Дали глазами Аманды

Глава 8

В течение всей зимы, проведенной вдали от него, я думала о наших отношениях. Дали казался влюбленным в меня. Или он только делал вид, извлекая выгоду из моего присутствия, потому что я казалась ему наиболее интеллигентной из его придворных? Может быть, я просто подвернулась ему под руку как раз в тот момент, когда Гала, утомленная светским образом жизни, захотела немного побыть одна и предоставила его моему обществу? Но чего он хотел от меня? Я не собиралась выйти за него замуж, я не намеревалась даже спать с ним. Да и что бы я извлекла из этого? Он не осыпал меня подарками, не давал мне денег. Наоборот, я тратилась, чтобы сопровождать его. Да стоило ли вообще находиться рядом с ним? Он был жесток со своими друзьями, властен со мной. К тому же он символизировал собой многие вещи, которые я ненавидела: деньги, роскошь, условности, рутину, иногда фашизм, часто лицемерие. Даже его гениальность меня не привлекала. Конечно, я ценила его картины, но далеко не все. Я не прочитала ни одной его книги, и его теории часто казались мне искусственными. Фактически у меня не было причин видеться с ним. Конечно, если я не была влюблена в него.

Он был несколько староват, чтобы заменить мне отца, которого я потеряла, но он, подобно моему отцу, действовал на меня успокаивающе и был так же авторитарен. Мне хотелось, чтобы он меня утешал и обучал. Он знал много таких вещей, которые хотелось бы знать и мне. Иногда мне казалось, что он умеет проникать в суть вещей, опережать открытия. Он походил на пророка Знания. И он меня смешил. Для меня, пришедшей из мира, привыкшего к серьезности, приехавшей во Францию из города, где я жила бедно после любовного романа, закончившегося трагедией, Дали был вечным источником развлечений. Его комичность часто была непроизвольной, но именно он открыл для меня радость жизни. Быть может, находясь около него, я научусь быть счастливой, я, считающая мир таким безобразным? Быть может, я перестану походить на нахмуренного Моисея, которого разглядел во мне Дали?

В этом году снимался документальный фильм о Дали. Он попросил всех своих друзей принять в нем участие, чтобы набралось большое число людей. Первый эпизод должен был сниматься в музее Гюстава Моро. Пользуясь этим обстоятельством, Дали созвал всех своих знакомых — волосатых, раскрашенных и экзотически одетых хиппи, верных придворных, таких как Адвокатесса (которая вскоре вышла замуж за посла), не был забыт и князь Русполи. Мускулистый молодой человек был наряжен святым Себастьяном, и еще один — на всякий случай. Было еще несколько нимф в венках из цветов, прибывших накануне из Норвегии. Я оделась в фиолетовое — это был мой фетишистский цвет — и заняла место около Дали, который должен был медленно спускаться по спиралевидной лестнице. Перед камерой он объяснил, что вся собравшаяся здесь молодежь олицетворяет собой возвращение к визионерской живописи Моро и что мало-помалу мы вновь вернемся к банальному искусству. Ему, кстати, Дали пел хвалы при каждом удобном случае. Картинам этих черных чудовищ, Сезанна и Мондриана, он противопоставлял величественные полотна Месонье и прежде всего «Исступленных из Жумьеж», картину Люмине. Картина находилась в Руане, и съемки переместились туда. Дали произнес прекрасную речь о мучениях этих молодых людей, отнесенных на плоту — «иступленных» — это значило, что им как бы «резанули по нервам», а не то, что они сходят с ума от нетерпения, как я думала. Я видела только репродукцию этой картины и поэтому была удивлена ее размерами.

Мы чудесно пообедали в «Харчевне Жанны д'Арк» и в тот же вечер вернулись в Париж.

