Дали глазами Аманды

Глава 12

Я вновь обрела Лондон и моих друзей. Я привезла им портмоне со статуей Свободы, набивные tee-chirts, дешевые почтовые карточки. Я нашла трехмерные репродукции Христа, которые создавали видимость того, что Христос открывает или закрывает глаза. Когда я показала репродукции Дали, он вскричал:

— Вы привезли мне третье измерение! То, что я искал всегда!

Потом он добавил, обращаясь к Капитану:

— Мне сейчас же нужен адрес тех людей, которые производят эти фотографии, но только объемные.

Мои нью-йоркские заблуждения побудили меня заняться самоуничижением. Я остригла волосы в каре и носила теперь только длинное шерстяное платье ржавого цвета. Когда мы с Дали встретились в Париже, я находилась в настоящем духовном кризисе. Ночные кабачки не интересовали меня больше, я перестала краситься, моду я теперь воспринимала, как бесполезное занятие, и решила серьезно заняться живописью.

Дали, исходя из принципа, что клин клином вышибают, приготовил для меня полный набор всевозможных женихов, начиная от одного танцовщика, выступавшего обнаженным в «Фоли Пигаль», до декоратора Жака Гранжа. Но я упивалась своими разочарованиями, мне были противны люди, которых я посещала, мне надоели наркотики, и я вынуждена была признать их разрушительное действие. Дали был прав, когда захотел прочистить мне мозги и выветрить из них всю эту дребедень, состоявшую из плохо усвоенной восточной философии. Мир не изменился. Чтобы бороться против установившейся системы, нужно было иметь деньги и власть, составляющие, благодаря которым Дали сходила с рук его эксцентричность. «Его богема» была хорошо организована и структурирована. Гениальность Дали вынуждала общество закрывать глаза на все его экстравагантные выходки. Его отлучили от церкви после появления «Андалузского пса» и «Золотого века». Теперь он был принят в Ватикане и иллюстрировал Библию. В 20 лет он отказался обрезать себе волосы и оскорблял буржуазию? Сейчас он обедал с Ротшильдами и рисовал портреты матрон-миллиардерш. Неужели он продался? Предал ли он сюрреалистское движение, как его обвиняли? Да, он не принял обет бедности, но прекрасно понял, что можно воплощать в жизнь свои бредовые идеи, не умирая при этом с голоду. Благодаря Гале он накопил много денег, что позволило ему «кретинизировать» слабых и сильных мира сего. Он не устраивал голодовок, он не танцевал на улицах, чтобы его услышали, — он просто терпеливо работал, чтобы навязать себя миру.

Я же продолжала посещать молодых праздных англичан, этих ряженых, слонявшихся по улицам в надежде, что мир изменится сам собой. Я просто теряла время. Колоться означало только прятаться от проблем. Нечто вроде мазохизма толкало меня на невероятные романы, заранее обреченные на неуспех. Тара, Алексис, Брюс или Диринг никогда не были способны сделать меня счастливой. Только Дали мог удовлетворить мою жажду нежности и дать мне интеллектуальное могущество, которого я так искала. Мэтр был все великолепнее, и я находила моих друзей все посредственнее.

Весной Дали был приглашен на Елисейские поля президентом Помпиду, очень любившим людей искусства. На этом вечере, организованном мадам Альфан, Дали преподнес президенту республики маску Наполеона, составленную из носорожьих рогов. В этот день мэтр был великолепен в самом красивом из своих костюмов, с булавкой Альфонса XIII на галстуке и с Большим Крестом Изабеллы Католической в петлице. Ему хотели предложить орден Почетного Легиона, но он мог принять только орден, равный Большому Кресту Изабеллы Католической. Ему, конечно, следовало бы дать Большой Крест Почетного Легиона, но власти все еще колебались.

Светские рауты в это краткое пребывание в Париже не произвели на меня никакого впечатления. Была инагурация дома Ирана на Елисейских полях, где мы ели икру, ужин у Поля-Луи Веллера, замечательный обед с Коко Шанель, жизнерадостность и пылкость которой заткнули рот всем, даже Дали.

Я с нетерпением ждала лета, чтобы оказаться в Кадакесе. Мне надоела фривольность окружения Дали. Это сблизило меня с Галой, которая после эпизода с Дирингом была весьма любезна со мной. Она тоже ненавидела Париж, хотела поскорей очутиться в Испании и делала все, чтобы сократить наше пребывание здесь. Она специально кашляла, заходя в прокуренную посетителями гостиную, и находила все рестораны слишком дорогими.

Однажды Дали на цыпочках подошел к нам с Галой, когда мы беседовали по душам, и несколько минут довольно нас созерцал. Он сказал нам потом, что ему доставило необыкновенное удовольствие видеть нас в мире и согласии и, более того, откровенничающими друг с другом. Он решил, что для того, чтобы я снова обрела радость жизни, нужно подарить мне талисман, и это непременно должен был быть карбункул, камень огненного цвета, описанный в древних рукописях. Ювелиры-консультанты никогда о таком не слышали. Это не рубин, быть может, сорт граната, найденного в Азии? Дали знал, что со стороны матери у меня имеются русскомонгольские корни, и мысль о знаменитом камне Чингиз-хана его соблазнила. В итоге он решил, что разгадку нужно искать во дворце Изобретений. Все минералы, которые только можно себе представить, были собраны там. Быть может, там есть какой-нибудь карбункул. В каталоге мы нашли сведения о том, что наш загадочный карбункул мог оказаться гранатом из Шри-Ланки, называвшимся Гранат альмандин. От альмандина до Аманды всего один шаг. Оставалось только найти этот полудрагоценный камень. Мы обрыскали все ювелирные магазины и все лавочки с редкими драгоценностями — мой талисман был неуловим. Эта игра меня развлекла, хотя я догадывалась, что она была только предлогом, чтобы вытащить меня из моего сплина. Сплин этот сопровождался увлечением мистикой. После того, как я принесла в жертву свои волосы, я стала искать духовной пищи. Дали покупал для меня книги Франциско Кеведо и святой Терезы Авильской. «Я умираю, не умирая», — сетовала она. Это было мне близко.

