Дали глазами Аманды

Глава 13

Я оставила Дали в лоне семьи и улетела в Лондон. Остаток лета я потратила на переезд и обустройство. Я познакомилась с одной симпатичной молодой негритянкой по имени Пат и с Диком, ее английским другом. Я приняла их предложение снять вместе большой дом в Южном Кенсингтоне. До сих пор я не жила в компании. Я заняла спальню на втором этаже, которая показалась мне наиболее отдаленной от остальных комнат. Пат и Дик устроились на первом, а один молодой ирландский журналист Эндрю занял то, что осталось.

Мы были нищими, но воображение возместило нам недостаток средств во время меблировки помещения. Пат удалось взять в кинотеатре на углу огромный красный бархатный занавес, когда-то закрывавший экран, а теперь вышедший из употребления.

Он был примерно 50 м в длину и 6 м в высоту и весил тонну! Нам стоило больших трудов его дотащить. Но Пат сумела сделать из него драпировки на каждое окно, покрывала на каждую кровать и даже зимнее пальто для себя. И все это на захудалой швейной машинке! Я внесла в дело обустройства дома свой скромный художественный вклад и расписала стены в ванной. Четвертый жилец привел свою «малышку», манекенщицу-негритянку ростом в 1 м 80 см, по имени Альвиния.

Когда я рассказала Дали по телефону о своих соседях, он ответил мне ледяным тоном:

— Да у вас рецидив!

— Почему рецидив? Это очаровательные друзья.

— Черномазые — друзья?

— Негритянки, — поправила я.

— У вас уже была Дониаль Луна, теперь эти. Я скоро начну думать, что вы лесбиянка и предпочитаете цветных. Я затрачиваю колоссальные усилия, чтобы вытащить вас из этого окружения, но у вас случается рецидив всякий раз, когда вы возвращаетесь в Лондон. Наверное, в этом доме вы строчите на «швейной машинке» все вместе?

Это было несправедливо, и я испытала жуткое желание устроить ему колоссальный разнос. Я нашлась тут же:

— Мои друзья гораздо благороднее, чем отвратительные завсегдатаи вашей гостиной, эти паразиты без чести и совести, которые объедаются за ваш счет, не говоря уже о ваших компаньонах, которые вас обкрадывают!

— Не все! — запротестовал Дали. — Один или два. Послушайте, не нервничайте! Живите, как знаете, все равно в моих чувствах к вам ничего не изменится. Даже если вы соберетесь жить со всеми неграми Африки, я буду любить вас по-прежнему.

Он был неисправим. Для меня дружба была чем-то священным, и я не выносила, когда он издевался над моими друзьями.

Я прибыла в Париж как раз в тот момент, когда имела огромный успех музыкальная комедия «Волосы». Дали был знаком с Бернаром Кастелли, ее создателем, и Майклом Бутлером, постановщиком. Мы отправились втроем, Гала, Дали и я, посмотреть пьесу в театр у ворот «Сен-Мартен». Я уже видела эту пьесу в Лондоне со своим другом Оливье Тобиасом и в Нью-Йорке с Дали. Парижская постановка больше соответствовала оригиналу. Гала дулась, сочла актеров грязными и шумными. Дали, пребывавший в противоречивом настроении, не переставая расхваливал спектакль, особенно ему понравился один актер со смуглой кожей, по словам мэтра, красавец. Этот парень, по происхождению колумбиец, обладал очень длинными, до пояса, блестящими волосами, как у таитянина, но он был не так уж красив. Дали всегда впечатляли длинные волосы, поскольку сам он был лысоват. Гала раскритиковала актера, язвительно добавив: «Он похож на попугая». Дали ненавидел эту птицу за ее экзотичность и за зеленый цвет, приносящий несчастье.

В антракте Гала решила уйти, и мы были вынуждены взять такси, поскольку машина должна была заехать за нами к концу спектакля. Дали все больше и больше раздражался. Где был его хваленый термостат, благодаря которому мэтр якобы постоянно пребывал в эйфории? Гала намеренно его нервировала.

— Это было так плохо, — заявила она. — Эти крики… Я не понимала ничего. В Нью-Йорке эта пьеса выглядела лучше. И еще отвратительный тип, который понравился Дали! Он похож на обезьяну. Не правда ли, Аманда?

Но Дали не дал мне ответить:

— Аманда живет в одном доме с неграми, ей это привычно. Тот парень и вправду очень красив. Он похож на ангела, как его изображали художники Ренессанса. Он был единственным в этой пьесе, кто играл в хоть сколько-нибудь поэтичной манере!

— Ренессанса? — возмутилась Гала. — Ты сам не понимаешь, что говоришь! Он даже не белый!

