Цветные миры

Глава двенадцатая Черная Америка снова сражается

Во время второй мировой войны американская армия насчитывала в своих рядах 500 тысяч цветных солдат и 5 тысяч цветных офицеров, в том числе 500 офицеров медицинской службы; в армии находились также 150 цветных священников и 200 медсестер. В военно-морском флоте служило 100 тысяч цветных моряков, из них 10 тысяч — в корпусе морской пехоты.

Когда союзники высадились наконец в Нормандии, негры обслуживали аэростаты заграждения и тяжелую артиллерию, нагружали и разгружали суда, водили по французским автострадам тысячи грузовиков, доставляя боеприпасы и войска на линию фронта. До этого они много потрудились на строительстве автострады Аляска — Канада протяженностью в тысячу восемьсот миль и автострады Лидо в Бирме. Цветные летчики бомбили Италию, Германию и Румынию, и тридцать пилотов-негров были награждены крестом за боевые заслуги. Когда десятитысячный отряд Мак-Олифа был полностью окружен нацистами в бельгийском городе Бастонь, цветная артиллерийская часть помогла этому отряду удержать город. Во время контрнаступления нацистов в Италии 92-я цветная пехотная дивизия оказала юг стойкое сопротивление. Негры строили взлетно-посадочные площадки в Новой Гвинее, сражались против японцев на Бугенвиле и против немцев в Северной Африке, служили в военных частях в Индии, Иране, на Аляске, во Франции, Голландии и на Филиппинах.

Негры, служившие в рядах армии США, глубоко задумывались над своей судьбой. Один из них писал с фронта домой:

«Мы помнили об условиях жизни, существующих ныне в Штатах, и все же готовы были с воодушевлением идти в бой, а может быть, даже умереть за права, которых мы, негры, никогда не имели. Но нам горько было сознавать, что те, против кого мы должны были сражаться, могли рассчитывать в нашей стране на лучшее отношение, чем мы сами. Для этого от них требовалось только приехать туда».

Маленькая негритянка писала стихами своему брату, находившемуся в рядах армии:

Солдат-негр, служивший на военно-транспортном судне, писал;

«Наши обязанности заключались в приготовлении обеда. На это требовалось добрых шесть часов. Жара была невыносимая, и мы работали раздетые до пояса. Нам было очень обидно, потому что на борту находилось по меньшей мере четыре тысячи человек, а на выполнение этой тяжелой работы ежедневно выделялся только наш черный батальон. Когда же некоторые из наших сержантов запротестовали, их разжаловали в рядовые и вернули на ту же работу».

Другой негр сообщал домой:

«Немецкое контрнаступление в Арденнах было последней, едва не увенчавшейся успехом попыткой Германии выиграть войну. Черные солдаты участвовали в отражении этого натиска, и тут поневоле между черными и белыми солдатами было больше сплоченности, чем когда-либо раньше».

Разумеется, солдатам была свойственна и простая человеческая радость, о чем писал один чернокожий солдат после вступления его части в Париж:

«Никогда еще за всю мою жизнь меня не целовали столько раз. Чуть ли не каждая встречная женщина останавливалась на улице и целовала меня в обе щеки. Прекрасный обычай».

Запад был удивлен и ошеломлен отпором, оказанным Советским Союзом яростному немецкому наступлению. Англичане в свое время не возражали против помощи Советскому Союзу ленд-лизом, который, по их мнению, не мог спасти русских. На это никто и не рассчитывал, но ленд-лиз дал бы Англии передышку и привел бы к взаимному уничтожению двух ее врагов, а это позволило бы англичанам претендовать на мировое господство. Американские монополисты шли дальше и заявляли: «Допустим, что Британская империя и обширная колониальная империя Франции рухнут. Кому же тогда претендовать на их владения, как не Америке?» Простая логика говорила за то, что наступает американский век. Воевать ради этого нет никакой необходимости — как только германский фашизм и советский коммунизм уничтожат друг друга, американцы вступят в права наследства!

Поэтому Англия и Америка, направляемые коварной рукой крупного капитала, едва ли не сознательно принесли Францию в жертву Германии. Несмотря на все свое, казалось бы, уважение к французской культуре, правящие круги Англии на протяжении девяти веков ненавидели французов, а ее монархи долгое время титуловали себя «королями Франции». Америка смотрела на Францию свысока, считая ее страной, помешавшейся на эротике и не гнушающейся даже «черномазыми», но в то же время и страной изысканной кухни, отличных манер и одежды. Это влекло за собой как льстивые комплименты, так и жестокую зависть. Пусть боши муштруют этих лягушатников! А потом Америка и здесь «примет дела».