Я вернулась в Лондон и попала из огня да в полымя. Брайан Джонс, бывший гитарист из «Роллинг Стоунз», принялся мне звонить. Я потеряла его из виду, но замечала в прессе сообщения о его бесконечных столкновениях с властью, историях с наркотиками, об отцовстве, которое он оспаривал. В группе его сменил новый гитарист, и он в одиночку отправился в Атласские горы изучать марокканскую музыку. Я увидела его у фотографа Дэвида Бэйли, который жил с моей подругой, Пенелопой Три. Брайан купил дом с бассейном в окрестностях Лондона и говорил, что сумел возвыситься над своими неприятностями.

Мы с ним несколько раз ужинали на Челтенхэм Террас. Теперь у него не было постоянной подруги, и он казался искренним в своей жажде нежности. Жить в деревне было для него выгодно, потому что в Лондоне он не умел противостоять нездоровой прелести кабаков и проводил ночи в Спикеси, месте тусовки музыкантов, в поисках компании на ночь. Брайан клялся мне всеми богами, что перестанет колоться, что снова будет играть, теперь уже в собственной группе, что отомстит Мику Джаггеру, что все для него снова обернется хорошо. У него был такой трогательный, такой побитый вид, что несколько раз я оставляла его у себя на ночь. Он плохо спал и дышал с трудом, потому что страдал астмой и всегда носил с собой маленький ингалятор, с помощью которого прочищал себе дыхательные пути. Иногда он просыпался в поту, ему снились кошмары. Он не помнил, где находится, и лепетал: — Где я? В Нью-Йорке?

Я должна была его успокаивать. Когда он стал собираться уходить, я одолжила ему фен для волос, чтобы уложить его челку, спадавшую на глаза.

Однажды вечером он повел меня к «Аннабель», чтобы присутствовать на концерте Тины Тернер, американской певицы, которую он обожал. Но у Брайана не было галстука, и швейцар нас не пускал. Произошла отвратительная сцена у двери: Брайан ревел, что он из «Роллинг Стоунз» и что он должен сейчас же войти. После жаркой перепалки (нам помогло только вмешательство директора заведения) мы все-таки вошли и уселись за лучший столик около эстрады. Но, как только спектакль начался, Брайан, смешавший снотворное с алкоголем, уснул сном младенца. Мне пришлось тащить его до машины с помощью презрительно улыбавшегося швейцара.

Брайан предложил мне провести несколько дней у него, около бассейна. Он собирался вечером послать за мной свой голубой «Роллс». В тот же день близнецы, решившие провести июль в Марбелье и, что было несколько необычным, в компании великолепной брюнетки Жозе, предложили мне улететь с ними вечерним рейсом. Мы замечательно повеселимся вчетвером в Марбелье, у Жозе там куча друзей, а потом я смогу отправиться в Кадакес. Я провела день в раздумьях: Брайан или Марбелье, пережевывание старого, гитарист-неудачник, друг Тары, или новые места и люди, Андалузия.

Вечером за мной приехал «Роллс» Брайана. Брайан ждал меня у себя, к нему пришли друзья послушать записи, сделанные в Марокко. Это был тот самый шофер, который отвозил меня на суд три года назад. С ним было связано слишком много неприятных воспоминаний. Я попросила его отвезти меня в аэропорт. Несколькими часами позже мы приземлились в солнечной Малаге, я была счастлива, потому что перевернула еще одну страницу моей жизни. На другой день я услышала по радио, что Брайан Джонс утонул этой ночью.

После замкнутых и диких каталонцев я с радостью ощутила шарм и беспечность андалузцев из Марбелье. Здесь любили побродить по цветущим белым улочкам и жили в ритм с песней гитаны. Я лучше понимала теперь жизнерадостный характер Людовика XIV, у которой, кстати, была чудесная вилла в Торремолиносе, в нескольких километрах от Марбелье. Она пригласила меня к себе. Она вела тихую мирную жизнь, с ней жили ее три дочери, удачно вышедшие замуж, эта семья воспринимала все легко и надо всем смеялась. Конечно, мы много говорили о Дали, иначе и быть не могло. Людовик XIV была более светской особой, чем я, и поэтому гораздо легче приспосабливалась к постоянной пестроте и путанице гостиной в «Мерисе». Более того, эта чехарда ее развлекала. Ее роль Короля-Солнца сделала ее популярной, и она даже слишком серьезно ее воспринимала, хотя, конечно, ей совсем не нравилось предъявлять каждому новому посетителю свой профиль, когда мэтр говорил: «Взгляните, она вылитый Людовик XIV, этот бурбонский нос, эти завитые волосы. Не правда ли, похоже?»