Последний эпизод должен был сниматься в доме Инвалидов, в большом Зале Знамен, перед треуголкой Наполеона, выставленной в качестве экспоната. Я была одета в белое и сопровождала Дали во время этой героической прогулки вдоль наполеоновских трофеев, пушек и знамен. Он вновь рассказывал о Месонье и о его батальной живописи, а также о скульптурах Ришефе, об эпических полотнах и обо всей этой «чудесной архитектуре, которая противоречит всему современному искусству и, конечно же, ошибкам Мондриана, Джексона Поллока и даже Шагала».

Он не пощадил никого, выглядел просто блестяще и я ему об этом сказала:

— Ах, какая жалость, что вы не видели меня в Сорбонне, где я читал свои знаменитые лекции! — воскликнул он. — В этот день я был уникален! Мне аплодировали изо всех сил. Я прибыл в кадиллаке, наполненном цветной капустой, и когда я показал, что «Кружевница» Вермеера состоит из носорожьих рогов, это был настоящий триумф. Я написал об этом в «дневнике одного гения», но вы, конечно, не читали эту книгу. Вы, по крайней мере, видели «Кружевницу»?

И он решил на следующий день повести меня в Лувр. Было договорено, что мы позавтракаем рано и будем в Лувре к полудню. Я пришла в гостиную «Мериса» вовремя. Как всегда утро, — это было время деловых переговоров. Капитан, его управляющий в течение многих лет, беседовал с издателями, пришедшими подписать литографии или предложить контракты, там были: месье Форе, маленький человечек, который осуществлял вместе с Дали издание самой толстой и тяжелой книги на свете — «Апокалипсиса»; месье Ларжилье, владелец галереи, готовившей выставку под названием «Хиппи Дали». Я заметила еще красивую рыжеволосую даму, огненные волосы которой стали причиной того, что Дали изменил ее имя Лансель на Этинсель (Искорка). Она занималась иллюстрациями к книге Фрейда. Богатый американец пришел заказать серию гравюр. Все эти люди спорили, бранились, но уходили с подписанными контрактами. Я спрашивала себя: кто вызывал больше отвращения: гости или деловые люди? В результате пальма первенства досталась деловым людям, по крайней мере они приносили Дали деньги!

Капитан сказал мне, что Дали в соседней комнате и ждет меня. Но когда я вошла в комнату, он натягивал штаны, был без рубашки, но в подтяжках. Доктор Рукот только что сделал ему обычную инъекцию гемоглобина. Я извинилась за вторжение, но Дали вытолкнул меня из комнаты:

— Господи! Это ужасно! Какой беспорядок! Вам не нужно было это видеть! И неприятнее всего, что вы застали меня в домашнем виде. Я никогда не заставал вас в домашнем виде, это бы все испортило. Впрочем, у вас нет домашнего вида.

Для него было крайне неприятно, если его заставали непричесанным и в тапочках, не готовым к публичному выходу. Это значило показать свой «домашний вид», то же самое, что для женщины оказаться на людях без макияжа. «Домашний вид» олицетворял для него то, что он ненавидел в буржуазии. Он чувствовал себя жалким и не хотел, чтобы я видела его таким.

У меня же не было домашнего вида просто потому, что у меня не было дома. Я сказала Дали, что отель «Луизиана» вызывает у меня депрессию, и он пообещал туда прийти, но именно прийти, а не войти, поскольку предпочел сохранить очарование тайны и при этом увидеть улицу, на которой я жила, и фасад отеля.

Потом он повел меня к Лассеру, чтобы позавтракать наедине. По дороге он перечислял мне достоинства гемоглобина, весьма полезного при постоянном обжорстве, которое он практиковал в Париже. На самом деле он оставлял половину блюд нетронутыми, в качестве реванша настаивая на том, чтобы я ела как следует, потому что у меня снова был «бледный вид и круги под глазами». Он заказывал для меня самые вкусные блюда и требовал, чтобы на десерт я продегустировала «Королевского аиста», по причине его впечатляющего названия.

