Цитадель

Глава шестнадцатая

Рукопись Рея приходит ко мне в большом коричневом конверте с местным штемпелем, без обратного адреса. В конверте я нахожу повесть про замок, часть которой мне уже знакома, и еще страниц сорок, исписанных от руки, их я раньше не видела. Читаю всю ночь под ровный гул автострады. Этот гул тут слышен везде и всегда, но ночью слышнее: по ночам из штата в штат перегоняют грузовые машины. Он разносится далеко, как морской прибой. Точнее, мне кажется, что прибой разносился бы так же, если бы у нас тут было море. Но его нет.

Я не плачу над прочитанным, не могу. Было время, когда слезы из меня лились и лились. Но они давно вылились. Или высохли.

Заканчиваю читать на рассвете. В доме тихо. Девочки еще спят. Сета нет, где он — понятия не имею. Я знаю, что я должна сделать. Иду на кухню, беру там большой зеленый пакет для мусора и столовую ложку. Тихо отпираю дверь, выскальзываю из дома. Выровняв стопку листов о крыльцо — две бетонные ступеньки, — опускаю рукопись на дно мусорного пакета, обматываю сверху оставшимся полиэтиленом. Потом отхожу в сторону от дома, считая шаги, как считал бы Рей: тридцать пять шагов, влево от крыльца. Сажусь и начинаю ковырять ложкой землю. Сверху плотная корка, но дальше земля мягкая, рыхлая. Я тороплюсь, скоро должны проснуться девочки. Яма готова. Кладу сверток на дно, засыпаю землей. Получается горка, и я утаптываю ее ногой. Оглядываю себя. Руки черные, будто я всю ночь рыла могилы. Из-за холма уже показалось солнце, но я успела, от этого мне спокойно и легко. Теперь мои сокровища спрятаны в надежном месте: повесть, и в ней я — учительница, бросившая своего мужа. Принцесса.

А заодно спрятаны все улики. Понятно, что хранить у себя записи заключенного, только что бежавшего из тюрьмы, противозаконно.

Я возвращаюсь к крыльцу и опускаюсь на ступеньку — выкурить сигарету и полюбоваться рассветом. По дороге движется какая-то точка, и мои глаза видят ее, но до сознания не сразу доходит, что это. Когда я узнаю Сета, внутри у меня все скручивается в тугой узел: где фургон? Что он с ним сделал?

Я выпускаю из вольера собак, они несутся прямиком к зарытой рукописи. Но я бросаю в сторону красный мячик, и собаки сворачивают на ходу и несутся за мячиком.

Сет подходит к крыльцу. Он еле волочит ноги — кажется, вот-вот упадет. Он два дня где-то пропадал, и так всякий раз, когда его бригада заканчивает очередную работу. Он щупловат для строителя, а без зубных протезов вообще похож на дряхлого старика — ни единого зуба во рту. Теперь даже странно вспоминать, что когда-то он был рок-звездой. Не местного значения, а настоящей звездой, его знали во многих штатах. На сцене он снимал рубашку, чтобы девушки плескали в него пивом и любовались, как оно стекает по его груди.

Он глядит на меня пустыми глазами.

— Где фургон? — спрашиваю я.

— Шина лопнула на Восемьдесят пятом шоссе. — Видно, что он сейчас отключится. Или умрет, не важно.

— Девочки еще спят, — говорю я. — Иди в дом.

И он идет, потому что это единственное, что нас с ним еще связывает: мы любим наших девочек. Это, конечно, не то же, что любить друг друга, но лучше, чем ничего.

В этот же день в колледже меня отыскивают двое полицейских. Один из них — Пит Кониг, я помню его со школы. Но с тех пор, как на школьном балу мы с ним целовались взасос, он сильно раздался вширь. Питу жарко, он обливается потом в своей полицейской форме. А у его напарника, сержанта Руфуса, вид такой, точно у него прихватило живот. Когда я выхожу из своего отсека и иду им навстречу, вся приемная комиссия замирает и ждет, что будет.

— Пит, — говорю я. — У меня обед через двадцать минут. Вы не могли бы немного подождать?

— Ну ничего себе! — Напарник возмущен, будто я прошу его постирать мне нижнее белье. Но Пит говорит, нет проблем, они пока посидят в кафе.

Я нахожу их за моим любимым выносным столиком под деревьями. Сегодня сказочный весенний день, кругом все зеленеет и распускается. Слышно, как по автостраде проносятся машины — до нее отсюда можно мячик добросить, если постараться.

— Ты обедать разве не будешь? — спрашивает меня Пит.

— Не люблю есть одна.

Я сажусь и закуриваю сигарету.

— Если я правильно понял, — говорит Пит, — ты знакома с одним из бежавших заключенных. Реймонд Майкл Доббс, помнишь такого?

— Он ходил на мои уроки словесности.

— Вот-вот. И на эти же уроки ходил еще один, который пырнул его ножом.

— Да. Томас Харрингтон. Кажется, его потом перевели в тюрьму строгого режима.

Мы немного помолчали, послушали грохот проезжающих машин.

— Послушай, Холли… он не давал о себе знать? — спрашивает Пит. — В смысле, Доббс?

— Нет. — Не успев сказать, я понимаю, что нарушаю закон, и от этого меня бросает в пот.

— Как думаешь, ему может быть известно, где ты живешь?

— Надеюсь, что нет.

Пит видел меня в мои лучшие времена — девочку, которая победила в школьном конкурсе эссе, а в восьмом классе сочинила настоящую пьесу, ее потом всем классом ставили на школьной сцене.

Он видел меня и в худшие времена, в больнице, когда жизнь Кори, моего новорожденного сына, висела на волоске, а я сидела и ждала, когда этот волосок оборвется. И все лицо у меня было в язвах.

В его глазах сейчас столько сочувствия, что я не выдерживаю и отворачиваюсь.

Разговор продолжает его напарник, сержант Руфус.

— Нам известно, что у вас были личные отношения с заключенным Доббсом, — говорит он.

— То есть? Что значит — личные?

— Вы посещали его в больнице.

— Да, это правда. Мне сказали, что он, скорее всего, умрет.

— Каков был характер вашего посещения?

— В основном я сидела молча. Он почти все время был без сознания.

— Или симулировал.

— Не знаю, можно ли симулировать острый перитонит, — говорю я и ловлю предостерегающий взгляд Пита.

— Но потом вы еще раз посещали Доббса, — продолжает Руфус. — Уже когда он вернулся в тюрьму.

— Да.

— Записались в качестве обычной посетительницы.

— Да.

— Цель посещения?

— Хотела убедиться, что с ним все в порядке.

— Простите, не понял?

— Просто я никак не могла поверить… что он выжил.

Судя по выражениям их лиц, ответ не слишком удачный. Пит кряхтит и ерзает на скамейке.

— Что происходило между вами и заключенным Доббсом во время этого вашего второго посещения? — спрашивает Руфус.

— Мы просто разговаривали.

— Просто разговаривали. О чем?

— Не помню. Я была там не очень долго.

— Позволю себе напомнить: посещение длилось один час пятнадцать минут.

Я понимаю, что дела идут неважно. Но я не знаю, что еще сказать.

— Он не намекал вам, что собирается бежать из тюрьмы? Не просил чем-нибудь ему помочь?

— Разумеется, нет, — отвечаю я так громко, что оба полицейских поглядывают на меня удивленно. — Не было никаких намеков с его стороны. Иначе я бы немедленно об этом сообщила.