Когда я покидала этот гостеприимный дом ради Кадакеса, моя хозяйка собиралась в Мадрид, но пообещала мне провести несколько дней с нами, может быть, в Барселоне, в сентябре, во время праздника Merced. В тот год Гала уезжала в Грецию, она должна была добраться до Италии на машине, потом на корабле пересечь Адриатику. Перед отъездом она дала мне несколько советов по поводу того, как обходиться с Дали.

Это было уже третье по счету лето, когда я останавливалась в отеле «Порт-Льигат», и даже в той же самой спальне. Но Гала дала соответствующие указания, и меня поселили в помещении для ее друзей, которое она называла своим бараком, обширных апартаментах из двух комнат с камином и ванной, на первом этаже дома Дали. Вход был отдельным и соседствовал с высоким кипарисом, проросшим сквозь прогнившую лодку. Дали дал мне понять, что это было исключение, поскольку у Галы было заведено никогда не поселять друзей в их доме. Она очень ценила этот барак и часто удалялась сюда, чтобы разбирать бумаги или писать. Старый шкаф был забит платьями и костюмами, которые Дали и Гала никогда не носили, но которые тщательно сохранялись, потому что Дали на этом настаивал. Я нашла там великолепный белый костюм клоуна, усыпанный серебряными блестками, который Дали решил вновь пустить в оборот.

На нем был именно этот костюм, когда он встретил меня утром на террасе сада, спускающейся к морю. Мэтр сверкал как солнце. Он протянул мне алую розу, которую только что сорвал: «No la tocas mas que asi es la rosa», — сказал он. («Не касайся ее, потому что эта роза так прекрасна, что ее трудно сделать еще прекраснее»). Он обнял меня и «проверил» мой нос.

— Вы держите нос по ветру, это уже лучше, чем в Париже. Вы нашли карбункул?

Я его и не искала, но стала носить в качестве талисмана серебристый бубенчик, который легко позвякивал при каждом моем движении. Дали повертел его в руках: — Какая прелесть! Это же cascaballet, моя детская погремушка. По-каталонски она называется cascaballet de plata. Ну, малышка Аманда, этим летом вы останетесь довольны! Сначала мы пойдем снимать кино.

В Кадакесе и на самом деле снимался фильм по роману Жюля Верна, которого Дали, впрочем, ненавидел. Это был фильм «Маяк на краю света» с Кирком Дугласом, Юлом Бриннером, рыжей Самантой Эггар и французом Жаном-Клодом Друо. В деревне было полно актеров и статистов. Снимали возле «Средиземноморского клуба», среди фантастических декораций в виде скал мыса Креус. Актеры жили неподалеку. Кирк Дуглас оказался нашим соседом, он жил на вилле Фаскель в Порт-Льигат. Юл Бриннер обитал в «Капитане», прекрасной вилле на вершине обрывистого берега. Каждый день нам рассказывали о каких-то инцидентах, произошедших на съемке. То картонный маяк, возвышавшийся на вершине скалы, был перевернут ветром, то северный ветер дул так сильно, что все сносил. Потом еще прекрасное трехмачтовое судно загорелось. Все это очень забавляло Дали. Он презирал кино и еще больше киношников. Он часто рассказывал мне о своих голливудских авантюрах. Хичкок его ангажировал, чтобы он придумал сцену кошмара для фильма «Завороженный» с Ингрид Бергман. Он придумал, что иголка гигантской швейной машинки впивается в глаз актрисы. Его вежливо поблагодарили и все-таки предложили достойный чек. Он часто приводил в пример Сэмюэля Голдвина и его знаменитое изречение: «Мой ответ в трех словах: Не-воз-можно!» Орсон Уэллс, Рэндольф Херст и его римская вилла, Марлен Дитрих и Жан Габен, Уолт Дисней наконец — все было к его услугам, только бы он работал. Дисней заключил с ним контракт при условии, что он овладеет техникой мультипликации, но они так и не воплотили в жизнь задуманный мультипликационный фильм о сюрреализме.

Дали рассказывал все это за ужином, который он устроил в честь актеров из фильма. Юл Бриннер, самый старший и самый образованный из них, от души хохотал. На его открытой груди поблескивала золотая цепь. Кирк Дуглас, отрастивший для фильма бороду, казалось, был впечатлен мэтром. Друо не говорил ничего и молча меня разглядывал. Он был пропитан философией дзэн-буддизма и сосредоточивался в течение нескольких часов, чтобы потом приступить к сцене, требовавшей полной отдачи.

Дали перешел на фривольные истории, изобличил папочку Диснея в том, что у него была огромная коллекция эротических приспособлений и неизвестные публике порнографические мультипликационные кадры. Уходя, наши гости пригласили нас на съемки, а Юл Бриннер попросил разрешения сфотографировать Дали за работой.

Этим летом, в самое жаркое время августа, когда сверчки пели под оливковыми деревьями, Дали решил изобразить меня в виде Анжелики, спасенной от дракона. Это должно было быть полотно в 2,5 м в высоту, дракон символизировал собой влияние той среды, от которой я должна была избавиться, он должен был спать у моих ног. Беа приготовил необычайно сумрачный фон, каменистый, представлявший собой пещеру.

