Цветные миры

Глава тринадцатая Рузвельт умирает

Трагическая смерть сына глубоко потрясла семью Мансартов. Оба они всячески стремились чем-то заполнить образовавшуюся в их жизни страшную пустоту. В конце концов Джойс Мансарт в какой-то мере обрела для себя душевный покой, примирившись со своими родственниками из Чарлстона, штат Южная Каролина, с которыми у нее давно были прерваны всякие отношения. Дело в том, что единственная сестра миссис Мансарт, старше ее возрастом, запятнала честь семьи, открыто вступив в незаконную связь с белым, который впоследствии стал губернатором штата. Все члены семьи Гринов отличались светлым цветом кожи; это была старинная зажиточная семья, связанная узами родства с самыми видными белыми семьями штата. Уже свыше ста лет ни одному белому не удавалось вступить в близкие отношения с женщинами этого гордого клана, так как те признавали только честный, законный брак. И вот вопреки вековой традиции одна из красивейших девушек семьи Гринов открыто стала любовницей молодого белого адвоката, наследника знатной семьи. Они жили в красивом особняке, где она считалась «экономкой», вместе с тремя своими детьми — мальчиком и двумя девочками. Когда адвокат стал губернатором, в роли хозяйки официальной резиденции выступала его тетка, но жил он по-прежнему большей частью в своем старом доме. Однако вскоре молодой губернатор задумал попасть в сенат Соединенных Штатов. И тут ему и его возлюбленной пришлось столкнуться с реальной обстановкой. Его прочили в сенат на пост лидера оппозиционной группировки, действовавшей внутри демократической партии на Юге против рузвельтовского Нового курса. Создание оппозиции отражало в первую очередь растущее недовольство политикой Рузвельта, признававшего права негров, и знаменовало собой начало более ожесточенной борьбы против мероприятий Нового курса в том районе, где крупный капитал собирался усиленно развивать добычу нефти и серы и производство текстиля. Оппозиция мечтала о создании третьей партии на Юге и готовилась к открытому выступлению, которое должен был возглавить молодой губернатор. Но для этого ему следовало отказаться от своей цветной семьи, иначе заправилы Юга погубили бы его карьеру в любой области — политической, социальной или финансовой.

«Такие вещи можно было позволять себе полвека назад. Но теперь, когда женщины получили избирательные права, это просто недопустимо. Каково же ваше решение?» — спрашивали будущего сенатора его сторонники. И вот у себя дома, горячо сжимая в объятиях свою потрясенную горем гражданскую жену, губернатор говорил ей:

— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя! И никогда не любил никого, кроме тебя! Ты мне дороже и ближе всех на свете, и я просто не мыслю себе, как я буду жить без тебя. Но я вынужден так поступить. Понимаешь? Вынужден!

Она не отвечала ему. Да и что тут скажешь?

Он обеспечил средствами свою цветную семью и женился на молодой белой девушке из среды новой аристократии. Сестра миссис Мансарт переехала с детьми в Нью-Йорк и купила там себе дом на Риверсайд-драйв. Сын, по внешности настоящий белый, был в конце концов принят на службу в одну из солидных фирм и растворился в мире белых. Старшая дочь, наделенная смуглой, оливкового цвета, кожей, вышла замуж за подающего надежды молодого цветного адвоката, которому протежировал судья Мансарт. Долгое время Джойс Мансарт не хотела знаться с семьей сестры. Но после роковой гибели юного Ревелса младшая племянница миссис Мансарт — Мэриан — навестила ее. В свои пятнадцать лет девочка была изумительно красива. В ней все было привлекательно — и смуглая кожа, и черные волосы в сочетании со светлыми глазами, и изящные черты лица, и, наконец, безукоризненная фигура. Она пришла по приглашению судьи Мансарта вместе со своим родственником, молодым адвокатом. Позабыв былую неприязнь к сестре, матери Мэриан, миссис Мансарт сразу же всем сердцем привязалась к юной племяннице, находя в ней утешение своему горю. Девочка была умна, хорошо воспитана и мечтала о серьезном образовании. Но в Нью-Йорке она чувствовала себя одинокой: брат и сестра были значительно старше ее, друзья детства остались в далеком Чарлстоне, мать же замкнулась в своих мрачных думах. Мэриан проявляла глубокое сочувствие к миссис Мансарт; та в свою очередь мысленно представляла себе, какой славной женой эта девушка могла бы быть для ее покойного сына, и не раз ловила себя на том, что относится к Мэриан словно к своей будущей невестке.

