Дали глазами Аманды

Глава 1

Весна 1965 года. Только что умер мой отец, и я, будучи студенткой Академии искусств, позировала для фотографий журналов мод, чтобы заплатить за курс рисунка и за маленькую квартирку на Слоан авеню в Челси, которую я снимала.

Я посещала музыкантов, непременно — фотографов и «художников-оформителей», которые разрисовывали футляры от пластинок и совершенно революционные платья. Нам нравилось чувствовать себя не похожими на других и иногда употреблять наркотики. Это было в моде.

Я осматривалась, ужасно скучая во время всех этих импровизированных вечеров у одного или другого художника, восседая на марокканских подушечках, мало разговаривая, поскольку музыка была слишком громкой, и держа в холеной руке плохо скрученную сигаретку с наркотиком, обжигавшую мои пальцы, покрытые кольцами. Густая челка, обязательная для богемных кругов 60-х годов, спадала на мои подведенные глаза, и,

Боже мой, какая я была тощая! Но все же я предпочитала не попадаться в разноцветную ловушку видений, спровоцированных ЛСД. Дух мой был и без того смутен, и любовный роман становился безысходным. Я была увлечена одним ирландским парнем с женским именем — Тара. Он был женат и к тому же (о горе!) был счастливым отцом двух очаровательных малышей.

Однажды в октябре я приехала в Париж, чтобы скрыться и от других, и от самой себя и… подружилась с директрисой агентства моделей, Катрин Арле. Она предложила мне представлять коллекции Пако Рабанна, попутно овладевая азами профессии. Я выучилась ходить, делать пируэты, надевать дорогое платье и делать макияж. Остальное пришло с практикой.

Но мир тесен, и оказалось, что лучшая подруга Катрин, молодая немка по имени Анита Палленберг, влюблена в приятеля Тары, Брайана Джонса, гитариста из группы «Роллинг Стоунз». Она мне часто рассказывала о нем, и я была заочно очарована как самим Брайаном, так и его экспериментами с одеждой (уж право не знаю, что меня впечатляло больше!). Вскоре Анита бросила своего гитариста и сошлась с Кейтом Ричардом. Бедняга Брайан впал от этого в отчаяние. Тара забрал несчастного покинутого влюбленного в Париж, где жила богачка-мать моего ирландца, и вечером мы решили пойти обедать к «Кастелю», на улицу Принсес.

Разумеется, Брайан был одет как рок-музыкант, со всеми полагающимися атрибутами: черные очки, шейный платок, цепочки, шляпа с широкими полями. Тара тоже успел облачиться в костюм из сиреневого бархата эпохи английской Реставрации и рубашку с кружевным жабо. Что касается меня, то я носила тогда просто агрессивную мини-юбку и высокие сапоги… Что и говорить, наше появление было просто впечатляющим. У Кастеля я встретила двух приятелей из Лондона, близнецов Джона и Дениса, красивых и загоревших на южном солнце (они только что вернулись из Испании), которые попросили разрешения к нам присоединиться. Был там еще длинный стол, во главе которого подобием трона восседал Сальвадор Дали, окруженный жеманными молодыми людьми, фаворитами и… куртизанами.

В Академии искусств я была увлечена сюрреализмом, в особенности де Кирико и Магриттом. Одинокому ребенку, дочери разведенных родителей, мне были близки тоскливые театральные мизансцены первого и стоящая вне направлений и стилей поэзия второго. Дали не был особенно ценим большинством моих преподавателей, которые в лучшем случае держали его за эксцентричного чудака и сверх того — за весьма коммерческую персону, а в худшем — за предателя подлинного сюрреалистического движения, признавая, однако, его безукоризненный рисунок. Я, иначе и быть не могло, находилась под их влиянием. Однако в Галерее Тейт я частенько проводила долгие послеполуденные часы, созерцая несколько полотен Дали, переданных музею Эдвардом Джеймсом, особенно «Нарцисса, воплощенного в руке, держащей яйцо». Однако первые хиппи, прибывшие из Соединенных Штатов, только им и бредили. Они его находили «психоделическим», несмотря на его пристрастие к буржуазной жизни и на его меркантильность. Короче говоря, Дали был одним из наших, и я не отказывалась от идеи встретить его во плоти и крови.