Во время завтрака, рассматривая потолок, расписанный Мари Лорансен, он в который раз дал мне понять, что большинство женщин пишет плохо и претенциозно. Я надолго перестала говорить с ним о моих занятиях живописью…

Мальро, всегда сидевший за одним и тем же столом, поприветствовал нас, когда мы проходили мимо. Он был с Морисом Шевалье, который элегантно поцеловал мне руку и похвалил мой туалет. Мальро пробормотал, что было бы очень хорошо, если бы Дали пришел на ужин к Луизе де Вильморан и привел меня с собой. Узнав, что мы собираемся в Лувр, Мальро прищурился и сказал мне: «Поделитесь потом впечатлениями!» В лифте Дали отпустил несколько колкостей по адресу Мальро. История с плафоном оперы, расписанным Шагалом, стала Дали поперек горла.

Посещение Лувра началось плохо. Сначала мы стояли в очереди, а потом у нас конфисковали трость, вероятно, чтобы Дали не повредил ею картины, жестикулируя. Он раскритиковал многие экспозиции, сказав, что им нет места в музее, и «вымел» все египетское искусство одним презрительным жестом:

— Посмотрите на эти торсы! «Дыхательный» тип, полная противоположность греческому искусству, которое представляет собой вершину типа «пищеварительного». Можно было сказать, что это пловцы!

Он отказался останавливаться перед импрессионистами, которых он ненавидел. В этот день он ограничился Рафаэлем, Веласкесом и Вермеером. Он рассказал мне историю «Кружевницы» и ее невидимой иглы, точную копию которой он сделал из рога носорога, и о своем рекламном трюке, когда он снялся в одной клетке с носорогом в Зоологическом саду в Венсене.

— Гала сказала мне, что однажды из любви к рекламе я дам себя убить. Она всегда боится за меня, когда я совершаю подобные глупости, чтобы меня заметили.

Уходя, мы все же взглянули на «Джоконду».

— Нет, вы только посмотрите на этот двусмысленный вид! — взорвался Дали. — Она похожа на шлюху, которая зазывает клиента. Неудивительно, что несколько пылких поклонников ее матери пытались ее убить, повредив холст!

По правде говоря, я испугалась, как бы он сам этого не сделал, такой у него был возбужденный вид. У выхода нас обступили молодые люди, просившие автографов. Дали так яростно расписывался, что его перо несколько раз рвало бумагу.

Он настоял на том, чтобы отвезти меня в отель на своем «Кадиллаке». Меня не впечатляла идея въехать на этой щегольской машине на мою улочку, где было полно студентов. Но Дали не боялся шокировать левых, он хотел увидеть мой отель и попросил шофера остановиться прямо перед его дверью. Машина Дали загородила улицу. Это был рыночный день, и улица Сены была полным-полна зеленщиками, лотками с фруктами и сыром. Напротив отеля была мясная лавка, немного дальше бакалея и булочная. Все рассматривали Дали, и таксисты, которым мешала проехать его машина, непрерывно нажимали на клаксоны. Он сначала стоял с разинутым ртом, а потом завопил:

— Но ведь это чудесно! — закричал он. — Тысяча и одна ночь… Настоящий персидский рынок! Сокровища Аравии! Моя маленькая Аманда, почему вы до сих пор не говорили мне, что живете в настоящем магометанском раю!

Пробка росла, ротозеи посмеивались, но Дали не сдвигался ни на сантиметр. Мне захотелось дать ему пощечину. Он был на седьмом небе. Толпа, фрукты, запахи — это было то, что он любил больше всего: вся эта масса двигалась, жила. Он наконец сдвинул с места свой кадиллак, и я вбежала в отель, когда столпотворение достигло высшей точки.

После этого происшествия Дали стал рассказывать всем, в каком чудесном месте я живу, и часто меня провожал. Единственная выгода, которую я извлекла из этого приключения, состояла в том, что я стала очень популярной среди местных торговцев, и дирекция отеля, впечатленная моими знакомствами, предоставила мне кредит. Кредит это продлился недолго, потому что вскоре я вернулась в Лондон.

