Чукотский анекдот

Глава шестая

Полная луна освещала бухты и заливы южной Аляски, ущелья, языки ледников, поросшие густыми хвойными лесами горные отроги. Земля представала в круглом окошке иллюминатора в первозданной красоте, которую не могли стереть долгие годы старательской добычи золота на этих берегах. Должно быть, до сих пор где-то в укромных складках каменных склонов, вокруг официальной столицы штата Аляска городка Джуно, таятся древние святилища индейского племени тлинкитов, которые считают свое племя по сию пору в состоянии войны с Россией.

Суровая красота пейзажа за иллюминатором ненадолго отвлекла Роберта Карпентера от мрачных мыслей. Со времени отъезда с Чукотки прошло около месяца, но ему так и не удалось связаться с Антониной Тамирак по телефону. Он написал несколько писем, но ему разъяснили на почте, что корреспонденция на другой берег Берингова пролива идет кружным путем, через Европу и Москву.

А сейчас, в условиях неразберихи и экономической разрухи в стране, надеяться на российскую почту может только человек, заведомо желающий, чтобы его письма не дошли до адресата.

Сначала на телефонные звонки в больницу Роберту отвечали, что Антонина очень занята, потом — что она больна и не может подойти. Михаил Меленский разговаривал очень неопределенно, какими-то полунамеками. Роберт догадывался, что Меленский опасается, что его подслушивают, но ведь речь шла совсем не о секретных делах, даже не о деловых отношениях. Надо будет поставить ему в офис телефакс. Правда, телефакс тоже можно перехватить, но вряд ли в нынешних условиях у русских есть такая техника.

Что же случилось с Антониной?

От невеселых раздумий Роберта отвлек маневр самолета, идущего на посадку. Аэропорт столицы Аляски расположен на дне узкой долины, и летчикам приходится спускаться буквально по спирали, чтобы выйти на довольно крутую посадочную глиссаду. Все пассажиры притихли. Многие закрыли глаза, а некоторые, как Роберт, прильнули к иллюминаторам, наблюдая, как самолет едва не задевает крыльями крутые склоны, покрытые вечнозеленым хвойным лесом. На секунду мелькнул зловещим, синим светом язык огромного глетчера, выползшего в долину.

Наконец колеса коснулись посадочной полосы, и все пассажиры облегченно вздохнули.

Гостиница «Баранов», названная именем последнего губернатора русской Америки, выходила окнами на бухту. Но Роберт смог разглядеть живописные окрестности и противоположный берег только ранним утром, когда раздвинул на окнах тяжелые шторы. Горы отражались в спокойной водной глади, пейзаж был умиротворяющий, и Роберту на миг подумалось: хорошо бы здесь купить домик прямо на берегу и поселиться с Антониной Тамирак.

Первая половина дня у Роберта Карпентера прошла в Федеральном доме, где располагались офисы двух сенаторов представителя Аляски в Палате представителей и в Сенате США. На двух высокопоставленных лиц была одна секретарша и одна приемная, а совершенно одинаково оборудованные кабинеты со звездно-полосатыми флагами располагались один напротив другого. Роберт подписывал бумаги, обсуждал вопросы финансирования гуманитарной помощи с высшими чиновниками штата Аляска, а из головы не выходила Антонина Тамирак.

После ланча Роберт вернулся к себе в номер и попытался связаться с заливом Кытрын. После нескольких попыток ответил кабинет главного врача районной больницы На просьбу позвать к телефону Антонину Тамирак сонный голос ответил:

— Она не может подойти к телефону.

— Почему?

— Она больна…

— Как больна? Чем больна? Может быть, нужны какие-то лекарства? Сообщите, я срочно пришлю!

— Все необходимые лекарства у нас есть.

— Болезнь серьезная?

— Как сказать… Для кого серьезная, для кого — не очень…

— Простите, вы не можете сказать определенно?

От волнения у Роберта взмокли ладони, и трубка стала скользкой.

— Это не телефонный разговор.

В Кытрыне, в кабинете главного врача районной больницы, положили трубку.

Почти два дня Роберт Карпентер потратил, чтобы дозвониться до Меленского. То он был в отъезде, то на берегу, на разделке кита, то судил какую-то регату на байдарах.

Наконец, когда на чукотском берегу уже перевалило за полночь, отозвался Михаил Меленский. Взяв себя в руки, Роберт Карпентер прежде всего рассказал о делах, о том, что многие гуманитарные и благотворительные фонды могут в короткий срок собрать продукты и подготовить их к отправке на Чукотку. Учитывая бедственное экономическое положение национальных сел, весь груз может быть доставлен в бухту Гуврэль и в залив Кытрын бесплатно. Что касается оборудования для наблюдательных пунктов, то оно будет также доставлено до наступления холодов и подхода ледовых полей.

