Чукотский анекдот

Глава вторая

В Улаке готовились к приему американских туристов. В обычном жилом доме сельский совет занимал на первом этаже несколько комнат, точнее трехкомнатную квартиру, а над крыльцом развевался выцветший неопределенного цвета флаг.

В тесной комнате, кроме главы местной власти Михаила Амоса, директора косторезной мастерской Анатолия Етувги и директора школы Августы Тантро, находились глава окружного КГБ Дмитрий Дудыкин, командир пограничной заставы Чикни, заместитель председателя районного совета Джафар Талигур и представительница московской туристской фирмы «Полярное сияние» Маргарита Боротоева.

Держал речь Дмитрий Дудыкин. Несмотря на полковничий чин, он был в штатском и внешне ничем не выделялся среди окружающих. Только в его лице наблюдалась какая-то хищность, словно у голодной озерной щуки. Сходство с рыбой усиливало его вытянутое лицо и белесые невыразительные глаза.

— У меня есть сведения о том, что среди американских туристов будут такие, которые интересуются нашими военными секретами. Будьте начеку. Особенно в отношении военных объектов…

— А что будем считать военными объектами? — поинтересовался Михаил Амос. — Развалины локаторной станции, потухший маяк?

Честно говоря, Дудыкин и сам находился в полном неведении, что считать секретным объектом в Улаке. Расположение поселка давным-давно отснято военными спутниками, а туристские карты были куда точнее и подробнее, чем те, которые зашторенными висели в его кабинете в Въэне и на пограничной заставе. Инструкции по фотографированию устарели. Еще до перестройки на Чукотку прилетала японская телевизионная группа «Эн-Эйч-Кэй». Так у них были такие карты, которых сроду не было даже у советских военных! Что касается ограничения контактов с местным населением, так вроде и это отпадало. Наоборот рекомендовалось, согласно политике нового мышления, всячески поощрять эти контакты. Создавалась ситуация, в которой органам нечего было делать при таком важнейшем историческом событии, как прибытие первых американских туристов в Улак.

— Все равно надо бдеть! — строго произнес Дудыкин. — Среди туристов могут быть агенты ЦРУ! У меня есть список… — Кагэбешник достал из черного «дипломата» листок. — Вот Майкл Кронгауз, руководитель Языкового центра коренных народов Аляскинского университета в Фэрбенксе. Уж он-то точно захочет установить связи с местной интеллигенцией, особенно с учителями родных языков и нувуканскими эскимосами. У нас есть такие?

— Из нувуканских Яша Тагьек, руководитель местного фольклорного ансамбля, учительница чукотского языка Таня Пучетегина… Остальные нувуканские родной язык забыли, — сообщил Михаил Амос. — Вот вы уже скоро как четверть века живете на Чукотке, а местных языков не знаете.

Конечно, еще совсем недавно Михаил Амос ни за что не осмелился бы сказать такое, но сегодня полковник Дудыкин уже не имел прежней силы. Амосу не нравилось затянувшееся совещание. У него трещала голова после вчерашнего, а в сейфе стояла бутылка свежего самогона, которую занес от сельского доктора Милюгина участковый милиционер Катеев, постоянный собутыльник главы сельской администрации. Единственное, что его забавляло, это то, что и Дудыкин, и Талигур, и все другие представители власти чувствовали себя неуверенно и даже испуганно. Единственный человек, который по-хозяйски распоряжался, — Маргарита Боротоева.

— Все, что вы говорите, — кивнула она в сторону Дудыкина. — важно. Но не это главное. Главное — обслужить туристов на самом высоком уровне, показать им все самое лучшее, все, чем сегодня гордится Улак и вся Чукотка.

— Вроде бы гордиться нам сегодня нечем. — пробормотал про себя Амос.

— Вот-вот! — оживился погрустневший было Дудыкин. — Надо сделать так, чтобы отсечь от внимания американских туристов все негативное.

— Запретить продавать в магазине спиртное! И вообще закрыть на это время магазин. Все равно полки пустые, только позориться. Объявить переучет! — подал идею Талигур.

— У нас мало кто покупает водку в магазине — дорого, — заметил Амос, вспомнив про спрятанную в сейфе бутылку.

— А где берут? — спросил Талигур.

— У русских. Многие тут гонят самогон. Учителя, строители, кочегары из коммуналки…

Однако о главном улакском самогонщике, докторе, Амос умолчал.