Руфус доволен, я заговорила его языком. Но Пита, наоборот, мой ответ заставляет насторожиться.

— Так что, Холли, этот побег был для тебя полной неожиданностью? — спрашивает он, склонив голову набок.

— Полной.

— И парень ни разу с тех пор не появлялся на твоем горизонте? — Он с сочувствием заглядывает мне в глаза.

У Пита четверо детей, старшая девочка на год старше моей Меган. Я смотрю прямо на него.

— Ни разу.

— Хорошо, — говорит он. — Потому что… Сама понимаешь, Холли, помогать беглому заключенному — преступление серьезное.

— Я понимаю.

— Да и не стоит оно того.

— Конечно.

— После всего, что тебе пришлось пережить. Тем более теперь, когда у тебя наконец-то все наладилось.

Они бежали вдвоем, Рей и его сокамерник Дэвис. Рей как-то отвел воду из большой трубы, они с Дэвисом прокопали к ней лаз, вскрыли ее газовой горелкой, залезли внутрь, пробрались под обоими заграждениями, а на той стороне вырезали горелкой еще одно отверстие и выкопались на поверхность.

В пересказе звучит просто, но на самом деле это было на грани фантастики. Потому что тот первый лаз Рею с Дэвисом пришлось копать прямо под вышкой со снайпером. Поразительнее всего, что до вечерней четырехчасовой переклички никто их не хватился. В тюрьме все были в шоке: как, заключенные отсутствовали целый день, а выяснилось это только в четыре часа?! Но в той же газете приводилось и объяснение: в деле фигурировала целая куча липовых нарядов и пропусков. Все они были изготовлены Дэвисом, который оказался не только убийцей, но и специалистом по подделке документов. Его столько лет все держали за дурачка, что никому даже в голову не приходило в чем-то его подозревать. В общем, досталось и тюремному начальству, и надзирателям.

Прошлый побег из нашей тюрьмы произошел семнадцать лет назад, когда я училась в последнем классе. Люди до сих пор вспоминают, как три зэка смастерили себе самодельные ходули, перебрались через оба заграждения и спрятались в доме, хозяева которого куда-то уехали. Они зашивали на себе порезы от колючки обычной иглой с голубыми нитками. Мне почему-то навсегда запомнилось, что нитки были именно голубые. К тому времени, как их поймали, они успели взять двух заложников, пристрелить лошадь и спалить чей-то сарай.

В тот вечер, когда я узнала про Рея, я перетащила свою раскладушку в детскую и поставила ее посередине между кроватями девочек. Меган в это время еще не вернулась с тренировки — она играет в футбол. А младшая, Габриэла, была только счастлива: провести вечер с мамой, а потом еще и спать рядышком! Когда пришла Меган, мы с Габи жарили попкорн. Услышав, что я перебралась к ним в комнату, Меган сбросила бутсы и вышвырнула их за дверь — бутсы улетели далеко в темноту. Она слишком чистоплотная девочка, чтобы разводить грязь в доме, даже когда на нее находят приступы бешенства.

— В этом доме я никогда не могу побыть одна! Никогда! Никогда! Никогда! — визжала она. Ей тринадцать лет.

— Я понимаю тебя, — сказала я ей, потому что так мне советует говорить доктор Риордан, онлайн-психолог, у которого я консультируюсь насчет Меган.

— Нет, ты не понимаешь, не понимаешь! — надрывалась она. — Иначе ты бы ни за что не поставила свою раскладушку рядом с моей кроватью!

— Меган, из тюрьмы бежали двое заключенных…

— Ага, конечно. И ты собираешься нас с Габи от них защищать, да? — Она стояла передо мной, уперев кулак в тощее бедро, и мне казалось, что это я — мое лицо, каким оно было раньше, милое и зеленоглазое. Лицо было искажено пугающей гримасой ненависти, но я старалась не реагировать. Доктор Риордан считает, что надо позволять Меган изливать свой гнев: она должна видеть, что я способна его выдержать.

Но когда Габи начала всхлипывать, я все же взорвалась:

— Посмотри, как ты сестру напугала, ты, дрянь такая!

И тут же сама пришла в ужас — что я говорю?

Шагнув к Габи, я зарылась лицом в ее длинные мягкие волосы. Они у нее черные как смоль и пахнут яблоком. В Габи до сих пор сохранилось то нежное, щенячье, что у Меган давным-давно прошло. Мне все время хочется защитить эту щенячью нежность, заслонить ее от всего, что может навредить.

— Я думала, будет так классно, — всхлипывала Габи.

— Будет, — пообещала я. — Будет.

Сорвавшись с места, Меган метнулась в детскую. Через стенку было слышно, как она бросилась в свой угол и затихла там. Это была ее личная часть комнаты — кровать с одним окном, отгороженная складной ширмой, которую она сама купила в магазине дешевых товаров. Снаружи ширма просто белая, но изнутри на ней целый мир, коллаж ее жизни: фотографии подруг, сплетенные в косу разноцветные обертки от соломинок для сока, перо с фиолетовым отливом, кукла-тролль с зелеными волосами, карнавальная маска в блестках, букетик засушенных маргариток. Габи строго-настрого запрещено входить в личные владения сестры, но на самом деле для Меган главное, чтобы туда не входила я. Этой ширмой она пытается отгородить от меня все, что у нее есть, — будто стоит мне прикоснуться к ее жизни, и она съежится и увянет, как моя.

Меган все еще сидела в своем углу, опершись локтями на подоконник, когда мы с Габи легли спать. Габи спит с Коклюшем — медвежонком, которого ей подарил Сет несколько лет назад, когда у нее был коклюш. Мы забыли сделать ей прививку.

Я ворочалась, долго не могла уснуть. Сет вернулся поздно. Он работал тогда в две смены, и значит, был чистый. Я слышала, как он открыл пиво, включил телевизор. Меган в темноте выбралась из своего угла и вышла к нему. Пока они о чем-то разговаривали, во мне вскипал гнев. Почему он? Что он сделал для нее? Но потом я вспомнила доктора Риордана — я перечитывала его ответы столько раз, что выучила их наизусть: «Меган есть за что на вас злиться. Сейчас вам, возможно, кажется несправедливым, что она больше тянется к отцу. Но поставьте себя на ее место. То, что вы в свое время начали употреблять наркотики, в ее глазах было предательством». Доктор Риордан прав, конечно. И теперь я говорила себе, глядя в потолок: никакие мои переживания не имеют значения. Моя единственная задача — сделать так, чтобы с девочками ничего не случилось, чтобы они были здоровы и чтобы в их жизни присутствовал смысл. Когда я так думала, становилось легче. Я представляла себе, как растворяюсь, превращаюсь в ничто. Нет, не так. Я превращаюсь в питательный раствор, который побежит по жилам моих девочек, и у них появится шанс в жизни, а еще воля и уверенность для того, чтобы ухватиться за этот шанс, и все у них будет не как у меня. Если все выйдет, как я хочу, говорила я себе, я смогу спокойно умереть.

Мне тридцать три года.

Тельце у нашего сына, Кори, было крошечное, размером с ладонь. И красное, словно его обварили кипятком. Было ясно, что ему положено быть внутри, а не снаружи. Может, можно его как-нибудь вернуть обратно? Я задавала этот вопрос несколько раз. Никак нельзя? Мне даже никто не ответил.

Личико как будто усохшее, все в тугих складках. Как у мумии, раскопанной спустя тысячи лет. В этих складках запечатана боль тысячелетий.

