Чукотский анекдот

Глава четвертая

Полковник Дудыкин считал, что поездка местных жителей на Аляску была огромной ошибкой руководства Чукотского автономного округа и особенно его главы — Пэлята. Он довел эти свои соображения до вышестоящих органов и ожидал указаний. Недовольны были и другие деятели администрации округа, особенно первый заместитель Пэлята, бывший секретарь парткома морского порта Виктор Александрович Базаров. На узком совещании он прямо сказал, что соглашение о мониторинге животного мира в северной части Берингова пролива и побережья Ледовитого океана открывает для американской разведки широкое поле для шпионской деятельности.

— Да что там шпионить! — сердито возразил Пэлят. — Воинских частей на полуострове нет. От радиолокационной станции в Улаке остались только развалины. Даже маяки погасли.

В свое время на последние деньги Гуврэльская гидрографическая база накануне навигации заправила маяки, как это она делала всегда. Питание осуществлялось компактными ядерными генераторами, рассчитанными на три года беспрерывной работы. Но на то, чтобы выключить маяки на зиму, уже денег не оказалось. А потом финансирование вообще прекратилось, и чукотские маяки на протяжении трех лет без перерыва работали и днем и ночью в любую погоду, пока не истощили полностью энергетические ресурсы.

Полковник Дудыкин и Базаров сходились во мнении, что местным жителям, чукчам и эскимосам, доверять управление округом нельзя. При этом они ссылались на работы ленинградского ученого, этиогенетика из Института этнографии Академии наук, который указывал на особое строение мозга у представителей коренного населения Чукотского полуострова. Оно якобы оказалось асимметричным. Это считалось достаточным научным фундаментом, чтобы всячески противиться допуску аборигенов к высшим государственным постам. И если кто-то из чукчей или эскимосов получал образование, вел более или менее трезвый образ жизни и поднимал голос, на него сразу же цыкали: мы вам дали грамоту, выучили, привили навыки цивилизованной жизни, а вы… Неблагодарные! Да если бы не мы, вы так бы и жили в темноте и невежестве, ютились в ярангах при свете жирников, а пищу готовили на кострах — со своими несимметричными мозгами!

По этой же причине, когда в начале девяностых годов Чукотка отделилась от Магаданской области, меньше всего интересовались мнением местного населения. И впрямь охотнику из Люрэна все равно, в какое административное деление входит Чукотка. Но вот управителям и чиновникам округа административная независимость от области давала возможность бесконтрольного доступа к немалым бюджетным деньгам. Все эти политические баталии совпали с приватизацией, с упразднением совхозов и колхозов, раздачей в частное владение общественных оленей.

Положение в оленеводстве внушало большую тревогу. Надо было что-то предпринимать.

Пэлят смотрел в круглый иллюминатор вертолета и обозревал осеннюю тундру. Многочисленные озера, ручейки и речушки отражали солнечные лучи, и на землю с высоты без солнцезащитных очков смотреть было невозможно. Стойбище Тутая располагалось на водоразделе Курупкинской тундры. Отсюда одни реки текли в Северный Ледовитый океан, другие — в Берингово море. Хотя Пэлят был родом совсем из других мест — верховья Омолона, он любил и хорошо знал эти места. В них еще сохранилось очарование нетронутой тундры, чистые реки и озера, обширные морошечные поля, простиравшиеся на десятки километров. Сюда еще не дошли золотопромышленники, и в бытность секретарем здешнего райкома Пэлят про себя радовался, когда геологи по осени возвращались из тундры с неутешительными вестями. Конечно, с государственной точки зрения, отсутствие промышленных запасов золота в Чукотском районе было большим минусом, и руководитель вместе с геологами сокрушался и показно огорчался по этому поводу, но внутренне ликовал: беда миновала. Старики сообщали ему о местах, где попадалось золото, иной раз даже приносили самородки, но Пэлят об этом никогда никому не сообщал — ведь сведения были неофициальные, а самородки выбрасывал далеко в море, когда уходил стрелять уток на мысе Кытрыткын.

Тундра ярко желтела, но часто попадались ярко-зеленые пятна и седые прогалины оленьего мха — ватап.

Яранги Тутая стояли на пригорке, на том месте, где они ставились испокон веков. Еще при заходе на посадку Пэлят почувствовал что-то неладное. И понял — на третьем, самом высоком холме водораздела, где раньше располагалось Святилище, зияла пустота. Еще недавно тысячи побелевших от времени оленьих рогов были заметны издали, а тем более с высоты полета. Сегодня здесь было непривычно и пугающе пусто, и от этого пейзаж сразу же стал чужим и холодным.