— Надо дать указание милиции — не выпускать пьяных на улицу! — решительно произнес Дудыкин.

— Прикажете привязать? Что они, собаки?

— Есть еще один подозрительный элемент в списке туристов. — продолжал Дудыкин. — Господин или мистер Роберт Карпентер, якобы ученый, специалист по моржам и китам.

— Знакомое имя. — задумчиво произнес Амос. — Вроде до революции был такой торговец в Кэнискуне. Неужто еще жив?

— Кочегар Андрей Сипкалюк хвастался, что этот самый Карпентер — его дед. Бабушка Сипкалюка будто жила в услужении у Карпентера в Кэнискуне и имела от него детей, — подал голос начальник заставы Чикин.

— Сколько же ему лет! Не менее ста! — удивился Амос.

— Среди американцев много долгожителей! — напомнила Боротоева. — На Западе главный контингент туристов — это люди пожилого и преклонного возраста. Всю жизнь копят, отказывают себе во всем, чтобы потом жить в счастливой старости.

— В этом коренное отличие социализма от капитализма. — заметил Амос.

— В чем? — насторожился Дудыкин.

— У нас — счастливое детство, а у них — счастливая старость.

Дудыкин снова углубился в список и уточнил:

— Да нет, вроде этот Карпентер молодой, пятьдесят второго года рождения. Однофамилец или дальний родственник.

Позвали Тагьека, художественного руководителя сельского ансамбля, бывшего солиста знаменитого чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон». Внешне он производил приятное впечатление, аккуратно одет, чисто выбрит Вместе с «Эргыроном» он объездил всю Европу, был не раз на Аляске и даже добирался до Гренландии.

— У меня все готово. — доложил Тагьек. — Концерт рассчитан на два часа.

— Не многовато? — спросил Амос.

— Хорошо, хорошо! — одобрительно закивал Дудыкин. — Это прекрасный способ занять гостей, отвлечь от несанкционированного общения. А как насчет репертуара? В смысле идейности и направленности…

— Наши песни и танцы всегда идейны и верно направлены, — с достоинством ответил Тагьек, глядя прямо в глаза полковнику.

Августа Тантро сообщила, что в школе произведена уборка, в интернате детям постелили свежее белье, приготовили хороший обед, праздничный, уточнила она.

Возле сельского совета толпился разный приезжий люд: телевизионщики из Въэна, Магадана и Москвы, журналисты, фотокорреспонденты.

Один только Иван Кутегин сидел на вершине утеса Еппына, откуда открывался широкий вид на северную горловину Берингова пролива, и обозревал в мощный бинокль морской горизонт. Он уютно устроился на одном из двух совершенно одинаковых валунов, покрытых замшелой шершавой коркой со следами звериных когтей, словно кто-то пытался расцарапать поверхность. Из рассказов стариков Иван Кутегин знал, что именно на этом месте был похоронен знаменитый улакский шаман Млеткын, который чуть ли не на следующий день после похорон бесследно исчез.

Кутегин был в Улаке одним из самых заинтересованных в визите американских туристов. Он загодя приготовил довольно большую коллекцию сувениров на продажу и собирался выручить не одну сотню долларов. Конечно, трудно будет сделать это тайком от властей. Что касается главы сельской администрации и директора косторезной мастерской, куда формально был приписан мастер, это не заботило его. Особенно он опасался Дудыкина и Талигура.

Спустившись на улицу, Кутегин направился к толпе возле сельского совета и громко объявил:

— Пароход идет!

Когда-то эти слова значили многое для улакца. Все повое приходило сюда с моря, сначала на парусных судах, а потом на пароходах. Тот, кто первым приносил весть о приближении парохода, гордился этим. У пограничной заставы стояла вышка, и на вознесенной над землей площадке топтался одетый в камуфляжный ватник часовой. Но ему при всем желании не увидеть приближающийся корабль, потому что вышка была поставлена так, что главным полем обзора было само селение, а не государственная граница, закрытая скалистым утесом. И впрямь улакские пограничники в основном смотрели за местным населением, для которого в недрах советских бюрократических учреждений рождались всякого рода запреты с тем, чтобы как-то занять изнывавших от безделья стражей. За три четверти века был лишь один перебежчик, да и то не американец, а мексиканец, искатель приключений, человек, как оказалось, не совсем нормальный. Да в начале семидесятых два кочегара из районной котельной в Кытрыне по пьянке попали в бурю на резиновой лодке и были вынесены течением на мыс принца Уэльского. Зато улакцы то и дело нарушали пограничные правила. То неправильно оформляли пропуск, то не успевали и выходили в погоню за морским зверем без необходимой бумажки.