Я сидела и смотрела на него через стекло. Он шевелился замедленно, слабо, как обваренная ладонь, которая с трудом сгибается и разгибается. Иногда сестры говорили: «Нам надо его перевернуть», — и я отодвигалась.

А я ведь позволяла себе только самую малую дозу, и то когда без нее уже не в силах была ни двигаться, ни делать что-то для дочерей. Думала, вот только чуть-чуть, только чтобы отправить их в школу — и не могла удержаться. И чувствовала, как мой сын, Кори, сжимается внутри меня в кулак.

Когда он умер, я много месяцев провалялась в психушке. Я говорила: хочу умереть, — но мне отвечали: у тебя две дочери, ты нужна им. Ты теперь чистая, ты избавилась от зависимости, у тебя вся жизнь впереди.

Приходила мама.

— Доктор мне объяснил, что я должна себя простить, иначе я не смогу жить дальше. Я пытаюсь, — сказала я ей.

Она ответила:

— Простить себя это одно. Чтобы Бог тебя простил — совсем другое.

О том, что тюрьме требуется учитель словесности, я узнала в колледже — и загорелась. Правда, у меня еще нет диплома магистра. Но других желающих не нашлось, а человек был нужен, и мне выдали справку о том, что я имею право преподавать. Такую возможность нельзя было упускать. Во-первых, в тюрьме очень хорошо платили: это у них называется «за вредность». И во-вторых, мне казалось, что если я смогу научить кого-нибудь писать — значит, я и сама что-то умею.

Получив список учеников, я пошла с ним к своему двоюродному брату Калгари, который уже много лет работает в тюрьме надзирателем. Он начал мне про всех рассказывать. Мелвин Уильямс: «Тупой жирный боров, — прокомментировал Калгари. — Делает вид, что обратился к религии». Томас Харрингтон: «Парень не дурак. С рептилиями работает лучше всех. Курил мет, как и ты». Хамад Самид: «С этим будь поосторожнее: мусульманин». Сэмюэль Лод: «Гомик. Субчик-голубчик. Здоровенные негры пускают его по кругу». Алан Бирд: «Этот у нас просто профессор. Взяли его знаешь на чем? Устроил в ангаре плантацию марихуаны». Но я его остановила: нет, про преступления не надо, не хочу заранее думать об этих людях плохо.

Про Реймонда Майкла Доббса он сказал:

— А этот просто шваль, отброс.

— Что значит — отброс?

— Отброс, и все. Ничего не значит.

Я вдруг разозлилась, сама не знаю с чего.

— Отбросы на свалке!

— Э, сестричка, — хмыкнул Калгари. — Так у нас тут и есть свалка. Большая-пребольшая свалка. Так что ты давай…

Я поняла, что он хотел сказать — давай, занимай свое место. А может, и не хотел, просто я сама так поняла: раз свалка, значит, мое место тут.

А потом я впервые вошла в класс, и все они сидели передо мной. Отбросы. Ученики, еле умещавшиеся за столами. Смотрели на меня кто с любопытством, кто с насмешкой, но все с интересом. Все, кроме Рея Доббса. Рей — худощавый, с темными густыми волосами, красивый. Глаза голубые. Но мертвые.

Я дала ему задание: написать рассказ длиной в три страницы. И он написал. А через неделю прочел вслух, перед всеми, рассказ о том, как он трахает свою учительницу словесности. Мерзость, гнусность. Все кругом стонали от смеха, а я стояла как окаменевшая. Если сейчас я ничего с этим не сделаю, думала я, все пропало. Это была хорошая порция адреналина. Немного даже похоже на наркотик.

Тогда я заговорила. И пока Рей Доббс слушал меня, я увидела: что-то приоткрылось в его глазах, как открывается затвор объектива в момент съемки. И от сознания, что это случилось благодаря мне, моим словам и ничему другому, у меня мурашки пробежали по телу. Показалось, что между нами возникла внутренняя связь, невидимая, зато почти осязаемая.

После этого я постоянно чувствовала, как Рей наблюдает за мной, и ощущение было такое, будто меня всю растерли мятным маслом. Я входила в тюрьму, в вонючую клоаку, и вдруг на целых три часа из обломков моей жизни появлялась молодая женщина, умная и красивая, и все ее слова, мысли, каждое ее движение — все было драгоценно.

Я старалась на него не смотреть: вдруг он поймет, что я не умею ни писать, ни преподавать? У меня и диплома-то нет. Мне очень не хотелось, чтобы он догадался. Это бы все испортило.

Я стала покупать себе новую одежду — женщины в колледже сразу это заметили. Когда Калгари меня просвещал, он строго сказал: «Только учти: чтобы никаких нарядов. Дело не в зэках, им-то что. Но если будешь ходить разряженная как кукла, тебя персонал возненавидит». Так что на занятия я никаких новых вещей не надевала. Но все равно я покупала их ради него.

Однажды я придумала повод, чтобы заехать за Калгари в конце его смены: якобы мне срочно надо было купить полки для дома, а без Калгари я не знала, какие лучше выбрать. Затея совершенно бредовая, из-за нее на работе пришлось отпрашиваться на полдня — и это при том, что шансы увидеть Рея были бесконечно малы. И даже если бы мне удалось каким-то чудом его углядеть, поговорить бы все равно не вышло.

А когда я приехала, оказалось, что Рей работает прямо у входа. Можно было хоть полгода планировать — так бы не получилось. Я ни разу не взглянула прямо на него, просто прошла несколько метров по освещенной солнцем дорожке от тюремной проходной до приемной, но это было все равно как если бы в настоящем мире мы сидели рядом в кино, потом ужинали, потом шли домой, держась за руки, занялись бы любовью, проснулись — и опять все по новой. Я уже давно забыла, что бывает такая любовь. В тот день я поняла, что у меня с Реем все зашло очень далеко и назад дороги нет.

Мы с Габи ужинаем, она рассказывает мне про беременную морскую свинку, что живет у них в кабинете природоведения. Случайно глянув в окно, я вижу: к дому подъезжает полицейская машина. Габи не видит ее, слышит только шорох шин. Она вскакивает, несется к двери, и тут же ее радость гаснет.

— Мам, к тебе, — говорит она.

Пит подходит к крыльцу первым.

— Не хотелось снова беспокоить тебя на работе, — начинает он, и по его официальному тону я сразу понимаю, что ничего хорошего не будет. Габи не отходит от меня, стоит так близко, что я слышу ее дыхание. Слава богу, Меган еще не вернулась с тренировки.

Они входят, поскрипывая своими форменными ремнями, ботинками или что там у полицейских всегда скрипит.

— Сержант Руфус хочет задать тебе кое-какие вопросы, — говорит Пит.

— Я слушаю. — У меня за спиной фыркает и постукивает кофеварка. Габи прижимается щекой к моей руке, и мое сердце начинает биться быстрее. Чего я боюсь? Не знаю.

Руфус, стоя в середине общей комнаты, которая служит нам кухней, гостиной и столовой, приступает к вопросам.

— В журнале учета посетителей имеется запись о том, что однажды вы приезжали в тюрьму в четверг. У вас тогда не было занятий, и четверг — даже не день посещений.

— Это и не было посещение. Я заезжала к своему двоюродному брату Калгари, он работает в тюрьме надзирателем.

— Разве у него нет своей машины? — спрашивает Руфус.

— Есть. И что?

— Тогда почему вы за ним заезжали?

— Потому что мы с ним так договорились. Это что, преступление?