— Я не могу дозвониться до Антонины Тамирак. Сегодня мне удалось выяснить, что она больна. Однако на предложение помочь лекарствами говоривший со мной врач ничего внятного не мог сказать… Похоже, и он не знает окончательного диагноза. Мне не безразлична судьба Антонины, и я готов приложить все усилия, чтобы помочь ей вплоть до эвакуации ее сюда, на Аляску. В Номе отличная, недавно построенная больница. Хорошие клиники есть в Фэрбенксе и Анкоридже…

— Думаю, что ничего этого не надо делать. — как-то неуверенно ответил Михаил Меленский.

— Ну, а все-таки что с ней?

— Ничего особенного…

— Ничего особенного, а подойти к телефону она не может… Не понимаю.

— Да тут понимать-то особенно нечего… У нас, на Чукотке, многие болеют этим.

— Чем?

— Алкоголизмом… Одним словом, Антонина вот уже несколько дней пьет.

Эти слова в первый момент буквально оглушили Роберта. Он медленно положил трубку, почему-то проверил, правильно ли он это сделал. Трудно представить, что это юное, нежное создание сидит, бродит или лежит с бессмысленным взглядом, не понимая, что происходит вокруг, изредка дурашливо улыбаясь, переживая внутри себя неведомое другим животное блаженство. Или же мучается в похмельной ломке, лихорадочно изобретая, где можно достать хотя бы глоток живительного напитка, чтобы избавиться от студеной дрожи внутри себя, тремора рук, беспричинного страха. Каждый шорох, каждый непонятный шум громом отдаются в опустошенном алкоголем мозгу.

Такие люди время от времени выползали на улицы Нома, Анкориджа, Фэрбенкса. Иногда попадались и в Джуно, но здесь туземное население, в основном, представляли тлинкиты. На взгляд неискушенного белого человека они внешне мало чем отличались от эскимосов, но Роберт хорошо различал их. И среди тлинкитов было немало хронических алкоголиков.

Существует теория о том, что в организме коренного северянина нейтрализация алкоголя замедлена, а психика его такова, что эскимос, чукча или тлинкит становится хроническим алкоголиком в считанные месяцы. Роберт Карпентер вспомнил тени на улицах городов Аляски, напившихся в стельку аборигенов в канавах возле баров. Алкоголизм стал главной причиной убийств и самоубийств. Нередко из жизни уходили целыми семьями. Пьяных местных девушек насиловали приезжие, количество одиноких матерей росло из года в год. Многие дети рождались с психическими отклонениями. В облике когда-то здоровой арктической нации появились черты вырождения.

Коренные жители Аляски давно поняли, что по большому счету правительству нет никакого дела до спивающихся жителей Арктики. Даже больше: создавалось впечатление прямого попустительства распространению дешевого алкоголя в национальных селах. Ведь чем меньше коренных жителей, время от времени предъявляющих права на земли, тем легче белому человеку нести свое «бремя покорения» сурового края. Пришлось эскимосам Аляски самим решать эту проблему. Сейчас в национальных селах продажа и потребление алкоголя категорически запрещены. Мало того, белый человек тоже не может появиться выпившим. Даже приезжие, как ни странно, в большинстве своем соблюдают местный закон. Во всяком случае, такую картину, которую видел Роберт Карпентер в Улике, Люрэне, невозможно увидеть на острове Святого Лаврентия, на Малом Диомиде, в Уэльсе и в других национальных селах Аляски. Алкоголизм оказался не по зубам современной науке. Хотя, казалось, что тут такого особенного: всего-то требуется найти такое средство, которое бы снимало болезненное влечение к этому неестественному способу получения удовольствия. Может быть, такие способы не так уж трудно найти, но государства не заинтересованы в ограничении потребления алкоголя — слишком большие прибыли они получают от одурманивания и отравления своих народов. Это похоже на то, как политики решают межгосударственные проблемы применением смертоносных видов оружия. Ведь сами политики не воюют, они посылают на смерть своих сограждан, травят их всяческими ядами, в том числе и алкоголем, и при этом ужасно громко кричат о том, как они любят народ, как заботятся о благосостоянии своих граждан, какие они патриоты и радетели благополучия своих стран. Лицемерие политиков особенно явственно видно на их отношении к так называемым малым, аборигенным народам. Права на природные богатства в Советском Союзе объявлялись всенародными, общегосударственными. Далекий украинец считался таким же хозяином чукотского золота, как и сам чукча. Но существовало маленькое отличие: чукча не являлся хозяином украинской земли и не имел никаких прав на урожай украинского крестьянина. Правда, и сам украинский крестьянин был таким же подневольным рабом социалистического государства, как и его далекий, тундровый согражданин.

Первым желанием Роберта было срочно лететь в залив Кытрын.

