Цветок с тремя листьями

Эпилог

Жесткие волокна циновки больно впивались в лоб. Но Киёмаса только сильнее вжимался головой в пол — так, что шея, казалось, вот-вот хрустнет. Вкрадчивый и обманчиво ласковый голос его светлости раздался над самым ухом:

— Итак… Значит, я — выживший из ума и помешанный на самовосхвалении старик. Так? Или не так?

Киёмаса понимал, что отмолчаться не получится. Но язык словно прилип к нёбу, и все, что он мог, — это шумно дышать. Ну не умел он оправдываться, никогда не умел. Нога в твердой деревянной сандалии с размаху врезалась ему в щеку. Не больно. Его светлость не злится, просто очень обижен.

— На меня смотри! В глаза мне смотри и скажи в лицо! Я сумасшедший старикашка?

Киёмаса медленно поднял голосу, упираясь руками в пол. Его светлость стоял, наклонившись совсем низко и вытянув голову с покрасневшим лицом.

— Ваша… ваша светлость! Я… никогда, я не посмел бы! Мне и в мыслях!..

— Тогда кто, как не ты, назвал присуждение победы моему Хироимару «стариковским бредом»? Кто? Не ты? Только не говори мне, что был настолько пьян, что ничего не помнишь!

— Я не был… точнее был, но… я не говорил, я не это… я не вас!.. — невнятно бормотал Киёмаса, пытаясь найти нужные слова, пытаясь объяснить, что не оскорблял его светлость, что даже мысли такой у него не было. Наоборот, он был обижен, что другие, в своем стремлении льстить и услужить с восторгом приняли такое решение. И даже не дали его светлости возможности отказаться и поступить по справедливости.

— А кого? Кого ты имел в виду, а, Киёмаса?

— Дядю… Нагамасу! Это он был главным судьей. И я сказал лишь, что это признак старости — так умиляться при виде младенца с луком…

— А… так ты имел в виду, что это Нагамаса хотел оскорбить меня и выставить на посмешище? Так?

— Нет! — Киёмаса испуганно вытаращился на господина Хидэёси и задышал еще громче.

— Ну да. Ты имел в виду, что я — выживший из ума старикашка, а мой брат Нагамаса хотел посмеяться надо мной. А мой сын — всего лишь обычный младенец с луком, каких полно босиком бегает по улицам! — Крик его светлости резанул по ушам.

Киёмаса зажмурился. А когда открыл глаза — увидел, что господин Хидэёси смеется.

— Ох, Киёмаса… какой же ты болван… Я в жизни не видела такого пня, как ты. Ну-ка, скажи мне: ты, выходит, считаешь такое решение судей не справедливым?

— Ваша светлость… — Киёмаса уперся взглядом в пол, — но… господин Хироимару просто попал в мишень, и все. С краю. Это, без сомнения, очень достойно…

— Киёмаса! — снова заорал Хидэёси. — Он попал! Попал во взрослую мишень! Из детского игрушечного лука! В три года! Это не просто «достойно»! Это можно сравнить со взятием Сеула!.. А ты взял Сеул, а Киёмаса? Или, может, ты привез мне в подарок корейского короля? Чего молчишь? — Хидэёси сощурился и снова наклонился над ним.

Киёмаса опять поднял голову. Лицо его внезапно просветлело.

— О! — Хидэёси поднял палец. — До тебя, я смотрю, начинает доходить. Ты видел, с какой гордостью мой сын нес свой приз? Который едва не в два раза его длиннее? Да он ужом будет вокруг него виться, ожидая, когда дорастет до взрослого лука! И ты представляешь, как он будет стрелять? Да про его мастерство сложат легенды! А печально знаешь что? Что вот такие, как ты, слишком глупы, чтобы понять, что означает настоящая победа.

— Простите, простите меня, ваша светлость! Я дурак! — Киёмаса захлопал глазами и ударился лбом в пол.

Хидэёси вытащил из-за пазухи веер и звонко стукнул его по макушке:

— Повтори!

— Дурак!

Снова звонкий удар.

— Дурак!

Удар.

— Дурак!

Хидэёси громко расхохотался.

— Ваша светлость! — в дверях внезапно возник человек. Поспешно упал на колени и опустил глаза.

Было заметно, что больше всего на свете он бы хотел сейчас оказаться от этой комнаты как можно дальше. Киёмаса его видел впервые. А вот человек — тот, похоже, его знал.

— П-п-прошу… п-п-прощения… — заикаясь и не поднимая головы, пробормотал вошедший.

— Говори, что тебе? Раз ворвался!

— Это срочно… П-послы… п-п-прибыли.

— Послы? От Мин[54]? — аж подпрыгнул Хидэёси.

— Д-да…

— Да что это такое?! Разве так нужно докладывать об этом?! — Хидэёси сжал кулак, прошел по комнате до дверей, поднял веер и с громким стуком опустил его на голову гонца:

— Дурак! — И залился довольным и веселым смехом.