Когда остановились винты, к вертолету потянулись обитатели стойбища. Большинство из них нетвердо держались на ногах. Тутай, в зеленой камуфляжной куртке и оленьем летнем малахайчике с вырезом на макушке и в ярко-красных японских резиновых сапогах, выглядел неестественно возбужденным.

— Амын еттык! — радушно воскликнул он и кинулся обнимать гостей, обдавая тяжким духом какого-то кислого варева.

Позади него улыбались домочадцы и непричесанная и неумытая жена.

— Что у вас тут за праздник? — строго спросил Пэлят.

— Отдыхаем! — криво улыбнулся Тутай. — От пережитков прошлого отдыхаем!

— От каких пережитков? — удивился Пэлят.

— Наконец-то мы избавились от Святилища, — махнул рукой Тутай. — Помнишь, вон там, на холме целая пирамида оленьих рогов торчала? Худо влияла на наше марксистское мировоззрение. А убрать — руки не доходили. Нашлись добрые люди. Не только убрали пережиток прошлого, но и деньги заплатили.

Недалеко от яранги на длинной привязи паслись ездовые олени. На срезанных под корень рогах темнела запекшаяся кровь.

— А этих зачем изуродовали?

Тутай продолжал улыбаться.

— Те люди, что Святилище убрали, купили и эти рога. Да во всем нашем стаде почти не осталось рогатых. Спилили подчистую. А что? Олени-то теперь все личные, не совхозные. Стадо поделили между всеми. Талигур сказал: теперь вы частные владельцы! Что хотите, то и делайте со своим личным имуществом! Ну, кто пропил оленей, кто так продал за деньги… Тут много прилетало покупателей. Но больше всего за рогами. Порой так и оставляли на земле мертвые туши, спиливали только рога.

Недалеко от яранги, распространяя зловоние, высилась куча заржавевших, вздувшихся консервных банок. Все они были без этикеток.

— Мы их теперь не едим. Животом можно заболеть, а то и вовсе сдохнуть.

Еще недавно зафрахтованный дирекцией совхоза вертолет регулярно снабжал продуктами оленеводческие стойбища. Ящики с консервированными продуктами, мясными и овощными, со сгущенным молоком, чаем, разными вареньями и джемами, трехлитровые банки с соком аккуратно складывались в определенном месте. Все это входило в стоимость произведенного оленьего мяса и другой продукции хозяйства. В тундре не знали, что такое недостаток продуктов. И вообще была такая политика: все лучшее — оленеводам. В Въэне даже был открыт специальный магазин «Оленевод», где отоваривались только приезжие из тундры, да редкие почетные гости округа. В условиях тотального дефицита поход в магазин «Оленевод» считался большой удачей. Там можно было приобрести японский магнитофон, прочные резиновые сапоги, некоторые дефицитные продукты и даже американские сигареты.

Все это кончилось в одночасье, когда совхозы лишились государственного финансирования. Повальный голод пока миновал тундровых жителей, благодаря тому, что кое-где еще оставались олени. Но уже в приморские селения потянулись те, кто оленей продал и съел. Попытки организовать так называемые фермерские хозяйства закончились полным провалом.

Пэлят смотрел на жалкого, полупьяного Тутая, покрикивающего на неопрятную жену и сопливых ребятишек, и жалость сжимала его сердце: что будет дальше? Что будет с этим человеком, который еще недавно олицетворял собой настоящего хозяина тундры и свысока посматривал на приезжих, отягощенных несущественными, на его взгляд, заботами городских жителей и государственных служащих. Тутай сам хоть и числился старшим пастухом совхоза, но был свободным человеком и настоящим хозяином большого оленьего стада, унаследованного от предков. В советское время в подпитии он хвастался, что, хотя формально олени и принадлежат совхозу, однако настоящим владельцем является он, Тутай.

Пэлят понимал, что без этого чувства настоящей собственности вести оленье хозяйство трудно. Но почему случилось так, что когда люди и впрямь стали собственниками оленей, они так быстро расстались с ними, распродали, пропили их? Он спросил об этом Тутая за обедом.

— Потому что ворованное стараются поскорее сбыть с рук! — сердито ответил Тутай. — Те, кому отдали в собственность оленей, — пояснил он, — никогда не были настоящими их хозяевами.

— А разве в стаде у них не было личных оленей? — спросил Пэлят.

— Десяток, от силы два десятка. И их берегли. Бывало, нападут волки и почему-то задирают совхозных, личных не трогают… А тех животных, которых приватизировали, как бы случайно нашли. Они свалились неожиданно, как выигрыш на старую облигацию. Вот почему и постарались избавиться от них поскорее — а вдруг эти московские тангитаны, которые придумали приватизацию, одумаются и все отменят?

— А что же дальше делать?