Красноватая кожа под глазами у Пита натягивается. Габи крепче вцепляется в мою руку.

— Вы видели Доббса во время этого посещения?

Я медлю секунду и понимаю, что раз не ответила сразу, придется теперь сказать «да».

— Когда я подъехала, несколько заключенных работали на улице недалеко от входа, и он тоже.

Кажется, Руфус разочарован, что я ответила честно, и это меня немного успокаивает. Надо собраться. Они ничего не знают, да и нечего знать. Страшно тянет подойти к окну, взглянуть на то место, где зарыта рукопись Рея, но я сдерживаюсь. Они не догадываются про рукопись, но если найдут, заберут.

— Вы подходили к нему? — спрашивает Руфус.

— Нет.

— Впоследствии в разговорах с заключенным вы упоминали, что видели его в тот день?

— Да. Я ему об этом сказала.

— Он не говорил вам, какую именно работу он тогда выполнял?

— Нет.

— Ну так я скажу. Он работал с той самой трубой, через которую впоследствии был совершен побег. — Руфус произносит это, делая упор на каждом слове. — Вот так. — Он допивает кофе и со стуком ставит чашку на стол.

— Я этого не знала.

— Интересное получается стечение обстоятельств, — говорит Руфус. — Вы приезжаете в тюрьму, когда у вас нет занятий. Это случается именно в тот день, когда заключенный готовит себе и своему сокамернику путь к побегу. И при этом вы называете такую причину посещения, что мне, например, совершенно непонятно, зачем вообще вы туда явились.

— Я объяснила зачем. — У меня пересохло во рту. Я смотрю на Пита. — Послушай, что вам от меня нужно?

— Мы бы хотели осмотреть дом, — говорит Пит. — Не возражаешь? У нас, правда, нет ордера…

— Но будет, — вмешивается Руфус. — Оснований для обыска предостаточно.

— Не исключено, что нам выдадут ордер, Холли. А ты ведь знаешь, во время таких обысков наши ребята не слишком заботятся о личном имуществе…

О да, я это знаю. Если не слишком заботиться, то можно крушить и ломать все подряд, а подушки и матрасы вспарывать ножом. Если не слишком заботиться, то твой дом уже никогда не будет таким, как раньше.

— Хорошо, — говорю я. — Только, пожалуйста, в комнате у девочек постарайтесь поаккуратнее.

Но Руфус уже ринулся по коридору прямиком к закрытой двери нашей с Сетом спальни. Они думают, что Рей может прятаться у меня в доме, вдруг понимаю я, — и мне самой на секунду начинает казаться, что так может быть, и внутри все переворачивается от желания, чтобы так было. Я притягиваю Габи к себе.

Когда они переходят в детскую, я бросаюсь им вслед.

— Пожалуйста, осторожнее с ширмой у окна, хорошо? — прошу я и смотрю на часы. Меган должна вернуться минут через сорок — сорок пять.

Я снова иду в общую комнату. Габи, спиной ко мне, стоит на коленях на кушетке и смотрит в окно.

— Эй, — говорю я ей и сажусь рядом.

Она не отвечает, молча смотрит перед собой. Взгляд пустой, безразличный. Как у Меган.

Голова Руфуса высовывается из комнаты девочек.

— Кто спит на раскладушке? Между двумя кроватями?

— Я там сплю, — говорю я и чуть не добавляю: «Со дня побега», — но вовремя останавливаюсь.

Они возвращаются из детской и начинают осматривать кушетку вокруг нас с Габи. Мы перебираемся на табуретки, на которых сидели, когда подъехала машина. На столе перед нами тарелки с недоеденным ужином. Может, отдать им рукопись Рея, рассеянно думаю я, и тогда они отстанут? Хотя вряд ли. Тогда будет еще хуже.

Габи наклоняется вперед и кладет голову на стол между двумя тарелками. Я начинаю легонько массировать ей спину. Руфус роется в ящике с инструментами, что стоит у Сета на полке над телевизором. Он что-то вытаскивает оттуда и говорит:

— Пит.

От того, каким тоном он это произносит, я вздрагиваю и поворачиваю голову. И даже теперь, когда я уже вижу, что Руфус нашел пакетик с метамфетамином (и, значит, Сет нарушил наше самое железное правило: никогда не держать лед в доме, лучше уж носить с собой, но никогда в доме, иначе мы все оказываемся под подозрением — хотя что торчку какие-то правила?), когда страх сжимает мне горло при мысли о том, что сейчас должно произойти, — даже теперь я продолжаю массировать спину Габи, потому что это ее успокаивает, и если я могу хоть чуть-чуть оттянуть миг, когда ее покой будет нарушен, я должна это сделать. И я оттягиваю этот миг.

Я смотрю на Пита, потому что его лицо, как барометр, показывает мне общее состояние дел. Вид у Пита такой, будто его сейчас вырвет. Руфус подходит ко мне с пакетиком в руках.

— Вам известно, что в этом пакете? — громовым голосом спрашивает он, и Габи испуганно вскидывает голову.

— Похоже на лед, — говорю я.

— Похоже? Хотите сказать, что вы не имеете к нему никакого отношения?

— Думаю, что к нему имеет отношение мой муж. Он иногда употребляет.

— Нам придется попросить вас поехать с нами.

— Стоп, стоп, — говорит Пит. — Ее-то за что?

Руфус смотрит на Пита изумленно, словно не веря своим ушам:

— Мы только что нашли в ее доме пакет с наркотой — и ты считаешь, что ее не за что арестовывать?

— Но лед же не ее, а Сета, — говорит Пит. — Я знаю этих людей.

— Вот именно. Знаешь. И из-за этого ты крутишь и юлишь с самой первой минуты, пытаешься выгородить свою знакомую, вместо того чтобы действовать по инструкции. Мы блюстители закона, Пит. Ты считаешь, что раз наркотик нашли в доме у твоей приятельницы, то надо отвернуться и сделать вид, что ничего не было? Напрасно ты так считаешь. Можешь нарваться на крупные неприятности.

— Не надо, — прошу я. — Пожалуйста.

Пит, кажется, готов провалиться сквозь пол. И я понимаю, что сейчас все произойдет, потому что у Пита четверо детей и он не может себе позволить нарываться на крупные неприятности.

Габи обхватывает меня обеими руками и повторяет:

— Не уходи, мамочка, пожалуйста, не уходи!..

Но что-то во мне уже омертвело.

— Все будет хорошо, малыш, — говорю я и, расцепив ее руки, иду к телефону. — Мне надо позвонить бабушке.

Я набираю мамин номер. Только бы она была дома. Давно мне не приходилось звонить ей с такими просьбами.

Длинные гудки. Габи начинает плакать. Пит оборачивается к напарнику и говорит:

— Ну что, доволен?

Руфус разглядывает носки своих ботинок. Если судить по его лицу — нет, ничем он не доволен.

Мама берет трубку.

В начале подъездной дороги я вижу Меган, которая идет нам навстречу: после тренировок школьный автобус довозит ее только до поворота. Она и так тоненькая, а в этом красном тренировочном костюме совсем худышка. Свет фар бьет ей в глаза, она прикрывает их рукой и сходит на обочину. Я успеваю разглядеть смену выражений на ее лице — от любопытства (что это за машина отъехала от нашего дома?) до тревоги (полиция). Пит опускает стекло.

— Привет, Мегги, — говорит он.

— Здравствуйте.

— Ну, как вы с Эмми сегодня сыграли?

— Эмми в другой команде. Она играет за универ.