Но если на европейском театре военных действий Америка проявляла медлительность, то на Дальнем Востоке она, не раздумывая долго, ринулась в бой. Здесь были задеты ее самолюбие и престиж.

В морской пехоте было немало черных парней, месивших своими ногами грязь на тропических островах от Гавайи до Японии, умиравших на Иводзиме и Окинаве. Они страдали от лихорадки, грубого обращения офицеров и расовой дискриминации. Но их жалобы не были слышны в Америке, и лишь немногие из них вернулись домой, чтобы рассказать о том, что они пережили. На Филиппинах они вспоминали своих черных братьев времен испано-американской войны; они видели, как знаменитый капельмейстер Уолтер Лавинг погиб под пулями японской гвардии.

В сражениях, развернувшихся в начале 1942 года в Коралловом море и вблизи атолла Мидуэй, Соединенные Штаты приступили к уничтожению японского флота, который, растянувшись вдоль границ новой обширной империи, созданной Японией, слишком оторвался от своих баз. Американская армия окольными путями начала медленное и дорогостоящее движение к Японии; оно могло продлиться несколько лет, но, не будучи остановлено, рано или поздно стало бы для Японии роковым. Ведь Япония с ее 83 миллионами жителей и ограниченными ресурсами воевала в одиночку против богатейшей страны мира, имеющей 150 миллионов жителей, и, конечно, нуждалась в помощи.

В конце 1942 года к судье Мансарту в его служебный кабинет в Нью-Йорке явился некий японский джентльмен. Он заявил, что знаком с одним индийцем, чьи интересы Мансарт успешно защищал много лет тому назад. Японец производил впечатление благовоспитанного, хорошо образованного человека, несомненно занимающего видное положение в обществе. По его словам, он собирался покинуть США, имея в кармане специальный паспорт. Начав с общих тем, японец перешел к конфиденциальному разговору.

— Судья Мансарт, мне хотелось бы спросить у вас под строжайшим секретом, не думаете ли вы, что американские негры будут готовы помочь Японии, если им представится такая возможность?

— Каким же образом? Сочувствием, политической поддержкой или… шпионажем?

— Не только этими способами, но и… восстанием?

— Нет, — сказал судья. — Я не думаю этого.

Японец невозмутимо продолжал:

— Я слышал, что ваш народ все еще находится во власти рабской психологии и никакая дискриминация, никакие оскорбления не вызывают у него ничего, кроме бессильных слез и молитв.

— Отчасти это так, но не совсем. Да, мы плачем и молимся, но мы и упорно трудимся, проявляя при этом терпение и благоразумие; наши общественные организации успешно развивают свою деятельность. Все это позволяет нам на деяться, что со временем мы сможем достигнуть в нашей стране полного равноправия с белыми.

— Но когда вам удастся достигнуть этой цели при нынешних темпах развития? Через сто лет? Или через тысячу? Простите, я не хочу быть неучтивым. Мы, японцы, слишком хороню знаем, как много времени требуется на то, чтобы заставить белый мир признать равноправие цветных народов. Сейчас мы ведем отчаянную борьбу с целью ускорить темп прогресса. Если я правильно вас понял, вы не склонны думать, что ваш народ может оказать нам помощь?

— Да, вы поняли меня правильно. Я не вижу для этого каких-либо реальных возможностей.

— Не все согласятся с вами. Ваши тюрьмы переполнены ожесточившимися жертвами произвола. Ваши улицы кишат нищими неграми, брошенными на произвол судьбы, о которых деятели Нового курса вспоминают в последнюю очередь или же не помнят совсем. От североамериканских индейцев, насчитывавших в XVI веке миллион человек, осталось всего триста тысяч. У них нет любви к родине. В США живет четверть миллиона японцев, родившихся в Америке; у большинства из них отняли их собственность, а их самих загнали в концентрационные лагеря. Они готовы на все. Существуют миллионы белых американцев — целая треть населения страны, — настолько униженных и лишенных всяких надежд, что они легко могут понять наши чувства. Разве все это не благодатная почва для восстания, мистер Мансарт?