Тутай удивленно посмотрел на Пэлята. Он никогда не видел большого начальника в такой растерянности. Обычно люди из власти знали, что делать, как жить, даже когда проводить гон и отел в тундре. На все у них был готовый ответ. А если они сразу не могли что-то решить, на то у них была партия со съездами, пленумами, совещаниями, решениями и марксизм-ленинизм…

Заварили крепкий чай. Хозяйка добавила какие-то неведомые гостям, выросшим в интернате, тундровые травы. От двух чашек хозяин окончательно протрезвел:

— Пропадем мы в тундре, если не одумаемся. Не надо было раздавать оленей! — отрубил Тутай. — Все знали, что олени — собственность нашей семьи. Издревле. Наш предок в войне с коряками отбил у них стадо и пригнал сюда, на водораздел Курупки. Жил и кормил множество тундрового народа, позволял им пасти своих личных оленей на своих пастбищах. Это прапрадед, потом и прадед, и деды наши владели, и ни у кого не было сомнений. Когда американцы вознамерились купить наших оленей, чтобы разводить их на Аляске, мой дед сказал: «Это все равно что нас самих купить». И не продал ни одного оленя, хотя ему предлагали большие деньги. Потом пришла коллективизация. Деда арестовали, увезли. Сделали сначала товарищество, потом колхоз. Но все знали, чьи изначально олени. А когда дед вернулся, собрались в нашей яранге все пастухи и бригадир Эттувги, он же секретарь парткома нашего стойбища, и сообщили ему, как берегли и умножали стадо. Дед сильно похвалил всех и одарил каждого пятью важенками! Все знали, что эти государственные, совхозные олени на самом деле — его! Его звали Тымнэкэргытагин. Мы его похоронили у Святилища, которое недавно продали… Эх, что мы делаем!

Вертолетчики заторопились.

Пэлят кинул последний взгляд в иллюминатор, на три яранги, покрытые белой оленьей замшей, на одинокую фигурку Тутая, стоявшего у своего древнего жилища в камуфляжной куртке и в ярко-красных японских резиновых сапогах, и почувствовал тоскливое бессилие от невозможности помочь этим несчастным людям.

В Кытрыне его тотчас позвали к телефону.

Ожидался самолет из Нома с представителем правительства США Робертом Карпентером. Надо было ехать встречать гостя. Но прежде глава местного районного Совета Франтов пригласил Пэлята на обед. Столовая располагалась в здании полуразвалившейся гостиницы. В углах пустого обеденного зала открыто копошились крысы. Стол был накрыт в так называемом баре, специальном закутке, когда-то предназначавшемся для кормления высшего местного начальства и знатных гостей. На полках красовались бутылки самого разного калибра, пиво в банках и в бутылках, во вместительных емкостях в виде бочонков. Пэлят прекрасно знал, что большая часть этих напитков самая настоящая отрава, основу их составлял неочищенный спирт китайского и еще черт знает какого происхождения.

К трапезе присоединились Михаил Меленский и Владимир Чейвун, высокий красивый мужчина в зрелых летах, с небольшими холеными усиками, владелец и капитан морского суденышка типа «дора», на котором предполагалось плыть в бухту Гуврэль встречать американского гостя. Владимир происходил из Нунакмуна, там прошло его детство, и он был типичным морским охотником. Из местных жителей, он один из немногих всерьез воспринял позволение новых российских властей жить по собственному разумению. Он отделился от кооператива «Нувукан» и построил охотничий домик в бухте Пинакуль, на противоположном от районного центра берегу залива Кытрын.

Дора уходила с причала ранним утром. Явился пограничный наряд в полном составе, во главе с начальником заставы. Хотя все, кто находился на суденышке, были давно знакомы, пограничники с умнейшим видом проверили документы, внимательно сличая фотографии на паспортах с их владельцами. Документ Чейвуна представлял собой жалкое зрелище — какой-то комок красной корки с захватанными, засаленными листами. Поймав взгляд Пэлята, Чейвун виновато произнес:

— Да никакой документ не выдержит! Вот отплываю на другой берег — проверяют паспорт, возвращаюсь через полчаса снова требуют документ. И так бывает на дню шесть-семь раз!

Пэлят вопросительно посмотрел на капитана.

— У нас приказ, инструкция, — пояснил пограничник. — Сколько требуется, столько раз и будем проверять. Такой порядок.

— Сколько дурацких инструкций, приказов издано и исполняется по всей нашей огромной стране! — не выдержал Пэлят. — Занимают людей совершенно бесполезным делом и при этом с таким видом, будто исполняют что-то важное, государственное!