Он поднялся, чтобы нас принять, удостоил меня чем-то вроде поцелуя руки и помпезно вскричал:

— Ох! Приветствую! Я вижу, что Диоскуры сегодня хорошо потрудились.

Затем, не спросив наших имен, он представил нас своему двору:

— Мадемуазель Жинеста, Rollingstone, господин виконт де… Вы ведь действительно виконт, не правда ли?

Тара прыснул со смеху, а Брайан (это было заметно даже за его очками) вращал выпученными от изумления глазами. Я же почувствовала, что Дали издевается над нами.

— Меня зовут Аманда, а не Жинеста. Он, «виконт», — Тара. А Rollingstone — Брайан Джонс, вы его знаете, я думаю.

— Конечно, естественно, знаменитый поп-музыкант, — ответил Дали.

Его английский был просто смешным, и он преуморительно выговаривал «р».

— Аманда, — сказал он, — но это прелестно! В моем дворе еще не было Аманды. У нас есть святой Себастьян, даже один Красногвардеец, Кардинал, Единорог… Садитесь рядом с Людовиком XIV, прошу вас. Она очень хорошо говорит по-английски. Вы знаете, Людовик XIV говорила по-английски в Нью-Йорке с Гретой Гарбо…

Эта тирада стала для меня еще более загадочной, когда Людовик XIV оказался блондинкой, увешанной драгоценностями, которая задала мне пару вопросов по-английски.

Дали был наполовину лыс, слегка толстоват. Я нашла его претенциозным и, что таить, смешным со своими навощенными усами и жилетом, расшитым золотом. Он потрясал при каждой фразе тростью с позолоченным набалдашником. Его двор состоял из профессиональных «девственниц» и педерастов жанра мальчиков-парикмахеров. Он скоро поднялся, объявил, что собирается идти спать, поскольку «Гала не любит, когда я ложусь поздно», уточнив, впрочем, что мы можем остаться и что мы сегодня в числе его приглашенных. Людовик XIV и еще одна юная особа поднялись следом за ним.

Остановившись передо мной, он опять удостоил меня чем-то вроде поцелуя руки и спросил, смогу ли я пообедать с ним завтра. Не дожидаясь моего ответа, он добавил:

— Приходите с вашим другом. Я буду ждать вас у «Лассера», вы знаете это место? Тогда ровно в час.

И он прошествовал к выходу в благоухании тубероз (одна тубероза была у него за ухом, а другую юная дева-паж несла в руке, как свечу).

Брайан был восхищен: «He's crazy man, completely crazy!» Близнецы нам разболтали, что они встречались с Дали в Кадакесе, на Коста Брава, перед его домом. Увидев их в окно, он пригласил их попозировать ему. Близнецы его держали за чудака, но достаточно спокойного. Одной из его маний было давать людям прозвища, поскольку он находил настоящие имена слишком прозаичными и труднопроизносимыми. В результате Джон и Денис стали Диоскурами, близнецами из греческой мифологии. Все юные блондинки нарекались «Жинестами», по названию желто-золотистого цветка, который цветет весной на берегу Средиземного моря, тощие юноши и девушки были святыми Себастьянами, некоторых бледненьких моделей-мужчин он называл Христами, пресных и хорошо воспитанных светских снобов — рыбным филе. Он сумасшедший, совершенно сумасшедший…

Почему Дали захотел с нами познакомиться? Потому что мы были молоды, потому что мы были англичане и в некотором роде «ряжеными». Дали обожал окружать себя эксцентричными яркими людьми; он любил, чтобы его замечали, любил играть роль короля и иметь двор, всецело ему преданный. Мэтр заставлял называть себя «божественным Дали».

Все это было слишком смешно для меня. Как может такой великий художник вести себя так по-детски, окружать себя дебилами, будучи в то же время самовлюбленным?