— Возможно, если бы условия жизни ухудшились. Но если они улучшатся…

— Они не улучшатся, — сказал японец. — Прошу прощения. Мои чувства заставили меня забыть о благоразумии. Есть факторы, способные воспламенить эти огромные запасы горючего. Есть Негритянский конгресс и коммунистическая партия. Есть профсоюз проводников спальных вагонов во главе с социалистом, который неоднократно получал оплеухи от Американской федерации труда и угрожал когда-то походом на Вашингтон. Эти люди изо дня в день подрывают мощь вашей страны. Но я говорю слишком много лишнего. Прошу вас, не думайте, что я какой-нибудь заговорщик. Я не замышляю никаких заговоров и не знаю никого, кто бы их затевал. Но я вижу, что горючее уже готово вспыхнуть. Нам, японцам, сейчас необходимо это пламя. Простите меня, пожалуйста, забудьте все, что я сказал, до того момента, когда о нашей беседе приятно будет вспомнить. — Японец со значительным видом посмотрел на судью, который поклонился и пожал ему руку. После ухода гостя судья долго сидел в задумчивости. Ревелс не мог понять, хотел ли японец узнать его мысли или, наоборот, информировать его.

За последнее время судья Мансарт начал подвергать переоценке многие из своих прежних взглядов. Перед его глазами предстал мир под властью монополистов, с их политикой колониального империализма и наживы на войне. Мансарту становилось ясно, что теперь на бизнес смотрят не как на способ приносить пользу людям, а как на возможность установить власть над ними. Цель бизнесмена не служение человеку, а господство над ним во имя того, чтобы горсточка богачей могла эксплуатировать обездоленное большинство.

Между тем японский гость Мансарта поспешно отправился на пристань, где был подвергнут обстоятельному допросу. Выяснилось, что он — японский гражданин, возвращающийся на родину; его путешествие началось еще до того, как между Соединенными Штатами и Японией разразилась война. Все его документы были в порядке, хотя его поездка и казалась подозрительно долгой. Но, может быть, в этом была повинна именно война. В конце концов ему разрешили выехать.

В Соединенных Штатах среди негров нарастало беспокойство. Это не был еще открытый мятеж, как и предполагал судья Мансарт. Однако даже Мануэл Мансарт, находившийся вдалеке от событий, в Мейконе, понимал, что началось глубокое и сильное волнение, грозившее вылиться в нечто более опасное для всей — черной и белой — Америки.

Страшные события произошли в Детройте. Сюда, в этот большой промышленный центр, с начала 1943 года съехалось в поисках работы до полумиллиона человек, и среди них пятьдесят тысяч негров. Цветные были вынуждены добывать себе работу буквально с боем. И вот в июне 1943 года началось избиение и погром беднейшего негритянского населения. Убедившись в бездействии губернатора, Рузвельт послал в Детройт шеститысячный отряд федеральных войск, чтобы прекратить побоище.

Два месяца спустя по невыясненной причине произошли беспорядки в Гарлеме, где были разграблены и разрушены магазины. Судя по всему, даже сами участники бесчинств не отдавали себе отчета в топ, что к почему происходит. В действительности же это было продолжением тех событий, которые побудили президента Рузвельта допустить негров в промышленные предприятия. В этом сказалось одно из последствий всемирной колониальной эксплуатации цветных. Черные жители Гарлема подвергались постоянной эксплуатации. Они нуждались в хлебе и работе и, конечно, желали, чтобы полиция реже пускала в ход свои дубинки.

За исключением небольшой части зажиточных негров, вся масса цветных тружеников была загнана в самые захудалые кварталы и дома с непомерно высокой квартирной платой. Здесь продавали, да и то по вздутым ценам, те шанцевые продукты, которыми уже нельзя было торговать в других районах города. Школы Гарлема были переполнены; преподавали в них неквалифицированные педагоги, дисциплина была ниже всякой критики. В лавках, набитых покупателя ми-неграми, для цветных не находилось работы, разве только в качестве сторожей или прислуги. Против азартных игр, открытой торговли наркотиками и проституции не велось никакой борьбы, и наживались на всем этом главным образом белые рэкетиры. Торговцы грубо обращались с неграми, а полисмены всегда были готовы жестоко избить их. В напряженной обстановке скрытого недовольства и глухой вражды малейшая вспышка могла сразу же перерасти в бушующий пожар. Так и случилось. Торговые кварталы на 125-й улице были наполовину разрушены; ущерб от погрома достиг миллиона долларов. Таков был ответ черных жителей Гарлема, доведенных расовой дискриминацией до полного отчаяния.