Матросом на суденышке плыл местный житель бухты Лаврентия Василий Доджиев. Его дед, ингуш Магомет Доджиев, в начале века добрался до Аляски в поисках золотого счастья и едва не расстался с жизнью в кровавой битве за клочок галечного берега на окраине Нома. На корабле торговца Олафа Свенссона переплыл Берингов пролив и высадился в Нувукане. Невероятно худой, чернявый, живой и общительный Магомет сразу же получил прозвище Тощий и впоследствии не только был известен по всей Чукотке под этим именем, но и откликался на него. В Нувукане его пленила местная красавица Чульхена. Она влюбилась в Тощего и перебралась к нему жить, в небольшую дощатую пристройку к лавке Роберта Карпентера, торгового агента Олафа Свенссона. Лицо Чульхены украшали идущие по щекам синие линии широкой татуировки, по подбородку шли борозды, подчеркивающие мягкий его изгиб. Именно эта татуировка и являлась главной чертой, украшающей девушку, делающей ее заметной красавицей на обоих берегах Берингова пролива. Дети рождались у необыкновенной четы с регулярностью и неизбежностью времен года. Из сыновей более всего, по словам знавших Магомета, на отца походил Алихан. В свою очередь Алихан взял в жены опять же нувуканскую красавицу Атук, уведя ее от Инки, секретаря райкома комсомола. Василий был младшим у Алихана и Атук. От своих предков он унаследовал большое женолюбие, кавказскую стройность и умение приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам. За свою жизнь он переменил десятки профессий. В настоящее время он числился вольным фотографом, но был незаменим как член всяческих комиссий, жюри, спортивный судья и народный заседатель. Летом большую часть времени проводил на доре своего друга Владимира Чейвуна, бил моржа и запасался на зиму копальхеном. Это обеспечивало ему независимость от продовольственного снабжения районного центра: как истинный чукча он знал, что копальхен не даст ему умереть с голоду, даже если не будет ни хлеба, ни круп. Кроме того, Василий Доджиев был удачно женат на продавщице местного магазина.

Справа по борту прошли заброшенные села Яндагай и Аккани. К наступлению темноты обогнули мыс, на котором светились огни когда-то самого богатого чукотского села Люрэн, центра совхоза имени Ленина.

Моржовое хрюкание сопровождало суденышко у далеко выдающейся в океан косы старого Чаплино — Уназик.

Меленский и Пэлят сидели на палубе, пили заботливо приготовленный Василием чай.

— В Номе я купил современную карту Чукотки, где обозначены все когда-то существовавшие села, — сказал Меленский. — Просто поразительно, как густо был населен Чукотский полуостров! Почти на каждом мысу стояла хотя бы одна яранга. Помните, был такой план — переселить неперспективные села в районные центры?

— Хорошо, что не успели осуществить такую глупость, — заметил Пэлят, силясь разглядеть в кромешной темноте хотя бы огонек полярной станции или пограничной заставы на Чаплинской косе.

— А мыс Чаплина на той карте носит название Индиан пойнт. — продолжал Меленский, — мыс Дежнева — Ист кэйп, Восточный мыс… Я слышал, что в Москве возвращают некоторым улицам старинные названия, а Ленинград снова будут называть Санкт-Петербургом. Может быть, нам тоже походатайствовать о возвращении некоторым географическим пунктам исконных чукотских названий?

— Тангитаны на это не пойдут, — убежденно ответил Пэлят. — Да и других дел невпроворот… У меня из головы не выходит стойбище Тутая. Как им помочь?

— Иногда думаю, что нашим людям надо хотя бы раз пережить полный крах, — сердито заметил Меленский. — Получить жестокий жизненный урок и навсегда отучиться ждать помощи извне, от государства, от правительства. Выросло целое поколение чукчей и эскимосов, которые не изжили в себе иждивенческих, интернатских привычек — питание, одежда, все за государственный счет…

— Все равно жалко людей…

— Вон Чейвун. — Меленский кивнул в сторону капитана, маячившего в рубке за штурвалом, — сумел завести собственное дело. Правда, ему это стоило крови и нервов. Как на него орал Франтов: мы вас, чукчей, научили, дали образование вам, вызволили из темноты и невежества, дикости, а ты еще смеешь называть меня бюрократом!

Пэлят с Меленским угомонились только под утро и встали, когда кораблик при мутном туманном рассвете огибал Пловерскую косу с чернеющими на галечном берегу остовами заброшенных суденышек.

Бухта Гуврэль встречала редко светящимися огнями и нагромождениях тесно поставленных на крутом берегу бетонных пятиэтажек. Как и повсюду на Чукотке, из-за нехватки топлива электростанция работала вполсилы, свет в домах включали лишь на несколько часов в сутки.

Дора обошла единственное разгружающееся судно, углевоз «Караганда», и мягко подошла к стенке причала, принадлежащего Гидрографической базе. На берегу гостей встречал глава местной администрации Бамбурин и еще несколько человек, еще не совсем проснувшихся и даже не успевших побриться.