Дали придумал для меня позу: руки за головой, скованные воображаемой цепью, одна нога чуть согнута, весь вес тела перенесен на другую ногу. Это была утомительная поза, и я должна была часто массировать руки, чтобы восстановить циркуляцию крови. Дали не любил мои остриженные волосы и заставлял меня носить парик из длинных белокурых волос, как две капли воды походивший на мою прошлогоднюю прическу.

Он работал быстро и все время напевал «Адажио» Альбинони. Иногда он прерывался и спрашивал меня:

— Как дела? Вы не очень устали? Можно прерваться, когда вы захотите. Во всяком случае потребуется, наверное, 12 лет, чтобы закончить эту картину!

Потом мы шли во внутренний дворик и в сумерках слушали Вагнера и Вивальди. Я рыскала по саду и искала светлячков, а потом показывала их Дали. Он объяснил, что светится в темноте именно самка, которая зажигает фонарь, чтобы дать понять самцу, что готова его принять. Он попросил меня в этом случае зажечь умывальник. Этот умывальник он отыскал в магазине в Фигерасе, где он служил своего рода вывеской. Плоскодонный, в нескольких местах рельефный, он был сделан из белого непрозрачного пластика. Дали нашел его достаточно вызывающим, чтобы вставить в стену, возвышавшуюся над двориком, и неоновая лампа, скрытая сзади, освещала его ночью. Умывальник светился флуоресцирующим загадочным светом и напоминал луну, выглядывающую из-за туч. Издали он казался очень большим и буквально подвешенным над нами. Дали был в восторге:

— Какое чудо! Можно было сказать, что это свет луны. Поставьте мне скорее «Тристана и Изольду».

Я спускалась в кухню, к проигрывателю. Когда я возвращалась, первые ноты уже гремели в воздухе, но слышны были тихие потрескивания, проигрыватель был слишком ветхим. Дали, на седьмом небе, нюхал веточку жасмина, и молча брал меня за руку.

Этим вечером он дал мне книгу Раймонда Русселя «Locus solus», старое издание, иллюстрированное самим Русселем, которым Дали очень дорожил. Перед сном в бараке Галы, вдыхая запах йода и опрыскивателей против москитов, которые распыляла горничная, я погрузилась в чтение этой загадочной книги. Совсем близко шумело море. Старое сумрачное строение иногда пугало меня по вечерам. Особенно я боялась всяких ползучих гадов, потому что обнаружила крошечных скорпионов в ванной, и теперь каждый раз перед сном обшаривала свою постель.

Через несколько дней я окончила «Locus solus» и принялась за «Африканские впечатления». Эту книгу особенно любил Дали, и она послужила толчком для долгих разговоров о личности автора. Некоторая нехватка логики и странное совпадение событий делали его книгу чем-то вроде «снов», которые Дали противопоставлял своим «мечтаниям». В последних, объяснял он, можно управлять действием по своему усмотрению, как режиссер на сцене. «Мечтание» должно, чтобы быть правдоподобным, состоять из реальных событий, героями должны быть реальные люди, действие должно происходить в реальных местах. Реальность здесь как канва для вышивки, приукрашивая, можно дать волю воображению, устремляться к вершинам, иногда эротическим, но чаще всего утолять жажду власти. Мэтр представлял себя наказывающим одних, награждающим других, влияющим на сильных мира сего, короче говоря, делающим политику. В своих «мечтаниях» он был на дружеской ноге с генералом Франко.

Спустя несколько лет Дали решил открыть в Фигерасе, своем родном городе, большой музей, состоящий не столько из его картин, сколько из воплощений его самых бредовых идей. Там должно было быть такси, наполненное улитками, гостиная-будуар в форме лица Мэй Уэст и тысяча других изобретений, составлявших скорее далинианский Диснейленд, чем художественный музей в его традиционном понимании. Для этого потребовалось разрешение генералиссимуса и Дали наметил поездку в Мадрид. Дали должен был получить личную аудиенцию и обворожить главу государства. В ожидании он мечтал и строил тысячи проектов, без сомнения, нереальных.

Одним прекрасным солнечным утром он решил отвезти меня на лодке посмотреть съемки фильма. Гала только что позвонила из Италии, путешествие было чудесным, и она ожидала еще большего. Ее спутник, Пастушок, был великолепен, все шло как нельзя лучше. Артуро отвез нас на лодке до Rateta, островка, похожего на мышь, напротив причудливых скал мыса. Среди этих грандиозных декораций был сооружен фальшивый маяк, который должен был выдержать осаду статистов, переодетых в пиратов. Дали никак не мог понять, зачем было сооружать такое чудовище, когда был настоящий маяк недалеко отсюда. Сцена осады должна была происходить глубокой ночью, но на самом деле ее снимали в солнечный день с темными фильтрами. Три или четыре осады не удались, и Дали вышел из терпения, стал качать головой с сокрушенным видом:

— Это профессия для кретинов! Посмотрите-ка на этих несчастных, обреченных тридцать раз делать одно и то же. Я не хотел бы, чтобы вы снимались в кино, малышка Аманда. Вы тогда потеряете всю свою оригинальность. Все, что вам нужно, — это подходящий муж, богатый импотент, или еще лучше какой-нибудь педераст хорошего качества, лучше титулованный. Вы будете чудесно выглядеть в платьях Баленсьяжа, у вас будет свой салон, множество любовников, одним словом, вы будете довольны.

Эта слащавая картина показалась мне отвратительной. Я ответила Дали, что не люблю ни титулованных особ, ни педерастов, ни платьев Баленсьяжа.