— Слушай, мама сейчас должна поехать с нами, мы ее попросили нам кое в чем помочь. Думаю, через часик-другой вернется.

— А как же Габи?

— Подожди, мама сама тебе все скажет. — Он опускает мое стекло. Меган подходит к машине, наклоняется. Я зажимаю наручники между ногами.

— Доченька, все в порядке, — говорю я. — Просто им надо со мной поговорить. — Я даже не могу до нее дотронуться: тогда она увидит наручники.

— Ага, хорошо. — Когда в голосе у Меган нет язвительности, он звучит совсем по-детски.

— Дома бабушка. Иди с ней поздоровайся, ладно?

— Ага. — Она отворачивается и идет дальше.

Пит с Руфусом отвозят меня в окружную тюрьму и сдают дежурному. С этого момента они больше за меня не отвечают. Уже вечер. Рабочий день у судей закончился, так что мне придется ночевать в камере, а рассматривать мое дело будут утром. И я опоздаю на работу, если вообще туда попаду. В эту тюрьму меня привозили и раньше, но я ничего не помню, я тогда была под метом. Поэтому теперь мне кажется, что я тут впервые. Женщина-надзирательница заводит меня в маленькую комнатку, оставив дверь приоткрытой. Она говорит, чтобы я разделась догола и сложила одежду на скамейке. Потом я должна наклониться и раздвинуть руками ягодицы. В этот момент я словно отделяюсь от своего тела — как до этого, дома, когда Габи просила меня не уходить; мне кажется, что это не я. Этот зад не мой, и все эти части тела, которые я раздвигаю и раскрываю перед этой женщиной, мне не принадлежат. В комнате появляются какие-то посторонние звуки, и когда я, перегнувшись пополам, смотрю между расставленными ногами, я вижу, что за спиной у женщины стоят двое мужчин-надзирателей и разглядывают меня. Это не я, думаю я. Мы просто смотрим друг на друга через такое окошко.

— Так, теперь на корточки и подпрыгивать.

— Что?

— Вы слышали что. Я сказала, сесть на корточки и подпрыгивать.

— Зачем?

— Вы отказываетесь выполнить мое требование?

— Я просто спросила зачем.

— Я не обязана отвечать на ваши вопросы.

Я подпрыгиваю — и сразу же понимаю зачем: чтобы все недозволенное, что может быть спрятано у меня внутри, выскочило наружу. Мои груди трясутся вверх-вниз, из-под мышек течет пот. Я начинаю бояться, что у меня внутри окажется что-то запрещенное, что-то совершенно ужасное, а я даже не догадывалась, что оно там есть. Мне хочется остановиться, чтобы это ужасное не вылетело прямо на пол, но женщина говорит мне, чтобы я продолжала, — наверно, замечает мое беспокойство. Или наказывает меня за дурацкие вопросы. Или просто развлекает мужчин, стоящих у нее за спиной. И я продолжаю.

В детстве я сочиняла рассказы. Они били из меня ключом и никогда не иссякали. В моей голове постоянно звучал голос, который их нашептывал. У нас с этим голосом была своя тайна: мы знали, что когда-нибудь я отсюда уеду и сделаю что-то необыкновенное. И все-все про меня услышат. Необыкновенных людей у нас в городе было совсем немного, но они были: одна фигуристка, один актер. Когда они заезжали на пару дней домой, весь город волновался и гадал, в какой ресторанчик и на какую благотворительную вечеринку они пойдут. Учителя в школе думали, что я особенная. И мама так думала. «Девочка моя зеленоглазая», — говорила она.

Моя главная ошибка была в том, что я слишком торопилась, хваталась за первое попавшееся: выскочила за Сета — рок-звезду, завела ребенка. Я всегда чувствовала себя особенной и была уверена, что уж это-то точно останется при мне, а про остальное кто знает — вдруг упущу.

А к тому времени, когда я поняла, как все скверно — Сет, передравшись со своей группой, скрывался по нескольку дней, я одна кувыркалась с двумя детьми, — когда поняла, в какую яму угодила, было поздно. У меня уже были две девочки, муж-наркоман и всего год местного колледжа за плечами. И я по-прежнему жила в двадцати минутах ходьбы от того дома, в котором родилась и выросла.

Тогда я решила попробовать мет — вместе с Сетом. Я знала, что это плохо; но я так устала вечно его пилить, просить, умолять, беситься, швырять памперсы ему в лицо, когда он появлялся на пороге. Захотелось опять оказаться с ним по одну сторону. И однажды днем, когда обе девочки спали, мы закурили вместе — о боже, как только я начинаю об этом вспоминать, каждая жилка во мне трепещет, и я вся превращаюсь в одно-единственное желание — еще, еще! Был потрясающий секс, я трахалась с Сетом как ненормальная, впервые за много месяцев, и не останавливалась, даже когда девочки проснулись, захныкали и стали стучаться в дверь. Потом смотрела в окно на пробудившийся мир: деревья в листве, небо в облаках. Я снова была особенная, лучше всех. Теперь мы с Сетом справимся, думала я. Голос, звучавший когда-то у меня в голове, снова нашептывал мне истории — так много, что некогда было записывать, и невозможно было даже отличить одну от другой.

А дальше начались кошмары — обыски, аресты, смерть Кори, черная пустота месяцев на больничной койке, — после них мне довольно было того, что я не умерла, что я чистая, что мне вернули моих девочек. Я двигалась теперь осторожно, словно мир сделан из стекла. Пошла работать в колледж, получила бакалавра, поступила в магистратуру. И все складывалось прекрасно — незаслуженно прекрасно, я хорошо это понимала, — но было ли в том счастье? Не думаю. Облегчение — да. Везение — о да, еще какое. Но счастье, казалось мне, бывает только от мета, а к этому я не собиралась больше возвращаться, ни за что, ни при каких обстоятельствах. И если это означало, что мы с моим счастьем разминулись навсегда — значит, навсегда.

А потом появился Рей. И оно вернулось. Оно было как радость, которая в детстве пронзает тебя насквозь — как позже, когда вырастаешь, пронзает желание: радость просто оттого, что Рождество, что можно сделать сок из порошка, что разрешили поиграть в шалаше. Я чувствовала эту радость всю неделю, готовясь к очередному занятию. Я снова начала читать: два-три дня — книжка. В обеденный перерыв я всегда садилась за свой любимый столик под деревьями и слушала наплывающий волнами гул автострады. И сквозь этот гул, сквозь эти волны пробивался голос, пока далекий и неясный, я даже старалась не обращать на него внимания, чтобы не спугнуть, — но это был все тот же знакомый голос, и он снова нашептывал мне истории.

Мое дело слушается на следующее утро. Рядом со мной сидит назначенный судом адвокат. Пит тоже здесь, он объясняет обвинителю, что метамфетамин не мой, его нашли в ящике с инструментами, который принадлежит моему мужу, и что наркотика в пакете оказалось всего три с половиной грамма. Судья закрывает дело, и я еду домой, чтобы принять душ и переодеться перед работой.

Вечером я перетаскиваю раскладушку из комнаты девочек обратно к себе в спальню. Прошел месяц после побега, и теперь я знаю, что Рея в городе нет. Будь он здесь, его бы давно поймали.