— А у нас государственный переворот! — с непонятным оживлением сообщил Бамбурин.

— В районе? — спросил Пэлят.

— Почему в районе? В России…

Пэлят внимательно всмотрелся в Бамбурина. Он слышал, что глава Гуврэльского района в последнее время сильно закладывал, и даже стоял вопрос о его замене.

— У нас телевидение не работает, по радио сообщили…

— По «Голосу Америки», — подсказал один из встречающих. — Да и наш гость тоже подтвердил, что в России произошел переворот. Горбачева изолировали в Крыму, на его даче, объявили больным, а во главе страны назначен ГКЧП.

— Кто это?

Пэлят никак не мог уразуметь происходящего: уж очень все дико звучало и походило на бред не до конца протрезвевшего Бамбурина.

— Вы получали какие-нибудь указания из Въэна?

— Телефон не работал, только что исправили… Но там никто не отвечает. Дозвонился до Базарова, тот молчит. Дудыкин прикинулся больным и тоже говорит, что ничего не знает. Похоже, что все ждут, что вы скажете.

Бамбурин вопрошающе уставился на Пэлята.

Государственный переворот… Может, и впрямь это случилось. Ведь сколько недовольных действиями Горбачева, демократизацией и гласностью. Такое впечатление, что из огромного государства вынули хребет, и оно стало разваливаться на куски. Через несколько дней должны были подписать Союзный договор, устанавливающий новые взаимоотношения между союзными республиками, дарующий независимость прибалтийским республикам… Проще говоря, упразднение Советского Союза. Такие действия Горбачева не находили в душе Пэлята отклика. Но, воспитанный на партийной дисциплине, Владимир Пэлят вынужден был публично одобрять действия партии и правительства.

Начальник пограничной заставы сообщил, что телевизор у них работает и первая программа выходит через полчаса.

— Я поеду смотреть телевизор, — распорядился Пэлят, — а ты, — обратился он к Меленскому, — займись гостем.

Гость жил в райкомовской гостинице, двухкомнатной квартире, на «Семи ветрах». Так назывался район поселка чуть выше воинского склада, который из года в год охраняла рота солдат во главе с майором. Что там в этом складе — никому не было ведомо. Может быть, старые боеприпасы времен Отечественной войны или обмундирование, либо продовольствие. Склады имели свою автономную котельную. Последний командир Махмудов соорудил теплицу, использовав брошенные материалы, разное бесхозное оборудование. Каждого приезжавшего начальника он угощал свежим картофелем, помидорами и огурцами, накрывая стол прямо в теплице. При этом он замечал, что сама по себе теплица — это свидетельство вопиющей бесхозяйственности местных властей. Весь материал валялся под снегом, в грязи. «Государственное имущество!» — восклицал Махмудов. Местные власти за это дружно ненавидели Махмудова, но не отказывались от его даров в революционные праздничные дни.

На завтрак иностранному гостю была предложена свежая клубника со сгущенными сливками, растворимый кофе, тосты, варенье из морошки, сливочное масло и яйца.

Роберт Карпентер сидел за столом и внимательно слушал транзисторный приемник.

Налив гостю кружку кофе, он спросил:

— Вы что-нибудь понимаете?

Меленский пожал плечами.

— А что говорят ваши? — спросил Меленский.

— Сообщают, что Горбачев блокирован в Форосе, на своей крымской даче, у него выключена связь, и делегация ГКЧП, вернувшаяся от него во главе с председателем КГБ Крючковым, утверждает, что Горбачев серьезно болен и не может исполнять обязанности президента. В Москве танки, бронетранспортеры, введен комендантский час… А вот новое сообщение: Президент Российской республики Борис Ельцин объявил переворот незаконным… А членов ГКЧП назвал изменниками и государственными преступниками. Многие главы местных администраций поддержали его. Но немало и таких, кто встал на сторону гэкачепистов. Ельцин призывает народ не подчиняться распоряжениям мятежников. Многие телевизионные каналы не работают, передают вместо новостей балет Чайковского «Лебединое озеро». Ельцин обещает, что в скором времени Горбачев будет освобожден и вернется к исполнению своих обязанностей.

И хотя Меленский был в полной растерянности, он внешне держался невозмутимо и внимательно слушал вместе с Робертом американское радио.

Послышался телефонный звонок.

Это был Пэлят. Он сообщил Меленскому, что срочно возвращается на вертолете пограничников в Въэн и оставляет Карпентера на его полное попечение.

— Поразвлекай его. Съездите на озеро Аччен, к Таврату на рыбалку. Транспортом обеспечит Бамбурин.