Судья Мансарт, стремясь, как и его жена, отвлечься от своей душевной боли, постепенно втягивался в новую обстановку. Он отказался вновь выдвинуть свою кандидатуру на пост судьи, хотя вполне мог рассчитывать даже на повышение. Свою частную практику Мансарт резко сократил и брался лишь за те дела, которые казались ему особенно интересными. Он расширил свою библиотеку и начал регулярно читать книги и периодические издания. Мэриан, племянница его жены, часто пользовалась его библиотекой, выполняла для него различные поручения, связанные с книгами, и стала в конце концов чем-то вроде его личного секретаря; помогала ей в работе стенографистка.

Неподалеку от конторы Мансарта на Ист-Сайде находился Венгерский ресторан, где стал бывать судья. Там он нашел для себя много нового. У Мансарта вошло в привычку, обедая, подолгу засиживаться за столом и беседовать с завсегдатаями ресторана. Это были, как правило, образованные, имеющие немалый жизненный опыт иностранцы. Они охотно беседовали с Мансартом и при этом не позволяли себе того покровительственного тона, который так характерен для белых американцев, когда они встречаются с цветным, чье положение в обществе они не могут полностью игнорировать. Так Мансарт постепенно вошел в иную, ранее неведомую ему среду.

Теперь ему стало известно, как Россия борется за осуществление подлинной демократии. В этой отчаянной и упорной борьбе с пережитками прошлого, нарушениями законов и частнособственническими устремлениями советские руководители не могли рассчитывать на помощь и сочувствие со стороны «благонамеренных» и религиозных людей ни в Европе, ни в Америке.

Все это удивляло судью Мансарта. Многое о России он услышал впервые. Оказалось, что его представление о Советском Союзе было совершенно неверным. Цель Советов, полагал он раньше, в значительной мере сводилась к убийствам и «чисткам». Мансарт невольно задавал себе вопрос: «Откуда взялась подобная информация о России?»

Он начал догадываться, что черпал сведения главным образом из американской прессы и статей Троцкого. Когда Троцкий прибыл в Мексику, американская пресса радушно открыла ему свои страницы и вокруг него засуетился густой рой американских либералов. Таким образом, в течение ряда лет мнение американцев о России складывалось под влиянием Троцкого. Все это, конечно, не могло происходить стихийно. Должно быть, кто-то поощрял ату антисоветскую кампанию и оплачивал ее. К услугам Троцкого была вся американская периодическая печать, все средства массовой информации. Либеральное движение превратилось в его агентуру.

При всем желании составить себе объективное представление о России и правильно оценить нынешние положительные результаты русской революции было трудно из-за той неблаговидной роли, какую играли газеты в жизни рядового американского гражданина. Было время, когда судья Мансарт читал «Нью-Йорк таймс» и «Трибюн», просматривал несколько популярных журналов, изредка прочитывал ту или иную книгу и считал, что он в основном вооружен сведениями о том, что происходит в мире.

Теперь он начинал сознавать, что это далеко не так, что газеты замалчивают подлинную информацию, толкуют факты вкривь и вкось, а нередко даже сознательно лгут. Очевидно, это было вызвано влиянием на прессу со стороны деловых кругов и могущественных банков, которые фактически владели газетами и журналами, распределяли необходимые для них материалы, в частности газетную бумагу, и снабжали их информацией крупных телеграфных агентств. Поэтому судья Мансарт пришел к выводу, что не может, как прежде, доверять газетам. Он должен по возможности найти для себя собственные источники информации.