Вечер окончился очень поздно, и я заснула в объятиях Тары, в его парижской квартире, стены которой были увешаны полотнами Магритта. Его мать, которая не очень-то любила свою невестку, одобряла наш роман, и поэтому я была слишком довольна создавшейся ситуацией, чтобы размышлять о событиях прошедшего вечера.

На следующий день Брайан уехал в Лондон, а Тару, казалось, веселила перспектива пообедать у «Лассера». Я тщательно накрасилась, надела мини-платье из фиолетового шелка, натянула сапоги, доходившие мне до колен, и все мои фетишистские кольца (в то время мы были суеверны). Бесполезно говорить, что наша пара не соответствовала атмосфере ресторана, тем более что мы опоздали. Мы всегда опаздывали.

Дали сидел за длинным столом в глубине зала, около окна. При свете дня он оказался смуглым, но черты лица у него были мертвенные. Было отчетливо видно, что он подкрашивал себе усы кончиком черного карандаша. За его столом сидели близнецы, Людовик XIV и какая-то блондинка, которую он представил нам как «Адвокатессу». На нем самом был тот же костюм из порыжевшего бархата, тот же блестящий жилет и парчовый галстук со значком, который я не заметила раньше.

— Извините нас, дорогая, мы уже начали, но я заказал вам садовую овсянку. Вы ее любите, я надеюсь?

Я не знала, что это такое, и перспектива съесть что-то, что могло оказаться только экстравагантным (что это может быть что-то вкусное, я и не надеялась), меня устрашала.

— Садитесь, я вас прошу. Я не встаю, извините, я повредил ногу в Сант-Морице…

— Еще бы! — возопила Людовик XIV. — Она не скоро пройдет, эта нога. Я пришлю к вам своего специалиста.

Нога, поврежденная в Сант-Морице, была чистой выдумкой. Дали ненавидел горы и еще больше снег, о чем, впрочем, я узнала позже.

Людовик XIV сидела от него слева, Адвокатесса — справа; для меня он приберег место напротив себя.

— На ней аметистовое платье, вы видите, — заметил Дали. — Очень хорошенькая, замечательно сложена…

Его глаза изучающе рассматривали меня при свете, падавшем из окна.

— Вы китаянка?

— Нет, англичанка.

— У вас очень красивый череп. Ваше Величество, посмотрите на отменное качество скелета Аманды.

Комплимент был странным. Никто мне еще не говорил, что у меня красивый череп.

Другим сюрпризом было то, что он запомнил мое имя, хотя в течение всего обеда называл Тару «Ваш друг». Людовик XIV была очень забавной и без конца задавала мне вопросы. В разговоре Дали с Адвокатессой всплывали имена вроде Дадо, Капитан, Кардинал, Персик, Дофин. Дали иногда «переводил» мне: Дадо был князем Дадо Русполи, капитан Мур — секретарем Дали, который занимался его делами и контрактами; Кардинал Филипп — одним молодым писателем; Персик и Дофин — дочерьми Людовика XIV, молодую блондинку Адвокатессу звали Женевьевой Гюитри. Это было устоявшееся окружение Дали, его наиболее интимные друзья. Но были еще куртизаны, с которыми он обращался более или менее грубо — в зависимости от их ранга. По всей видимости, Дали был роялистом.

— Я монархист, католик. Вы узнаете булавку Альфонса XIII, не правда ли? — спросил он меня, указывая на бриллиантовую монограмму, увенчанную королевской короной, которая была приколота к его галстуку.

Я не знала, кто такой Альфонс XIII, и почувствовала себя полной невеждой. Но Дали не подавлял гостей своим превосходством. Конечно, он слушал сам себя, манипулируя цитатами, но иногда он мог объяснить что-то достаточно любезно. Он много смеялся, кажется, Людовик XIV его ужасно веселила. Внезапно он спросил, лесбиянка ли я. Я была ошарашена.