Но прежде надо было закончить дела, собрать гуманитарный груз хотя бы на один рейс. И еще — в Анкоридже Роберта ждала сестра Сьюзен.

После отъезда жены с детьми в южную Калифорнию, почти на границу с Мексикой, Роберт продал их общий дом в окрестностях Сиэтла, года два мыкался по разным углам и держал свое имущество, состоявшее большей частью из книг, в больших картонных ящиках. В Анкоридже Роберт Карпентер снял постоянное жилье недалеко от корейского квартала. Так называли район города, где в небольших дешевых домиках довольно компактно проживали не только собственно корейцы, но и вьетнамцы и китайцы. Именно такой домик арендовал в Анкоридже Роберт Карпентер, и он его вполне устраивал, создавая призрачную иллюзию постоянного места жительства. Теперь он мог расставить книги, диски и грампластинки в привычном порядке.

Еще с улицы он услышал русскую народную песню в исполнении Людмилы Зыкиной: значит, сестра уже приехала.

Сьюзен прибралась в доме, и в гостиной-столовой-кухне пахло домашней едой.

Сестра критически оглядела брата и заметила:

— А ты похудел и осунулся. Нелегко тебе дается эта жизнь в постоянных разъездах.

— Что делать? — пожал плечами Роберт. — Сам сделал этот выбор.

— Но тебе нравится?

— Мне нравится… Чувствую, что могу помочь людям. Могу сделать нечто настоящее, что можно ощутить немедленно.

Они разговаривали за поздним ужином под приглушенный голос, поющий о великой русской реке Волге. Сестра поинтересовалась, выяснил ли Роберт что-нибудь о сокровищах деда.

— Времени на это просто не было, — ответил Роберт. — Пойми, как я буду выглядеть, если начну вдруг интересоваться какими-то валунами? Но все же кое-что мне удалось разузнать. Прежде всего — все валуны, которые использовались в древних ярангах для поддержания моржовых покрышек, пошли на фундаменты новых домов. В Улаке уже давным-давно нет яранг. Их уничтожили еще в начале пятидесятых годов. Сначала строили маленькие деревянные домики на одну семью, потом стали возводить многоквартирные дома. Чтобы не возить издалека камни, для фундаментов использовали старые валуны. Особенно много их пошло на строительство пекарни. А пекарня как раз рядом с тем местом, где стояла яранга шамана Млеткына, друга нашею деда.

— А давно эту пекарню построили? — задумчиво спросила Сьюзен.

— Да примерно в те же времена, когда снесли ярангу шамана.

— Вот и надо искать сокровище в фундаменте старой пекарни.

— Для этого надо разобрать пекарню, — усмехнулся Роберт. — Да, кстати, кто-то мне сказал, что материал, из которого построена пекарня, заражен грибком.

— Прекрасно! Это отличный повод построить в дар нашим чукотским соплеменникам в Улаке новую пекарню! — обрадовалась Сьюзен.

Роберт засмеялся.

— Ничего тут смешного нет, — заметила сестра. — В качестве гуманитарной помощи. Это будет даже красиво. Они сами будут печь хороший хлеб в новой, оснащенной современным оборудованием пекарне!

— Сьюзен, — сдерживая раздражение, произнес Роберт, — мне все это кажется самой настоящей утопией.

— Даже если мы не найдем сокровища деда, разве плохо, что жители Улика получат новую пекарню? Ты против этого?

— Я не против этого, — уже мягче возразил Роберт, — я против того, чтобы связывать строительство новой пекарни в Улаке с поисками мифического дедовского сокровища.

— Дед совершенно твердо и определенно сказал: в этих валунах замаскировано золото… Хорошо, я согласна, что не надо специально заниматься поисками спрятанного клада. Найдем — хорошо, не найдем все равно будет пекарня.

— Вот представь себе при строительстве и впрямь будет найдено золото. На свет божий извлекут валуны, очистят, и перед людьми предстанет драгоценный металл. По существующим еще советским законам, нашедшим клад выплачивается лишь четверть стоимости, а остальное считается собственностью государства…

— Здесь дело обстоит несколько по-другому, — сказала Сьюзен. — У меня есть документ, бесспорно доказывающий, что золото принадлежало моему деду Роберту Карпентеру.

— Думаю, что русские так просто золото не отдадут, — настаивал Роберт.

— Посмотрим, — улыбнулась Сьюзен. — Я начинаю сбор средств на строительство новой пекарни в Улаке.

Антонина Тамирак просыпалась утром в таком состоянии, что даже не могла удержать кружку с крепко заваренным чаем со сгущенным молоком. Она минут десять собиралась с силами, потому что знала, что только несколько глотков этого напитка вернут ее к жизни.