Между делом я свела знакомство с актерами «Ливинг Театра», которые жили в моем отеле и гастролировали со своей пьесой «Новый рай» по всей Европе. Они скоро должны были быть в Лондоне. Некоторые из них были очень красивы, у всех были длинные волосы, иногда они играли голыми, иначе говоря они представляли собой нонконформизм нашей молодежи. Директор театра Джулиан Бек, женатый на Юдит Малина, пригласил Дали на «Антигону», один из спектаклей их театра. Я была знакома почти со всеми актерами, с Санди, Черным Руфусом, итальянцем Лео, блондинчиком Эхнатоном и десятком других, но не со всеми, потому что их было слишком много…

Перед самым моим отъездом Дали пригласил меня на открытие выставки «Подношение Месонье», проходившей прямо на первом этаже «Мериса». Нужно было только спуститься вниз, чтобы присоединиться к толпе почитателей Дали и критиков. Дали хотел воздать почести не только Месонье, но и всему так называемому «банальному» искусству, вышедшему из моды, которое дискредитировали искусствоведы и которому Дали пел дифирамбы, чтобы их позлить. Он не устоял перед тем, чтобы похвалить Альма Тадема и его античных нимф, Бужеро (которому, кстати, 15 лет спустя отдали должное, что еще раз подтвердило правоту Дали), всех так называемых художников «почтовых календарей». Увидев пеструю толпу своих поклонников-хиппи, Дали заметил, что там не было ни одного «turtle-neck» (отложного воротника). Дали ненавидел эту деталь одежды, потому что для него она была символом левых и псевдоинтеллектуалов.

Я вернулась в Лондон. Движение хиппи свирепствовало. Восточные философы имели больше адептов, чем когда-либо раньше. Тимоти Лиари призывал употреблять ЛСД, чтобы постичь истину, другие претендовали на достижение такого же результата с помощью медитации. Мне все уши прожужжали «инь и янь», макробиотической диетой и гуру. Путаница была неописуемая, и мой мозг отказывался понимать происходящее. Мы собирались на Кингс Роуд, в «Летящем драконе», на фасаде которого был действительно изображен огромный дракон. Город был переполнен туристами, которые приехали посмотреть на «swinging London» и на хиппи с Кингс Роуд. Несмотря на свое увлечение мистикой и кельтским искусством и на частые посещения Глэстонбэри и Стоунхэнджа, мои друзья не гнушались ни позировать для фотографий, ни представлять за деньги психоделическую моду. Сын лорда, которого я хорошо знала, Марк Палмер, даже открыл агентство для моделей-неформалов, специализировавшееся на этом. Все парни были красивы, у всех девушек был мечтательный вид, как у женщин на картинах прерафаэлитов.

Мы добились успеха. Скоро нам стали посвящать репортажи, предоставлять страницы журналов мод, подиумы, при условии, конечно, что все будет что ни на есть нонконформистским. Дошло до того, что «Daily Telegraf» предложил мне позировать… у Дали! Мэтр решил пригласить фотографа и манекенщицу в Кадакес, при условии, что манекенщицей будет Аманда Лир.

В июне я вылетела в Жерону, где нас ждала машина, чтобы добраться до Кадакеса. Мы остановились в отеле «Порт-Льигат», и я рада была вновь обрести дом Дали, увидеть всех его слуг, которые теперь знали меня хорошо, и друзей из деревни.

Съемки заняли несколько дней. Потом Дали должен был несколько изменить фотографии с помощью ретуши. Ему, впрочем, не нравилось видеть меня профессиональной моделью, которая принимает соответствующие позы под руководством бесчувственного и требовательного фотографа. Я должна была часами не вылезать из вод мыса Креус, изображая сирену около скалы. Однако репортаж, появившийся несколько месяцев спустя, был не так уж плох.