Судья Ревелс Мансарт был особенно расстроен беспорядками в Нью-Йорке, и прежде всего потому, что по своему служебному положению был самым непосредственным образом связан с этими событиями. Кроме того, его заботила судьба сына, Ревелса-младшего, К 1942 году молодой Ревелс достиг призывного возраста, и его могли взять из колледжа в армию. Обеспокоенные этим обстоятельством родители Ревелса хотели, чтобы он пошел на курсы офицеров, но сам Ревелс был против. Родители в глубине души упрекали себя за то, что в свое время не подыскали Жилого района и среды, наиболее благоприятных для развития сына с тем, чтобы у него были хорошие друзья и свои интересы. Но где все это искать? Кто бы пожелал иметь в близком соседстве негритянскую семью независимо от ее общественного положения и личных достоинств?. Появление такой семьи в белом квартале вызвало бы обесценение недвижимой собственности и вспышку анти-негритянской истерии, что привело бы к бойкоту, а может быть, даже к прямому насилию.

Но допустим, что с этой стороны все обошлось бы благополучно; как, однако, добиться дружбы, добрососедских отношений и общественного признания? Кто из белых соседей позвал бы их к себе на чашку чая, к обеду или на вечернику? Они непременно оказались бы в изоляции. Старшие Мансарты, возможно, и перенесли бы это испытание, ну а как быть с вспыльчивым восемнадцатилетним юношей? И если так обстоит дело в окрестностях Нью-Йорка, то разве лучше будет где-нибудь в Новой Англии, на Среднем Западе или в Калифорнии? В Лос-Анджелесе господствует «система Джима Кроу»; не отстает от него и Портленд, в штате Орегон. Многие профсоюзы Сан-Франциско не принимают в свои ряды негритянских рабочих, а весь Юг одержим духом кастовой розни и расовой вражды.

Мансарты в свое время даже подумывали об эмиграции. Но куда? Канада не впустила бы их к себе, а Мексика приветствовала бы их появление лишь при условии, если бы они были богаты и не нуждались в работе. Что касается Европы, то там вообще было крайне неустойчивое положение, а конкуренция среди молодежи выражалась в очень острой форме. Поэтому самовольное вторжение туда иностранцев, и особенно представителей другой расы, было обречено на неудачу. В Южной Америке открывались кое-какие перспективы, но существующие там политические условия и бедность населения страшили Мансартов. В Вест-Индии классовые схватки и расовая вражда достигли такого накала, что иностранцам нечего было рассчитывать на мирную и счастливую жизнь. Размышляя так, Мансарты радовались, что у них только один сын. И вдруг на них обрушился неожиданный удар — Ревелс-младший вступил добровольно в авиацию.

Юный Ревелс как-то прочел статью о воздушной эскадрилье молодого офицера-негра — полковника Девиса. В один прекрасный день, вернувшись домой после встречи в Гарлеме с курсантами военного училища, он спокойно заявил родителям, что записался рядовым в военно-воздушные силы и уезжает в Таскиги для прохождения подготовки. Мать пришла в ужас и всячески пыталась удержать его от столь рискованного шага. Но отец отнесся к этой новости философски.

Наконец-то мальчик нашел для себя, кажется, нечто такое, в чем он видит свое призвание. До сих пор Ревелс-младший как будто ничем особенно не интересовался. В средней школе он учился посредственно; ему нравился спорт, но сам он активным спортсменом не был. У него вообще не замечалось никаких увлечений, даже девушки его не интересовали. Ревелс как-то странно к ним относился. Цветные школьницы принадлежали большей частью к бедным семьям, были плохо одеты и ничем не выделялись. Белые школьницы были состоятельнее их и лучше одевались. Они стремились обратить на себя внимание, но Ревелс умышленно их сторонился. Он решил, что не даст ни одной из них повода посмеяться над ним. Можно было, конечно, найти богатых и хорошеньких цветных девушек, но стоит ли тратить время на такие попеки?

Ревелс поступил в колледж со смутно выраженным желанием стать юристом и пойти по стопам отца. Но даже сам отец не выказывал никакого энтузиазма по поводу его выбора, так как Ревелс-младший не проявлял к юриспруденции ни особого влечения, ни даже простого интереса, казавшихся отцу необходимыми для этой профессии. Судья Мансарт подумывал о медицинской карьере для сына и беседовал с ним об этом, Однако юному Ревел су не хотелось близко соприкасаться с человеческими пороками.