— Но вы никогда не будете счастливы с обыкновенным человеком, малышка! Вам нравятся только хиппи, молодые люди в средневековом духе, с длинными волосами, женоподобные… Отнюдь не волосатые и мускулистые мужчины вроде этого Друо из фильма!

Жан-Клод Друо с носа картонного корабля как раз кричал в нашу сторону: «Аманда! Аманда!» и махал руками. Актеры пригласили нас на обед. Их лагерь был на обочине дороги. Я увидела два прицепа, где актеров гримировали, и нечто вроде походной столовой. Мы нашли там Кирка Дугласа, Друо и других, кроме Юла Бриннера, не снимавшегося в этот день. Еда была далеко не утонченная, как любил Дали, и к тому же была подана на пластмассовых тарелках. Я болтала с Кирком Дугласом в то время, как Дали поносил Жюля Верна в разговоре с Друо, который слушал его, улыбаясь. На обратном пути Дали объяснял мне, почему он нашел этот киношный круг прозаическим и неинтересным.

После сиесты я встала в позу Анжелики. Дали заметил, что он предпочитает слегка загорелую кожу смуглой от загара (tostada по-испански), как у этих ужасных туристов из клуба «Средиземное море». Мэр деревни, синьор Пюоньяль, внезапно вошел в ателье, он не знал, что я позирую обнаженной, и извинился. Но Дали попросил его остаться и беседовал с ним о том, о сем, как будто в этой ситуации не было ничего странного. Время от времени мэр украдкой бросал в мою сторону странные взгляды. Дали говорил ему:

— Взгляните, взгляните, только не вздумайте делать комплименты. Вы заметили эту чудесную кость бедра и эту линию ноги?

Наконец мэр ушел. Дали ликовал:

— Теперь он пойдет рассказывать всему селу, что вы не юноша. Никто не поставит под сомнение слова мэра!

Сразу после ухода мэра пришел Бриннер, который воспользовался кратким перерывом между съемками, чтобы сфотографировать Дали. Он сфотографировал нас обоих, уверив меня, что без моего согласия фотографии не будут опубликованы. Беседа вертелась вокруг красоты женского тела, и Дали рассказал про визит мэра.

— Вы знаете, что здешних рыбаков трудно чем-то поразить. Их ничто не удивляет, ни яхта Артуро Лопеза, ни Верушка, которая необыкновенно красива, если верить «Vogue». Верушка фотографировалась в трико со своим Рубартелли, и я спросил у рыбаков, как они ее находят, — знаете, что они мне ответили? «Что же, она не плоха, но, когда посмотришь на нее раздетой, между ее ляжками слишком большая щель…» Вы понимаете? Для них этот промежуток между сомкнутыми ногами — эстетический недостаток! А когда мы принимали здесь Виндзор и Дали попробовать икру слугам, которые никогда ее не ели… Они надули губы и прокомментировали: «Что ж, для дерьма чайки не так уж плохо…»

Бруннер хохотал во все горло. Дали нравилось издеваться над соотечественниками, которых он держал за глупых крестьян.

На следующий день прибыл Эл Геликоптер, молодой человек из Барселоны, который снял несколько эпизодов фильма с вертолета. Каталонец, как и Дали, он пришел выпить бокал шампанского и предложить нам полетать над селом. Дали, испугавшись, стал отказываться, но я умоляла его согласиться. В конце концов наш гость убедил Дали, что это не опасно, мэтр проверил наличие своего священного дерева и сел в машину около бассейна отеля. Вертолет поднялся в воздух незаметно, и в мгновение ока мы были уже над домом Дали.

Мало-помалу Дали освоился и пришел в восторг от вида, который перед ним открылся:

— Взгляните, Аманда, наш дворик! Видно моего Христа! Ах, как отсюда хорошо видно! Посмотрите, — Пакита! Какая она маленькая. Она собирается искать базилик в саду и не видит нас.

Он был так восхищен, что не захотел приземляться. Мы пролетели над бухтой, над домом Капитана, над Фарнера. Мы пролетели над белой дорогой и над кладбищем, где похоронен отец Дали, потом мы приземлились на поле, чтобы избежать толчка. Дали поблагодарил Эла Геликоптера и обнял меня:

— Я в первый раз видел Порт-Льигат сверху. И это благодаря вам! Вы открыли для меня кое-что новое, я хорошенько помечтаю перед сном!

В течение нескольких следующих дней дул сильный ветер. Было невозможно выйти в море. Дали забросил «Анжелику», потому что Капитан ему напомнил, что за два дня он должен окончить 12 акварелей и лошадей, литографии которых он делал. Дали ответил, что все будет готово в срок, но так и не начал работать. Он испытывал ужас перед заказами, которые нужно было окончить в срок, но контракт есть контракт, тем более, что он получал за это значительный чек.

И только в тот день, когда Капитан должен был прийти за акварелями, мэтр наконец решился.

— Мы идем писать ванны, — сказал он.

«Ваннами» назывались акварели, фон которых он писал, смешивая краски на бумаге, а потом подставляя бумагу под кран в ванной. Вода оставляла за собой длинные полосы, возникновением которых Дали в большей или меньшей мере управлял, в нужном месте подставляя бумагу под воду. В результате появлялась акварель, цвета на которой причудливо смешивались между собой, иногда пятна были резче или возникали сгустки краски. Мы как раз находились в ванной Галы, когда Артуро принес нам большие чистые листы бумаги. Одним движением руки Дали изобразил силуэт лошади, выдавив тюбик краски на бумагу. Он мало думал о пропорциях, и мне показалось, что все лошади слишком длинноногие и какие-то неживые. Эскиз лошади постигла та же участь, что и акварели, он был подставлен под струю воды. Вода, окрашенная во все цвета радуги, обрызгала стенки ванной, подбиралась к стенам.