На озере Аччен рыбачил старый знакомый Меленского Таврат, бывший морской охотник из Люрэна. Лет десять тому назад он неожиданно для всех ушел на Аччен, добровольно возложив на себя обязанности рыбака. Несколько раз жена пыталась вернуть его в село, но Таврат был непреклонен и, похоже, доволен своим новым положением. Он ловил рыбу летом и зимой, зарабатывал значительные по тем временам деньги, которые тратил на обустройство своего одинокого жилища. В нем была радиостанция, небольшой генератор, баня и всегда достаточный запас бензина и угля. В прошлом году он приобрел снегоход «Кавасаки», заплатив за него огромные деньги.

До берега Аччена добрались на вездеходе.

Вечером Таврат угостил приезжих великолепной ухой и запеченным на углях лососем.

Сидели у костра, благо комариное время кончилось и тишина, нарушаемая лишь голосом транзистора, распространилась во всей засылающей тундре.

— Я про переворот услышал еще вчера, — признался Таврат. — По радио. «Голос Америки» сообщает, что вокруг главного правительственного здания в Москве собрались тысячи людей и требуют возвращения Горбачева в Москву. Снаряжается самолет во главе с вице-президентом Руцким в Крым для вызволения пленника.

Таврат слышал, что Россия собирается стать настоящей капиталистической страной, как Америка. А так как все капиталистические страны злейшие враги советских людей, то Россия как бы становится злейшим врагом самой себе. Однако Роберт Карпентер внешне не проявлял никакого капиталистического хищничества, разве только был азартен в рыбной ловле, а, получив дробовик, отправился на резиновой лодке на островок, чтобы подстрелить на вечер уток.

Оставшись наедине с Меленским, Таврат подозвал его к берегу и показал три грузила на ставной сети. Внешне они почти не выделялись среди других камней, покрытые илистой зеленью, но отличались очень заметной тяжестью. Сердце Меленского екнуло. Он поскреб лезвием карманного ножа поверхность необычного грузила, и под слоем илистого налета сверкнул металл.

— Золото? — осторожно спросил Таврат.

— Похоже, — тихо ответил Меленский.

Несколько лет назад ему довелось побывать на прииске Комсомольский в верховьях реки Чаун. Когда-то рыбная, прозрачная река представляла нынче поток густой жидкости цвета какао от истока почти до устья. Еще издали был слышен металлически резкий, жесткий стон огромной драги. А сама она возвышалась над тундрой наподобие доисторического чудища. Начальник прииска показал Меленскому рекультивированный участок тундры на фоне рукотворного лунного пейзажа площадью несколько десятков квадратных метров и грустно сказал: «Чтобы возвратить тундре первоначальный вид, как нам предписано законом, мы должны затратить на это всю полученную прибыль, и даже этого не хватит. Так что по большому счету дешевле — ничего здесь не добывать и все оставить, как есть».

Нетрудно представить, во что превратятся берега этого чудесного озера, когда сюда придут сначала геологи, за ними промышленники с машинами, драгами, вездеходами, рвущими тонкими слой почвы, создаваемый природой столетиями.

Меленский отвязал тяжеленные грузила от сети, повесил обыкновенные камни, а снятые самородки забросил далеко в озеро, на самую глубину.

Вечер долго сгущался над темнеющими водами озера Аччен. Как в зеркале отразились окрестные желтеющие холмы, чуть выше еще светлое небо. Но самой поразительной была тишина, ощутимо густеющая вместе с темнотой.

На Аляске тоже остались такие нетронутые места, вспоминал Роберт Карпентер. Но здесь чистота и невинность природы казались ему какой-то особенной, первозданной. Словно рука творца только что закончила свое творение, и святость чувствовалась во всем окружении. Но если что-то откроют здесь — золото, нефть, газ — вся эта первозданность полетит к чертям собачьим, и здешняя природа вмиг потеряет свою чистоту и невинность. В тундре это особенно заметно. Может быть, потому, что зелень лесов скрывает урон, нанесенный хищнической эксплуатацией. А здесь самый высокий кустарник не выше колена.

Он готов был просидеть всю ночь на берегу озера, наслаждаясь удивительной тишиной и спокойствием, но голос Меленского из темноты позвал его. Роберт Карпентер вошел в избушку, разделся и улегся на чистую простыню, постеленную на оленью шкуру. Приготовившись к долгой бессонной ночи, он тут же провалился в забытье и проснулся, когда утреннее солнце пробилось сквозь маленькое оконце.