Несмотря на запой, она не пропустила ни одного рабочего дня. Она держалась до полудня, потом выпивала полстакана водки, немного ела, но к вечеру набиралась так, что почти в беспамятстве валилась на кровать. Просыпаясь среди ночи, долго лежала с открытыми глазами, не зажигая света, вспоминала детство, свою первую встречу с мужчиной, перебирала в памяти другие встречи, лишь бы не думать о Роберте. Несколько раз ее звали к телефону, но она отказывалась брать трубку. Потом звонки прекратились, и Антонина решила, что Роберт окончательно отвернулся от нее. А может, кто-нибудь сказал ему об истинной причине ее нежелания подходить к телефону. И зачем она ему нужна? Разве мало в Америке красивых женщин? Когда по телевизору показывали американский фильм, создавалось впечатление, что страна населена, в основном, длинноногими, худощавыми блондинками. У всех у них были прекрасные, невероятно белые зубы, не то что ее — железные. Хотя, будучи в Номе, Антонина не заметила преобладания красивых женщин. Больше было толстых. Роберт сказал, что у него была жена, наполовину тлинкитка. Мать жены принадлежала к индейскому племени, населяющему южную часть Аляски, изрезанную незамерзающими фиордами. Двое детей — мальчик и девочка — двенадцати и шестнадцати лет. Раз в полгода он берет детей к себе. Чаще всего в летнее, отпускное время. Путешествует с ними, рыбачит на фамильном рыбацком стане, принадлежавшем еще предкам жены на реке Танапа. Маленькая Антонина тоже любила рыбалку. Они отправлялись с отчимом в Пинакуль, заброшенную морзверобойную станцию на северном берегу залива Кытрын, ставили старую, заплатанную палатку и три ставные сетки. Чаще всего ловился голец, но попадались и кета, и горбуша, и нежнейшая нерка. Мать потрошила рыбу и солила икру, которая пользовалась большим спросом среди тангитанов. Иногда Ямрону удавалось подстрелить нерпу. Антонина помогала матери разделывать добычу, варила в котле, подвешенном над костром, нерпичью грудинку. Часами бродила по галечному берегу, среди заброшенных, развалившихся кунгасов, катеров, проржавленных до дыр десантных барж, попавших на Чукотку еще по ленд-лизу в годы войны с фашистами. Она любовалась водной гладью залива, на которой неожиданно возникали китовые фонтаны и круглые, словно лакированные, головки любопытствующих нерп. Антонина как бы растворялась в чистом воздухе на стыке моря и тундры. Иногда она уходила от берега, чаще следуя овражками, прорытыми недолговечными тундровыми потоками. Собирала ягоды, листья золотого корня, который заваривали вместе с чаем. Как это было вкусно!

Именно таким чаем с похмелья лечился отчим, учитель Ямрон. Правда, местные женщины тогда мало собирали дикорастущие растения. В районный центр вдоволь привозили овощей: морковь, лук, чеснок, болгарские овощные консервы. А вот в эту осень тундра пестрела цветными платками: так женщины, закрываясь от комаров, собирали ягоды, зелень, грибы. Ягоды и грибы охотно брали тангитаны, варили варенье из шикши, морошки, солили и сушили грибы. Местные жители квасили юнэу и кукунэт в бочках. Вспомнили и о копальхене. В Пинакуле вырыли новые мясохранилища и заложили в них кымгыты — огромные рулеты из целиком снятой моржовой кожи с салом и мясом. Вот только рыбу не стали заготавливать впрок: среди чукчей и эскимосов, охотников на крупного морского зверя, рыба считалась несерьезной пищей. Ее еще можно было съесть в свежем виде, а вяленая, по их мнению, годилась только на корм собакам. Но вот тангитаны почему-то очень любили юколу как закуску к пиву.

Самые тяжкие и гнетущие часы похмельного утра текли медленно, тягуче, стрелки часов словно замерли на одном месте. Антонина всегда оставляла себе достаточно алкоголя, чтобы взбодрить себя утром. А потом, между рабочими делами, она ухитрялась либо доставать чистый медицинский спирт, либо посылала кого-нибудь в магазин, благо спиртное в Кытрыне продавалось в огромном количестве: от китайской водки, от которой человек шалел после первого глотка, до поддельного французского коньяка, цена которого не превышала цену бутылки обыкновенной водки.

Антонина боялась трезветь. Потому что с трезвостью приходили мысли о Роберте Карпентере, возникал в памяти его облик, лицо, обрамленное небольшой рыжей бородкой, в ушах начинал звучать его чуть глуховатый голос. Вспоминались все неправильно сказанные им русские слова, от чего его речь только обретала свою неповторимость.

У Юрия Анока есть стихотворение:

Корабль большой мечты Антонины Тамирак прошел мимо, мелькнув на горизонте светлым дымком. Сейчас нет пароходов с угольными топками, все они оснащены дизелями, а то и атомными двигателями, как ледоколы. Поэтому дымы у них зыбкие, еле различимые, быстро угасающие в дали морского горизонта.