Особенно усердствовали стражи государственной границы в проверке паспортов приезжающих и отъезжающих. Они могли знать человека в лицо, даже выпивать с ним, но непременно проверяли у него паспорт. Улакский охотник мог выйти в море или в тундру без патронов, но ни в коем случае без паспорта. При отсутствии документа он считался нарушителем государственной границы и подвергался наказанию.

Солдаты сегодня были в парадной форме, сапоги блестели. По приказу начальника пограничной заставы встречающие стояли на гребне галечной гряды, самые выгодные места заняли телевизионщики со своей аппаратурой.

Боротоева стояла с американским флагом, а рядом примостился Михаил Амос, успевший глотнуть из заветной бутылки и поэтому важный и веселый.

Лайнер медленно приближался к берегу, как бы ощупью, стараясь не наткнуться на прибрежную мель. Иван Кутегин видел в бинокль сгрудившихся у борта пассажиров в ярких куртках, обвешанных фото- и видеоаппаратурой. Рядом примостился Аркадий Пестеров, бывший директор косторезной мастерской, выпускник Въэнского педагогического училища и Хабаровской партийной школы.

Пестерова исключили из партии «за потерю идеологической бдительности». Ему вменили в вину, что он уж очень восторженно принимал музыканта, который, как оказалось, тогда, в начале семидесятых, находился «под колпаком» КГБ. Да и приехал Ростропович в Улак, как намекнули «компетентные органы», чтобы сбежать через Берингов пролив в Америку. Смещенный с главных постов, Пестеров какое-то время занимал в совхозе должность инженера по промыслам, совмещая эту деятельность с пьянством. И вот уже много лет он не трезвел, не приходил в себя. Кутегин его за это немного презирал. Сам Иван бросил пить самостоятельно, отказавшись лечиться по методике доктора Шичко. Чтобы убедиться в пагубности этой дурной привычки, достаточно было взглянуть на испитое, бледное, небритое лицо Пестерова, да и на большинство улакцев, щедро подпаиваемых продукцией сельского доктора. Однако при этом Пестеров пользовался в Улаке большим уважением, чем глава сельской администрации Михаил Амос. Бывший директор косторезной мастерской хорошо знал законы, но, главное, находился в силу своей пагубной привычки в постоянной оппозиции к власти и демонстративно не ходил ни на какие выборы, заявляя, что все это надувательство и обман народа. Власти демонстративно презирали Пестерова, но и побаивались его. Дудыкин издали посматривал на него и настороженно думал, как бы чего этакого не сотворил этот чистокровный чукча, взявший в свое время русскую фамилию своей первой жены вместо исконной — Тынавуквутагин.

Но сейчас, почти трезвый, Пестеров советовал своему земляку быть поосторожнее с валютой:

— Закон о валюте не отменен, хоть и давно не соблюдается. В случае чего могут тебя прищучить.

— Ты бы мне помог, — попросил Кутегин. — В долгу не останусь.

Пестеров изучал английский в школе, в педучилище, потом в партийной школе. Благодаря прекрасной памяти, он даже в затуманенной алкоголем голове сохранил некоторые познания и вполне мог объясниться.

Тем временем громада «Маккинли» остановилась, и встречающие увидели, как вниз пошли оба якоря. На воду были спущены сразу шесть вместительных шлюпок. Заполненные пассажирами, они двинулись к берегу. Когда первая шлюпка коснулась носом улакского галечного берега, с верхнего этажа школы грянула мелодия американского гимна. Это играл местный баянист Теркие. Его, парализованного, старшеклассники принесли на руках на второй этаж школы и посадили перед раскрытым окном. Смолкли последние аккорды торжественной музыки, и пограничники приступили к проверке документов. Дудыкин обернулся к Боротоевой и строго спросил:

— А где наш гимн?

— Который? Старый у нас еще со словами о мудром Сталине, а нового так и не прислали.