Эта перепалка продолжалась, пока мы не оказались в ресторане «Распутин», куда обычно не заходили. Когда Дали нервничал, он начинал быстро напевать какой-нибудь с трудом различимый мотив. Цыганские скрипки окончательно вывели его из себя. Гала, зная, что продолжение спора неизбежно, спокойно улыбнулась и заказала блины. Дали взорвался:

— И еще раз тебе говорю, он очень красив, тот парень! И все! Я хочу, чтобы он завтра пришел мне позировать! Я гений и перестань мне противоречить!

— Не нервничай так, Дали! Никто тебе не противоречит. Если ты этого хочешь, он придет. Это не страшно. Незачем нервничать.

— Нет, есть причина. Весь вечер ты портишь мне впечатление, а потом нарочно критикуешь того парня. Это невозможно!

Тон Дали становился угрожающим.

— Я тебе покажу! Эти путешествия в Грецию, их больше не будет. Кончено! Я больше не позволю тебе уезжать!

Люди за соседними столиками стали оборачиваться, потому что Дали кричал и стучал кулаком по столу.

Гала сделала мне знак. Она просила помочь ей и успокоить его.

— Успокойся! Люди смотрят.

— Мне плевать на людей! Они все кретины, и я ненавижу русскую кухню и русских! Пойдем отсюда.

Он схватил меня за руку и потащил к выходу, предоставив Гале самой платить по счету и извиняться перед мэтрдотелем, ошеломленным нашим неожиданным уходом.

Перед дверью я заговорила с ним нежно, как с ребенком, прося восстановить мир. «Но ведь это правда, она меня раздражает, вы видели?» Казалось, он вот-вот заплачет. Когда Гала догнала нас, я опять попросила его помириться. Он бросился к ней, стал бормотать извинения и целовать ее.

Я поехала к себе, потрясенная этой неожиданной сценой. Я никак не могла осознать, что Дали и Гала способны ссориться, как обыкновенная супружеская пара. Мэтр повсюду трубил о своей любви к той, которая была единственным смыслом его жизни, он часто говорил мне, что они — пара единственная в своем роде и антибуржуазная. Этим вечером я уличила его в «нормальности», он бранил свою жену, как самый обычный муж. Я была огорчена и удивлена. Дали был таким же, как и все, не таким необыкновенным, как я его себе представляла. Но это сделало его в моих глазах более человечным.

Супружеская сцена была забыта. Но со своим каталонским упрямством (и козерожьим, если верить астрологии) Дали все-таки пригласил Карлоса, молодого человека, послужившего яблоком раздора, позировать в «Мерисе». Мэтр вскоре понял, что слишком легко воодушевился. Шарм Карлоса заключался скорее в его одежде. Он был одет в бархатные брюки с бахромой, спадавшей до земли, на его руках позвякивали браслеты, он был увешан бусами, в руке или за ухом — цветок, духи со стойким запахом, буквально терроризировавшим Галу. Она открывала окна каждый раз, когда он приходил, и окидывала его неприязненным взглядом. Молодой человек, казалось, был выше этого, все время глупо улыбался и говорил на ломаном испанском, смешанном с английским. Он чувствовал, однако, что от Галы нужно держаться подальше, и был очень любезен со мной.

Однажды, в священное время чая «five o'clock», гостиная Дали, как обычно, была полна посетителей: Людовик XIV, Банье и Гранж, Софи и Матти Клервен (художник), друзья и несколько моделей. Объявили о приходе посла Испании, который пришел к Дали, чтобы предложить ему встречу с Доном Хуаном, законным наследником трона, отцом Хуана Карлоса, бывшего проездом в Париже. Этот достойный посланец был явно удивлен «блистательной» ассамблеей, побеседовал с Дали и ушел; на прощание он пожал несколько рук, и, проходя мимо Карлоса, дремавшего в кресле с цветком туберозы в руке, поцеловал ему руку, назвав его сеньорой. Когда дверь за послом закрылась, Дали засмеялся: — Вы видели? Он поцеловал руку Карлосу! Он поверил, что перед ним девушка! Это сенсация! Как это смешно!

Мэтр разболтал эту историю всем, включая и самого посла, с которым увиделся на следующий день. Посол был сконфужен:

— Как, это был мужчина? Но эти длинные волосы… Ужасно…

Он все больше и больше запинался, а Дали был все больше и больше упивался его смущением.

Было очевидно, что Дали предпочитал компанию молодых людей, не представлявших никакого интереса, компании интересных и умных людей в возрасте. Он не мог вынести стареющего вида тех, кого знал полными сил и энергии. В холле отеля мы встретили Эдварда Джеймса, его друга и покровителя из Англии, который пригласил его в Лондон. Дали едва с ним поздоровался и, залезая в машину, вскричал:

— Какой ужас! Вы видели, как он постарел! И эта ужасная седая борода… Вы слышали, что он сказал? «Время оснежило наши волосы». Пусть говорит о своих, старая развалина!