Почему так получается в ее жизни, что все прекрасное, настоящее — проходит мимо? Сколько она прочитала книг о любви. Какое прекрасное чувство, сравнимое только с букетом настоящих цветов! Антонина наслаждалась описаниями чувственных переживаний героинь из книг и кинофильмов, мысленно и мечтательно влюблялась в красивых, нежных мужчин, которые буквально носили на руках своих любимых женщин. В своей собственной жизни нежных слов она почти и не слышала. Любовь сводилась к соитию в постели. Если и были какие-то слабые признаки проявления нежности со стороны очередного мужчины, то это случалось чаще всего перед тем, как достигалась главная цель — постель. Да, и правду сказать, если бы кто-нибудь из них заговорил словами из книг или стихами, Антонина сочла бы его сошедшим с ума. И у нее самой не повернулся бы язык произнести слова любви и нежности даже к своему первому мужчине, который, прежде чем приступить к своему делу, долго пыхтел и невероятно обильно потел. Скорее всего, как подозревала Антонина, тот сорт любви существовал в другом, тангитанском мире и изначально не был присущ ее соплеменникам. Она знала, что отчим, учитель Василий Иванович Ямрон обожал и по-своему любил маму. Но ни разу за все годы совместной жизни не произнес ни одного нежного слова, не сказал «люблю». Единственное, что Антонина иногда слышала от отчима по отношению к матери, было признание: я ее боюсь. И впрямь, мама отличалась суровым и требовательным характером и терпеть не могла возражении и критики в свой адрес.

Антонина чувствовала, что пора уже выходить из этого состояния. Оно так мучительно, больно, чревато такими внутренними переживаниями, чувством непоправимой вины, собственной никчемности, что вынести все это стоило огромных сил. Именно в таком состоянии уходили из жизни многие ее соплеменники. Способные справиться с неимоверными физическими усилиями, умеющие переносить страдания от холода и голода, стоять лицом к лицу с разъяренным зверем, бороться с бурным морем, ледяными торосами, чукчи и эскимосы не могли противостоять душевным мукам и чувствам глубокого раскаяния. Покинуть навсегда ставший чужим и душевно холодным мир представлялось им наилучшим выходом. Часто они брали в другую жизнь своих близких — жен и детей. Тангитанские начальники и психиатры ломали головы над этим необъяснимым феноменом, но, кроме рассуждений об особом метаболизме коренных северян и несимметричности больших полушарий их головного мозга, ничего утешительного не могли предложить.

Антонина убирала в кабинете главного врача, когда Роберт позвонил в очередной раз. С замиранием сердца Антонина взяла трубку.

— Наконец-то! — воскликнул Роберт. — Тебе плохо?

— Нет, мне лучше, — тихо ответила она под строгим и недовольным взглядом главного врача. — Я выздоравливаю.

— Это очень хорошо! — Роберт не скрывал своей радости. — Я хочу тебе сказать, мне это трудно, но хочу сказать…

— Нельзя так долго занимать линию, — строго заметил главврач. — Все же это медицинское учреждение, а не частная квартира…

— Я не могу долго говорить, — сказала в трубку Антонина.

Ей показалось, что в голосе Роберта послышались слезы.

— Я тебя очень люблю! — почти выкрикнул в телефон Роберт. — Жди меня!

— Хорошо, — еле сдерживая себя, спокойно ответила Антонина и медленно положила телефонную трубку.

— Смотри, доиграешься со своими разговорами с Америкой, — с нескрываемой угрозой произнес главный врач. — Дудыкин интересовался тобой.

— Знаю, — ответила Антонина.

Меньше всего в эту минуту ей хотелось общаться с главным врачом районной больницы. Еще месяца три назад Роман Николаевич Шлаков был обыкновенным рядовым терапевтом в селе Люрэн, недалеко от залива Кытрын. Он тоже страдал алкоголизмом, но был умелым и опытным в этом деле. Для своих медицинских целей он каждый месяц получал десять литров спирта. И, чтобы не выпить сразу весь этот запас, он смешивал спирт с эфиром. Для обратного превращения жидкости в состояние, годное для внутреннего потребления, его приходилось терпеливо заново перегонять, благо такой аппарат у Шлакова имелся. Приходилось доктору готовить и обычный самогон. В обмен на него он получал от местных охотников лакомые куски морского зверя — печень, ласты, дичь и рыбу. Летом женщины носили ему ягоды и грибы. Он был настолько заурядным специалистом, что мог работать только в таком нетребовательном месте, как село Люрэн. Главной его жизненной мечтой было как-нибудь удержаться на месте, накопить деньжат на домик и благополучно вернуться под Киев с солидной северной пенсией. Но перестройка, затеянная Горбачевым, поломала все его планы. Прежде всего в результате денежных реформ испарились все его сбережения, а потом его родное село и вовсе оказалось за границей. Шлаков совсем упал духом и даже стал время от времени появляться в подпитии на рабочем месте. Но тут вдруг приехал Франтов и предложил пост главного районного врача, о чем Шлаков и думать не смел. А дело было в том, что из районной больницы уехали почти все специалисты, и просто некому было работать. В Люрэне осталась только местная фельдшерица, получившая медицинское образование в Дебинском медицинском училище на Колыме.