Доверенные туристы вставали в сторонку, под американский флаг, который держала высоко в руках Боротоева. Она бойко и громко говорила по-английски к зависти и злости Дудыкина, который не понимал ни слова. Проверка документов продолжалась долю и утомительно. Возникла задержка с американскими эскимосами. Почему-то их новенькие паспорта вызывали особенное подозрение у пограничной стражи. Наблюдавший за этой затянувшейся процедурой молодой американец на довольно чистом русском языке громко сказал:

— Вообще-то, согласно новым договоренностям между нашими странами эскимосы имеют право безвизового въезда на Чукотку.

— К нам еще не поступили такие документы, — вежливо ответил Чикин. — Должны быть особые инструкции.

Молодой американец, а это был Роберт Карпентер, пожал плечами и хотел было подняться на гребень галечной гряды, на которой толпились встречающие, но его остановил окрик Боротоевой:

— Не отделяться от группы!

Тем временем другой американец, усатый и черноволосый, который находился среди американских эскимосов, подошел к Боротоевой:

— Нам, представителям местного населения Аляски, не нужна обычная туристская программа.

Боротоева внимательно посмотрела на него. Он совершенно не походил на эскимоса.

— Позвольте представиться — профессор Майкл Кронгауз, — он протянул руку. — Руководитель Центра местных языков Аляскинского университета.

— Я слышал про вас, — вперед протиснулся Яша Тагьек.

К удивлению всех, потомок нувуканских эскимосов и американский профессор бойко заговорили между собой. Прислушиваясь к ним, Дудыкин чуть не крикнул: «Говорите по-русски!» Но так он мог оборвать забывшегося местного жителя Чукотки во время его телефонного разговора с родственниками из дальнего селения. А эти все-таки иностранцы, черт бы их побрал! Привыкший повелевать, командовать, сознавать себя человеком, причастным к государственным секретам, Дудыкин чувствовал себя растерянным и даже до некоторой степени униженным. В конце концов он оказался где-то в стороне, оттесненный хлынувшей навстречу гостям толпой. Боротоева тем временем громко прочитала туристам программу и велела следовать за собой. Первым пунктом значилось знакомство с древним селением Улак.

— Название Улак, как утверждают этнографы. — повествовала Боротоева, бойко пересказывая брошюру историка Владилена Леонтьева о топонимике Чукотки, изданную Въэнским краеведческим музеем, — происходит от эскимосского слова «улак», что значит в переводе «женский нож»…

Туристы бойко строчили в блокнотах, подносили репортерские магнитофоны, снимали на видео и щелкали фотоаппаратами.

Майкл Кронгауз вытащил из большого конверта увеличенную фотографию и, то и дело поглядывая на нее, озирался вокруг. Оказавшийся поблизости Пестеров глянул на снимок через плечо.

Фотография оказалась панорамным снимком старого Улака, который смутно помнил Пестеров. Такого Улака он, конечно, никогда не видел, но старые, давно ушедшие мастера — Хухутан, Вуквутагин и Туккай — любили изображать именно этот вид на длинном моржовом бивне. Родное село очень подходило для перенесения на моржовый бивень, потому что было растянуто в длину галечной косы. С одной стороны коса омывалась лагуной, с другой — Ледовитым океаном.

— Фотограф снимал с того места, где стояла яранга знаменитого чукотского шамана Млеткына, — сказал Пестеров. — Вон дальше, к лагуне — яранга моего деда.

— Снимок сделан в тысяча девятьсот двадцать шестом году, — сообщил Кронгауз.

— Это точно! Поэтому, кроме школы, нет вообще ни одного деревянного домика, одни яранги, — задумчиво произнес Пестеров. — Да у нас уже нет стариков, которые бы помнили такой Улак.

— А вам знакомо имя Роберта Карпентера?

— Слышал что-то, но не могу припомнить…

— До революции у вас в Кэнискуне жил торговец Роберт Карпентер. — напомнил Кронгауз.

— Да, да! Я читал об этом! — хлопнул себя по лбу Пестеров. — В романе Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы».

Кронгауз с грустью подумал, что, похоже, единственным историческим источником тех времен для нынешнего поколения коренных обитателей Чукотки был этот роман советского писателя.

— В нашей группе его внук, которого тоже зовут Роберт Карпентер, — сообщил Майкл Кронгауз.

— Это я, — сказал американец и подал руку Пестерову.

— Аркадий, — назвался Пестеров и оглянулся.

Его долгая беседа с американцами явно привлекала внимание полковника Дудыкина.