На меня наваливается депрессия, она как толстое одеяло, из-под которого я не могу выползти. Собрать девочек в летний лагерь — для меня почти непосильная задача. На работе, когда меня никто не видит, я сижу, уронив голову на стол. Слушаю, как гудит и тихо пощелкивает компьютер, как в дальней аудитории перекрикиваются студенты летней школы, как в соседних отсеках пиликают телефоны. Перед глазами плывут цветные круги, я слежу за ними. Когда к моей двери приближаются чьи-то шаги, я поднимаю голову и кладу руки на клавиатуру.

По выходным я не могу заставить себя подняться. Лицо отечное, девочки боятся на меня глядеть. Я лежу на раскладушке в нашей с Сетом комнате. Иногда ко мне заходит Габи, ложится рядом. Я знаю, что ей не надо видеть меня такой, это может ей навредить. Но не могу шевельнуться.

— Хочу, чтобы ты скорее поправилась, — говорит Габи.

Прижать ее к себе одной рукой оказывается так трудно, что я начинаю задыхаться. «Прости меня», — чуть не говорю я, но понимаю, что просить у нее прощения — с моей стороны чистый эгоизм.

— Девочка моя, — говорю я. — Я очень тебя люблю. Знаешь это?

Она кивает.

— Правда знаешь?

— Правда.

Что ж, это немало. Меган ко мне не заглядывает, и я ее не виню.

Потом приходит мама — наверно, ей позвонили девочки. Я боюсь того, что она может сказать, но она молча кладет прохладные пальцы мне на лоб. Хорошо. Я закрываю глаза.

— Тебе надо уехать, — говорит наконец она.

— Куда?

Она убирает руку с моего лба, чтобы поправить гребень. У нее седые непослушные волосы, она всегда закалывает их на затылке гребнем слоновой кости.

— Все равно куда, — отвечает она. — Но ты должна несколько дней отдохнуть. Как только придумаешь куда, я заберу девочек к себе.

— Я не могу их оставить. Я и так слишком часто их оставляла.

Однажды в обеденный перерыв, жуя бутерброд в своем закутке (выходить на жару нет сил), я набираю в поисковике: отель, замок и Европа и начинаю разглядывать картинки на экране. На каждом сайте переходы на другие сайты, клик — и ты уже в другом месте, будто проваливаешься сквозь люк. Откуда в Европе столько замков? — думаю я. Говорят, Европа маленькая, как же они там все помещаются?

Перескакивая так с сайта на сайт, натыкаюсь на картинку с подписью Отель «Цитадель». На картинке — замок с башенками. Я кликаю ссылку, и запускается слайд-шоу. Замок в солнечных лучах. Квадратная башня с зубцами. Старая карта с лабиринтами подземных ходов. Круглый бассейн.

Я отталкиваюсь от стола — стул отъезжает к стене — и, резко наклонившись вперед, зажимаю голову между коленями. Мне начинает казаться, что я под дозой. Когда же я успела накуриться? Пришлось вспоминать весь свой день, чтобы убедиться, что ничего не было.

Я поднимаю голову и выпрямляюсь. Передо мной продолжает крутиться слайд-шоу: замок, башня, карта, бассейн. Это замок Ховарда. Замок Рея. Тот самый. Я смеюсь неожиданно для себя. И от этого становится легче.

Рей писал свою повесть, и я читала ее, неделю за неделей, — и мне ни разу даже не пришло в голову, что замок на самом деле существует.

Карта, бассейн, замок, башня.

Я нашла его. Или он меня нашел.

Не знала, что отели бывают такими дорогими. Чтобы оплатить двухдневное пребывание и авиабилеты, мне придется снять часть своих пенсионных денег. И я снимаю их и оплачиваю бронь, но даже теперь не верю, что действительно куда-то поеду. На работе у меня остались неиспользованные дни от отпуска, мама в который раз повторяет, что возьмет девочек к себе. Лишь когда все уже готово и я понимаю, что через неделю лететь, — лишь тогда до меня доходит чудовищная нелепость этой затеи. Бред, блажь, как могло такое прийти в голову? Я еще успею забрать назад деньги за отель — правда, авиабилеты возврату не подлежат. Я звоню маме, но она не желает меня слушать.

— Ты летишь, — заявляет она. — Все. Разговор окончен.

Наверно, раньше она мечтала, что ее дочь, когда вырастет, будет много путешествовать и увидит дальние страны.

Я высаживаю девочек около маминого дома. Габи целует меня, прижавшись ко мне на секунду, а Меган выходит из машины молча. Но когда я включаю зажигание и отъезжаю, она вдруг выбегает из дома и бросается мне вслед. Я резко торможу. Меган уже замедлила шаг, и мне приходится ждать, пока она подойдет к машине.

— Что-нибудь забыла?

Она не отвечает. На шее у нее крошечный золотой медальон, чей-то подарок. Чей — неизвестно. Сейчас разгар лета, на деревьях звенят цикады. Наконец Меган спрашивает:

— Ты вернешься?

— Меган! — выдыхаю я, и из ее глаз вдруг брызжут слезы. Я давно не видела, как она плачет. Она и не плачет. В этом она — как я.

Через окно притягиваю ее к себе и целую в мокрую щеку.

Я лечу сначала самолетом местной авиалинии в Нью-Йорк, оттуда ночным рейсом в Париж. В аэропорту Кеннеди меня охватывает чувство нереальности. Я много лет не летала на большом самолете. Перед поездкой пришлось купить чемодан: в доме нашлись только старые холщовые сумки, в которые мы сваливали все подряд, когда Сет со своей группой ездил на гастроли.

Мое место у окна. Когда самолет взлетает, я смотрю вниз и вижу город, горящий янтарными огнями. Это для меня потрясение: знай я раньше, что все это существует — взлетающие самолеты, янтарные города, — я бы одумалась, не стала бы пускать свою жизнь под откос.

Из отеля мне прислали конверт с какими-то бумажками, но в предотъездной суете я даже не успела его распечатать. А может, откладывала на потом, ждала подходящего момента. Я достаю конверт. Он сделан в форме плоской шкатулки из плотной кремовой бумаги. Взломав печать, улавливаю аромат ванили и еще каких-то специй. Внутри шкатулки — несколько квадратных карточек из той же кремовой бумаги, текст набран коричневым. На первой карточке читаю:

Что за чушь, каким еще другим? Я не могу сдержаться, хмыкаю вслух. Но все равно любопытно.

Еще одна карточка:

И еще одна:

Я невольно начинаю искать глазами кого-нибудь, с кем можно поделиться, кому показать эти забавные инструкции. Поворачиваюсь к соседу — но он уже завернулся в выданный стюардессой плед и надел маску для сна. Осматриваю пассажиров — всех по очереди, ряд за рядом, ищу глаза, которые ответят мне понимающим взглядом. Потому что я не одна. Я знаю это точно. Поняла в тот момент, когда картинка «Цитадели» впервые появилась на экране моего компьютера.

Мы приземляемся в половине шестого утра, внизу еще только занимается туманный рассвет. Ночью я так и не уснула. Все мои виды Парижа сводятся к грузчикам, которые толкают от моего самолета тележки с чемоданами и что-то лопочут на своем прекрасном языке.

Из Парижа я лечу в Прагу. Дальше надо добираться поездом. Городские окраины остаются позади, чумазые дети машут руками нам вслед. Я наконец засыпаю.

Просыпаюсь в другом мире. Горы, лес, крошечные деревянные коттеджи на склонах. Где я? Где мои девочки? Я вдруг цепенею на сиденье: мне мерещится, что я совершила что-то ужасное, бросила своих детей, подвергла опасности их жизнь. Когда удается унять тревогу, в голове мелькает странная мысль: на самом деле ничего этого нет, я по-прежнему дома с моими девочками, все как всегда; просто часть меня вырвалась в другое измерение. А это сон из того измерения.