— Если бы Гала увидела, как я пачкаю ее ванную, она пришла бы в ярость, — сказал он с видом заговорщика.

За четверть часа 12 акварелей было закончено.

Оставалось только их высушить, чтобы потом преобразить в далинианской манере. Мэтр открыл «трюк бабочек». Славный Беа должен был вырезать из книг по естественной истории цветных бабочек, что он и проделывал крайне старательно. Потом подмастерье приклеивал бабочек на акварели, и Дали добавлял тушью кое-где тени, костыль и размякшие часы. Оставалось только поставить подпись, яростную и увенчанную короной, к которой он часто добавлял имя Галы и дату.

Днем Капитан принес лошадей и все-таки добавил: «Вы не очень-то утруждали себя в этот раз…» — Как? — Дали прикинулся удивленным. — Но это чудесно! Мне потребовались недели размышлений, чтобы добиться этого семяизвержения, художественного и космического!

— «Ты говоришь!» — засмеялся Капитан и ушел со своим рулоном под мышкой. Уходя, он спросил меня, желая подразнить: «Что вы Дали ему съесть сегодня, Аманда, — лошадиное мясо? Он сегодня великолепен».

— Аманда меня вдохновляет, — ответил Дали за меня.

Прошло несколько замечательных дней. Мы провели их на солнце и в мастерской. Но однажды утром я проснулась огорченной: у меня были какие-то круги перед глазами, и я неясно различала предметы. Потрясенная мыслью, что я могу ослепнуть, я побежала к Дали.

— Нельзя терять ни минуты! — сказал он, рассмотрев меня при свете, падавшем из окна.

— Мы сейчас же отправляемся в Барселону, к лучшему окулисту Европы!

Нас приняли в клинике Барракера, профессор был очень занят, но сделал исключение для Дали, объяснившего ему мой случай. Он добавил, что это может быть из-за ЛСД и что одна его подруга, Нена, уже ослепла из-за этого наркотика.

Доктор покачал головой:

— Да, в самом деле, иногда случается так, что сетчатка воспаляется, но редко. Посмотрим на эту девушку. Вы носите черные очки от солнца?

Я их не носила, находя отвратительными и бесполезными. Врач закапал мне глазные капли и успокоил:

— Не бойтесь. Это жидкость, которая расширит зрачки, чтобы я мог посмотреть вашу сетчатку. Эффект будет временным, он исчезнет через несколько часов.

Все стало расплываться у меня перед глазами. Я потеряла равновесие. Дали был явно встревожен, но пытался выглядеть уверенно.

— Вы знаете, это лучший специалист, который только есть. С ним даже приезжали консультироваться из Америки. Я ему полностью доверяю.

Врач внимательно осмотрел мои глаза с помощью аппаратуры, сделал несколько проверок и попросил меня носить черные очки на солнце.

Он повернулся к Дали и сказал ему по-испански:

— Это не страшно. Расстройство кровообращения, повлиявшее на капиллярные сосуды, орошающие сетчатку. Проблема с кровью и слишком много солнца. Я выпишу ей лекарства на несколько дней.

Мы были успокоены.

— За вами нужен глаз да глаз, малышка. Не заставляйте меня больше так тревожиться!

Чтобы избавиться от наших страхов, мэтр решил показать мне то, что я еще не видела в Барселоне. И прежде всего Гауди. Гениальные творения этого архитектора не ограничивались домами вроде Paseo de Gracia, были еще кованые решетки Casa Mila с их когтистыми, агрессивными драконами, парк Гуэль и Sagrada familia. Парк ошеломил меня. Скамейки с переливающейся мозаикой, наклонные колонны — все напоминало декорации, созданные гениальным безумцем для какой-то эпической пьесы. Я подумала о Раймонде Русселе, обо всем том, что Дали дал мне увидеть на репродукциях. Камины Гауди в форме шлемов средневековых рыцарей, его мозаичные бабочки, как будто увиденные во время галлюцинации, — все было необыкновенным. Почему мои английские друзья не съезжались сюда, чтобы причаститься творениям этого гения, вместо того, чтобы отправляться в Индию на поиски гуру?

Потом Дали повел меня во дворец каталонской музыки, украшенный великолепным барельефом с музами; мы прогулялись по улочкам старого города, увидели светящиеся фонтаны Montjuich и Pueblo espanol, аттракцион для туристов и местного населения. Мы сфотографировались на фоне картонной декорации, где нужно было просунуть голову в дыры на месте голов танцовщицы и идальго.

Дали веселился больше, чем я. Он заставил меня выпить Horchata de chufa, миндальное молоко с фисташками, противное до рвоты, а на обед — маленьких белых угрей, гадких, как черви. Однако, приготовленные с чесноком, они были достаточно вкусными.

Возвращаясь в «Риц», мы зашли к его ювелиру, Санцу, который приготовил мэтру настоящее сюрреалистское украшение. Мы это использовали, конечно, чтобы спросить о заветном карбункуле. У ювелира его не было, но он предложил мне красивое кольцо, украшенное маленькими рубинами, которое я не отважилась принять. Но Дали уже поблагодарил и потащил меня дальше:

— Нужно всегда принимать подарки, а не рядиться в павлиньи перья, это приносит несчастье.