Солнце уже довольно высоко поднялось над деревьями, но все равно Хидэтаде казалось, что еще совсем раннее утро. Или сумерки. Или пасмурная погода. Кортеж отошел от ворот, когда солнце уже встало — отец, сонный и тоже какой-то унылый и недовольный, попрощался с сыном довольно прохладно и отстраненно. Хидэтада понимал, почему. Он и сам не поехал провожать процессию даже до городских ворот — знал, что потом проводит еще немножко, потом еще… Нет, лучше попрощаться дома, как положено.

Но, проклятие, он все, действительно все, хорошо понимал, но до последнего надеялся, что отец задержится еще на несколько дней. Проклятые китайцы! Сейчас Хидэтада по-настоящему их ненавидел и был готов сражаться, пусть в одиночку, с целым войском.

Даже цветы, не до конца раскрывшие после ночи свои бутоны, казалось, грустно свесили вниз головки.

Хидэтада прошел по тропе и уже шагнул было на первую ступеньку лестницы, ведущей в дом, как вдруг услышал тихие горестные всхлипы. Плакала женщина. Он прислушался и пошел туда, откуда доносился звук.

Угловая пристройка почти полностью заросла виноградом, и вот оттуда, из глубины тронутых желтизной листьев, и раздавались приглушенные рыдания.

Хидэтада отодвинул листву и увидел Момо. Девочка сидела, прислонившись к стене, и прижимала к груди большую лакированную шкатулку, украшенную перламутром. Ее личико было прикрыто рукавом, а плечи вздрагивали в такт всхлипам.

— Момо?.. — вздохнул Хидэтада и присел рядом на корточки.

Девочка убрала рукав, открыла личико с дорожками слез на щеках и красными опухшими глазами.

— Господин забы-ы-л… — она протянула ему шкатулку, и из ее глаз потоком полились слезы.

— Что это? — Хидэтада взял шкатулку из ее рук.

— Лекарства господина! Он забы-ы-ыл! А вдруг… вдруг ему в дороге станет плохо?.. Заболит живот… или спина-а-а… — она уже, не стесняясь, зарыдала в голос.

Хидэтада отложил шкатулку в сторону и вдруг схватил девочку и прижал к себе. Он сам еле держался, чтобы не заплакать. Но он даже шесть лет назад не мог себе позволить такой роскоши. Так пусть эта девочка поплачет за него!

— Ничего… Он вернется, он обязательно вернется… или… или я поеду в Эдо и возьму тебя с собой, — он отпустил Момо и снова взял в руки шкатулку. И улыбнулся, пожав плечами. — А ее я отвезу. Они недалеко уехали, я догоню. Хорошо? — Он словно спрашивал разрешения у маленькой служанки.

Момо изо всех сил затрясла головой, а потом, опомнившись, принялась кланяться, путаясь волосами в тонких лианах.

Он и правда довольно быстро нагнал кортеж. В конце концов, у него был самый что ни на есть весомый и серьезный повод — Момо права: нельзя пускаться в дорогу без лекарств. Бедная девочка… все были абсолютно уверены, что она тоже уедет сегодня утром. Хидэтада даже удивился, обнаружив ее в доме, но…

Вот его никто не мог забрать с собой. Да и не нужно это. Он должен быть здесь, рядом с его светлостью. Он давно уже не ребенок, он женат. И Го обязательно скоро подарит ему сына, и тогда он уже сам станет отцом.

Догнав процессию, Хидэтада пустил лошадь шагом.

— Остановиться… остановиться… остановиться… — пронеслось по цепочке.

Сначала встали конные впереди. Потом пешие воины охраны. Остановились слуги, несущие вещи и сопровождающие кортеж. Наконец остановились носильщики. Из паланкина высунулась голова отца. Он недовольно щурился на солнце, видимо, в дороге опять успел заснуть.

— Э? Что случилось? Почему стоим? Уже переправа?

— Отец! — откликнулся Хидэтада. — Отец, это я! Вы забыли… — Он потянулся к седельной сумке.

— Хидэтада?.. Что я забыл? — он потер лоб и нахмурился. И вдруг стукнул себя по лбу ладонью. — Точно! Как я мог! Я же забыл Момо! В этой чертовой спешке! Кто мне будет мять спину в дороге?!

Хидэтада спешился и протянул отцу шкатулку.

— Вот. Ваши лекарства.

— Точно! Вот голова дырявая… хоть ее не забыл, и на том спасибо, — Иэясу несколько раз хлопнул ладонями. — Так, всем остановиться. Кто-нибудь — немедленно возвращайтесь за Момо! Мы подождем здесь.

— Хидэтада, видишь вот этот пригорок? — обратился он к сыну и потер ладони, словно моет руки. — Вот здесь-то мы и перекусим, пока ждем.

Багрянец и золото. Осенний сад полыхал увядающей роскошью, и тонкие ароматы спешащих явить себя последним теплым дням цветов смешивались с едва заметным еще запахом увядания.