— Давайте я познакомлю вас с моим другом, знаменитым улакским косторезом Иваном Кутегиным, — заторопился Пестеров. — Он у нас член Союза художников, лауреат Государственной премии… Можете посмотреть его работы у него дома.

Стоявший наготове Кутегин застенчиво протянул руку.

— Вон там стояла наша яранга. — Кутегин махнул в сторону лагуны. — А тут, — он топнул ногой, — жил Кмоль, его брат Гивэу и вся его семья. Потомки знаменитого шамана Млеткына.

— А куда подевались яранги? — спросил Карпентер.

— Даже и не упомню, — ответил Кутегин, медленно начиная движение по направлению к своему дому, к своей домашней мастерской. — Многие сжигали…

— А вот камни, ведь много камней висело на ярангах, — напомнил Карпентер, проявив удивительную осведомленность в устройстве древнего чукотского жилища. — Камни ведь и не сгорели…

— Это верно, — снова включился в беседу Пестеров, несколько осмелев. Они уже отошли на порядочное расстояние от остальной толпы. — Валуны снесли к Священному камню.

— А где этот Священный камень?

— Пошел на фундамент пекарни, — грустно сообщил Пестеров.

Он помнил этот камень. В один из темных осенних дней, когда бушевал шторм и белые пенные языки черных волн докатывались до крайних, стоящих ближе к морю яранг, мальчика, который еще носил данное при рождении чукотское имя Тынавуквутагин, привел сюда дед. Под полой плаща из моржовых кишок, защищая от мокрого ветра, он нес жертвенное блюдо, черное и сальное, на котором были накрошены куски оленьего белого сала. Дед вскарабкался на гладкий, скользкий камень, удивительно похожий на спину выныривающего гренландского кита, и запел, широко разевая рот навстречу ледяному ветру. Напев и слова тотчас уносило ветром, и мальчик так ничего и не услышал. Наверное, это действо касалось его самого, которому назавтра предстояло идти в первый класс улакской школы.

Впоследствии учитель физики предположил, что Священный камень не что иное, как небесный метеорит с вкраплениями магнитного железа. Он ставил на крутой бок каменной громадины перочинный нож, и тот держался на нем, как приклеенный.

В погожие летние дни, в коротком затишье, когда кончалась охота на весеннего моржа, а до прихода первых китовых стад оставалось еще время, у Священного камня устраивались песенно-танцевальные торжества, и на круг выходил Атык, еще крепкий старик. Он пел громким хриплым голосом, и когда впоследствии Пестеров услышал пение какого-то знаменитого негритянского певца, а потом Владимира Высоцкого, он с удивлением обнаружил, что Атык на много лет опередил их в такой манере исполнения.

После шестидесятых, когда строили новую пекарню, главный строитель Гаврила Попов выкорчевал Священный камень и двумя мощными бульдозерами «Катерпиллер» на стальных тросах поволок в вырытый неглубокий котлован. Сверху навалили валуны, снятые с яранг. Лишь несколько стариков молча и без слез оплакивали это святотатство, а остальные жители Улака, как всегда полупьяные, провожали громкими одобрительными криками последнее путешествие Священного камня. Это было как раз в то время, когда очередной вождь советского народа по имени Никита Хрущев начал новое наступление на церковь.

Возле пекарни Роберт Карпентер приостановился и внимательно осмотрел фундамент здания. Цементная облицовка давно облупилась и отвалилась, и валуны торчали из земли в первозданном виде — покрытые ноздреватым шершавым мхом.

— Все равно придется ломать эту пекарню, — грустно произнес Пестеров.

— Почему? — спросил Карпентер.

— Грибок, — пояснил Пестеров. — Привезли с материка зараженный грибком материал. Не проверили.

В мастерской у Кутегина гости не задержались. Пестеров оставался на стреме, зарабатывая процент от сделки: он должен предупредить мастера, если кто приблизится. Но Карпентер и Кронгауз купили немного: видимо, среди гостей они оказались не самыми богатыми.

Тем временем ансамбль под руководством Яши Тагьека собирался в сельском Доме культуры, куда Боротоева громко сгоняла гостей, отрывая их от мелкой торговли.

У входа Роберта Карпентера остановил парень, одетый в засаленную куртку, в старые джинсы, заправленные в короткие резиновые сапоги. Давно нечесанные, густые черные волосы топорщились на голове. Парень криво улыбался беззубым ртом, распространяя вокруг запах дешевого, застоявшегося в желудке алкоголя.