Как человек тайно пьющий, Шлаков, по странной закономерности, не любил и презирал откровенно пьющих и даже порой осуждал их вслух. Однако Антонина Тамирак умела давать достойный отпор, но, главное, она оставалась в больнице незаменимым специалистом. Никто не хотел идти за сущие гроши работать санитаркой. А вот Антонина не только убирала больницу, палаты, процедурные кабинеты, но и при необходимости могла выполнять работу дипломированной медицинской сестры. Обычно алкоголики к работе относились спустя рукава, придумывали десятки причин, чтобы никто не посягал на их досуг. Но Антонина вопреки такому мнению работала всегда добросовестно. Только в состоянии крайнего опьянения, когда она не могла стоять на ногах и могла только лежать, Антонина прекращала работу. Но в период возвращения к нормальному состоянию, после запоя, санитарка Антонина трудилась с утроенной энергией, выскабливала отовсюду грязь, и даже желтоватые унитазы в уборной начинали сверкать тускло и многообещающе.

По этой причине, при всем неуважении и презрении к Антонине, Шлаков вынужден был сдерживать себя, чтобы не потерять такого редкого и ценного работника.

Когда из Америки пришло официальное приглашение Антонине Тамирак, она ужаснулась, узнав, какие бумаги придется ей собрать, чтобы местные власти дали разрешение на поездку.

Прежде всего, надо было пройти медицинское обследование. Многих специалистов просто не оказалось в районной больнице залива Кытрын, и Антонине пришлось несколько недель ждать оказии, чтобы съездить в бухту Гуврэль, где все еще работал военный госпиталь.

Там же прошла психиатрическое обследование. Военный психиатр очень внимательно осмотрел ее, провел через какие-то непонятные тесты и спросил напрямик:

— Пьешь?

— Как все.

— Что значит, как все? Уходишь в запой? Сколько дней это продолжается?

— Пока не кончится водка.

— Нет, ты мне отвечай точно: неделя, две, три?

— Самое большое — неделя…

Свое заключение военный психиатр заклеил в большой конверт из коричневой бумаги и, вручая его, строго сказал:

— Ни в коем случае не вскрывать!

Но все эти медицинские осмотры были только началом. Предстояло еще получить заграничный паспорт. Антонина несколько дней заполняла анкеты, потом бегала к Василию Доджиеву фотографироваться. Выяснилось, что Антонина вообще незаконно живет в заливе Кытрын, так как у нее не было соответствующей прописки.

В один из дней она добилась приема и администрации района. За столом вальяжно расположился бывший главный ассенизатор района Франтов. Теперь в его лице сосредоточилась вся власть, которая раньше делилась между районным комитетом коммунистической партии и исполнительным комитетом Советов депутатов грудящихся. Антонина и раньше не особо разбиралась в двух главных ветвях Советской власти, но тут она была в полной растерянности. И вдруг она вспомнила:

— Я же была в Америке!

— Когда? — удивился Франтов.

— С ансамблем, — напомнила Тамирак.

— Ах, это! — слабо махнул рукой Франтов. — То была групповая поездка. И документы оформлялись списком. А ты едешь индивидуально, по частному приглашению. Поэтому такая процедура. — Франтов посмотрел на часы. — И вообще, я спешу, у моей дочери сегодня день рождения…

— Поздравляю, — машинально произнесла Антонина и вышла из кабинета.

Зима уже пришла в залив Кытрын. Море еще оставалось свободным ото льда, но галька была мерзлой и скользкой. Угля завезли мало, и зима грозила быть холодной, особенно для тех, кто отапливался от центральной котельной. Танкер вообще не пришел. Электричество давали только с наступлением темноты. Пользовались керосиновыми лампами, свечами. Многие вспомнили жирники и мастерили их из жестяных банок. Огромное здание Дома культуры, частично облицованное местным мрамором, погруженное во тьму, напоминало прибрежную скалу.

В местном магазинчике из продуктов оказался только свежеиспеченный хлеб и маргарин «Рама», который настойчиво рекламировали по телевидению вместе с памперсами, прокладками и средствами от перхоти. Полки были пусты. Большой универмаг, расположенный на площади, вообще закрыли за отсутствием товара. Уличное освещение давно выключили, и в тусклом лунном свете тонули дома с редкими освещенными окнами.