Дали угостил фотографа шампанским и отправил его обратно в Лондон. Он был счастлив, что я останусь у него на несколько дней. В отеле мне предоставили комнату, которую занимала Людовик XIV, похожую, если взглянуть на нее со стороны дороги, на хижину. Мне приносили завтрак, а вечера я проводила у Дали. Он продал «Ловлю тунца» Полю Рикару и начал полотно такого же размаха, называвшееся «Галлюциногенный тореадор». Этот тореро ему привиделся на фотографии Венеры Милосской. На этой картине должно было быть много мух. Мы собирались проговорить о мухах все лето.

Наплыв отдыхающих еще не схлынул, и однажды утром мы отправились на морскую прогулку на желтой лодке Галы. Артуро греб, а мы восседали на подушках. Мы плыли вдоль берега, и Дали называл мне каждую скалу по имени: La Farnera была на излучине Порт-Льигат, немного дальше виднелись островки La Blanca, La Rateta, похожие на мышей, и голубой грот, где так приятно было купаться, потому что вода походила на речную. Он объяснил мне геологию этих причудливых скал, благодаря ему я увидела, что одна из них похожа на Христа, другие — на головы рыцарей, третьи — на обнаженных женщин, четвертая — на орла… Артуро указал мне на дельфина, плывшего за лодкой. Дали тут же заметил, что он очень любит этих мифологических животных. Под этим синим небом, с непокрытой головой, он был даже красив. Морской бриз растрепал его волосы, он закрыл глаза и подставил лицо лучам солнца. Это был уже не комедиант, выставлявший себя на показ, не эксцентричный оригинал, не брезговавший любым предлогом для эпатажа. У него был счастливый вид, и он с нескрываемым наслаждением подставлял лицо водяным брызгам. Артуро причалил в маленькой бухточке, и Дали натянул купальник, чтобы искупаться со мной:

— Не смотрите на меня! — сказал он. — Мне нужно надеть астронавтов! (Он называл так ортопедические пояса, которые должен был носить из-за своей грыжи. Они были хромовые, шарнирные, и ему казалось, что они похожи на снаряжение астронавта).

Я тоже разделась и оставила на себе только трусики.

— Вы можете смело раздеться донага перед Артуро, знаете, многие так делали. Фредерика купалась голой.

Фредерикой звали молодую блондинку, которая провела несколько летних сезонов с Дали, а потом исчезла навсегда. Она вышла замуж и не хотела снова встретиться с Дали, поскольку опасалась, что он найдет ее подурневшей. Даже жинесты стареют, и это, увы, неизбежно. Я радостно плескалась в прозрачной воде. Дали лежал на спине. Я видела только его усы, которые торчали из воды и, казалось, были устремлены прямо в небо. Я ныряла и барахталась, как дельфин. Артуро отправился искать морских ежей. Я уцепилась за скалу и стала на нее взбираться.

— Осторожнее, малышка! Не пораньтесь! Они острые, как бритва, эти скалы.

Он присматривал за мной, как внимательный отец. В этот момент я не делила его ни с кем. Все его внимание было сосредоточено на мне, и он не выпускал меня из виду.

— Я все вижу, — нараспев протянул он. — Что это вы там нашли?

— Раковину, их здесь много.

— Осторожней, не пораньтесь шипами морских ежей!

Я взобралась на скалу. Я чувствовала, как высыхаю на солнце и как его лучи проникают в мои поры. Как далеко был от меня в этот момент Лондон! Я слышала только шум волн, бившихся о скалу. Над нами пролетела чайка. Взгляд Дали был по-прежнему устремлен на меня.

Вернулся Артуро с ведром, полным морских ежей, черных и лоснящихся.

— Я вас попотчую ими за обедом, — сказал Дали. — Морские ежи с хлебом и маслом — это пища, достойная богов Олимпа!

Я прыгнула в воду, и он помог мне забраться в лодку. Когда я вновь обрела равновесие, он взял меня за руку и прошептал, глядя мне в глаза: — Я вас люблю!