— Все девушки немного лесбиянки и все молодые люди немного педерасты. Ваш друг, я думаю, любит мальчиков, как всякий первосортный англичанин?

Тара нервно засмеялся. Что касается меня, я не могла понять эту потребность шокировать любой ценой, конечно, это была сюрреалистская манера, но в кругу друзей я считала ее излишней. Дали обратил внимание на мою худобу и объяснил, что «скелет — это самая важная вещь, потому что это единственная структура, которая идет в счет, и единственное, что остается после смерти». Потом я поняла, что именно поэтому он так восхищался раками, которые носят свой скелет снаружи, а свою плоть внутри, в отличие от людей. Девушки, позировавшие ему, должны были иметь очень выступающие бедра, чтобы быть «хорошего качества». Для Дали быть «хорошего качества» значило быть жизнелюбивым, и он спросил меня, жизнелюбива ли я. Короче говоря, этот старый сумасшедший обладал неоспоримым шармом и, кроме того, от него исходил соблазн, который уже начинал на меня действовать.

Затем он заговорил о наркотиках, утверждая, что он их никогда не употреблял, но разболтав, впрочем, что именно ему рассказывал Пикассо, когда баловался ими:

— Он воспринимал время искаженно, для него проходили целые часы, пока он наливал воду из кувшина в стакан.

Дали похвастался, что он единственный художник, который не принимал ЛСД.

— Мои картины, как видения наркомана, галлюцинации, хотя для этого я не вынужден был принимать галлюциногены. Вы знаете, что ЛСД плохо действует на здоровье. Ваше Величество, вы помните Нену, которая ослепла из-за того, что принимала их, когда жила со своим тибетским монахом? Вы злоупотребляете наркотиками, малышка? — спросил он меня.

Он впервые назвал меня «малышкой». Это при моем росте — метр семьдесят шесть!

— Я ими балуюсь, — пробормотала я. — Все в Лондоне ими балуются.

Внезапно Дали заметил, что я ношу маленький радужный значок с надписью: «ЛСД проникает в вашу голову, а не в ваши руки».

— Вы сами еще и рекламируете ЛСД, — сказал он. — Интересно, что вы видите во время ваших видений? Изабель говорит, что она видит маленьких китайцев; один раз она видела медведя.

Изабель Дюфресне, которую во времена андеграундных войн называли «Ультра Фиолет», жила тогда в Нью-Йорке и общалась с Энди Уорхолом. Я тоже могла бы рассказать, что видела китайчат, которые бегали вокруг моей чашки, но это было не к месту. Я все же попыталась неловко описать цвета, ощущение глубокого знания, полного блаженства… Дали засмеялся.

— Цвета, цвета… Все мне рассказывают про это. Уколоться, чтобы в конце концов увидеть цвета… Пойдите лучше в музей Гюстава Моро! Вы ведь были в музее Гюстава Моро, не правда ли?

Нет, я не была в музее Гюстава Моро.

— Это вам очень понравится. И вы увидите подлинные видения. Не засиживайтесь у «Кастеля» и пойдите завтра в музей.

Я приступила к поглощению садовой овсянки, которая казалась мне очень вкусной до тех пор, пока Дали не рассказал, каким именно образом садовых овсянок душат, чтобы их мясо было нежным. Казалось, он упивался этой жестокостью, без сомнения, чтобы меня шокировать. В конце обеда он испустил крик, который заставил всех вздрогнуть, а потом процитировал что-то по-испански.

— Это из «Дона Хуана Тенорио», вы узнаете?

Нет, я ничего не узнавала. Боже мой, сколько всего я узнала от этого исключительного и, без сомнения, гениального человека, «божественного Дали», как он себя сам называл!

Выходя от «Лассера» и влезая во внушительный черный кадиллак, ожидавший его, он спросил нас, сможем ли мы поужинать с ним и несколькими его друзьями завтра вечером. Я снизошла к его просьбе. Он сильно пожал мне руку и, глядя мне в глаза, бросил:

— Теперь мы не расстанемся больше, вы понимаете?

Он говорил правду.