Цитадель

Глава восьмая

Проснувшись, Дэнни долго не мог понять, где он. Заброшенное, затянутое паутиной помещение, кругом грудами свалена какая-то рухлядь — похоже на чердак, куда полсотни лет никто не заглядывал. Он лежал в постели между двумя неправдоподобно мягкими простынями. Их мягкость происходила от ветхости: прогнившая ткань расползалась от малейшего движения. Дэнни лежал нагишом, и его одежды не было нигде в поле зрения.

Чувствовал он себя мерзко. Так мерзко, что сказать просто «у него раскалывалась голова» или «болел живот» — значило бы ничего не сказать, ведь тогда подразумевалось бы, что мерзкое ощущение исходит только от головы или от живота. На самом деле оно охватывало все части и оконечности его тела одновременно: голову, живот, грудь, руки, шею, лицо, глаза, ноги. Обычное похмелье не шло ни в какое сравнение с нынешним состоянием Дэнни. Все ныло, болело и было гадко до такой степени, что он даже не мог произвести движение, которое всегда производил в первую минуту после пробуждения нагишом в незнакомой комнате (что, надо признать, с ним случалось) — оторвать задницу от постели. Иными словами, он не мог встать.

В комнате было темновато, но за узкими окошками вовсю светило солнце, пронзительно щебетали птицы, и от этого Дэнни вскоре начало казаться, что он прозевал что-то важное или куда-то опоздал. Или обещал кому-то позвонить и с кем-то встретиться, но не может вспомнить, кому и с кем. Обычно, если уж такое омерзительное чувство возникало, Дэнни старался поскорее принять вертикальное положение и взять ситуацию под контроль, но сейчас сделать этого он не мог и продолжал лежать неподвижно, как парализованный. В довершение всего вспомнилась спутниковая тарелка: значит, звонить уже никому не надо. Отзвонился.

И это еще было хорошее воспоминание. Или, во всяком случае, теперь оно казалось Дэнни хорошим по сравнению с плохими — с теми картинками, что начали медленно выплывать из его памяти. Выплывали мягкие руки баронессы, ее клокочущий смех, ее губы, близнецы с такими же губами, как у нее, — каждая из этих картинок в отдельности была вовсе не так ужасна, даже совсем не ужасна, но ужасно было то, к чему они все вместе вели. От одной мысли об этом Дэнни кидало в дрожь — будто он пытался восстановить в памяти вкус блюда, которым вчера отравился. Он что, правда занимался любовью с баронессой? Судя по тем эпизодам, что короткими очередями вспыхивали у него в мозгу, — кажется, да. Тогда-то он был уверен, что спит, — из-за пелены, которая отделяла его от всего происходящего. Теперь пелена расползлась, и мелькающие перед глазами сценки выглядели безжалостно, тошнотворно реальными. Стоп: если это воспоминания, то почему в них он видит себя со стороны? Да нет, на самом деле ничего такого не было и быть не могло!

Дэнни закрыл глаза, задержал дыхание и прислушался. Слушал не только ушами, а весь обратился в слух, пытаясь определить, есть ли еще кто-нибудь в этой комнате. И особенно в этой постели. Не уловив ни единого звука и ни малейшего движения, Дэнни осторожно разлепил веки и начал поворачивать голову… медленно, очень медленно… Чтобы, если окажется, что рядом все же кто-то есть, успеть вовремя зажмуриться.

В постели, во всяком случае, он был один — убедившись в этом, Дэнни испытал огромное облегчение. Слава богу, никого! Ему удалось приподняться на локте. Да, сейчас никого, но совсем недавно кто-то был. На древней пожелтелой подушке осталась вмятина, ниже вмятины простыня расползалась на узкие полоски, как какой-нибудь экспонат из коллекции средневековых тканей. По краю простыня была вышита блеклыми цветами; когда Дэнни провел по ним рукой, их длинные стебли легко отделились друг от друга. Потом он зачем-то откинул выцветшее зеленое бархатное покрывало вместе с верхней простыней и осмотрел место рядом с собой. На ветхой ткани нижней простыни темнела серая размазанная полоса с ладонь длиной: то ли пыль, то ли пепел, то ли горстка раздавленной моли.