Многие деревянные двухэтажные дома стояли с заколоченными окнами, рядом валялись оборванные провода, лежал мусор, и уже сверкали льдом канализационные лужи.

Все это навевало такую тоску, что хотелось завыть волком, напиться и впасть в сладкое забытье.

В своей каморке Антонина зажгла изготовленный умелыми руками Василия Доджиева жирник и уселась на кровать. Она впервые столкнулась с невидимой силой бюрократии, бумажной стены, оказавшейся куда прочнее скалистых утесов, и для ее штурма требовались большие силы. Каждый чиновник ссылался на соответствующую бумагу, инструкцию, при этом он нередко выражал сочувствие и даже участие. Но от всего этого несло такой фальшью, что Антонина едва сдерживала приступы тошноты.

Только слепой и наивный мог не почувствовать сильной руки так называемых органов. Антонине все же доставили письмо от Роберта Карпентера, в котором не было ничего особенного, кроме сожаления о несостоявшейся встрече, надежды на будущие встречи, пожеланий здоровья и только в конце было: «Не забывай меня».

Антонина часто доставала уже изрядно помятый листок и перечитывала старательно выведенные русские слова. И, хотя в письме не было ни одной грамматической ошибки, улавливался какой-то акцент, что-то такое неосязаемое, свидетельствующее о том, что письмо написано человеком, для которого этот язык не родной.

Но, даже собрав все нужные документы в папку и отослав пакет в Въэн, откуда они направлялись в Москву, где должны были выписать заграничный паспорт, Антонина не была уверена, что все будет хорошо. Она сделала со своей стороны все, что могла. Остальное — дело государства, государственных учреждений, этих неприступных скал бюрократии.

Роберт появился неожиданно. Он возник на пороге каморки, когда Антонина уже собиралась прилечь отдохнуть перед ночным дежурством.

— Принимай гостя, Тоня! — услышала она нарочито сладкий голос Франтова.

В комнатке, кроме Роберта, Франтова и Антонины едва поместились Миша Меленский и незнакомая, довольно молодая женщина.

— Моя сестра Сьюзен! — представил ее Роберт.

— Очень приятно.

Антонина церемонно подала руку.

— Очень рада.

— И я очень рада…

Странное дело: откуда все эти американцы так хорошо знают русский язык? Кроме Миши Меленского английским в заливе Святого Лаврентия владела учительница английского языка, и по совместительству заведовавшая районным краеведческим музеем.

— Пошли с нами ужинать! — распорядился Франтов.

Он был в приподнятом настроении. В бухте Гуврэль американский самолет выгрузил несколько тонн гуманитарной помощи для Чукотского района. Кроме того — оборудование для наблюдательных станций слежения за миграцией крупных морских млекопитающих через Берингов пролив. Неожиданно, при всеобщей бедности, Чукотский район стал обладателем несметных богатств. Мука, армейские галеты, целые наборы военных пайков, сахар, сливочное масло и маргарин, сухое молоко, яичный порошок, свежий, не подверженный быстрой порче картофель, сухие овощи, сгущенное молоко, фруктовые соки, джемы, мясные и овощные консервы — все это было аккуратно упаковано.

За ужином Франтова то и дело вызывали к телефону, все просили поделиться. Просили соседи, особенно Гуврэльский район, и даже окружной центр Въэн.

— Мы сначала должны оприходовать весь прибывший груз, — важно отвечал Франтов, снова почувствовавший себя в силе.

— Почему — вы? — вдруг спросил его Роберт.

— А кто? Мы теперь местная власть. После путча я распоряжением главы администрации Чукотского автономного округа назначен здешним начальником… Временно, до выборов.

— Весь груз адресован господину Михаилу Меленскому, — уточнил Роберт, — как президенту кооператива «Нувукан».

— Как же так? — растерянно переспросил Франтов.

Он вдруг поник, как-то съежился, словно из него выпустили воздух.

— Таково было пожелание организаций, которые отправляли эту гуманитарную помощь, не так ли, Сьюзен? — Роберт повернулся к сестре.

— Совершенно верно, — кивнула Сьюзен.

— Но это как-то не принято, — продолжал растерянно бормотать Франтов.

— Я ничего не хочу сказать плохого лично о вас и о возглавляемой вами администрации, — продолжал Роберт, — но опыт европейцев и других жертвователей говорит о том, что значительная часть гуманитарной помощи в вашей стране разворовывается. И именно правительственными органами, чиновниками… Я думаю, что мистер Меленский справедливо распределит наш скромный дар действительно среди нуждающихся и беднейших.

У Франтова неожиданно заныл зуб.

— Особое внимание мы уделили детскому питанию, питанию для школьников… — добавила Сьюзен.