Юкинага замер на широкой центральной аллее и прикрыл глаза, чтобы насладиться тишиной и ароматами прозрачного осеннего воздуха. Сад молчал. Не стрекотали цикады, не вскрикивали птицы, даже жуки не жужжали в воздухе. Только едва слышный шелест перебираемых слабым ветром листьев. Если вот так стоять — можно себе представить, что это место совершенно пустынно и люди давно покинули его.

— Ты заснул что ли?!

Юкинага даже вздрогнул от внезапного резкого выкрика и открыл глаза. Като Киёмаса стоял поперек дорожки, широко расставив ноги, и перебрасывал из одной руки в другую здоровенную тыкву-горлянку. По всей видимости, в ней было то самое сакэ, за которым он ходил в дом.

— Я думал, ты на берегу уже. Захочешь жрать — скажи, там, на кухне, вроде что-то оставалось.

Юкинага улыбнулся:

— Конечно, скажу. Но пока сакэ меня привлекает больше, — он дернул плечами, словно сбрасывая легкое оцепенение, охватившее его тело, и быстро пошел к ступеням, ведущим к воде.

Киёмаса, ухмыляясь, двинулся за ним, все так же перебрасывая фляжку.

— Вы… вы не выглядите удрученным, — кривоватая усмешка скользнула по лицу Юкинаги, когда они спустились вниз.

— А должен? — Киёмаса сжал свободный кулак и потряс им в воздухе. — Когда эти размалеванные бабы[55] зачитали свое хамское письмо — я был готов отрезать им носы прямо там же. Ты представь! Эти скоты посмели в лицо его светлости заявить, что их ничтожный правитель «милостиво разрешает» господину Хидэёси стать «Императором Японии»[56]! Его светлость просто дар речи потерял от такой невероятной наглости. Императором… нет, ты это слышал? — Киёмаса хохотнул.

— Вот я и говорю… Его светлость страшно, невероятно оскорбили и унизили, но вы ничуть не удручены этим… И даже словно радуетесь.

— А-а-а — Киёмаса откупорил фляжку и присосался к горлышку. Выпив, вытер губы ладонью и протянул фляжку Юкинаге.

— Кониси конец теперь. Это ж надо было так облажаться. Мицунари хвостом ходит за его светлостью, умоляя сохранить голову этому дураку.

— Но… ведь господина Кониси тоже обманули, разве нет? Сказали, что послы пришли поклониться его светлости от имени их Императора. Разве не так?

— А… Тебе это тоже Мицунари рассказал?

— Нет… — Юкинага опустил голову, — отец…

Киёмаса вскинул брови:

— Старик Нагамаса… Хоть в чем-то они с Мицунари солидарны, удивительно. Но глупая старая лиса Кониси в этот раз сам себя перехитрил. Впрочем, схожу, пожалуй, тоже за него попрошу. Война, Юкинага! Снова война! Не это вялое перебрасывание письмами! Я уже поклялся его светлости, что швырну к его ногам голову Императора Мин за то оскорбление, за ту пощечину, которые наш господин получил от него. И никаких глупостей. Только честный бой и честный победитель.

— Да… — Юкинага улыбнулся и вздохнул полной грудью, — вы правы, это ожидание было невыносимо. Вы считаете — в этот раз победа будет за нами?

— Конечно! Если дураку Кониси оттяпают башку, то больше никто не будет тащить нас в эту чертову трясину «мирных переговоров». И потом — смотри, как ты вырос! Да десять тысяч китайцев ничто против твоего меча! Выпил? Чего стоишь? Раздевайся!

— Вот никогда не любил холодную воду.

— Вот кто тебя спрашивает? — Киёмаса снова хохотнул и сделал вид, что толкает Юкинагу со сходней.

— Тогда… подождите немного, — смущенно пробормотал тот и сунул руку за пазуху. Вынул оттуда вышитый мешочек и, глядя куда-то в сторону, протянул Киемасе. — Вот. Подарок.

— О? Что это? — Киёмаса развязал мешочек и сунул туда нос. Поморщился и чихнул.

— Это семена. У вас же есть сад.

— А-а-а! — расхохотался Киёмаса. — Теперь мне можно дарить цветочки! — Он высыпал семена в ладонь, поковырял пальцем и, не глядя, швырнул за спину.

Юкинага вздрогнул. Прикусил губы и выдохнул.

— Что? Что такое? Заплачь еще! — Киёмаса покачал головой и снова приложился к фляжке.

— Я… нет. Я просто хотел…

— Я знаю, чего ты хотел, — Киёмаса хлопнул его по плечу. — Не хочу знать, что это и где вырастет. Я уезжаю завтра в Кумамото, буду готовить войска к отправке. И с тобой мы, вероятнее всего, увидимся только в Нагое. А когда мы вернемся сюда, вернемся с победой, ты мне покажешь эти цветы. Ясно?

— Да, — улыбнулся Юкинага.

— Вот и отлично. И не бойся, все прорастет. Семя, посеянное мной, прорастает всегда, — Киёмаса подмигнул и внезапно прыгнул, все-таки сталкивая Юкинагу в воду. — Ты зря потратил предоставленное мной время!

— Теперь будешь сушить штаны!

Киёмаса скинул одежду, разбежался и нырнул следом.