— Это ты Роберт Карпентер? — спросил парень, качнувшись на нетвердых ногах.

— Я.

— Внук торговца Роберта Карпентера?

— Да.

— А почему тебя так назвали?

— Об этом надо спросить моих родителей, — учтиво ответил Роберт.

Ему было неприятно общение с этим пьяным типом, но он и виду не показывал. Наглость парня, его ухмылка странно смешивались с подобострастием и нищенской показной гордостью.

— А меня зовут Андрей Сипкалюк. — сказал парень. — Говорят, я твой родственник… Твой дед был отцом моей мамы. Ты об этом знаешь?

— Не знаю, — пожал плечами Роберт. — Хотя это вполне могло быть, потому что по обычаю тех лет белый считался человеком высокой породы, являлся источником свежей крови.

— Все говорят, — задумчиво повторил парень.

Толпа давно просочилась в широкие двери Дома культуры, и на улице оставались только Роберт и Андрей. Правда, поодаль маячил кто-то пьяный или притворявшийся пьяным. Вдруг Андрей близко придвинул свое лицо к лицу Роберта и громко прошептал:

— Дай мне шестьдесят рублей!

— Почему шестьдесят? — машинально переспросил Роберт.

— Потому что такова цена бутылки!

— У меня нет русских денег. Только американские доллары.

— Давай доллары!

Доллары открыто не ходили в Улаке, но их тайком скупал местный доктор или продавал за них свой фирменный самогон, который почти официально назывался «Докторовкой» и считался намного лучше, чем самогон «Педагог», изделие директора школы.

Порывшись в бумажнике, Роберт достал пятидесятидолларовую бумажку. Андрей схватил банкноту и, убегая, сказал:

— Хорошо иметь богатого американского родственника!

В большом зале Дома культуры уже гремели бубны, и мужчины, одетые в белое, и женщины в цветных ситцевых камлейках сидели в ряд на сцене. Первыми, как это водилось, вышли дети. Они еще неуклюже, неумело, не в такт водили руками, но вышедшие за ними старшие ребята уже чувствовали древнюю музыку Берингова пролива.

Сидящие в первом ряду гости — американские эскимосы — одобрительно вскрикивали, а некоторые, не выдержав, выскакивали на сцену и включались в общий Танец Радости, совершенно сходный по мелодии и вольному исполнению с тем, что видел и слышал с детства Роберт Карпентер в Номе.

Одна из танцовщиц несколько раз встречалась с ним взглядом, и Роберт почувствовал легкое волнение в сердце.

— Антонина Тамирак, — назвал ее Пестеров. — Она специально приехала из Кытрына. Лучшая в районе исполнительница эскимосских танцев.

Американские туристы с нескрываемым удовольствием смотрели концерт, и многие из них удивлялись тому, что здешние советские песни оказались знакомыми их согражданам.

Мылыгрок с острова Малый Диомид не нашел своего легендарного брата Атыка. Несколько лет назад он ушел из жизни. Не было в живых и многих стариков, когда-то ходивших на кожаных байдарах и деревянных вельботах через Берингов пролив к своим сородичам и знакомым.

Порой Роберту Карпентеру казалось, что он находится в Номе. Те же лица, та же речь, те же одеяния, в которые облачаются при исполнении древних танцев.

Посовещавшись между собой, американские эскимосы поднялись на сцену. Они взяли бубны улакцев и запели. Яша Тагьек встрепенулся: он слышал эту песню от знаменитого Нутетеина. В молодости, когда их выселили из Нувукана и привезли на чужой берет залива Кытрын, в чукотское селение Нунакмун, многие плакали и рвались обратно. Но суровые пограничники почти силой высаживали людей на берег, где их встречала молчаливая толпа, от которой ощутимо веяло холодом враждебности и неприязни. Много лет спустя, когда стали известны массовые выселения целых народов из родных мест по приказу Сталина, Яков Тагьек понял, что участь его соплеменников, нувуканцев, ничем не отличалась от участи несчастных чеченцев, ингушей, калмыков…