Проводник трогает меня за плечо. Значит, я опять отключилась. Поезд со стонами и всхлипами подкатывает к станции. Выйдя из вагона, я поеживаюсь. Странно, что тут так холодно. На перроне меня встречает светловолосый парень по имени Джаспер, он забирает мой чемодан. В сторону от железной дороги отходит ущелье, окруженное остроконечными холмами. На одном из холмов, прямо впереди нас, — освещенный солнцем замок, темно-золотой, величественный. Кажется, я представляла его себе именно таким. А если и нет, то, взглянув на него сейчас, я забываю все прошлые картинки и говорю себе: да, это он!

Из ущелья мы поднимаемся по канатной дороге, кабина плавно скользит по натянутым тросам. Внизу под нами деревья, со многих уже облетела листва. Я снова поднимаю глаза и вижу, что скалистая вершина стремительно несется нам навстречу — кажется, еще чуть-чуть, и мы в нее врежемся. Я зажмуриваюсь.

— Страшно, да? — смеется Джаспер.

— Да, — признаюсь я.

Тяжелые железные ворота между двумя башнями. Вход через боковую дверь. Все так знакомо, будто я здесь уже была, — неужто это Рей так хорошо все описал? Не знаю, не уверена, что в этом дело. Мне дорога его повесть, потому что писал он, его руки трогали эти страницы. И потому что для нас с ним это была единственная возможность говорить друг с другом. А хорошо написано или плохо — об этом я старалась не задумываться.

В стильном, изысканном фойе приглушенно-тихо. Маленькие фонарики по периметру светят снизу вверх, подчеркивая неровности каменных стен. От пары, которая регистрируется передо мной, веет респектабельностью: даже на лицах у них, кажется, натянута дорогая кожа хорошей выделки. Взгляд женщины ненадолго задерживается на мне; я испытываю облегчение, когда она отводит глаза.

Я помещаю свою электронику в серебряный шкафчик и запираю его, ключ кладу в карман. Вся моя электроника — один фен для волос.

Джаспер ведет меня в комнату. Пока мы поднимаемся по винтовой лестнице, он пересказывает мне историю замка: сначала, в двенадцатом веке, была возведена цитадель. Сам замок строился в следующие два столетия. В восемнадцатом веке он стал родовым имением.

Я слушаю невнимательно, не могу сосредоточиться: у меня в груди происходят какие-то невесомые перемещения, словно там лопаются мыльные пузырьки.

Моя комната — возможно, та самая, в которой спал Дэнни. Высокий потолок, кровать под бархатным балдахином, огонь в камине, узкие стрельчатые окна. За окном над кронами деревьев видна квадратная башня.

Я падаю на кровать, матрас пружинит подо мной. Распечатав вторую бумажную шкатулку, врученную мне внизу, нахожу в ней еще три кремовые ванильные карточки.

Я засыпаю. Когда я снова открываю глаза, огонь в камине уже не горит, в комнате холодно. Хочется снять с себя все грязное и потное.

Я долго стою под горячим душем, потом долго расчесываюсь и оставляю волосы распущенными. Надеваю приготовленный для меня костюм. Он бежевого цвета, похож на тренировочный, только потрясающе мягкий, потому что сделан из кашемира. К костюму прилагаются легкие дутые ботинки на резиновой подошве. Прислушиваюсь к себе: в груди снова что-то оживает и движется. Мыльные пузырьки. Я представляю, как они зарождаются в глубине моего сердца, потом им становится там тесно, и они вырываются наружу.

Наверно, есть слово, обозначающее странное ощущение, когда то, что рисовалось в воображении, и то, что видишь наяву, в точности совпадает, — но я не знаю этого слова. Я иду по коридору, освещенному электрическими свечами, спускаюсь вниз по винтовой лестнице и через стеклянную дверь выхожу в сад. В густой зелени мерцают дорожки, посыпанные белой ракушкой. Я замечаю маленькие стрелки-указатели с надписями, но они мне не нужны. Цитадель прямо передо мной, я ее вижу.

Заросли у основания квадратной башни расчищены, на ярко-зеленой траве женщина сидит по-турецки, рядом стоит мужчина, прикрывая ее глаза от солнца. Они не смотрят в мою сторону, будто я невидимка, — в первую секунду мне даже становится не по себе, но это быстро проходит. Мужчина и женщина одеты так же, как и я.

Поднимаясь по наружной лестнице, я снова пытаюсь отыскать это неведомое мне слово. Да, все так, как я и представляла. Идти легко: резиновые подошвы, как присоски, держатся за каменные ступени. Вот я уже над верхушками деревьев. Лестница упирается в тяжелую резную дверь, я открываю ее, сердце колотится. Напротив, как я и ожидала, другая дверь. За ней комната, в которой Дэнни пил вино с баронессой: сверкание золота, тяжелые драпировки по обе стороны от узких стрельчатых окон, из западного окна льется розовато-оранжевый солнечный свет. То, что я никак не могу подобрать нужное мне слово (вижу именно то, что ожидала), начинает сильно меня донимать — и я нахожу слово. Я выбираю абс, слово Дэнни. Только даю ему другое определение: абс — это когда видишь ровно то, что ждешь увидеть.

Огонь в камине, обитые бархатом кресла, овальный столик с инкрустацией. Абс, абс, абс. Я стою у окна, спиной к двери. Мои пальцы, лежащие на подоконнике, дрожат. Я понимаю, чего жду, хотя не признаюсь себе в этом.

Стою, жду. Напряжение так сильно, что я, кажется, сейчас не выдержу, сломаюсь. Ну?

Ну же!

Неясный звук за спиной, я оборачиваюсь. Комната пуста, но в воздухе легкое колыхание. Словно вошел призрак.

— Рей, — шепчу я.

Молчание, только шевельнулось полено в камине.

— Рей.

Я быстро пересекаю комнату, распахиваю первую дверь, вторую. Мой взгляд скользит по узким каменным ступенькам, потом по верхушкам деревьев к горизонту.

— Рей, — зову я, но поднявшийся ветер относит мой голос.

— Рей! Рей! Рей! — кричу я, уже не сдерживаясь, потому что он наверняка здесь, должен быть здесь — иначе зачем я потратила столько денег, зачем улетела от девочек на другой конец света?

Я кричу его имя, сколько хватает сил. Когда мой голос слабеет, я возвращаюсь в комнату и бросаюсь на парчовую кушетку. Меня переполняет печаль, самая чистая в моей жизни. С Кори было совсем иначе, там печаль перемешивалась с муками вины, а тут — чистая печаль утраты. Я понимаю: Рея больше не будет, я никогда его не увижу.

И я плачу. Трясусь от рыданий, уткнувшись лицом в парчовую подушку. Раз или два открывается дверь, кто-то заглядывает в комнату, но я даже не смотрю. Я знаю, что это не Рей. Просто какие-то люди в кашемировых костюмах. Увидев меня, они уходят.

Наконец слезы иссякают. Я лежу и смотрю, как в комнате постепенно темнеет. Остается лишь пляшущий свет от камина. И тогда до меня долетает звон колокольчика. Чистый, прекрасный звук, вибрируя, проникает сквозь оконное стекло. Колокольчик звонит пять раз — пять серебряных волн одна за другой набегают на темный берег.