После обеда он позвал своего парикмахера, Ллэонгуэраса, и велел себя завить. Увидев его после завивки, я прыснула.

— Я плохо выгляжу? — спросил мэтр, забеспокоившись.

Он был слишком завит, я слегка развила ему волосы расческой. Он сказал мне, что если он действительно захочет быть красивым, он наденет парик, изготовленный тем же Лэонгуэрасом, и мне больше не будет стыдно показаться с ним на улице.

— Не обращайте внимания пока. Сейчас я буду выглядеть так, но в один прекрасный день я прикажу удлинить себе лицо. Посмотрите какая разница!

И он стал оттягивать кожу на щеках, так что его глаза сузились, и он стал похож на старого китайца. Я подумала, что эта суетность недостойна мэтра.

— Сегодня, — объявил он, — я намерен вам показать одного человека, который еще старше, чем я. Он был придворным танцовщиком у русского царя. Правда, он был скорее альфонсом, чем танцовщиком. Во всяком случае, покидая Россию, он увез с собой сокровища, которые теперь находятся в Барселоне, в его квартире на Paseo di gracia, где он живет с двумя старушками. Нужно туда пойти, потому что он пообещал мне подарок. Посмотрим, сдержит он слово или нет.

Что за город, эта Барселона, если она таит в себе такие сокровища! Я не верила своим ушам. Дверь нам открыла старая испанка, неприятная, наполовину лысая, одетая во все черное. Хозяин дома был в халате из розового шелка, протертом на локтях, на ногах — туфли без задников, в хорошо уложенных, вероятно накладных, волосах сиреневого оттенка — ленточка. Можно было сказать, что перед нами женщина, настолько его лицо, бледное и нарумяненное, было лишено признаков пола. Очень возбужденный нашим визитом, этот странный человечек повел нас по узкому коридору. При виде каждой открывающейся двери Дали испускал вздох восхищения. Перед нами было необыкновенное нагромождение вещей, достигавшее потолка: столики с выгнутыми ножками, позолоченные стулья, фарфоровые раковины, подсвечники, зеркала. Но мы уже спешили к другой двери, старушка гасила свет и быстро захлопывала дверь предыдущей комнаты. Так мы побывали в пяти или шести комнатах. Были ли мы в магазине театральной мебели или в гостях у скупщика краденого? Во всяком случае, тут было, чем обставить дворец. Многие из этих ваз эпохи Мин были слишком новыми для того, чтобы оказаться подлинными; многие люстры не соответствовали эпохе, в которую они якобы были изготовлены. Но Дали восхищало не качество, а количество вещей, позолоченная мебель, мебель в стиле барокко, вещи, громоздившиеся друг на друге. Несколько раз, останавливаясь перед особенно красивой статуей, он спрашивал: «Но откуда это?». Человечек улыбался и отвечал с важным видом: «Они были очень щедры, вы знаете… Настоящие князья!» Я так и не поняла, о ком идет речь.

Дали был восхищен кроватью огромных размеров, занимавшей почти всю комнату. Это было парадное ложе, украшенное раковинами и тритонами, в каждом углу было по аисту и золото повсюду.

— Это как раз то, что мне нужно! — закричал Дали. — Она увенчает мой музей в Фигерасе!

Человечек засомневался: посмотрим, когда проект музея воплотится во что-то конкретное, поговорим об этом попозже… Чтобы изменить тему разговора, он переключился на меня: «Вы любите платья? У меня есть кое-что для вас…» Он открыл старый платяной шкаф, годный разве что для нарядов принцессы или султана. Вышитые бальные платья с редкими кружевами — что это, сокровища мадам де Помпадур или блестящей куртизанки? Быть может, он сам иногда переодевался в женщину? Он показал мне костюм, расшитый перламутром. «Это мой купальный халат», — сказал он, ничуть не смутившись.

Когда мы с Дали наконец-то оказались на улице, мэтр рассмеялся: — С трудом можно поверить, что все это сосредоточено здесь, в самом центре Paseo di Gracia. Вы видели это ложе? Это что-то вавилонское, это для Навуходоносора! Вы заметили старушку, которая тушила свет? Это уникально…

За ужином Дали рассказал мне историю русского князя, влюбленного в танцовщицу. Князь решил пригласить ее к себе на ужин. Для этого он велел изготовить ковер из фиалок и расстелить его от дома своей дульсинеи до своего дворца. Дорога из фиалок в снежной России… Я с трудом в это поверила. Но Дали настаивал на сказочной роскоши аристократов старой России. Для него их жизнь состояла только из балов, банкетов и празднеств.

— Именно поэтому я думаю, что вещи этого педераста вероятнее всего подлинные. И он ничего не хочет мне подарить! Мне, который так любит сказочные скопления вещей! Я грежу этими вещами.

Он остановился перед магазином люстр и канделябров.

— Красиво, не правда ли? Просто «Тысяча и одна ночь». Представьте, что все, что есть в этом магазине, оказалось у меня дома и еще каким-то чудом увеличилось в 10 раз! Колоссальное нагромождение вещей в дурном каталонском вкусе. Фантастика!

Перед отъездом я в первый раз увидела, как Дали проверяет счет из отеля.