Но здесь это было обставлено с внешней благопристойностью: ведь официально нувуканцев переселяли для их блага. По решению Советского правительства все коренные жители Чукотки должны были поменять древние хижины и яранги на современные жилища. Для нового строительства крутой берег мыса Дежнева оказался непригоден. А вот в Нунакмуне было достаточно ровной, правда, сильно заболоченной тундры. На высоком берегу нувуканцев ждали уже несколько новых, незаселенных домиков, которые поначалу, пока не пришла идея выселить эскимосов из их родного гнезда, предназначались нунакмунцам. Советским чиновникам уже представлялся Нунакмун как новый тип поселка, где в тесной дружбе будут жить коренные народы Чукотки — эскимосы и чукчи, вместе охотиться, веселиться, дружить семьями. Кроме того, Нунакмун находился всего лишь в пятнадцати километрах от районного центра, что создавало большие удобства для осуществления надлежащего руководства. Но все эти надежды оказались тщетны. Никакой дружбы между нунакмунцами и нувуканцами не получилось. Люди, которые и впрямь недавно не позволяли и худого слова сказать друг о друге, вдруг стали вспоминать старые обиды, даже те, которые упоминались лишь в древних сказаниях. Нувуканцы демонстративно не понимали чукотского языка, а нунакмунцы — эскимосского, общались только на русском, да и то по необходимости. Совместной охоты тоже не получилось. Нувуканцы уходили на промысел к своим, знакомым, родным берегам. Высаживались на берегу; отрешенно бродили меж покинутых, полуразрушенных жилищ и молча глотали слезы.

Когда по субботам в Нунакмуне продавали спиртное, каждый раз случились жестокие драки. Доходило и до убийств.

И тогда Нутетеин созвал своих земляков в самый большой зал в школе, взял бубен и запел старинную песню, сохранившуюся еще с тех времен, когда предок луоравэтланов Чукотского полуострова Млемэкым переломил стрелу в знак вечного мира с айваналинами-эскимосами. Вражда на некоторое время затихла, но каждый раз заново возникала, особенно в те дни, когда нувуканцы вселялись в новые дома.

Все усилия советских властей создать в Нунакмуне образцовое селение, где бы процветала дружба народов, ни к чему не привели. Нувуканцы постепенно покидали навязанное им новое место жительства, бросали подаренные правительством новые деревянные дома. Переселялись к дальним родственникам в Улак, в бухту Гуврэль, в Въэн.

Большинство нашло новое место обитания в районном центре Кытрыне. Китобойные гарпунеры превратились в грузчиков, в лучшем случае помощников кочегаров, потому что считалось, что местный абориген не способен к регулярному труду по причине его пристрастия к спиртному.

Многие до сих пор мечтают вернуться в родной Нувукан, но власти стоят насмерть: нельзя! И уже не скрывают, что делается это в целях безопасности. Странной безопасности, когда судьба самого человека не принимается во внимание.

День уже клонился к вечеру, а программа пребывания американских туристов в Улаке даже наполовину не была выполнена. То и дело гости отвлекались, заходили в дома местных жителей, где их наскоро и обильно угощали.

Дуайта Мылыгрока и Роберта Карпентера затащил к себе Теркие, старожил Улака, прославившийся тем, что большую часть своей жизни просидел в исправительных лагерях, а в промежутках обзавелся шестью дочерьми. Болезнь ног вынуждала его сиднем сидеть в собственном доме. Но гости у него не переводились, и он почти никогда не бывал трезв. Он приходился дальним родственником покойному Атыку Мылыгроку, которого хорошо помнил по довоенным встречам, когда эскимосы с острова Иналик бывали частыми гостями в Улаке.

Когда Карпентер вошел в тесную комнату, он поразился необыкновенной чистоте и аккуратности в домике, несмотря на тесноту и многолюдье. Видимо, это объяснялось обилием девичьих рук.

Теркие, в белой рубашке, сидел на диване и широко раздвигал меха баяна.

Роберт не отказался от самогона, преподнесенного в тонкой фарфоровой чашке. Хозяин домика был навеселе, но рассуждал здраво и говорил внятно.

— Я уже о тебе слышал, — сказал он Роберту Карпентеру. — А твой дедушка был другом моего дедушки — Млеткына. Теперь я могу этим гордиться! А раньше не мог. Гордиться своим шаманским предком считалось антисоветским действием. Могли дать большой срок и сослать на Колыму.

Это выражение «сослать на Колыму» в устах чукчи звучало двусмысленно. Эта самая Колыма, где Теркие пришлось проводить годы вынужденной неволи, располагалась намного южнее Чукотского полуострова, и там даже рос лес!