Когда звук гаснет, кругом начинается движение. Цитадель словно пробудилась: слышен шелест, звук открываемых дверей, шорох шагов, стекающий с верхних этажей через мою площадку и дальше, на внешнюю лестницу по периметру башни. Время ужина.

Я лежу, выплакавшаяся до донышка, слушаю чьи-то шаги. И хотя мне не хочется ни ужина, ни живой средневековой музыки, я тоже встаю с кушетки и выхожу из комнаты. Вливаюсь в общий поток людей, одетых в бежевый кашемир, и вместе с ними спускаюсь по каменным ступенькам.

От цитадели длинная вереница тянется к замку, белая ракушка хрустит под ногами. Я сворачиваю в другую сторону. Холодок пощипывает лицо и руки, но внутри кашемира мягко и тепло. От заката осталась одна оранжевая слезинка на краю темно-серого неба.

Вдоль дорожек служащие отеля зажигают фонари — свечи внутри стеклянных шаров. Абс. Я иду по памяти: я знаю, куда идти.

Кипарисовая стена, узкий проход рядом с зажженным фонарем, за ним — круглый большой бассейн, подсвеченный изнутри. От его красоты у меня захватывает дух, как до этого от серебряного звона колокольчика. Белый мрамор излучает свет, из-за этого кажется, что кругом еще день. На краю бассейна сидят несколько человек в бежевых купальных халатах, еще двое или трое плавают в бледно-зеленой воде. Я не знаю, мужчины это или женщины, молодые или старые: я уже научилась не смотреть на лица. В стороне — брезентовая палатка.

Пальцы начинают коченеть, я натягиваю на них рукава свитера и зажимаю кулаки. Легкий пар скользит по поверхности воды, вьется тонкими белыми струйками. С каждой секундой небо темнеет, но шар света продолжает висеть над бассейном, как огромный мыльный пузырь, который, кажется, вот-вот лопнет, давно должен был лопнуть, но почему-то висит.

Последний раз я видела Рея в день посещений. Я уже не работала в тюрьме, приехала как обычная посетительница: поставила машину, в проходной назвала свою фамилию. Охранник меня узнал.

В утвержденном списке посетителей Рея моя фамилия не значилась, поэтому пришлось заранее договариваться через Калгари и выслушивать все, что он имел мне сказать: «Послушай, Холли, я ничего не знаю и не хочу знать, понимаешь меня?» Или: «Это, конечно, не мое дело, но люди есть люди, им, знаешь ли, рты не позатыкаешь».

— Он выжил чудом, — сказала я. — Я хочу взглянуть на него еще раз.

— Да мне что, гляди, каждый сам себе хозяин… Но ты ж меня понимаешь, а, сестричка?

И так далее.

В комнате свиданий было шумно, душно, капризничали разряженные измученные малыши, в спертом воздухе висел запах кукурузных чипсов из торгового автомата с микроволновкой. Я ждала, сидя на желтом пластиковом стуле. Рей появился через двадцать минут. У него отросли волосы, и он выглядел загорелым. Или просто казался загорелым после безжизненной бледности, так поразившей меня в прошлый раз. Слов не понадобилось, хватило и одного взгляда, чтобы понять: все по-прежнему. То, что нас связывало, никуда не делось.

Он опустился на стул напротив меня.

— Прекрасно выглядишь.

— Не могу поверить, что ты жив, — сказала я.

— Я тоже. — Он рассмеялся. — Видно, была не моя очередь.

— Я очень рада. Очень.

Потом мы долго молчали, но это ничему не мешало. Мне даже начало казаться, будто мы с ним находимся в настоящем мире или перед самым входом в него, — вот сейчас встанем с пластиковых стульев и уйдем отсюда вместе.

Рей пересел на стул рядом со мной.

— Не страшно было ехать в тюрьму? — спросил он.

— Ничего, я справилась.

Так мы и беседовали — перебрасывались незначащими фразами, подолгу молчали, и молчание было больше слов.

Я собиралась пробыть тут полчаса, но уже прошло сорок пять минут.

— Мне пора.

— Подожди, я хотел тебе кое-что сказать.

Я выпрямилась на стуле.

— Насчет моей писанины. Я понимаю, что это дерьмо.

Я принялась его разубеждать: никакое не дерьмо, просто это черновой текст, с ним еще надо работать и работать, так всегда бывает, у всех, это еще только самое начало, — но Рей поднял руку и прижал палец к моим губам. В первый раз ко мне прикоснулся.

— Я хочу тебе это подарить, — сказал он. — Подарок не ахти какой, это мы обсудили. Но, может, у тебя получится что-то из него сделать.

Он поднял на меня глаза, и я увидела в них ту надежду и ту веру в меня, которые наполняли мою жизнь несколько месяцев, пока шли занятия. Но занятия уже кончились.

Он следил за моим лицом.

— Или не получится. Не важно. Но я писал это для тебя.

— Оставь себе, — сказала я.

Мне показалось, что он вздрогнул.

— Почему?

— Я не умею писать. У тебя это лучше получается.

— Не верю.

— Мне очень жаль, — сказала я. Меня распирало, я должна была ему признаться. — Я устроилась на эту работу по поддельной справке. У меня даже нет диплома.

— Что ты мелешь? — Кажется, он начал злиться.

— Я не мелю, а говорю, чтобы ты не наделал глупостей. Просто я не та, за кого себя выдавала.

— Я знаю, кто ты, — сказал Рей.

Я смотрела на свои дрожащие пальцы с обкусанными ногтями. Надо было сделать маникюр. Мы опять долго молчали, а потом на обе мои руки, на мои дрожащие обкусанные пальцы легли руки Рея. Трудно было поверить, что это те же руки, которые я держала в больнице. Тогда они были горячие, влажные, распухшие. А сейчас — сильные и прохладные. Здоровые руки. Он молодец, выкарабкался, подумала я.

— Холли, — сказал он. Когда я подняла глаза, он улыбался мне, как счастливый человек. Раньше я никогда не видела его счастливым. — Ты меня не поняла? Ты свободна.

Мы смотрели друг на друга. Странно, подумала я. Он так прощается, будто уходит. Разве это не я ухожу?

Старушка в брезентовой палатке выдает мне черный сплошной купальник и толстый махровый халат. За палаткой — несколько кабинок для переодевания. Я вхожу в одну из них. Кабинка тоже брезентовая, но внутри зеркало во весь рост. Переодеваясь, я смотрю в него. Поизносилась за тридцать три года. Но уж какая есть.

Когда я выхожу из кабинки, уже совсем темно, светится лишь бледно-зеленый круг бассейна. Холод по рукам и ногам пробирается под халат. Я останавливаюсь, прислушиваюсь: в воздухе дрожит какой-то новый звук, словно тысячи тоненьких стеклышек сверху и снизу разбиваются на тысячи осколков. Я поднимаю лицо к небу, и эти крошечные осколки обжигают холодом мое лицо: снег. Кругом так тихо, что я слышу, как мириады невидимых снежинок летят по воздуху и, легко позвякивая, падают на белый мрамор.

Вода парит все сильнее, за белыми клубящимися струйками почти не видно людей.

И я не знаю, в чем тут дело — виновата ли ночь, или снег, или зеленая вода, или что-то другое, никак со всем этим не связанное, но когда я подхожу к краю бассейна, меня охватывает радость, как в детстве. Я медлю. Снег падает и тает на моих волосах, на лице, на голых пальцах ног. Я жду, когда радость накопится и переполнит меня до краев.

Я закрываю глаза и прыгаю.