Полеты — другое дело! Он уже пробовал летать, Что может быть чудеснее этого! Забрался ввысь и паришь себе над землей со всеми ее мелочными заботами и каверзами… И вот Ревелс Мансарт-младший будет участвовать во второй мировой войне в качестве летчика. Он отправился в Таскиги через Мейкон, впервые воспользовавшись вагоном «для цветных», и провел неделю в Мейконском колледже. Ему очень понравилась Джин Дю Биньон, особенно тем, что не пыталась отговаривать его от избранного пути. Наоборот, она приняла как должное и самый его выбор, и проявленную им способность решать свою судьбу.

За недолгое пребывание в Мейконе Ревелс очень привязался к Джин. По возвращении с войны, писал Ревелс-младший своим родителям, он с удовольствием прослушал бы курс ее лекций. Она понимает таких парней, как он.

Джин отвезла его на машине в Таскиги. Она еще находилась там, когда Ревелс, во время учебного полета на старом самолете, которым правительство снабдило негритянское авиационное училище, внезапно обнаружил, что его машина разваливается на части. Он ловко выпрыгнул из нее и, плавно опустившись на парашюте на землю, очутился в объятиях Джин, едва не потерявшей сознание от страха.

— Ничего особенного, — небрежно бросил он и через час был снова в воздухе.

Джин вернулась домой. Ну и поколение! Этот мальчик по годам мог бы быть ее собственным сыном. Слава богу, что у нее нет сыновей!

Мысленно Ревелс летал над Германией и успешно бомбил тылы гитлеровцев, ненавидевших евреев и «черномазых» и наступавших на Россию. О коммунизме он, конечно, знал очень мало, по вполне достаточно для того, чтобы противопоставлять его принципы колониальной политике Англии в Африке и Азии. Ему нравилось отношение французов к цветным солдатам. Он читал «Мир и Африка» и «Негры раньше и теперь» и с нетерпением ждал, когда будет послан на фронт. К своему изумлению, он неожиданно узнал, что его эскадрилья направляется на Африканский континент, причем не в Западную, а в Северную Африку. Он ворчал:

— Какого черта мы торчим здесь! Почему наша армия не бросится на Гитлера, пока тот показывает нам спину.

— Заткнись! — шепотом предупреждали его приятели. — Помни, что ты в армии.

Однажды утром, в январе 1943 года, он стоял рядом с молодым французским офицером из частей Сопротивления, наблюдая церемонию встречи Черчилля, де Голля и Рузвельта в Касабланке, в Северной Африке. У француза был возмущенный вид.

— Где же четвертое кресло? — проворчал он.

— Для кого?

— Для Эбуэ!

— А кто такой Эбуэ?

— Негр, который сделал возможной эту встречу.

Ревелс озадаченно взглянул на молодого француза.

Тот, закурив сигарету, стал рассказывать:

— Помните сороковой год? Вся Западная Европа — в руках у Гитлера. В июне капитулировала Франция, а Англия после предательства бельгийского короля и дюнкеркского позора, начиная с июля месяца, подвергалась в течение полугода непрерывным бомбардировкам. Итальянские армии находились в Эфиопии и Ливии. В Египте были английские войска; Англия хотела во что бы то ни стало сохранить за собой большую часть своей драгоценной империи независимо от того, кто победит — Германия или Россия. После капитуляции Франции вся Северная Африка, включая Алжир, Марокко и Французскую Западную Африку, перешла на сторону Виши. Такой важный порт, как Дакар, находившийся ближе всего к Америке, остался беззащитным перед германской угрозой. В смыкающемся кольце подвластных Германии территорий недоставало только одного звена — Экваториальной Африки, расположенной в самом центре континента к югу от Ливии, в непосредственной близости от вооруженных сил Англии в Англо-Египетском Судане. Из четырех атлантических портов только через Чад могли поступать военные грузы; здесь можно было также концентрировать черные войска для отправки их на север, в Египет. Тот, кто владел в данный момент Чадом, владел, по существу, всей Африкой, а Африка имела тогда существенное значение для военных действий союзников.

Губернатором колонии Чад был негр, родившийся в Южной Америке, во Французской Гвиане, и получивший образование во Франции; ранее он был губернатором Гваделупы. Белый губернатор Экваториальной Африки примкнул к Виши и был назначен эмиссаром всей Черной Африки с резиденцией в Дакаре. Его примеру последовал и белый губернатор Габона.