Судье Мансарту становилось понятным то, что, являясь участниками многих исторических событий, мы далеко не всегда знаем о них, а еще реже можем уяснить себе подлинное значение этих событий, их логическую связь с уже известными нам фактами. Очень часто (и это обстоятельство еще больше затрудняет для нас понимание) текущие события убеждают нас в том, что мы неправильно толковали прошлое и что смысл минувшего мы можем воспринимать только через настоящее. Иными словами, время смещается: будущее — это в известной мере прошлое, а прошлое — будущее. И вот судья Мансарт обратился к прошлому, пытаясь разобраться в нем, систематизировать свои воспоминания и сделать определенные выводы из своего жизненного опыта.

Небольшой Венгерский ресторан, где Ревелс Мансарт встречался с людьми, хорошо разбиравшимися в международной обстановке и откровенно обсуждавшими ее, стал его основной школой по изучению текущих событий. Но ему этого мало, он должен получать еще больше сведений — путем расспросов, а если это понадобится, даже путем переписки. Конечно, все это трудно и утомительно, но обойтись без этого нельзя. Поэтому судья Мансарт вместе с женой и Мэриан, которая часто бывала у них в доме, не жалел усилий, чтобы собирать и постоянно расширять круг знаний и непосредственных впечатлений об окружающем их мире. Мэриан вскоре должна была закончить уэдлейскую среднюю школу и собиралась поступить затем в колледж Хантера.

После знакомства с Гарри Гопкинсом и нескольких частных встреч с ним судья Мансарт стал с особым вниманием следить за его высказываниями, публиковавшимися в печати; по мнению Ревелса, Гопкинс был честным, искренним человеком, который старался говорить правду, как он ее понимает. Поэтому судья Мансарт с большим интересом относился ко всему, что тот говорил.

Мансарту вспоминался один эпизод, когда он имел возможность побеседовать с Гарри Гопкинсом перед его отъездом в Англию. Он понял тогда, что Соединенные Штаты согласны наконец стать союзником России в борьбе против Гитлера и Муссолини.

Закон о ленд-лизе, несколько месяцев обсуждавшийся конгрессом, был все же принят как необходимый для спасения Англии, Греции и Китая. Борьба была очень упорная, но президент Рузвельт твердо отстаивал свои позиции; в конце концов он добился права распространить ленд-лиз и на Советский Союз, если тот подвергнется нападению со стороны Германии или Японии. Сторонники Гопкинса ликовали. Они выражали надежду, что у этого худощавого, слабого на вид человека хватит стойкости, чтобы отстоять в Англии программу помощи Советскому Союзу. И Гопкинс, признательно улыбаясь, заверил их, что стойкости у него хватит.

Несколько недель спустя сын шорника появился в Кремле и вступил в переговоры с Иосифом Сталиным; разговаривали они начистоту. В отличие от своих предшественников Гопкинс не привез — как ожидал Сталин — требований о допуске частного капитала в Россию. Он предложил лишь помощь для борьбы против Гитлера, и вскоре весь мир узнал, что Соединенные Штаты предоставляют Советскому Союзу ленд-лиз в размере миллиарда долларов.

Оглядываясь на те исторические события, которые в свое время не были ему ясны, судья Мансарт понял, что его сын погиб, в сущности, потому, что англо-американские силы лишь в июле 1943 года начали наступление на Италию. В июне 1944 года, когда юный Ревелс ринулся вниз головой к своему роковому концу, они медленно, дюйм за дюймом, продвигались к Риму.

Втайне Черчилль опасался победы России над Германией. Зная, как при аналогичных обстоятельствах поступил бы он сам, Черчилль был убежден, что победоносные войска России не остановятся в Берлине, а двинутся на Париж и Лондон. Позднее Мансарт узнал, что Черчилль даже приказал Монтгомери создавать запасы трофейного германского вооружения для последующего использования их новой германской армией, сколоченной из немецких военнопленных.

Судья Мансарт пришел к выводу, что Черчилль стал особенно опасаться России, когда после капитуляции армейской группировки Паулюса начали предприниматься шаги для послевоенного мирового урегулирования. Гопкинс писал:

«Если бы Запад ответил таким же сильным ударом по обнаженному тылу Гитлера, войну можно было бы закончить еще в 1943 году. Но западный мир и его военные эксперты, в особенности американские, отказывались верить своим глазам и были убеждены, что Россия должка в конце концов потерпеть полный крах».

Позднее Гопкинс говорил, обращаясь к народу Америки:

«Американский народ должен проявлять бдительность, ибо в Америке существует группа людей, которые по ряду причин были бы рады военному поражению России и которые до того, как мы вступили в войну, публично заявляли, что для них безразлично, кто победит — Россия или Германия. Это немногочисленное, но крикливое меньшинство может воспользоваться любой трещиной между нами и Россией, чтобы посеять вражду между нашими странами. Кое-кому в Америке очень бы хотелось, чтобы после поражения Германии наши армии двинулись через германскую территорию и напали на Россию. Эти люди не представляют никого, кроме самих себя, и правительство нашей страны, каким бы оно ни было, никогда не позволит, чтобы эта группа влияла на официальную политику Соединенных Штатов».

Судья Мансарт окончательно убедился, что Рузвельт был более яркой личностью и более выдающимся государственным деятелем, чем Черчилль. Именно он решил завязать дружбу с Советским Союзом и потянул за собою Черчилля. В то время Франклин Рузвельт был единственным человеком в мире, способным завоевать доверие Сталина; и достиг он этого своей искренностью и прямотой. Он понимал, что требования России справедливы и что она располагает достаточной военной силой, чтобы добиться их осуществления. В Тегеране и Ялте Рузвельт, Черчилль и Сталин встретились для личных переговоров; это потребовало от Рузвельта большого физического напряжения, ускорившего его смерть.

Весной 1945 года к Мансарту и его друзьям по Венгерскому ресторану присоединился некий молодой человек. Судя по всему, он был хорошо знаком многим из присутствующих и держал себя непринужденно.

— В Ялте можно было наблюдать важные и интересные явления, — рассказывал он. — Я там был, многое слышал и видел. Речь шла о запутанных и острых вопросах, о вопросах мирового значения. Большую роль на Ялтинской конференции играла советская делегация. Сталин знал Черчилля, знал его как ловкого, хитрого дипломата и как человека, прибегавшего к любому доступному ему виду оружия, лишь бы подавить русскую революцию. Именно он старался как можно дольше задержать союзников, чтобы дать Гитлеру все шансы для разгрома России, и пошел на уступки, когда его вынудили.

В пользу Рузвельта Сталина расположил Гарри Гопкинс; но Сталин понимал, что Рузвельт в значительной мере зависит от того же крупного капитала, который до него представлял Гувер. Он понимал, что американские монополисты стояли за спиной польских помещиков и эмигрантов из прибалтийских государств, ткавших паутину клеветы и интриг против Советов, Еще после первой мировой войны они с помощью Клемансо образовали из Польши и прибалтийских государств «санитарный кордон» с целью покорить Россию, как только представится удобный случай. Польша веками представляла собой опаснейший в Европе очаг милитаристски настроенных, алчных помещиков, высасывающих кровь из миллионов беспомощных крестьян. Польские орды во главе с такими авантюристами, как Пилсудский, уже вторгались в Россию и разоряли ее землю. Чехословакия, Венгрия и балканские государства в течение столетий были заповедниками эксплуататоров крестьянства в Европе.

Судья Мансарт узнал, что США предоставили Европе пятьдесят два миллиарда долларов, помогая ей остановить Гитлера. Из них тридцать один миллиард достался Англии; США обещали ей еще дополнительную помощь и выполнили свое обещание. Десять миллиардов были предоставлены Франции, которая сложила оружие и нуждалась в помощи, значительно превышавшей ее вклад в общее дело разгрома гитлеровской Германии. Но Советскому Союзу, вынесшему на себе главную тяжесть войны, досталось всего одиннадцать миллиардов. Этот дар следовало бы по меньшей мере удвоить, ведь Россия, потерявшая пятнадцать миллионов человек убитыми, буквально истекала кровью. Спасая Европу, она чуть не погибла сама, а теперь была осуждена на муки.

В марте 1945 года Рузвельт говорил в послании конгрессу:

«Здание мира не может быть воздвигнуто силами одного человека, одной партии или одной страны. Мир не может быть только американским, английским, русским, французским или китайским. Он не может быть миром одной большой страны или группы малых стран. Он должен быть миром, основанным на сотрудничестве стран всего земного шара».

Мансарт внимательно слушал рассказ молодого человека:

— Требовались новые исключительно важные соглашения, и в принципе была достигнута договоренность об их конкретизации и проведении в жизнь. Будь Рузвельт жив, имелись бы все шансы на их осуществление, конечно, не без трений, но с доверием, взаимопониманием и доброй волей.

Позднее Гарри Гопкинс писал: «Мы искренне, от всей души, верили в то, что взошла заря нового дня, о котором все мы столько лет мечтали, моля бога о его наступлении. Мы были абсолютно убеждены, что одержали величайшую в истории победу, установив мир на земле. Говоря «мы», я подразумеваю всех нас, все цивилизованное человечество. Русские доказали свою мудрость и дальновидность, ни у президента, ни у кого-либо из нас не было сомнений в том, что мы сможем ужиться с ними».

Судья Мансарт с большим интересом следил за беседой, прислушиваясь в особенности к словам очевидца недавних знаменательных событий.

— Кто этот молодой человек? — спросил он до окончании завтрака.

Кто-то ответил:

— По-моему, его зовут Хисс, Алджер Хисс.

В тот же день, когда Мансарт познакомился с Хиосом, он заметил в ресторане нового посетителя. Это был молодой человек лет двадцати с небольшим. Судья Мансарт невольно обратил на него внимание. Тот появился здесь впервые и своей внешностью живо напомнил Мансарту о его погибшем приемном сыне. Этот молодой, явно цветной юноша внешне был чрезвычайно привлекателен: он был высок ростом, широк в плечах, хорошо сложен, имел красивую светло-коричневую кожу и пышную шевелюру. Когда, поднявшись из-за стола, он взглянул на Мансарта, судье показалось, что в выражении его лица промелькнуло что-то смутно знакомое. На него смотрело молодое, красивое лицо, на котором наряду с юношеским задором сквозило гордое сознание собственного достоинства. Мансарта охватило волнение. Где он видел эту так хорошо знакомую улыбку? Сердце у него внезапно сжалось. Он нерешительно сделал несколько шагов и вдруг, бросившись вперед, резким жестом остановил молодого человека в тот момент, когда тот уже взялся за ручку входной двери.

— Прошу прощения! Но я почему-то подумал… Мне показалось, что я вас знаю… что где-то я вас уже видел.

Лицо молодого человека приняло почти сур оное выражение, но он вежливо ответил:

— Нет, судья Мансарт, мы с вами еще никогда не встречались. Но я пришел сюда потому, что мне поручено передать вам письмо. Я растерялся, заметив ваш пристальный взгляд, и не решился подойти к вам. Извините.

Он осторожно пошарил во внутреннем кармане и вытащил длинный конверт.

— Это, сэр, для вас. Это письмо уже давно следовало вам вручить. Вот моя карточка. Могу я зайти к вам… хотя бы завтра?

— Разумеется. В контору или домой?

— Я предпочел бы зайти в контору. Вам удобно часа в четыре? Благодарю вас, сэр.

Он быстро удалился, и Мансарт испытал странное разочарование. В юноше было нечто такое, что будило в нем воспоминания о далеком прошлом. Но что именно? Мансарт взглянул на карточку:

Мансарт нахмурился, глядя на карточку, — имя было ему незнакомо. Затем поспешил к себе в контору, вскрыл конверт и прочел:

Это была та самая Мэри Райт, на которой Мансарт женился в 1921 году, по возвращении с войны, и которая — он был твердо уверен — сама покинула его год спустя. Теперь он узнал, что ее увезли от него силой и что требование о разводе исходило не от нее; наоборот, все было подстроено так, чтобы убедить ее, будто развода требовал он сам. С немой болью в душе он ждал теперь прихода молодого Райта, своего сына.

Племянница миссис Мансарт, Мэриан, перешла уже на последний курс Хантерского колледжа и училась отлично. Она с давних пор привыкла проводить вторую половину дня в конторе у дяди, где пользовалась его библиотекой и помогала ему приводить в порядок дела. Когда пришел Филип Райт, она стояла на лесенке в поисках какой-то книги.

Райт решил не навещать Мансарта дома, чтобы не заводить близкого знакомства с ним и его женой. Но он дал матери слово поговорить с отцом и теперь обязан был его сдержать, хотя у него не было к этому большой охоты. Когда он вошел в хорошо обставленный, просторный кабинет Мансарта, солнце уже близилось к закату, но огня еще не зажигали; поэтому бронза и мебель красного дерева были окрашены в мягкие вечерние тона. Стенографистка уже ушла, а Мариан все еще стояла там, на лесенке. Услышав шаги, Мэриан обернулась и застыла на месте с поднятой вверх рукой. Нежные лучи заходящего солнца озарили ее лицо, и оно показалось Филипу невыразимо прекрасным. Еще мгновение, и Филип быстро шагнул вперед, подал девушке руку, помогая сойти вниз, и вполголоса сказал:

— Я убежден, что вы — самое прелестное создание на свете!

Мэриан привыкла к тому, что ею любуются и говорят ей всевозможные комплименты, но сейчас она испытывала необычайное волнение и не нашлась что ответить. Ей еще ни разу не встречался мужчина, который так соответствовал бы ее идеалу: у него было необыкновенно выразительное лицо светло-кремового оттенка, волнистые, ниспадающие на широкий лоб волосы, и манеры хорошо воспитанного, интеллигентного человека… И он выразил свое восхищение так искренне, с такой покоряющей серьезностью! И тут из своего рабочего кабинета показался Мансарт. Он все еще не мог оправиться от потрясения, вызванного письмом Мэри. Не замечая ничего вокруг, он схватил юношу за руку и потащил его к себе в кабинет.

— Поверь мне, — взволнованно заговорил он, — я готов поклясться! Мне и в голову не могло прийти, что твоя мама ушла от меня не сама, не по своей воле. Ни на один миг не сомневался я в ее праве и даже обязанности поступить так после всего того, что она выстрадала! Но сам я никогда не ставил вопрос о разводе; наоборот, мне сообщили, что заявление подано ею, и я считал, что она имеет на это полное право. Много лет я был одинок и наконец женился на хорошей женщине — не по любви, а потому, что мы оба нуждались в дружеской поддержке. И мы ее получили. Но, мой мальчик, если бы я знал… если бы я только мог подумать, что ты существуешь…

Лицо юноши вдруг покрылось смертельной бледностью.

— Эта девушка там… ваша дочь? — спросил он.

Мансарт удивленно взглянул на него и поспешно ответил:

— Нет, нет, это племянница моей жены, — она помогает мне…

Но Филип уже исчез.

Мансарт грузно опустился в кресло. Разумеется, он сам во всем виноват, но, боже, как это мучительно! В этом юноше, о существовании которого он даже и не подозревал, Ревелс узнавал теперь каждую черточку некогда дорогого ему человека. Он уронил голову на руки.

— Мальчик мой, милый мой сынок! Мэри, моя бедная страдалица жена!.. — вырвалось у него сквозь рыдания.

Мэриан возбужденно рассказывала миссис Мансарт о молодом посетителе, который так поспешно ушел. Мансарт сообщил ей и жене, кто такой Филип Мансарт Райт, и умолял Мэриан заставить его вернуться. Это ей легко удалось. Он появился на следующий же день и минуты две-три беседовал с миссис Мансарт. Казалось, кроме Мэриан, он никого не замечает. Мэриан тоже была сама не своя. Так продолжалось с неделю. Наконец в один прекрасный день они вошли, держась за руки, в рабочий кабинет судьи Мансарта. Лицо девушки было залито ярким румянцем, а лицо юноши сияло.

— Мы хотим пожениться, папа! — объявил он.

Вне себя от радости Мансарт заключил их в свои объятия.

Миссис Мансарт не принадлежала к тем, кто охотно признает любовь с первого взгляда и доверяет внезапным порывам юности. Но это взаимное влечение ее племянницы и сына Мансарта делало Джойс бесконечно счастливой. Казалось, судьба возвращает им потерянного навеки сына. Джойс сердечно отнеслась к предстоящему браку и устроила пышное свадебное торжество, которое явилось поводом для окончательного семейного примирения: на свадьбе присутствовала ее молчаливая и грустная старшая сестра, мать Мэриан, а также молодой адвокат с женой.

Филип, освобожденный от военной службы для выполнения особого задания на заводах «Дженерал электрик», получил отпуск на время медового месяца. Сразу после выпускного акта в колледже Филип и Мэриан Мансарт-Райт отправились в большой машине Ревелса Мансарта на юг, к родственникам и старым друзьям невесты в Чарлстоне; оттуда они отправились в Мейкон, чтобы повидаться с дедом Филипа — Мануэлом Мансартом.

В Мейконе ректор Мансарт пытался, как и его сын судья, разобраться в новой послевоенной обстановке. Он понял, насколько сильна ненависть определенных кругов к Рузвельту из-за его политики ограничения капитала и сочувствия рабочим, в том числе и неграм, и из-за его «примиренческой» позиции по отношению к Советскому Союзу. Их ненависть неожиданно проявилась в Уорм-Спрингсе, где переутомленный Рузвельт пытался восстановить свои силы и оказать помощь таким же страдальцам, как и он сам. Ректор Мансарт видел президента, когда тот проезжал мимо по пути в Уорм-Спрингс.

— На нем видна печать смерти, — сказал он Джин, и та напомнила Мансарту о ходивших в то время слухах.

Это было в год великой битвы на Волге. С негром, работавшим в парке Уорм-Спрингса, заговорил какой-то белый.

— Хелло, Джим! Ты, оказывается, трудишься здесь?

— Да, сэр, я помогаю камердинеру президента.

— Ну как работенка, подходящая?

— О да, сэр, замечательная! Мне здесь очень нравится.

— А что же ты делаешь?

— Ну, когда президент приезжает, после обеда ему часто хочется, чтобы его покатали. Или же ночью, когда ему не спится. Я часто катаю его в кресле. Так мы и ездим по саду от бассейна до шоссе.

— Одни?

— О нет! Поблизости всегда есть охрана!

— А потом ты везешь его обратно и укладываешь спать?

— О нет. Мое дело — привезти обратно. А помогает ему ложиться только камердинер. Никого другого ему не нужно. Должен вам сказать, этот человек носит на себе огромный груз — фунты железа и стали! Не понимаю, как он терпит. Но он никогда не жалуется, хотя иногда выглядит очень неважно.

— А цветных лечат тут, в этих источниках?

— О нет, сэр! Только белых.

— Я думал, что президент — большой друг вашего народа.

— Так оно и есть. Но здесь Юг, и он не может вмешиваться…

— Не может или не хочет?

— Не может. По крайней мере не может все сразу. У него столько дел помимо нас. Ну, мне надо идти.

— Тебе хорошо платят?

— Очень даже хорошо. Во всяком случае, гораздо больше, чем я получал раньше.

— А ты мог бы истратить еще и больше, ведь верно?

— О да, конечно, конечно… Спокойной ночи, сэр!

Белый медленно отошел к своей машине. Вернувшись в отель, он сказал своим приятелям:

— Я знаю одного черномазого, который помогает обслуживать Рузвельта.

— Ну и что же? Разве он скажет нам что-нибудь такое, чего мы не знаем?

— Нет, не скажет, конечно… — Человек помолчал и пристально взглянул на своих двух приятелей. — Иногда по ночам он бывает с ним один на один.

— Но на виду у тайных агентов!

— Само собой разумеется, они сидят в засаде. А в парке…

Собеседник его вздрогнул.

— Так… уж не думаешь ли ты… Да у тебя не хватит духу!

Сердито нахмурясь, человек молчал. Наконец он проворчал:

— Чтобы разделаться с этим выродком, я готов на все!

Американские финансовые монополии, представленные непрерывно растущей сетью могущественных банков, расширяли свой контроль над промышленностью и торговлей. Их власть распространялась на владельцев недвижимого имущества и технических специалистов, на редакторов и издателей, на работников радио и театра, на мастеров и рабочих. Гигантские, все более и более крепнущие финансовые монополии стремились к установлению абсолютного господства над страной и над всем миром. Денежные тузы люто ненавидели Франклина Рузвельта. Они проклинали этого искалеченного болезнью «изменника» своего класса, который, игнорируя гитлеровский шантаж, объединился с коммунистами, чтобы помещать американскому бизнесу загнать весь мир в свою сеть. Обезумевшие претенденты на мировое господство клялись землей, небом и адом убить проклятого смутьяна и стереть память о нем со страниц истории.

Таков был вывод, к которому постепенно пришла Джин Дю Биньон. Ректор Мансарт не мог целиком поверить словам Джин, но внимательно слушал ее; ему стала известна также и странная история, о которой тайком шептались в колледже.

Произошла она ночью вблизи купального бассейна в Уорм-Спрингсе неделю спустя после описанного выше разговора белого с погром. Что именно произошло — знали немногие, но и они держали язык за зубами. Утром негр по имени Джим был найден убитым возле бассейна — его застрелили. Он бешено сопротивлялся и истошно кричал. Президент остался цел и невредим; о происшествии он никогда не упоминал. Говорили, что в парке был найден и труп белого.

Несколько дней президент был нездоров и после наступления темноты из дома больше не выезжал. Но кое-кто ворчал: «Все равно в Уорм-Спрингсе он найдет свой конец».

Передавали рассказ одного негра, которому, однако, никто не верил. Он говорил: «Какие-то люди встретились в полной темноте, так что никто не мог разглядеть их лиц. Один из них шептал: «Он болен. Надо, чтобы ему стало еще хуже. Он должен умереть. Его надо похоронить до того, как появится на свет Организация Объединенных Наций. У него есть пять близких людей, которые его постоянно сопровождают, — их надо обработать. Каждый из нас должен познакомиться с одним из них и взять его в оборот. Пустим в ход все — влияние, нажим, угрозы. А главное — деньги без всякого счета. Правдами или неправдами, с помощью ножа или пистолета, яда или наркотика, а Франклин Рузвельт, клянусь богом, должен умереть до 25 апреля 1945 года!»

Одни говорили, что это просто выдумка. Другие возражали: «Может быть, детали и неточны, но в целом это похоже на правду». Ведь Рузвельт умер 12 апреля 1945 года — на шестьдесят четвертом году жизни и на тринадцатом году своего пребывания на посту президента Соединенных Штатов. Джин Дю Биньон заперлась у себя и задумалась. Ей казалось, что наступил конец мира; она была в глубоком унынии. Джин никогда не встречалась с Франклином Рузвельтом, даже не видела его. Но она слышала его — весь мир его слышал. Она быстро писала в своем дневнике:

«Это был великий человек, но в своем величии он оставался простым человеком со всеми присущими ему слабостями. Свой жизненный опыт он черпал в общении с самыми различными людьми — как с благовоспитанными представителями знати, так и с грубоватыми, острыми на язык простолюдинами. Его образование могло бы быть более разносторонним и основательным, он мог бы быть более начитанным и эрудированным, но он никогда не останавливался в своем развитии — он рос на протяжении всей своей жизни. Он часто был на распутье между верностью идеалам юности, унаследованным от его богатой, аристократической семьи, и новым, все более глубоким пониманием требований народов всего мира. Если бы события не надвигались на него с такой бешеной скоростью и силой, он мог бы достигнуть небывалой мудрости. Но он и так был по-настоящему мудр и совершил поистине великие дела. Я счастлива, что мне довелось знать его хотя бы издали и жить в его знаменательную эпоху.

Он спас Британскую империю и Французскую республику тем, что протянул руку Советскому Союзу и дал ему возможность вытащить обе эти страны и его родную Америку из бездны поражения. Он был отцом семейства, которое, начиная с матери и кончая внуком, создавало ему множество жизненных проблем, подвергавших испытанию его мужество. Но он никогда не жаловался и не впадал в уныние и всегда в интересах справедливости поддерживал Добро против Зла. Перед всеми и во всех делах совесть у него была чиста, утро он встречал с улыбкой и разговаривал со своими соотечественниками так искренне и сердечно, как не говорил до него ни один президент. Он умер в рабочей упряжи — в той упряжи из стали, тяжесть которой причиняла ему каждый день неимоверные страдания. Его кругозор не был обширен, но его проницательность была огромна. Он всегда был убежден, что если Добро и терпит поражение, то все же Зло не восторжествует!»