После завтрака прослушали последние известия. События разворачивались с необыкновенной быстротой. Министр обороны маршал Язов приказал воинским частям покинуть Москву. Путчисты, как их называли иностранные радиостанции, во главе с вице-президентом Янаевым и главой КГБ Крючковым снова полетели в Крым к Горбачеву. Во многих городах страны проходили митинги. На одних поддерживали ГКЧП, на других выражали поддержку Горбачеву и одобряли действия Ельцина. В Крым направился освобождать Горбачева вице-президент России, боевой генерал, герой афганской войны Александр Руцкой.

— Похоже, что они проиграли, — заметил Карпентер, имея в виду путчистов.

Он это понял по тону американских комментаторов.

Несколько раз Меленский пытался соединиться с бухтой Гуврэль, чтобы вызвать какой-нибудь транспорт для возвращения в районный центр. Но там, похоже, начальство пребывало в такой растерянности, что в ответ он слышал только полупьяное бормотание Бамбурина и извиняющийся голосок его секретарши, которая, разумеется, ничего определенного не могла сказать.

Роберт Карпентер как мог успокаивал Меленского, уверяя его, что ему очень нравится пребывание в тундре, рыбалка и охота на уток.

— Когда мне еще доведется так провести время! — смеялся Роберт. — К тому же начальство платит мне солидные суточные.

Наконец радио сообщило, что Горбачев вместе с семьей благополучно возвратился в Москву, а путчисты арестованы. Министр внутренних дел Пуго покончил с собой вместе с женой. Сообщали еще о других самоубийствах.

У озера появился долгожданный вездеход.

— Будут запрещать компартию, — хмуро сообщил вездеходчик Володя.

Много лет он возил первого секретаря райкома и был человеком в округе значительным и влиятельным. Теперь он чуял, что настают другие времена и простой персональный шофер партийного секретаря уже не такая важная фигура.

По дороге Меленский пытался выяснить подробности о раскладе политических сил в округе, но Володя отвечал коротко и невнятно.

— Похоже, что Пэлята будут отстранять от должности.

— Почему?

— Вроде бы он поддержал ГКЧП.

— А кто вместо него?

— Упоминают его первого заместителя Базарова Виктора Александровича.

— А в вашем районе?

— Пока на место Бамбурина никто не претендует. В вашем Чукотском районе на первое место выдвигается Франтов.

В бухте Гуврэль пришлось пробыть почти неделю в ожидании оказии в Кытрын. Меленского беспокоила бездеятельность гостя, и он не знал, чем его занять. Съездили в Новое Чаплино, оттуда вельботом в старое Чаплино, где бедного Роберта бдительные пограничники продержали два часа, не выпуская его на берег. Съездили на Кивакские горячие источники, на рыбалку в бухту Румилет.

Роберт мог бы уже возвратиться в Ном, вызвав чартерный рейс местной авиакомпании. Но ему хотелось попасть в бухту Кытрын и увидеть Антонину. Образ ее не выходил у него из головы, и он понимал, что находится во власти настоящего нарастающего чувства. Чаще всего она представлялась ему танцующей древний эскимосский танец, с полузакрытыми глазами, с черными волосами. Даже улыбка, освещенная сиянием стальных зубов, казалась ему милой, полной доброты и нежности. Как она удивилась и обрадовалась, получив подарок. Она вся засветилась, и взгляд ее, брошенный на Роберта, показался ему обещанием любви и нежности.

Все, что было до этого в жизни Роберта Карпентера, — десятилетняя супружеская жизнь, подарившая ему двоих детей — мальчика и девочку, мучительный бракоразводный процесс, мимолетные связи — все это отодвинулось далеко в прошлое, и единственная женщина, которая ему ныне желанна и снится по ночам, была Антонина Тамирак.

Однако в разговоре с Михаилом Меленским он ни разу не упомянул ее, все больше напирая на необходимость лично посмотреть все мысы и предполагаемые пункты, где должны были располагаться наблюдатели за миграцией крупных морских млекопитающих. Он тщательно изучил список предполагаемых наблюдателей, обратив внимание, что все они представляли коренных жителей, морских охотников.

— Это будет хороший повод оказать материальную помощь, — заметил Роберт, узнав, какие мизерные пенсии получают чукчи и эскимосы.

Он вообще не мог представить, как можно прожить на сумму, эквивалентную пятидесяти долларам. Это всего раза два сходить в третьеразрядный ресторан. А чем платить за жилье, электричество, телефон и другие услуги? Или это осталось бесплатным, как в советские времена?

— Живем в долг, — туманно ответил Меленский. — Иногда из округа подкидывают какие-то денежки… Наш кооператив надеется только на себя. Все мы давно перешли на местные продукты — мясо моржа, кита, лахтака и нерпы. Заготавливаем запасы на зиму, пользуясь древними технологиями. По большому счету могли бы обходиться и без картофеля и овощей. Наши старые женщины еще помнят, как консервировать на зиму тундровые растения, ягоды, дикий лук… Конечно, тяжелее приходится приезжим, русским. Когда кончаются привозные продукты, они буквально начинают голодать.