Это оказалось последней каплей: Дэнни вскочил с кровати, несмотря на подступившую тошноту, точнее, как раз из-за нее. Блевотина уже рвалась из него — он едва успел вывеситься в ближайшее от кровати стрельчатое окно. Правда, вышла одна только слизь: от вчерашнего обеда в желудке мало что осталось. Когда, покончив с делом, Дэнни заполз обратно в комнату, его сильно трясло.

Теперь ему срочно требовалось отлить, но слабо представляя себе, как технически это можно сделать из окна — притом что подоконник находится на уровне груди, а руки и ноги не держат, — Дэнни стал торопливо искать другие варианты. За узкой дверью справа от кровати обнаружилась комнатка с дырой в каменном полу, из дыры поднимался вполне конкретный запах. Так, уже легче. Рядом из стены торчала каменная раковина, и над ней кран, из которого даже текла вода. Дэнни помыл руки и сунул голову под кран. Вода оказалась чуть теплее точки замерзания, и самочувствие Дэнни впервые за сегодняшнее утро улучшилось, то есть, оставаясь в зоне «очень, очень, очень плохо», продвинулось к ее верхней границе. Он решил не останавливаться на достигнутом и обрызгать себя ледяной водой с головы до ног, и его стало трясти еще и от холода.

Прихрамывая (болело колено), Дэнни вернулся в комнату и, наконец, заметил свои штаны, свисающие со старинной китайской ширмы. Штаны выглядели так, будто их зашвырнули туда издалека. Дэнни даже пришлось сказать себе вслух: не думать об этом, подразумевая под этим конкретный момент или эпизод, в котором его штаны взлетели на высоту двух с лишним метров. Не думать об этом. Просто надеть штаны. И он натянул их на мокрые ноги. Потом отыскал в разных частях комнаты рубашку, куртку, трусы и носки — разбросанные, судя по всему, в том же эпизоде.

Не думать об этом. Просто надеть. (Надел все, кроме трусов, которые сунул в карман куртки.) По части не думать, когда это не требовалось, у Дэнни был изрядный опыт: он представлял, как он изымает ненужные события из своего сознания и удаляет их, как записи в компьютере, так что ничего не остается. Но иногда ему все же казалось, что удаленное исчезло не совсем, по-прежнему болтается где-то рядом.

Спустя несколько минут Дэнни стоял посреди комнаты одетый, но без ботинок, которых нигде не было. Их не было ни под кроватью, ни рядом, и он начал обшаривать дальние углы комнаты, заглядывая под все комоды и кресла, куда он мог их задвинуть, запихнуть или зашвырнуть (не думать об этом), но выгребал оттуда лишь многолетние клубки слежавшейся пыли. Чем дольше Дэнни искал, тем тревожнее сжималось его сердце. Это были его счастливые ботинки. И единственные — хотя за много лет он успел потратить столько денег на их ремонт, что хватило бы на пять-шесть пар новых. Дэнни купил их вскоре после того, как перебрался в Нью-Йорк, когда он только недавно понял, кто он не есть (Дэнни Кинг, ах какой славный мальчик!), и горел желанием узнать, кто же он все-таки есть. Он увидел эти ботинки в одном бродвейском магазинчике, возможно теперь уже не существующем. Они были ему решительно не по карману, но в те времена, оказавшись на мели, он еще мог рассчитывать на отца. В магазине играла ритмичная, пульсирующая музыка — Дэнни слышал ее и после, все эти восемнадцать лет, в магазинах, клубах, ресторанах, но никогда с тех пор не обращал на нее внимания. А тогда, в том обувном, Дэнни вдруг уловил в ней тайный пульс всего сущего. Зашнуровав ботинки и глядя, как его отражение в большом зеркале слегка извивается под эту упругую музыку, он понял, какой будет его новая жизнь: загадочной и безрассудной. Он тогда стиснул зубы от волнения и подумал: Я — тот, кто носит такие ботинки. Это было первое, что он узнал о себе.