Но Эбуэ, черный губернатор Чада, собрав своих подчиненных, призвал их продолжать борьбу против фашизма. Позднее он рассказывал:

«Семнадцатого июня сорокового года мы сидели в клубе Форт-Лами, слушая выступление Петэна по радио. Со мной были молодые офицеры французской армии — выпускники Сен-Сира, а также руководители департаментов и другие высшие должностные лица Чада и несколько местных коммерсантов и чиновников. Когда Петэн кончил говорить, среди нас воцарилось молчание, рожденное великой болью. Но моя боль облегчалась сознанием, что весь Чад единодушен в своей решимости не сдаваться. Я предложил собравшимся открыто заявить, что мы будем продолжать борьбу, чего бы это нам ни стоило, и предоставил им выбор — стать на сторону Виши или де Голля. За небольшим исключением, все примкнули к де Голлю».

Впоследствии французский генерал говорил:

«Если бы Эбуэ последовал примеру Петэна, Лаваля и Вейгана, произошла бы катастрофа… Но так как он этого не сделал, то английские и американские самолеты могли в разобранном виде доставляться в Нигерию и после сборки лететь через Форт-Лами на восток к Хартуму, в Англо-Египетский Судан, а оттуда к северу на Средний Восток. Произойди заминка хотя бы на один день, и путь для гитлеровской армии был бы свободен!»

Эбуэ предоставил де Голлю солдат, минеральное сырье и деньги. Его черные крестьяне собрали для сил Сопротивления 24 миллиона долларов — и это в тот момент, когда сами сидели почти без гроша. Эбуэ к тому времени построил один из крупнейших, лучше других оборудованный аэропорт и около четырех тысяч миль шоссейных дорог. Из этого аэропорта ежедневно вылетало на Средний Восток сто пятьдесят самолетов, перевозивших солдат и военные грузы. Черные солдаты Эбуэ прошли 1700 миль к северу и сражались в Тунисе и Триполи. Впоследствии им суждено было в числе первых войти в Париж.

Затаив дыхание, Ревелс оглядел собравшихся гостей.

— И его сегодня даже нет здесь!

Молодой француз пробормотал:

— Ничего, Эбуэ еще жив! Он еще предъявит счет за свои услуги.

— И счет будет оплачен?

— Конечно, нет, черт возьми, если только это будет зависеть от Англии и Америки!

Ревелс опустил голову.

Позже он стоял на посту, охраняя дорогу, в то время как президент Рузвельт и генерал Эйзенхауэр разъясняли цель экспедиции и заверяли войска, что, несмотря на захват Гитлером половины России, разгром Роммеля под Эль-Аламейном наглядно показывает, что Англия и Соединенные Штаты включились в борьбу и намерены сокрушить немцев, если даже на это потребуется четыре года.

В общем Ревелсу нравилась служба в авиации. Среди летчиков расовая сегрегация сказывалась меньше, чем в других родах войск. С неграми обращались, да и вынуждены были обращаться наравне с белыми. У Ревелса появились приятели. Правда, сам он не стремился заводить знакомства, но и не чуждался люден. Он принимал их такими, как они есть, независимо от цвета их кожи. Просто одни ему нравились, другие — нет.

Затем на фронте наступил перелом.

После перехода русских в наступление армия Соединенных Штатов, предоставив Англии продвигаться на восток — к своей колониальной империи, двинулась на север, чтобы, захватив Италию, иметь возможность вмешаться в дела на Восточном фронте, если Россия захочет идти на Лондон.

Ревелс тоже отправился на север — ему не терпелось вступить в настоящую схватку с врагом.

Был один из жарких дней июня 1944 года. Сквозь кровь и ужасы войны упорно пробивалось лето с его золотым солнцем, серебристой водой и изумрудной зеленью листвы. Еще в июле 1943 года эскадрилья Ревелса перебазировалась в Сицилию, и он совершал оттуда налеты на итальянские города. Иногда его охватывала жалость и сочувствие, но он не позволял такому настроению долго владеть собою. В конце концов, Италия — вражеская страна. Это она раздавила Эфиопию, начав тем самым мировую войну, и ненавидела «черномазых». Поэтому Ревелс бомбил ее города с легким сердцем и с отличными результатами; он считал, что впереди еще предстоят настоящие бои.