— Млеткын дружил с Карпентером. — продолжил Теркие. — И, когда его вынудили уехать из Кэнискуна, мой дед заботился о его потомках…

— Одного я уже видел, — сказал Роберт, — Андрея Сипкалюка.

— Это дурной человек! — Теркие сплюнул в сторону. — Испорченный! Сначала его испортили в интернате, а потом в армии. Он начисто забыл свой родной язык, а по-русски выражается только матом. Матом разговаривает со своей женой, со своими малолетними детьми!

Не успел гость как следует разговориться с Теркие, как снаружи послышались голоса, и Роберта со спутниками буквально вытащили на улицу.

— Прошу вас не удаляться от группы! — строго произнесла Боротоева. — Это делается для вашей же безопасности.

— А разве здесь нам грозит какая-то опасность? — удивился захмелевший Дуайт Мылыгрок.

— Конечно, народ, в основном, здесь дружелюбно относится к вам, но всякое может случиться. Напоят, а потом обворуют…

— Как у нас в Номе! — то ли обрадовался, то ли удивился Мылыгрок.

Роберт Карпентер остановился на берегу лагуны, возле металлической ажурной чаши космической телевизионной антенны.

Там, за зелеными холмами, в восемнадцати километрах от Улика находилось селение Кэнискун, где у деда была фактория. Он прожил там почти двадцать лет. Хорошо бы туда попасть. Там, наверное, сохранились какие-нибудь следы.

У Роберта Карпентера щемило сердце, и он удивлялся этому странному ощущению: ведь он никогда не был в Кэнискуне, и даже его родители появились на свет уже после того, как дед окончательно переселился на Аляску. Что же такое с ним происходит? Откуда это чувство, такое незнакомое, новое, никогда прежде не переживавшееся? Неужели там, где-то в глубине земных недр таятся неведомые силы, связывающие его с давно умершими предками, с теми, кто на заре существования человечества дошел до этих мест, поселился и основал новую культуру арктического человека? Роберт Карпентер перечитал уйму книг по истории своих предков и знал, что американские и русские археологи датируют возникновение культуры охотников на крупного морского зверя намного раньше, чем были сооружены пирамиды в Египте, за тысячелетня до того, как в хлеву у палестинского плотника родился тот, которого назвали Иисусом Христом.

Может быть, это просто временное наваждение, вызванное пребыванием в древнем чукотском селении, усиленное к тому же стаканом самогона, который он попробовал у Теркие? И еще — древний эскимосский танец в исполнении Антонины Тамирак…

На обратном пути на берег, где туристов громким визгливым голосом созывала Борогоева. Роберт Карпентер снова остановился на том месте, где стояла яранга улакского шамана Млеткына. Здесь высились какие-то склады, на подставках лежали недостроенные байдары.

Американские туристы прямо на ходу покупали меховые расшитые бисером тапочки, изделия из кости. Особым спросом у старушек-туристок пользовались полированные, украшенные эротическими рисунками в древнеберингоморском стиле моржовые пенисы. Цена на них была твердая, как кость — сто долларов!

Дудыкин стоял поодаль и с горьким чувством наблюдал за всем этим безобразием: вот до чего дошел бывший гордый советский человек, строитель коммунизма! И во всем виновата эта проклятая перестройка, которая в одночасье разрушила, казалось бы, построенное навеки, незыблемое советское государство. Ладно, беспартийная масса, а ведь такими чуть ли не поголовно оказались коммунисты, так сказать, передовой отряд! И вот эти чукчи и эскимосы, которым столько дала советская власть — образование, бесплатную медицинскую помощь, вырвала их из невежества и темноты, переселила из дымных первобытных яранг в деревянные дома, — они только и смотрят теперь на ту сторону, уверяя, что их американские сородичи живут лучше! Может быть, это и так — богатое государство, ничего не скажешь, но у нас была идея! Идея коммунизма, идея всеобщего блага! Вот они, строители коммунизма, хватают за полы американских туристов, умоляют что-нибудь купить за доллары! Стыдоба!

Дудыкин громко сплюнул.

Роберт Карпентер удивленно глянул на него.

«Маккинли» дал утробный, протяжный гудок, словно огромное, упитанное животное, созывающее своих разбежавшихся детенышей.