И теперь Дэнни, с одной стороны, хотел бы, конечно, убраться отсюда — в ботинках или без, но чтобы башня, баронесса и все то, о чем он сейчас не думал, поскорее осталось позади. Но с другой стороны, он понимал, что если уйдет босиком, то очень скоро затоскует по своим счастливым ботинкам, тем более что кроме них из обуви он привез только сандалии. И тогда придется сюда возвращаться. А это еще хуже, чем задержаться и отыскать их сейчас. Поэтому Дэнни остался и принялся искать — сначала беспорядочно, заглядывая под тряпки, прикрывающие сваленную в углах рухлядь, и находя то перевернутое кресло, то покосившийся письменный стол. (Он выдвигал даже ящики, но все они были набиты бумагами, пухлыми хозяйственными книгами и пачками писем, перетянутых выцветшей желтой тесьмой.) Потом упорядочил поиски, разбил кучи хлама на сектора и переходил к следующей куче, лишь покончив с предыдущей. Натыкаясь на очередной привет от баронессы, он внутренне содрогался. Серебряная подставка с двумя перстнями. Гребень слоновой кости с выческами седых с желтизной волос. Вставные зубы в стакане с водой. После каждого такого привета подкатывала новая волна тошноты, и хотелось бежать куда глаза глядят, но Дэнни не бежал, и его голова чуть не лопалась от всего того, о чем он продолжал не думать.

После стакана с зубами он все же решил на время выбраться из комнаты. Помимо прочего, он уже надышался пылью — начиналась аллергия. За дверью оказалась та же узкая лестница с окном на лестничной площадке, Дэнни тотчас бросился к нему и, распахнув створку, высунулся наружу. Верхушки деревьев покачивались далеко внизу. Окно выходило не на замок, а на крепостную стену, за которой зеленел пологий склон — кажется, как раз по нему Дэнни совсем недавно взбирался, волоча за собой чемодан. А внизу в долине виднелись окраины городка, где он дожидался автобуса. Городок выглядел аккуратным и ухоженным: красные черепичные крыши, островерхий шпиль церкви. Дэнни немного удивился — в прошлый раз городишко показался ему мрачной дырой, — но в конце концов решил, что при дневном освещении все и должно выглядеть иначе.

Из городка доносились звуки: иногда отдельные голоса, скорее всего детские, но в основном обычный городской шум, какой в Нью-Йорке слышен постоянно, а люди его даже не замечают, принимают за тишину. Шум этот неудержимо притягивал Дэнни; он понял, что должен немедленно наладить связь с миром, хотя бы с этой доступной ему частью. Добраться до городка, а там уж наверняка найдется интернет-кафе или магазин мобильных телефонов — сама мысль об этом подействовала на Дэнни как хорошая доза кофеина. Он должен бежать, должен попасть туда. То есть сначала отыскать ботинки, запропастившиеся неведомо куда, — и тогда уже бежать, бежать от этой странной безысходности, которая подступала к нему со всех сторон. Она еще не овладела им, пока нет, но подбиралась все ближе.

Отвернувшись от окна, Дэнни увидел свои ботинки. Они аккуратно стояли сбоку от двери. Наверно, он снял их здесь вчера вечером, когда спустился с крыши (не думать об этом). Его глаза тут же наполнились слезами — видно, нервы были на пределе, — он даже на секунду прижал ботинки к лицу. Потом обулся и начал спускаться по лестнице.

Этажом ниже было еще одно окно. Отсюда город уже не просматривался, зато голоса стали слышнее — оказывается, шум доносился не из города, переговаривались и перекрикивались люди, которые что-то делали у подножия башни. Для Дэнни это означало, что придется ждать: не выходить же отсюда у всех на глазах. Лучше уж обратно к баронессе, решил он, чем давать Ховарду повод думать, что он с ней спал.

Он спустился еще на этаж, но останавливаться не стал, потому что узнал тяжелую деревянную дверь — баронесса вполне могла сейчас находиться за ней, в комнате, где они пили вино (не думать об этом). Еще этажом ниже было последнее окно, а дальше лестница уходила в черноту. Он щелкнул фонариком и посветил вниз, но чернота проглотила свет. Дэнни вдруг страшно захотелось спускаться все ниже и ниже по этим ступеням — его влекло в эту черноту так же сильно и неудержимо, как в город. Но это уже было влечение совсем иного рода.