Для районного руководителя, кем всю жизнь стремился стать Франтов, нет ничего слаще и приятнее, как распределять разного рода государственные блага. Простой народ видел в таком человеке настоящего благодетеля, и отношение к нему было соответственное. Перед ним заискивали, ему преданно и просительно заглядывали в глаза, да и сам начальник считал себя человеком значительным, умным, государственным.

А тут какой-то Меленский, не то чукча, не то черт знает кто, вдруг становится обладателем несметных, по нынешним временам, богатств и все это будет распределять даже не от имени районных властей, не говоря уже о государстве, а от собственного имени. Тут что-то не так.

— И еще, — продолжала Сьюзен, не замечая ухудшившегося настроения хозяина района, — у нас есть план построить новую пекарню в Улаке.

— Почему именно в Улаке? — как-то беспомощно спросил Франтов. — Там пекарня еще ничего…

— В данном случае нами руководит память о нашем деде, который долго жил и работал в Кэнискуне. Это в восемнадцати километрах южнее Улака, уже на тихоокеанском берегу. Но, насколько нам известно, в Кэнискуне люди больше не живут, только пограничный пост, поэтому у нас возникла идея построить пекарню в Улаке, где жил ближайший друг нашего друга — шаман Млеткын. Кроме того, у нас есть сведения, что стены пекарни заражены грибком. А это опасно.

Сьюзен говорила гладко, без запинки, словно читала лекцию, а Франтов, у которого буквально вынули жирный кусок изо рта, злобно думал: все знают, сволочи, даже про грибок.

— Хорошо, пусть будет в Улаке пекарня имени Роберта Карпентера, — едва скрывая раздражение, заметил Франтов.

— Мы не хотим присваивать пекарне имя деда, — усмехнулся Роберт. — Просто будет как память о нем.

По советским книгам выходило, что американский торговец был редкий мерзавец, который обирал и грабил туземцев. Особенно красочно описал его Тихон Семушкин в романе «Алитет уходит в горы». Да и другие советские писатели и историки, описывавшие дореволюционную Чукотку, не пожалели для него черной краски. «Ну и времена настали. — удивленно думал про себя Франтов. — Все повернулось с ног на голову! Потомки американского торговца-грабителя собираются строить пекарню в Улаке, простой человек, бывший руководитель агиткультбригады, ныне, если говорить точно, человек на уровне председателя колхоза, становится распорядителем огромных богатств. И все помимо законных органов власти…»

Однако где-то в глубине души Франтов понимал, что лучший выход сейчас для него — смирить свою гордыню.

— С американской стороны за распределением гуманитарной помощи будет наблюдать моя сестра, Сьюзен Канишеро, — окончательно добил Франтова Роберт Карпентер.

Несколько дней гуманитарную помощь возили на вездеходах и большегрузных «Уралах» из бухты Гуврэль в залив Кытрын.

Неожиданно быстро специальной почтой прибыл и заграничный паспорт Тамирак с необходимыми визами и штампами, и накануне Рождества Антонина и Роберт отбыли в Ном.

Составлялись списки нуждающихся, в опустевшем складе торговой базы добровольцы фасовали продукты, развозили по окрестным селам и стойбищам.

Франтов сидел в своем кабинете такой же вальяжный, тщательно и официально одетый в темный костюм, при галстуке и с тоской смотрел на торосистый лед, сковавший залив Кытрын. На душе у него было муторно и мерзко. В приемной откровенно скучала секретарша, даже телефонные звонки из Въэна стали редки. Чаще звонил Дудыкин, но его интересы не отличались разнообразием, и в его дотошных вопросах таилась тайная надежда на какую-нибудь оплошность, крупное воровство или даже драку за продовольственные пайки. Но все шло удивительно организованно и спокойно. Изредка Меленский заходил в администрацию, что-то решал в кабинетах, заскакивал к Франтову. Чаще всего ему требовался транспорт. Из Въэна поступило указание оказывать всяческую помощь в распределении гуманитарной помощи.

Когда Франтову доложили, что некоторые местные жители меняют гуманитарную помощь на водку и самогон, он несколько воспрял духом и вызвал к себе Меленского.

— Я это предвидел, — спокойно сказал Меленский. — И этому можно воспрепятствовать, если тангитаны не будут продавать водку за продукты.

— Но ведь и этим самым тангитанам тоже хочется попробовать американских продуктов. — усмехнулся Франтов. — Гуманитарная помощь среди местного населения распределяется бесплатно. А те, кто получают зарплату, могут ее покупать в магазине. Кстати, цены просто смехотворны.

Франтов прилагал неимоверные усилия, чтобы скрыть свою ненависть к этому человеку, на его взгляд совершенно незаслуженно ставшему распорядителем невиданных благ.