— Гала была бы горда мной. Я собираюсь ей показать, что могу проверить счет и не ошибиться и еще заплатить наличными!

Он вытащил из кармана кипу кредиток по тысяче песет в каждой, перевязанную резинкой, и сделал вид, что изучает счет. Он тщательно пересчитал кредитки, присоединил к ним то, что еще оставалось у него в кармане, заколотом для безопасности булавкой. Я засмеялась, и он стал объяснять:

— Это, чтобы ничего не потерять. Я вам уже рассказывал, как потерял пачку кредиток? У нас тогда впервые завелись деньги. Мы с Галой ехали из Парижа на автобусе в Порт Бу. Дул сильный ветер с моря. Я зажимал деньги в кулаке. Гала все время просила меня положить их в карман, но я из суеверности хотел ощущать их в руке. Едва выйдя из автобуса, я инстинктивно разжал руку — и деньги улетели. У нас не осталось ни гроша. Гала так плакала, бедненькая! С тех пор она все время боится, что я потеряю деньги, и я всюду хожу с чековой книжкой. Сегодня я намерен ей доказать, что могу сам расплачиваться и не наделать при этом ошибок.

Это был настоящий ребенок. Гала была для него не только женой и управляющим, но и заботливой мамочкой. Мамочкой, которой хочется постоянно доставлять радость и не огорчать ее.

Гала возвращалась из Греции. Дали готовил для нее праздник, приказал накрыть во внутреннем дворике длинный стол, покрытый белой скатертью, с фруктами и свечами. У мэтра все сводилось к своего рода литургии, алтарю, ломящемуся от даров, и к церемониалу, от которого он был без ума.

Днем, перед приездом Галы, пошел проливной дождь, и мы работали в мастерской. Дали сказал:

— В это время всегда бывает страшная буря. Все вокруг заливает. Можно увидеть собак со вздутыми животами, которые плывут прямо в море, это эпично. Но увидите, когда завтра приедет Гала, снова выйдет солнце. Все будет чистым, блестящим. Лето снова войдет в свою силу для сладкого времени супружеского счастья.

Община Барселоны только что заказала Дали расписать плафон в Palaceto Albeniz, официальной резиденции для особо значительных гостей города. Этот маленький дворец располагался в Montjuich, на самом высоком холме Барселоны, недалеко от Pueblo espanol. Потолок должен был быть круглым и достигать 4 м в диаметре. Поскольку у Дали были проблемы с передачей перспективы, он велел Беа рассчитать линии разбега и элементы орнамента, а потом изобразил чудесное небо а ля Тьеполо с размякшими часами, устремленными к зениту. Это круглое полотно затем было приклеено к потолку резиденции, и молодой король Хуан Карлос первым открыл этот дворец несколько лет спустя. Работа над росписью потолка вызвала у Дали желание расписать другой потолок, еще больше этого, — это должен был быть потолок главного зала его музея-театра в Фигерасе.

Мы провели день в мастерской, работая под звуки транзистора. Я трудилась над небольшой картиной, на которой должна была быть изображена голова ангела в духе Леонардо да Винчи. Я пользовалась красками Дали и его куньими кистями. Он бросил на мою картину быстрый взгляд: — Красиво… Вы должны оставить это как есть, неоконченным. Если вы будете продолжать, вы все испортите. Да, видно, что вы учились чему-то.

Он покачал головой с одобрительным видом.

— Этот ангел очень понравится Гале. Вы обязательно должны его ей показать.

Я не имела никакого желания это делать, но пришлось. Моя картина была конфискована, и Гала долго держала ее у себя. Дали проболтался:

— Гала считает, что для девушки вы очень талантливы. Она считает, что вы больше должны писать с натуры.

Можно было предположить, что это комплимент. Во всяком случае Дали пообещал мне натурщиков на следующее лето.

Гала вернулась из Греции несколько уставшая от путешествия, но в отличном настроении. Она привезла подарки, среди которых была маленькая искусно сделанная пудреница для меня: «Чтобы вы клали ее в вашу сумочку, когда вы, наконец, перестанете носить эту ужасную корзинку, которую вы умудрились притащить даже в «Максим».

Дали осыпал ее знаками внимания, гордо показал ей новые приобретения и представил ей своих друзей, собравшихся во внутреннем дворике. Увидев, что Гала болтает с Друо, Дали повернулся ко мне и прошептал:

— Она довольна, она сделала вам подарок. Она вас очень любит, это редкость.

Гала среагировала мгновенно:

— Эй вы там, что вы там шепчетесь! Чудесно! Вы как две консьержки. Если хотите, я завтра же уеду.

Она разыграла гнев. Дали, смеясь, обнял ее очень сильно, но она оттолкнула его с наигранным отвращением: — Ты не подхватил блох от Аманды? Она таскается все время с этими грязными хиппи и этот ее театр, как бишь его там, где была чесотка… Никак не могу вспомнить его название…

Вечер закончился танцами сардане, которые играл маленький оркестр, состоящий из скрипок и барабанов. Даже Артуро танцевал, и я тоже приняла участие, хотя танец, казавшийся со стороны легким, таковым на деле не оказался. Музыка сардане вдохновляла Дали, и он часто мне их цитировал: «Girona Aimada, незабываемые композиции Pep Ventura, el cant dels ocells (пение птиц) и Per tu ploro». Не хватало только фейерверка, чтобы достойно закончить праздник.