И вот генерал Кларк приказал эскадрилье Ревелса сопровождать его в налете на Рим. Ревелс лишь недавно узнал о конференции, созванной Эбуэ в Браззавиле, недалеко от атлантического побережья Экваториальной Африки. Она состоялась в январе. На ее открытие из Алжира прилетел де Голль, и в ее работе участвовали все французские губернаторы и администраторы, а также технические эксперты. На конференции были представлены колонии площадью в три с половиной миллиона квадратных мель с 25 миллионами жителей из общей французской колониальной территории в четыре с половиной миллиона квадратных миль с 70 миллионами жителей. В своем выступлении Эбуэ «предъявил счет» союзникам, изложив требования черной Африки:

— Мы должны объявить войну болезням и уничтожить нищету и невежестве. Мы обязаны также прекратить ограбление коренного населения Африки крупными плантаторами и компаниями, цель которых — продолжать колониальную эксплуатацию. Французская Экваториальная Африка нуждается во врачах, техниках, педагогах и ученых, которые способствовали бы развитию ее народов и ее природных ресурсов. И мы должны их иметь.

В мае Эбуэ умер. Сейчас шел июнь. Настроение Ревелса было уже иным. Теперь у него появилось безрассудство и отчаяние юноши, окунувшегося в ужасы войны. Он видел кровавую бойню в Анцио, происходившую под багровой завесой артиллерийского огня, который нацисты ежедневно извергали из нависших над американскими позициями пещер. Ревелс пролетал над ними, направляясь в Кассино. Летя высоко в небе, он думал о детях, бродивших по дорогам и подбиравших всякие отбросы; они бегали толпой за американскими грузовиками, выклянчивая у солдат какую-нибудь еду.

— Есть хочется! Есть хочется! — кричали они тоненькими, жалобными голосами.

Ревелс вспомнил, как накануне торговался с одним итальянцем. За банку солдатских мясных консервов и несколько черствых галет тот брался привести к нему женщину. Ревелс небрежно спросил:

— А она порядочная? Молодая, смазливая?

Понизив голос, со смущенным видом, итальянец ответил:

— Она прекрасна. Необыкновенно прекрасна. Это моя сестра.

Внезапно Ревелсу все это стало противно. Ведь и они — люди. Вот, значит, что такое война! Он, Ревелс, громит не врагов. Свои удары он наносит не по вооруженным до зубов злобным людям. Он морит голодом детишек, насилует молодых девушек и убивает их престарелых отцов и матерей. Получив приказ лететь на Рим, Ревелс расхохотался. Вечный Рим! Он вывел самолет из ангара и поднял его в воздух.

Ревелс летел напрямик с большой скоростью, выше и впереди своих товарищей. Он обрушил лавину огня на храм, священника и молящихся людей. Мысленным взором он видел, как льется потоками кровь женщин и детей. Он исступленно хохотал, издеваясь над преследующими его истребителями. Наконец, оторвавшись от них, он остался в небе один. Горючее было на исходе. Ревелс набирал высоту, пока не опустели баки, и тогда, круто пикируя, упал с высоты десяти тысяч футов. Он зажмурил глаза перед тем, как его самолет врезался в итальянскую землю.

Много времени спустя после гибели сына судья Мансарт получил его письмо:

«Дорогие мама и папа!

Когда вы получите это письмо, меня не будет в живых. Я не в силах больше терпеть. Теперь я знаю, что такое война. Меня больше не обмануть волшебными сказками о славе и победе. Война — это грязь и мерзость, голод и смерть, насилие и ложь. Я погубил множество своих ближних. Мои бомбы разбрасывали по земле внутренности женщин и детей. Я видел, как льется потоками густая красная кровь, пропитывая землю. Жить в таком мире я не хочу. Завтра, выполнив приказ, поднимусь как можно выше, а затем поверну вниз и упаду на землю. Скоро я умру. Я никогда не увижу вас больше. Шлю вам свой прощальный привет. Я знаю, как много вы сделали для меня, и глубоко вам за это признателен. Наилучшие пожелания вам обоим и тете Джин.

Прощайте!»

Похорон не было. В ближайшее воскресное утро вслед за получением этого печального известия в гостиной Мансартов собралось несколько человек. Поверх раскинутого на рояле малинового шарфа лежала выписка из приказа. На стене висел портрет Ревелса. Баритон пел: