Цветные миры

Глава восемнадцатая В Африку!

Послав письмо деду, Аделберт позвонил по телефону своему другу д’Арбусье и принял приглашение, которое сам же недавно отклонил, — побывать на собрании Демократического объединения Африки. Ему захотелось попять, какие планы строят эти люди и что наполняет их таким энтузиазмом, такой уверенностью в своих силах. Мысль о распространении русского коммунизма в Африке, конечно, слишком фантастична, но все же какой путь намерены избрать африканцы? Может быть, это нечто такое, что способно его заинтересовать? Хотя вряд ли. У Аделберта не было большого тяготения к Африке. Вообще говоря, он не испытывал особого расположения к чернокожим низам и чувствовал себя таким же чуждым арендатору-негру из Джорджии, как и чернорабочему-англичанину. Оба казались ему принадлежащими к какой-то иной расе.

Собрание происходило в ресторане на левом берегу Сены. Уровень культуры здесь был явно выше, чем на таких же сборищах цветных в Америке: почти все присутствующие были с высшим образованием. Они принадлежали к самым различным национальностям. Тут были суданцы и западные африканцы (часть из них с племенными знаками на лицах), мулаты из Африки и Вест-Индии, азиаты. Среди последних Аделберт с изумлением узнал ту хрупкую девушку, которую он недавно встретил. Возможно, и она узнала Аделберта, но, во всяком случае, не подала и виду, а он в свою очередь старался не глядеть на нее чересчур явно.

— Скажите, — спросил он своего соседа по столику, назвавшегося ему жителем Тимбукту, — надеетесь ли вы, африканцы, избавиться от европейского господства без войны?

— Скорее всего, без войны не обойтись, но все же мирный путь возможен.

— А в случае войны ставите ли вы своей целью, победив белых, властвовать над ними так, как они сами господствовали над вами?

— Конечно, нет. Мне кажется, что война вообще не может быть орудием прогресса. Возможно, время от времени нам и придется прибегать к ней, но лишь как к крайней мере защиты. Мы уверены, что демократическим путем, с помощью планирования и научных знаний, мы сможем организовать наш народ так, чтобы обеспечить ему благосостояние, прогресс и культурный уровень, и не допустим, чтобы его заставляли работать из-под палки ради прихотей и обогащения европейцев.

— Этого мог бы достигнуть и благонамеренный фашизм, но…

— Фашизм никогда не бывает благонамеренным. И в конечном счете всегда погибает от собственной алчности и разложения. Только демократическая власть неизменно благожелательна к народу. Но народ должен сам заботиться о своем благосостоянии.

— А разве демократия — это не власть слепой толпы? Станет ли эта толпа когда-нибудь настолько разумной в самом широком понимании, чтобы править государством с пользой для себя?

Аделберту ответил кто-то сидевший позади него. Это был нежный и в то же время твердый голос, взволнованный женский голос, в котором звучали воля и уверенность в своей правоте. Аделберт оглянулся и с изумлением увидел, что голос принадлежит молодой вьетнамке. Она говорила:

— Демократия всегда была и будет властью народа, которым, однако, надо руководить, наставляя его и простым советом, и приказом. Другого пути нет. Ваш Запад подкупает народные массы мелкими подачками и дутыми обещаниями. А Восток должен отстаивать интересы масс, убеждать их, требовать от них самопожертвования и дисциплины, необходимых для освобождения.

Аделберт пристально посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд. В разговор вступил д’Арбусье:

— Позволь мне сослаться на исторический факт. Капитализм в Европе, огородив общинные земли и подкупив феодалов, оторвал крестьянина от земли, после чего, монополизировав средства производства, отдал народ в рабство предпринимателям. А мы, африканцы, еще не расстались с нашей общинной земельной собственностью. Используя ее, мы намерены выращивать для самих себя продовольствие, обрабатывать сырье для наших собственных нужд и вместе с тем воспитывать ваши массы в духе борьбы за прогресс, а не просто за власть. И если большинство народов мара вступит на этот путь, может ли их что-нибудь остановить?

— Кроме того, — вмешался в разговор еще кто-то, — когда колонизаторы убедятся, что добыча, на которую они зарятся, а именно рабский труд и ценнейшее сырье Азии и Африки, ускользнула навсегда из их рук, войны сами собой прекратятся, так как для них не будет больше причин.

Аделберт недоверчиво улыбнулся.

— Учтите, что подобное воспитание масс и демократию легче вообразить, чем осуществить. В конце концов, черные, коричневые и желтые люди тоже не ангелы! Какая гарантия, что нас не предаст кто-нибудь из своих?..

Он ощутил гнетущую тишину, последовавшую за его словами. Атмосфера сгустилась, и, хотя разговор принял более отвлеченный характер и бокалы по-прежнему наполнялись вином, Аделберт понял, что нечаянно коснулся глубокой раны. Он поднялся и прошелся немного по залу, пока незаметно для себя не очутился возле вьетнамки. Самолюбие не позволяло ему первым начать с ней разговор. Но они сразу встретились взглядами. Без малейших признаков кокетства она сказала:

— Недавно я спутала вас с другим человеком; вы очень похожи на него фигурой, и раньше он жил неподалеку от места, где мы с вами встретились.

— Я рад, что оказался не им, — улыбнувшись, заметил Аделберт.

— Я тоже, — ответила она холодно, без тени улыбки.

Больше на эту тему она не говорила, а когда они уселись рядом, вьетнамка снова продолжила беседу. Она была убеждена, что западный рабочий поступился политической властью ради жизненного комфорта и пошел в солдаты, чтобы завоевывать и порабощать цветные массы в своекорыстных целях. Аделберт настаивал, что при аналогичных обстоятельствах и цветные не устояли бы перед соблазном.

Она умолкла и, явно волнуясь, нервно вытянула и сжала свои топкие руки. Широкие рукава ее платья приподнялись, и тут Аделберт впервые вдруг заметил на ее руке клеймо. Он слышал раньше об этом фашистском изуверстве, даже видел мельком шрамы на загрубевших мужских волосатых руках. А здесь на тонком, почти детском запястье четко выделялось клеймо с номером узника концлагеря — 71942. Аделберт, пораженный видом клейма, осторожно взял ее руку в свою. На глазах у него навернулись слезы, и он почувствовал такую душевную боль и жалость, что у него не хватало слов, чтобы ее выразить. Девушка некоторое время не отнимала своей руки, а затем сказала:

— Видите ли, я училась во Франции. Когда началась война, я, конечно, помогала партизанам и… стала жертвой предательства. Меня отправили в Германию.

Аделберту хотелось узнать о ней все, расспросить подробно о ее трагическом прошлом, но он не решался. Наконец она поднялась и взглянула ему в глаза с каким-то странным выражением, чуть-чуть напоминавшим улыбку.

— Прощайте, — сказала она так, словно расставалась с ним навсегда. — Верьте в народ!

И вьетнамка ушла. Аделберт вдруг спохватился, что даже не узнал ее имени.

Аделберт никогда потом не мог забыть, как он страдал в течение целой недели, не зная, на что решиться. Дед в письме к нему умолял: «Не безумствуй. Возвращайся, пожалуйста, домой!» Перед ним, писал дед, открыты все пути, у его отца есть деньги, может быть даже больше, чем Аделберт предполагает. К тому же он влиятелен. «Не делай глупостей!» В письме шла речь и о многом другом, но Аделберту, несмотря на все это, было совершенно ясно, что в Америке его никто не ждет и никто в нем не нуждается.

Там горсточка видных негров богатеет, а масса чернокожих бедняков становится с каждым днем все беднее. У негритянских лидеров одна только цель: быть похожими на белых американцев — стать богатыми, бесшабашными и задирать повыше нос. Да, он мог бы попасть в их компанию. Ну а потом что? Ему, Аделберту, чужды чванство и хвастовство — он абсолютно уверен в себе и знает себе цену. Его не интересует, что думают о нем другие американцы и, в частности, другие негры. Но ему хочется найти для себя какое-то значительное дело — настолько важное, чтобы ради него стоило рискнуть жизнью. Аделберту стало казаться, что он такое дело уже нашел. Конечно, он еще не вполне уверен в этом — разве можно в нашем проклятом мире быть в чем-нибудь вполне уверенным? Но почему бы не попробовать? Бросить все к черту и заняться Африкой! Аделберт вскочил и поспешно начал собирать вещи. Едва он выложил на диван груду чистого белья и наклонился над самым крупным из своих чемоданов, как дверь тихо открылась и тотчас же захлопнулась. Он оглянулся — у двери стояла вьетнамка. Платье у нее было порвано, лицо залито смертельной бледностью; в руке она держала окровавленный кинжал. Девушка изумленно вглядывалась в него.

— Это вы? — еле слышно прошептала она и вдруг пошатнулась.

Аделберт бросился к ней, но она, выпрямившись, приложила к губам палец, предупреждая о молчании. В холле послышался шум, и кто-то настойчиво постучал в дверь. Не говоря ни слова, Аделберт схватил девушку, толкнул ее на диван и забросал сверху бельем и костюмами; она была так миниатюрна, что груда вещей почти не увеличилась. Аделберт быстро перевернул забрызганный кровью половик перед дверью и, делая вид, что возится с чемоданами, чуть поднял голову и сердито пробурчал:

— Entrez[2].

— Мсье, — вежливо обратился к нему парижский жандарм, — если не ошибаюсь, сейчас сюда вошла женщина.

Аделберт небрежно повернулся к жандарму, и тот заметил его тонкую сорочку и безукоризненно сшитые брюки.

— Сэр, — сказал Аделберт, поднимаясь и закуривая сигарету, — одна дама вышла отсюда в шесть утра. Она не возвращалась, а другой я не приглашал. Я ждал, что этот дубина консьерж поможет мне с чемоданами, и, когда вы постучали, подумал, что это он. Вы случайно не видели его?

— Нет, мсье. Прошу извинения, но дело в том, что в этом доме скрывается опасная преступница. Не позволите ли вы мне осмотреть вашу квартиру?

— Сделайте одолжение, сэр, только, пожалуйста, не трогайте моих вещей. Я чуть ли не всю ночь разбирал их.

Жандарм обыскал спальню, крохотную ванную, дубовый шкаф, заглянул под кровать, за двери. Обескураженный неудачей, он готов был без конца извиняться и поспешно ушел, пятясь к двери и вежливо при этом кланяясь.

Груда белья и костюмов даже не шелохнулась. Когда Аделберт поспешно сбросил с дивана вещи, он увидел, что девушка лежит совсем неподвижно, словно мертвая. Его охватил невольный страх. Он быстро налил в ванну теплой воды, поднял небольшое тело вьетнамки, сорвал с него изодранную одежду и опустил в воду, осторожно растирая его, массируя виски, щеки и шею. Она лежала, напоминая собой изящную, несказанно прекрасную золотую статуэтку богини. Аделберт был уверен, что она мертва, и на мгновение ужаснулся яри мысли о том, в какое затруднительное положение он может попасть. Но вот ему показалось, что кровь у девушки слегка пульсирует. Он открыл бутылку коньяку и влил ей в рот несколько капель, Она слегка шевельнулась, когда он поднял ее и положил на кровать, укрыв теплым одеялом и нежно поглаживая ей виски и лоб. Затем он влил ей в рот еще немного коньяка, и она вскоре уснула; сердце у нее билось нормально.

Он отошел, чтобы собрать и куда-нибудь спрятать ее одежду. Взглянув на ее разодранные, залитые кровью вещи, он вдруг понял весь ужас того, что произошло. Аделберт не был ни брезглив, ни излишне чувствителен — он знал, что такое смерть и убийство. Внезапная или насильственная смерть даже в многолюдном Чикаго считалась сенсацией, но в Корее он видел, казалось, одну сплошную смерть. Война была убийством, а убийство — войной. Из-за этого-то окружающий мир и был для него так омерзителен. И вот сейчас этот гнусный мир коснулся своей безжалостной рукой милой хрупкой девушки, которая почему-то волновала Аделберта так, как не волновала еще ни одна женщина. Да, она была очень красива, но, увы, не чиста душой — эта девушка умышленно нарушила заповедь: «Не убий!»

Аделберт медленно выпрямился и свернул окровавленные вещи в узелок, стараясь, чтобы он был как можно компактнее. Затем осторожно поднялся по лестнице на чердак и выглянул наружу. На крыше стоял полицейский. Аделберт вернулся в комнату, спрятал узелок между уложенными вещами и присел, чтобы собраться с мыслями. Ему необходимо увидеть д’Арбусье! Он направился было к двери, но остановился и на цыпочках подошел к кровати. Было уже за полночь. Вьетнамка все еще спала, дыхание ее было ело заметным, по ровным. Аделберт начал было стелить себе постель на полу, но его снова охватила внезапная тревога. Что, если она ночью умрет? Полураздетый, он лег рядом с ней на кровать и нежно ее обнял.

Неожиданно вздрогнув во сне, Аделберт проснулся. Хрупкое тело девушки прильнуло к нему. Он понял, что вьетнамка уже не спит, хотя глаза у нее по-прежнему были закрыты, и стал разглядывать ее лицо. У нее была гладкая кожа бледно-золотистого тона и безукоризненно правильные черты лица. Она выглядела не так молодо, как казалось на первый взгляд. Видимо, ей было лет двадцать пять. На ее лице были заметны неглубокие, но отчетливые морщинки. Она, несомненно, познала горе и отчаяние, много страдала. Чем эта девушка так неодолимо влечет его к себе? Аделберт никогда не любил и, пожалуй, слегка презирал женщин, даже тех, к которым испытывал чувственное влечение. Он лежал тихо, подперев голову рукой. Задумавшись, Аделберт слегка привлек девушку к себе. Она не сопротивлялась, но и не сделала ни малейшего движения ему навстречу.

Аделберту казалось, что его неприязнь к женщинам выросла из его давнего чувства обиды на мать. С самого дня его рождения мать пеняла на то, что он слишком темнокож. Сама она обладала светло-кремовой кожей, была миловидна и очень тщеславна; будь у него кожа более светлого оттенка, при его вьющихся волосах и выразительном лице мать всегда выставляла бы его напоказ. Но он был «неприлично черен», и она стыдилась сына. Его всегда отодвигали на задний план. Такое пристрастное отношение к Аделберту замечал даже отец, но мать своими вкрадчивыми, кошачьими манерами всегда умела обвести его вокруг пальца.

Если бы Аделберт идеализировал свою мать или хотя бы признавал ее действительно красивой, он, может быть, страдал бы больше. А так он старался быть выше чужих мнений. Он убедился, что почти всегда может легко добиться своей цели, а среди всего того, что его прельщало и чем он дорожил, мать занимала последнее место. Аделберт вырос, не испытав чувства, которое его друзья называли любовью. Он иногда целовал и обнимал девочек; став постарше, познакомился с половой жизнью, но глубоких переживаний при этом у него никогда не было — он всегда оставался равнодушным.

А сейчас… Аделберт приподнялся и взглянул на лежавшую рядом с ним девушку. Ее глаза смотрели открыто и ясно прямо в его глаза. Какое-то мгновение он лежал неподвижно, затем прильнул к ее губам долгим и нежным поцелуем, и она ответила ему. Быстро встав, он прошел в ванную, вымылся и оделся. Затем вернулся в спальню и принес ей свое белье, костюм и несессер с швейными принадлежностями. Она еле слышно поблагодарила его, и он вышел в гостиную, закрыв за собой дверь. Затем сел и стал обдумывать положение. Да, надо увидеться с д’Арбусье. Надо также каким-то образом не допустить, чтобы в квартиру до его возвращения вошел консьерж. Существует еще и опасность вторичного появления полиции. Придется пойти на риск. Но самое главное — надо сейчас же повидать д’Арбусье, хотя Аделберт и не представлял себе достаточно ясно, почему он возлагает такие надежды на эту встречу.

Дверь спальни бесшумно отворилась, и в гостиную вошел молодой человек в одежде не по росту, но не так уж плохо сидевшей; на голове у него красовался чересчур большой берет. Аделберт не сразу признал в этом юноше вьетнамку. Он вскочил, потом рассмеялся. В ответ она чуть заметно улыбнулась и сказала:

— Теперь мне, пожалуй, лучше уйти, как вы думаете?

— Нет, — ответил Аделберт, — полицейские, может быть, еще охотятся за памп. Я хочу позвать д’Арбусье.

— Это было бы хорошо. Позвоните из какой-нибудь лавки, но ничего подробно ему не рассказывайте. А если кто-нибудь сюда войдет, я знаю, что делать.

Подойдя к шкафу, Аделберт пошарил в нем и вытащил небольшой автоматический револьвер. Но девушка отказалась его взять.

— Он мне не понадобится, — спокойно заявила она.

Почему она так сказала? Может быть, думает без сопротивления сдаться полиции? Или рассчитывает на свое оружие? Он кивнул и вышел. Перед окошком консьержа он остановился и небрежно сказал:

— Не трогайте ничего у меня в квартире, пока я не вернусь. Я упаковываю вещи.

Аделберт быстро прошагал к Рю-де-Ренн, откуда позвонил д’Арбусье. Не называя своего имени, он попросил его срочно приехать. Рассовав по карманам купленные рогалики, он отправился назад. Когда он подходил к своему дому, сердце у него екнуло: с консьержем беседовал полицейский. Аделберт продолжал идти, уткнув лицо в утреннюю газету, пока не поравнялся с ними, затем, равнодушно кивнув, с бешено бьющимся сердцем поднялся на третий этаж. Войдя в квартиру, он увидел, что она пуста, но минуту спустя из шкафа появилась вьетнамка.

— Когда консьерж вошел, — сказала она, — я спряталась здесь. Я маленькая, а у вас так много вещей. Меховое пальто полностью меня закрыло.

Аделберт уселся и вытер со лба пот. Потом он встал и начал готовить кофе. Девушка молча ему помогала. Для себя она налила совсем небольшую чашечку и выпила ее без сахара. До сих пор еще никто из них не касался той трагедии, которая, как казалось Аделберту, создавала какую-то преграду в их отношениях. Он ждал, что она заговорит первая, а она предпочитала просто молчать, как будто ей нечего и незачем было рассказывать. Это было по меньшей мере странно. Он нетерпеливо поднялся с места и, подойдя к окну, стал смотреть на улицу. И тут вьетнамка заговорила тихим, но четким и твердым голосом:

— Меня зовут Дао Ту. Вам будет нелегко меня понять. Наше поколение привыкло осуждать убийство отдельных людей и в то же время оправдывать их массовое истребление. Несомненно, это величайший абсурд двадцатого века; в нем кроется огромное противоречие и нет ни капли справедливости. Народы всегда ведь страдают безвинно. Жертвы Хиросимы не были виновны ни в чем. А те, кто сбросил атомную бомбу, — убийцы! Тем, которые без разбора убывают во время так называемых «славных» войн множество люден, мы воздвигаем памятники и преподнесли нм ордена, а человека, который уничтожит преступника, изнасиловавшего его дочь, мы заклеймим позором как убийцу. Мы, вьетнамцы, подняли восстание и освободили свою страну, захваченную у нас империалистами, Франция при поддержке Англии и Америки вела против нас борьбу методами убийств, пыток и голода. Но мы продолжали отстаивать свою свободу. В 1939 году, незадолго до начала воины, я училась в Париже, где познакомилась с нашим великим вождем Хо Ши Мином.

Позже, когда он вел с французским правительством переговоры о предоставлении Вьетнаму независимости, я была у него секретарем. Еще до воины мы встретились с Эбуэ, только что покинувшим пост губернатора Гваделупы. Зная, как много он сделал для рабочих, как заботился об их жилищах и заработке, мы рассчитывали на его помощь и сочувствие в наших делах, и он действительно обещал нам свою поддержку. Эбуэ был предан Франции, но Франция ему не доверяла. Когда он отказался быть слепым орудием в руках Манделя, его в наказание за это послали в Африку. Но он был даже рад этому, так как уже служил там в течение пяти лет. В свое время Эбуэ уверял нас, что мы можем рассчитывать на его помощь, и говорил нам о своем доверии к Франции. Теперь он рассуждал бы несколько иначе. Во время войны я старалась помогать той Франции, которая оказывала сопротивление Гитлеру и, значит, могла сочувствовать Вьетнаму. Я поступала правильно, но в наши ряды проникли преступные элементы — шпионы и изменники, они предали нас, выдав на расправу клеветникам и убийцам. Можно ли после этого хоть в малейшей степени сомневаться в их виновности? Разве они не заслужили смерти? Разве не следует их уничтожить, чтобы наш родной Вьетнам мог жить? Среди них оказался один такой, которого я хорошо знала. Высокий ростом по сравнению с другими вьетнамцами, красивый, образованный и талантливый человек. У себя на родине мы с ним учились в одной школе и снова встретились нежданно-негаданно в Париже. Мы полюбили друг друга и собирались пожениться. Но он примкнул к Петэну, а я — к Сопротивлению. Некоторое время Фан Ху еще притворялся, будто он нарочно примкнул к Виши, чтобы помогать нам. Так вот, он и выдал меня нацистам.

При этих словах девушки Аделберт попытался взять, ее обезображенную клеймом руку в свою, но Дао Ту осторожно отняла ее.

— Нет, я убила его не за это, — сказала она. — Я не стала бы лишать кого-то жизни только из-за себя самой. Но когда я узнала, что он замыслил восстановить власть Франции над моей страной и посадить на трон принца-дегенерата, проматывающего деньги в Монте-Карло, и что именно он готовит переворот, я поняла: Фан Ху должен умереть. Повторяю, ее потому, что я лично ненавидела и презирала его, а потому, что он возглавлял изменников моей родины. Я отказалась от всего, что мое было дорого, — от своего образования, от государственной стипендии, от медицины, любимой профессии — ради того, чтобы стать орудием бога и своей страны и устранить человека, более подлого, чем обыкновенный убийца. Я выслеживала его целый год. Так я и встретилась с вами впервые, приняв вас за него. Прошлой ночью я нашла его и убила. Моя цель достигнута. Что теперь будет со мной — не важно. И меньше всего, мой друг, я хотела бы, чтобы ваши руки были запятнаны преступлением, к которому вы совсем не причастны. Теперь я пойду и отдам себя в руки французской полиции. Я сделала бы это еще ночью, по не хотела впутывать в это дело вас.

Она поднялась было с места, как вдруг в дверь постучали. Оба замерли и переглянулись. Затем, прежде чем Аделберт успел помешать ей, девушка быстро распахнула дверь. На пороге стоял д’Арбусье. Аделберт и Дао Ту молча смотрели на него.

— Можно войти? — спросил, улыбаясь, д’Арбусье. Он обнялся с Аделбертом, поцеловал руку Дао Ту и тихо сказал:

— Дай бог тебе здоровья, Дао Ту! Ты выполнила свой долг!

Выслушав рассказ о том, что произошло, д’Арбусье объявил:

— Ну, а теперь займемся твоим спасением!

Дао в отчаянии покачала головой, но не успела сказать ни слова, пап опить раздался стук в дверь. Аделберт чуть не силон утащил Дао Ту и спальню. Д’Арбусье не спеша открыл дверь. У входа стоял мальчик-почтальон с голубоватым конвертом в руках — он принес Аделберту телеграмму. Д’Арбусье уплатил за доставку и вдруг весело рассмеялся.

— Сынок, где ты купил эту форму? — спросил он.

Мальчик несколько опешил и, подозрительно глядя на него, объяснил. А д’Арбусье спокойно продолжал:

— Видишь ли, мы хотим разыграть нашего приятеля — вручить ему телеграмму из рук его возлюбленной, переодетой почтальоном. Не одолжишь ли ты нам на часок твою форму? Ты получишь за это, скажем… впрочем, какая разница! Вот тебе тысяча франков!

Почтальон колебался. На сцену выплыла вторая бумажка в тысячу франков, и мальчик быстро снял с себя костюм. Через какую-то минуту Дао Ту, одетая в форму почтальона, сопровождала д’Арбусье к его машине, а настоящий почтальон полураздетый бесцельно слонялся по комнате Аделберта; ушел он только в сумерки, одевшись в старый костюм Аделберта, но уже с тремя тысячами франков в кармане. Консьерж проводил его испытующим взглядом.

Лишь после его ухода Аделберт, всецело поглощенный мыслью о Дао Ту, вдруг вспомнил о телеграмме. Она была от его отца и гласила: «Дед тяжело болен. Хочет тебя видеть. Приезжай немедленно». В конверт было вложено также извещение о переводе ему тысячи долларов.

Аделберт любил своего деда. Тот всегда казался ему добрым стариком, пожалуй чересчур уж миролюбивым, но зато умным и честным. Дуглас иногда шутливо называл его «дядей Томом», однако тоже питал к нему большое уважение. У Аделберта не было ни малейшего желания возвращаться на родину только для того, чтобы принять участие в похоронах старика. В конце концов, это никому не нужный культ предков, и он, Аделберт, далек от подобных предрассудков. Главное же — он чувствовал, что должен снова увидеть Дао Ту, без нее он не в силах будет перестроить свою жизнь, а это надо сделать во что бы то ни стало.

Прошла целая неделя, пока он получил письмо из Марселя от д’Арбусье, настойчиво приглашавшего его принять участие в конференции лиц, озабоченных судьбой Африки. Аделберт без долгих размышлений уложил свои вещи и выехал на Юг. Поезд медленно двигался по долине Роны к ее устью. В Дижоне из-за сутолоки он не смог пробраться к станционному буфету, и к тому моменту, когда ему подали наконец еду в вагоне-ресторане — это было уже между Лионом и Авиньоном, — у него разыгрался волчий аппетит. Зато когда поезд полз мимо виноградников, древних церквей и руин, напомнивших Аделберту о борьбе пап против королей, об эпохе римского владычества, о Фридрихе Барбароссе, он почувствовал себя вознагражденным за все неудобства.

Ожидая пересадки, он поднялся к одному из прованских замков, построенному на острой, как пика, скале, нависшей над голубым, усеянным пятнами островов морем. Аделберт пробирался по узким, извилистым, но чистым улочкам, заполненным рабочими, детьми, бродячими кошками и собаками. Он прошел вдоль высоких стен, увенчанных огромными четырехугольными башнями с узкими бойницами; за этими стенами скрывались просторные дворы с прекрасными садами, где тысячу лет назад принцы и придворные вели беспечную жизнь, пренебрегая всем миром. Куда делось их прежнее могущество?

Обширный двор замка, когда-то выложенный дерном и пестревший цветами, порос теперь кипарисами и липами. Внешними врагами были отныне не воинственные северные варвары, а угрюмые труженики на полях за стенами замка; подобно своим предкам, эти местные крестьяне, полные ненависти и недовольства, хмуро поглядывали на ведущих праздную жизнь землевладельцев, которым без всякого труда досталось их богатство.

По узким, еле заметным вьющимся тропинкам Аделберт спустился к площади, где останавливается автобус, курсирующий между Йером и Тулоном. Под вечер он очутился наконец на холмах Марселя и, обосновавшись в небольшом отеле, медленно побрел по Кур-де-Бельзюнс в направлении Каннебьера. По дороге он встретил множество цветных — как африканцев, так и азиатов. Это были рабочие, моряки и ремесленники. Тут было самое подходящее место для такой конференции, в какой он собирался участвовать.

Аделберт увидел Дао Ту сразу же, как только вошел в маленький зал, и не потому, что она сидела поблизости от входа или впереди, на виду у всех, а потому, что он инстинктивно искал только ее. Он направился прямо к ней, и Дао, встав со стула, ласково положила руки ему на плечи и поцеловала в губы. Пока они усаживались, вошел д’Арбусье и сел рядом с ними.

— Мы попали в очень трудное положение, — заговорил он. — Полиция рыщет по всей Франции в поисках Дао Ту и решила не выпускать ее во Вьетнам; власти боятся, что она разрушит там их планы, связанные с передачей власти марионеточному правителю. Но они просчитаются. Их планы уже сорваны. Единственный человек, который мог бы выручить их, мертв. Поэтому Дао не нужна сейчас во Вьетнаме. Зато она нужна в Африке. Кто знает, может быть, выражаясь фигурально, кратчайший путь во Вьетнам, Индонезию и Китай лежит теперь через Африку?

Д'Арбусье подал знак, и присутствующие в зале — их было несколько десятков человек — столпились вокруг него.

Аделберт с интересом их разглядывал. Тут был Уфуэ-Буаныг с Берега Слоновой Кости — прирожденный вождь, черный негр с высоким лбом и умными глазами; Феликс Чикайя из Среднего Конго, красивый темнокожий негр; Кенате из Судана с пламенным взором; Кулибалы, один из лидеров Берега Слоновой Кости с хмурым лицом; мулат Диори из Нигера; черный негр с резкими чертами лица — Лизетт из Чада, долгое время служивший клерком в канцелярии Эбуэ; Виктор с Берега Слоновой Кости с серьезной и суровой внешностью; Маланж из Конго с некрасивым, маловыразительным лицом; красивый мулат Франшиз. Тут находились и другие африканцы, но прежде, чем Аделберт успел их рассмотреть, на столе появилась большая карта, над которой все склонились. Это была карта Французской Африки.

Аделберт был поражен, убедившись, что охваченная волнениями Французская Африка составляет значительную часть черного материка. При этом ее соседями являются семь миллионов жителей Англо-Египетского Судана и девять миллионов жителей Бельгийского Конго, говорящих на одном с ними языке и принадлежащих к тем же племенам банту. Французская Африка граничит с Британской Западной Африкой, важнейшим центром африканского национально-освободительного движения, где Нкрума создает независимое негритянское государство. Дальше лежат находящиеся и сфере ее влияния Эфиопия и Уганда, где правят негритянские династии, и Кения, где пока хозяйничают колонизаторы, но уже возникло под руководством Джомо Кениатты революционное движение. Несколько в стороне находятся обе Родезии и Южно-Африканский Союз, где в кромешном аду живут свыше двенадцати миллионов человек, у которых больше оснований бороться за свои права, чем у кого бы то ни было на свете.

— И вы ставите своей целью поднять Африку против всех ее могущественных угнетателей? — спросил Аделберт.

— Вовсе нет, — ответил кто-то. — Наша задача — дать африканцам возможность самостоятельно существовать и трудиться на самих себя, как это начали делать китайцы. Когда, тесно сплотившись, африканцы проникнутся сознательной решимостью добиться этой цели, ничто не заставит их свернуть с избранного пути. Мы хотим, чтобы трудящиеся Франции, а в конечном счете и трудящиеся всего мира поняли, что ныне именно здесь, в Африке, куются цепи их бесправия, нищеты и безземелья за счет монопольной скупки сырья и подчинения людей машинам; здесь создаются путы для их умственного развития и образования, и все это дело рук колонизаторов, которым необходим самый дешевый в мире рабский труд.

Вот Англия, решившая вернуть себе утраченные владения. Вот Франция, яге лающая снова стать законодательницей мод во всем мире. Вот Америка, стремящаяся превзойти всех своим могуществом. Ныне здесь, в Африке, начинается бешеный разгул эксплуатации, здесь пытаются воскресить во всей полноте довоенные империалистические порядки. Поэтому надо без промедления в корне пресечь и уничтожить эту эксплуатацию, иначе цивилизация вновь вернется к мрачным временам средневековья.

— Мы уже начали действовать, — добавил д’Арбусье, — и нуждаемся в помощи. Дао, самый способный в мире организатор, должна отправиться в Африку, чтобы попасть домой, если только она вообще туда попадет, то есть… — он сделал многозначительную паузу, — …если ей самой захочется туда вернуться. Но для въезда во французскую колониальную Африку ей необходимо стать женой колониального чиновника. А ты, Аделберт Мансарт, можешь стать чиновником французской колониальной службы, если дашь на это согласие и откажешься от своего американского гражданства.

Аделберт, не раздумывая ни секунды, в безотчетном порыве поднялся и стал рядом с Дао.

— Мы согласны, — ответил он за себя и за девушку.

Какие могли быть у него колебания или сомнения? Он знал и по личному опыту, и из прочитанных за многие годы книг, а также и со слов американцев, открыто высказывавшихся в его присутствии, что для значительной части белой Америки цветные не люди, а навоз, хотя в какой-то мере и полезный.

Многим американцам свободный и равноправный Китай казался просто фантазией. В их представлении китайцы всегда были, да и теперь остаются хорошими, покорными тружениками, над которыми можно всячески измываться и которые ни на что большее не годны. Значит, если в их государственном строе произошли революционные изменения, то это или результат какого-то заговора, или чистая случайность, или следствие измены каких-то американцев своему американскому бизнесу, или, может быть, даже политический просчет, который вскоре будет исправлен. Поэтому американцы ждали — с нетерпением и в то же время с полной уверенностью — краха китайского коммунизма, точно так же как годами когда-то крушения советского коммунизма. Чем больше оттягивался этот желанный для них финал, тем сильнее они негодовали на каких-то американских предателей, которые якобы сознательно лишали их такого богатого источника наживы.

В отношении Африки позиция американцев была еще более непримиримой. По их мнению, абсурдно даже думать, что африканцы когда-нибудь смогут самостоятельно управлять своим государством и трудиться ради собственного блага. Африканцам суждено навеки быть рабами белых. Жалкие потуги черных народов Золотого Берега, Нигерии и Конго добиться независимости, нелепый призрак восстания, назревающего в Южной Африке, бесчинства организации «Мау-Мау» в Кении — вес это служит наглядной иллюстрацией тон неразберихи, которая воцарится в Африке, если Америка не установит над ней свой твердый контроль.

Перед Дао и Аделбертом стояла трудная и рискованная задача — бежать из Франции в колониальную Африку. Будь Аделберт один, он мог бы свободно проехать до Бамако и Тимбукту через Алжир или Марокко, по древним путям через бескрайнюю пустыню. А Дао? Для нее, повинной в убийстве, за чью голову было назначено щедрое вознаграждение, все легальные пути были отрезаны. Аделберт коснулся вопроса о денежных средствах. С этой стороны, ему казалось, затруднений не будет. Но когда он протянул Дао свою тысячу долларов, она как-то странно взглянула на него и выложила на стол целое сокровище из драгоценных камней, золотых и серебряных украшений.

— Они ваши! — сказала она д'Арбусье. — Если я поеду в Африку, то без всяких средств, А разве ты поступишь иначе? — спросила она, обращаясь к Аделберту.

Он медленно поднялся и ответил со своим обычным независимым видом:

— Я тоже начну все с самого начала!

Два дня спустя, вечером, вниз по Каннебьеру, в направлении старого порта, шли не спеша двое мужчин и стройный мальчик с небольшим рюкзаком за плечами. Возле руин, некогда бывших позором Марселя, они остановились. Вслед за ними шли двое полицейских; когда те поравнялись с ними, мужчины повернулись и пошли обратно, но мальчика уже с ними не было. Час спустя на Африканской площади из-за груды булыжника осторожно выскользнули мужчина и мальчик и зашагали к набережной, возле которой лениво покачивалась парусная шлюпка с низкой осадкой, по всей видимости порожняя. Они направились было к этой шлюпке, как вдруг перед ними вырос полицейский.

— Если не ошибаюсь, мадам Дао Ту? — вежливо спросил он, держа, однако, руку на кобуре.

В руке у Аделберта появился пистолет, но Дао Ту выхватила его и швырнула на землю. Шагнув вперед, она сказала:

— Да!

Аделберт с первого взгляда заметил, что полицейский — азиат. Дао, обратившись к нему, заговорила тихо и четко, ее повышая голоса, по взволнованно и убедительно. Слова ее лились потоком; они звучали то гневно, то иронически; иногда Дао Ту почти злобно шипела, выражая чувства ненависти и презрения, а затем взывала к идеалам и благородству. Она говорила о жестокости, страданиях и смерти. Аделберт видел, как полицейский слушал сначала с безразличным видом, затем с напряженным вниманием, потом в ужасе отпрянул и поднял руку в знак обиды и протеста и наконец вздрогнул и сдался. Опустив голову, он молча повернулся и ушел.

Внезапно беглецов окружил отряд французских солдат. Сержант, выступив вперед, сделал знак рукой, как вдруг просвистела пуля, и он замертво упал. Сбитые с толку солдаты топтались в нерешительности; в тот же миг в сгущающемся мраке послышался крик:

— Вот они! Держите их, держите!

Вдали по набережной быстро мчались двое людей, направляясь к большому судну, еле заметному в темноте. Солдаты повернулись и бросились за ними, безостановочно стреляя. Было видно, как беглецы внезапно упали и остались неподвижно лежать в луже крови.

Оказавшись одни, Аделберт и его жена, никем не замеченные, быстро добежали до небольшой шлюпки, тихо покачивавшейся в окутанной туманом бухточке. Не мешкая, они прыгнули в нее, и шлюпка, подняв треугольный малиновый парус, скользнула в ночную темень, взяв курс на Африку. Кто были люди, которые там, на побережье Франции, пожертвовали за них своей жизнью, они так никогда и не узнали.

С сияющими глазами они плыли к Черному Югу. Дао Ту сидела рядом с Аделбертом, ее маленькая рука покоилась в его руке.

— Итак, дорогой мой, куда же мы теперь направляемся? — спросила она.

Аделберт нежно посмотрел ей в глаза, затем, повернувшись в сторону Юга, сказал;

— Прежде всего через море в Алжир, где я стану французским чиновником. Затем через Сахару за тысячу пятьсот миль, в Тимбукту. Оттуда еще за пятьсот миль вниз по Нигеру и на запад, до Мосси, где мы станем африканцами. И наконец, в Гану.

— В Гану? Впервые слышу о ней!

— Твои предки знали о Гане. Она ждет нас. Наши дети полюбят ее.

Аделберт запел старинную негритянскую песню, слышанную им от деда, и Дао легко подхватила мотив.