За много веков ступеньки стерлись, и в них образовались полукруглые ямки, углубления от ног. Дэнни поставил ногу в ямку и начал спускаться. Запахло глиной, и грудь сразу наполнилась прохладой и тяжестью, будто глина просочилась в легкие и тянула его вниз, вглубь. Он уже добрался до следующего поворота лестницы, когда голоса послышались снова. Они долетали из того же окна, мимо которого он только что прошел, но звучали теперь громче. Дэнни решил, что раз уж он отвлекся, то имеет смысл вернуться и посмотреть, что там происходит.

От окна до верхушек деревьев было не больше пяти метров, и в просветах ветвей можно было рассмотреть говоривших. Под деревьями стояли Мик и двое студентов, юноша и девушка, на шее у каждого болтался противопылевой респиратор. До Дэнни долетали лишь обрывки разговора.

Мик: …начать хоть отсюда…

Студентка: …никак не попасть…

Студент: Ну и что с того, что…

Все трое рассмеялись. Мик все время смотрел в сторону башни — не наверх, где окно, а вниз, в заросли. Наверно, кто-то появился из-за угла башни и идет к остальным. Ховард? Дэнни на всякий случай отскочил от окна, но чуть погодя снова выглянул. Нет, не Ховард, Анна. Младенец в какой-то хитрой сумке висел у нее на груди.

Теперь смеялись уже вчетвером.

Анна: Можно, в конце концов, устроить навес.

Вот у нее все до единого слова можно разобрать. И это понятно: голос ясный, пронзительно-тонкий — почти детский. Дэнни отклонился назад.

Мик: …снайпера нанять.

Опять все смеялись. Надо же, Мик, оказывается, умеет развлекать общество. Его темные волосы были стянуты шнурком на затылке. Несмотря на жару (на лбу поблескивал пот), он опять был в рубашке с длинным рукавом. Рядом на земле белела груда досок. Студенты уже уходили.

Студентка: …времени до обеда?

Анна: Сорок пять минут.

Студент: Тогда мы еще…

Мик: Смотрите там не…

И снова смех. Теперь Дэнни знал время: двенадцать пятнадцать. Тогда понятно, почему солнце так жарит. Дэнни хотелось одного — чтобы все поскорее убрались отсюда, чтобы он тоже мог поскорее убраться отсюда и успеть к обеду. Конечно, голова у него кружилась по многим причинам, но и от голода в том числе.

Мик: Подожди.

Это он окликнул Анну, которая вслед за студентами собралась уходить. Девочка у нее на груди уснула, головка свесилась набок. Анна обернулась. На ней было что-то желтое с короткими рукавами. Она раскраснелась — то ли обгорела на солнце, то ли ей просто голову напекло, у темноволосых это вечная проблема.

Анна: Что?

Мик: …с тобой поговорить…

Но оба стояли молча и ничего не говорили.

Мик: …никогда даже не…

Анна засмеялась. А кто виноват? Ты же сам исчезаешь, как только я появляюсь.

Мик сказал что-то, чего Дэнни не расслышал. Он уже не улыбался. И Анна тоже.

Анна: Я вижу, что тебе плохо.

Мик: Я по-прежнему…

Анна: Да. Я знала, что так будет.

Мик: …не думал… начинаю сходить…

Анна отступила на шаг назад. Мик, ты должен взять себя в руки. Ты ведь сам это понимаешь, да?

Только сейчас в голове у Дэнни что-то щелкнуло. До сих пор он слушал вполуха, дожидаясь лишь, когда все наконец уйдут, потому что помнил, что за его спиной в любой момент могут зашаркать каблуки баронессы. Теперь он сказал себе: Стоп. О чем это они? Дело было даже не в словах, которые он слышал, а в том, что он видел: очень уж близко друг к другу стояли эти двое. И Анна не уходила. И на Мика жалко было смотреть.

Анна: Мик. Ты должен это преодолеть. Должен. Иначе катастрофа.