— А почему они не едят местную пищу! Насколько я знаю, свежее моржовое и китовое мясо намного лучше, питательнее и здоровее, чем новозеландская баранина, которая за время транспортировки превращается почти в мыло.

— Мне кажется, тут несколько причин, — подумав, ответил Меленский. — Первое — пища непривычная. Второе — им кажется унизительным опускаться до уровня местного населения. Они думают, что, поев моржатины или китятины, они становятся настоящими дикарями… Поэтому только когда им совсем невмоготу, они тайком снисходят до местной пиши.

— Вот это настоящая дикость! — воскликнул Роберт Карпентер.

— Что тут поделаешь? — пожал плечами Меленский. — Ведь каждый приезжающий сюда тангитан чувствует себя прежде всего носителем высшей культуры, не говоря уже о том, что совершенно убежден в изначальном своем превосходстве. Даже последний изгой, выгнанный отовсюду, освободившийся зек, какой-нибудь сексуальный маньяк, соблазненный скабрезными рассказами о якобы широко распространенном на Чукотке обычае уступать гостю свою жену, считает себя выше местных. К ним надо прибавить полчища чиновников. Ведь бюрократия на Чукотке строилась по общесоюзной схеме. Сначала должен существовать партийный аппарат, потом аппарат советской власти, за ним комсомол, управления почти всех министерств от водного хозяйства до шоссейного. Дорог в Чукотском районе всего тридцать километров, а существует целый аппарат — начальник, его заместитель, секретарь, бухгалтерия, инженерный отдел, потом профком и так далее… Все эти люди сегодня оказались не у дел. И они тайно надеются, что в конце концов эта игра в перестройку кончится и все вернется на круги своя.

— Но, похоже, их надеждам не суждено сбыться, — заметил Роберт.

Ему все больше нравился этот этнически чистый европеец, оказавшийся большим чукчей, чем иные коренные жители этой окраины России, особенно пробившиеся во власть. Он чувствовал внутреннее родство с ним, ощущение того, что они оба живут на предназначенной для них земле. И все эти проблемы, особенно те, от которых зависело будущее коренных народов, непосредственно касались их, одинаково заботили…

— Мы сделаем так, — деловитым тоном предложил Карпентер. — Большую часть средств пустим на покупку снаряжения — суда с быстроходными моторами, оружие, навигационное оборудование… Я связывался с военными из военной базы на острове Кадьяк. Они согласны безвозмездно отдать не только подвесные моторы и устаревшее оружие, но и поделиться запасами продовольствия. По закону эти запасы у них обновляются каждый год, а прежний запас им часто некуда девать. Должен сказать, что наше правительство снабжает своих военных далеко не худшими по качеству и питательности продуктами. Кроме того, я обращусь в благотворительные организации Аляски с просьбой оказать гуманитарную помощь жителям Чукотки. Подключу свою сестру Сьюзен. Она человек энергичный.

— Да, это было бы прекрасно! — воскликнул Меленский.

И впрямь это было бы настоящим спасением для людей, брошенных советским государством на произвол судьбы.

Под утро при попутном ветре поплыли в бухту Кытрын.

Роберт Карпентер стоял на носу вельбота и отмечал на карте приметные мысы, места, где должны быть установлены наблюдательные посты. Берега еще были покрыты зеленью, но кое-где уже пробивалась желтизна и красный, словно ржавчина, каменный мох, покрывающий прибрежные скалы.

Созерцая проплывающие мимо берега, Роберт осознавал, что наконец-то приходит к нему чувство своего места на земле. Подспудное ощущение некоторой собственной неполноценности уступало место чувству уверенной принадлежности к этой земле. Неужели для человека так важно это? Даже дед Роберт Карпентер едва ли мог сказать: вот она, моя родина. Будучи австралийцем, он много лет провел в Америке. Вот бабушка Элизабет, она точно знала, где ее корни. Мама, явная полукровка, так и не могла определить свою этническую принадлежность, как, впрочем, и отец, то ли швед, то ли норвежец, периодически то появляющийся, то исчезающий в Номе, пока окончательно не сгинул неведомо где. Во всяком случае, Роберт Карпентер никогда его не видел, кроме как на фотографии…

Вельбот обогнул слегка выдающийся в море мыс Кытрыткын, проплыл мимо грузового причала и мягко ткнулся носом о галечный берег залива Кытрын, напротив корпусов районной больницы.

Встречающих было всего несколько человек, не считая уже примелькавшихся пограничников, и среди них Роберт увидел с забившимся сердцем Антонину Тамирак.