Мик: …когда-нибудь вспоминаешь?

Анна: Нет! Стараюсь забыть. Изо всех сил.

Мик (неразбочиво).

Анна: Да, но это было не вчера. Шесть лет! Тут, в нормальной жизни, это большой срок. Шесть лет назад у меня еще не было Бенджи.

Мик: …именно… каждый день… каждый…

Анна: Не хочу этого слышать.

Мик стоял, засунув руки в карманы, и смотрел вниз. Дэнни ждал, что вот сейчас Анна уйдет, но она не уходила. Она прикрыла ладонями голову малышки и зажмурилась. Дэнни точно знал, о чем она сейчас думает, он чуть ли не слышал ее мысли: ей хочется бежать, но нельзя, надо как-то все уладить, что-то сделать, иначе все полетит к черту — и Ховард узнает. О чем? Видимо, о том, что шесть лет назад Мик трахал его жену.

Анна шагнула ближе к Мику и, глядя ему в лицо и по-прежнему прикрывая от солнца детскую головку, проговорила: Давай просто ему скажем.

Мик ответил не сразу. Что ты такое говоришь? — первая его фраза, которую Дэнни расслышал целиком. Губы у Мика побелели.

Анна: Он сильный, он выдержит. Конечно, будет тяжело, но потом, думаю, все устроится.

Мик: Нет. Нет. Нет. Нет. Нет! Ты слышишь меня?

Ну хорошо! Нет. Слышу.

Мик метался под деревьями, будто не мог остановиться… глотку себе перережу… Думаешь, шучу?

Анна: Ладно, расслабься. Я просто предложила.

Мик: …никогда в жизни… Не верю, что ты…

Мик, ну хватит уже.

Мик перестал метаться и снова смотрел на нее молча.

Анна: Придумай тогда ты, как быть. Что мне делать, по-твоему? Если ты и дальше будешь так же себя вести и устраивать такие сцены, он все поймет. И уверяю тебя, тогда уж точно будет хуже.

Мик: Не надо ему ничего говорить.

Думаешь, мне самой этого хочется? Господи, да мне бы в голову такое не пришло, но только… Послушай, у меня дочь спит на руках, а я тут с тобой… Да черт возьми!

Мик: …говори тише.

Анна заплакала. Дэнни смотрел на них с изумлением. Оказаться свидетелем такой сцены! Он не верил ни своим глазам, ни ушам, ничему — и уж тем более не пытался разобраться в сумбуре собственных ощущений. Он испытывал:

1. жалость к Ховарду, который даже не догадывается, что его жена и его лучший друг дурят его по полной программе;

2. удовлетворение оттого, что в жизни Ховарда не все так прекрасно, как казалось;

3. еще большую жалость к Ховарду, потому что легко жалеть человека, у которого в жизни не все прекрасно;

4. странное возбуждение от сознания того, что он все видел, все слышал и все знает.

Именно на этом последнем пункте — осознании знания — к Дэнни вернулось кое-что очень важное, что в последние два дня начало уже хиреть без применения: ожила ищущая, мыслящая часть его натуры, которая всегда пыталась разобраться в том, что происходит кругом и какое место он, Дэнни, занимает в происходящем. Та часть, что поддерживала Дэнни на плаву все эти годы. Мир вокруг него рассыпался — и опять сложился, уже по-новому, и Дэнни снова стал самим собой, то есть он снова не просто что-то знал, но знал больше всех остальных, видел всю паутину, связующую людей и события, пока остальные замечали лишь отдельные натянутые нити. Он владел информацией. Так в его жизни было всегда, много лет подряд. Не то чтобы он использовал свои знания в каких-то целях: информация — игрушка опасная, она в любой момент может обернуться против того, кто пытается с ней играть. Но в самом том, что он ею владел — то есть знал, кто с кем и как связан, — в этом заключалась его сила. И у Дэнни было слово, выражающее все описанное: абс.

Мик взял Анну за руку. Ну вот, подумал Дэнни.

Мик (неразборчиво).

Анна (всхлипывая): Просто… Я так хотела приехать сюда… так ждала этого, а теперь… По ночам уже не могу спать.

Так Анна стояла и плакала, а Мик держал ее за руку. Потом она перестала плакать, вытерла слезы, поцеловала дочку в макушку и взглянула на часы.

Мик: …легче, если бы я…

Анна: Да, но ты не можешь уехать, и нет смысла об этом говорить.

Эге, подумал Дэнни. Что значит «не можешь уехать»?

Мик (неразборчиво).

Анна: Конечно, не надо было. Конечно, дурацкая затея. Но ты здесь, и с этим ничего не поделаешь.

Мысль Дэнни продолжала вертеться вокруг той фразы. Что значит — Мик не может уехать? По какой такой причине?

Мик (неразборчиво).

Анна: Да не за что тебе просить прощения. Я большая девочка. И в эту историю впуталась сама. Просто… выпутаться никак не могу.

Они уже не держались за руки.

Солнце переместилось, и Дэнни больше не видел их лиц. Мик пытался объяснить что-то Анне, но он говорил совсем тихо, так что до Дэнни не долетало ни звука. Анна молчала, слушала. Дэнни еще немного высунулся из окна, но, хотя ему удалось различить отдельные слова: там… надо решать… как это сделать… — смысл все равно ускользал. Дэнни давно не стоял на полу, а балансировал на животе, его руки и ноги болтались по обе стороны от окна. Упершись локтями в стену, он продвинулся еще на несколько сантиметров вперед. Как оказалось, слишком далеко.

Дэнни сразу понял свою ошибку: он недооценил главную силу вселенной — силу тяжести — и перенес основную тяжесть своего тела за пределы окна. И теперь эта сила влекла его вниз, держался же он лишь благодаря трению собственных штанов о камень. Дэнни стискивал зубы, чтобы не завопить. Он отчаянно шарил рукой по откосу, нащупывая хоть крошечную зацепку, он извивался и вилял задом, пытаясь ввинтить себя обратно в оконный проем. Еще секунду или две ему казалось, что все получится и главная вселенская сила снова окажется на его стороне; он уже начал потихоньку отползать назад, но подвело трение: только что его штаны тормозили о шершавую поверхность, а теперь они пропитались потом и заскользили. Или он сам заскользил внутри штанов, не важно, — но он скользил и орал как резаный, как орал бы любой на его месте, вываливаясь вниз головой из окна.

Он успел зацепиться за оконную раму ногами — большими пальцами ног, — это остановило или, во всяком случае, приостановило его падение. Теперь он изо всех сил старался держать ступни под прямым углом, чтобы не сорваться. Мик с Анной внизу что-то кричали.

Мик: Эй, кто там?

Анна: Не знаю… Стоп, это не кузен Ховарда? Дэнни, ты?

Дэнни молчал: чтобы ответить, ему пришлось бы напрягать пресс, тогда на ступни просто не осталось бы сил.

Мик: Черт, он там… Он же сейчас сковырнется! Так, я бегу наверх. Дэнни, держись!

Дальше было не слышно — Мик уже заворачивал за угол башни.

Анна: Держись, Дэнни! Мик тебя вытащит. Сейчас, потерпи немного!

Теперь все силы Дэнни сконцентрировались в ступнях: главное — держать их под одним и тем же углом, хоть это и трудно. Все тело Дэнни дрожало от напряжения, но он знал, что может провисеть так хоть час, если надо, — сил хватит. Вот только ботинки, кажется, не желали удерживать его ноги. Предательски, по миллиметру, ноги выскальзывали из них — значит, ботинки были ему велики? Растянулись за столько лет — или это сам Дэнни усох? Или носки тонковаты? Или ботинки всегда на нем болтались, просто до сих пор он этого не замечал? Вряд ли. Когда Дэнни их покупал, они сидели как влитые, за то и купил. У него еще мелькнуло тогда, что это судьба: раз ботинки сшиты специально для него, значит, в них он и должен встретить свое будущее. Теперь голова Дэнни ненужным балластом болталась внизу и тянула за собой все тело, а ноги выскальзывали: сначала мелкими потными рывочками, а потом одним большим последним страшным рывком, окончательно разлучившим Дэнни с его ботинками.