Я с трудом поверила, что они одногодки. Дали часто рассказывал мне об Эдварде Джеймсе, о том, что Джеймс сделал для него в свое время, о его элегантном образе жизни. Это для него Дали придумал свой знаменитый телефон-омар, это он купил самые лучшие картины молодого Дали. А потом, что очень разочаровало мэтра, Джеймс уехал жить в Мексику со своим другом, родом оттуда. Он начал строить среди джунглей город, воплощение своего бреда, разорился, а город так и остался неоконченным.

— Какая жалость! — вздыхал Дали. — Такой воспитанный человек. И еще эта Мексика, самая ужасная страна на свете!

Он всегда очень жестко отзывался о Южной Америке. По его мнению, эта страна впитала худшее в испанской культуре и фольклоре, любовь к кричащим краскам, отсутствие чувства меры, всеприсутствие религии и к тому же извратила язык Сервантеса. Если ему предлагали поехать в Бразилию посмотреть на карнавал в Рио, это было для него худшим оскорблением. Услыхав такое, он в ужасе произносил:

— Только не в Бразилию, избавьте! В этой стране бабочки огромные, как коты, к тому же полно змей и эта Амазонка… Нет уж… Есть только одно место в мире, которое чего-то стоит, и это Ампурдан. Но и то, нужно уточнить — только от Фигераса до Перпиньяна. Я за регионализм. Что вы там говорили о карнавале…

Его соблазняли даже песней, которую сочинят в его честь на карнавале, как это сделали для Брижит Бардо в начале 60-х годов.

— Брижит Бардо? Этим вечером мы ужинаем с ней в «Максиме».

Это было правдой. Мы расположились за первым столом слева, в большом зале. В «Максиме» было полно народа. Мы пришли первыми, и голодный Дали ждал с нетерпением. Брижит Бардо пришла только тогда, когда мы, отчаявшись, решили что-то заказать, и представила нам своего компаньона, Патрика Бошо. Он был мужем ее сестры Мижану, с которой я познакомилась через Катрин Арле. Я рассматривала знаменитую Бардо, которую видела в стольких фильмах, на стольких обложках журналов. Она была приятной, улыбающейся, с несколько детским голосом, Дали ее явно смешил. На носу у нее были нарисованы веснушки, отсутствовавшие в действительности. Даже в этом ресторане ее присутствие вызвало переполох. Какая-то женщина, сидевшая за соседним столом, подошла к Дали. Ее платье было расшито блестками, она была сильно накрашена и увешана драгоценностями. Она произнесла с явным итальянским акцентом: «Божественный! Как дела после Нью-Йорка? А как фотография, которую должны были сделать, la fassiamo? Ну, ешьте, ешьте!» Брижит спросила с насмешливым видом: «Кто эта женщина?». «Это же Джина Лоллобриджида». «Не может быть…» Разница между этими двумя актрисами была разительной. Бардо как будто смеялась над условностями и над своей славой и жила, как заблагорассудится. Лоллобриджида была, видимо, довольна светским образом жизни, который она вела благодаря своей славе.

Зная, что Бардо обожает животных, Дали принялся рассказывать самые жуткие истории, чтобы заставить ее содрогнуться. Он рассказывал о том, как убивал котов в Кадакесе, о живой черепахе — подставке для пепельницы, и о других своих жестокостях, которые вызывали у Брижит негодующие восклицания. В конце обеда она вдруг сказала, что как раз сейчас записывает пластинку. «Но ты должна петь, Аманда! Да, да, с таким голосом, как у тебя, это будет чудесно. Ты должна только позвонить моему музыканту, он все устроит». Если бы я ее послушала, моя музыкальная карьера началась бы на шесть или семь лет раньше. Но в то время я об этом не думала и предпочитала живопись песне.

После ужина Дали резюмировал произошедшее:

— Это был самый бесполезный вечер в моей жизни!

— Не преувеличивайте, — запротестовала я, — это все-таки Брижит Бардо. Миллионы мужчин хотели бы оказаться на вашем месте.

— На самом деле? Невероятно.

Я еще раз нашла его несправедливым. Секс-символ есть секс-символ, не одна только Гарбо заслуживает лавров.

— Ах! — продолжал он. — Я знал Мерилин Монро. У нее в лице было что-то детское, и при этом она была так соблазнительна. Это контрастировало с ее огромной грудью, которую она демонстрировала все время, что так нравилось американцам. Я даже устроил ей рандеву в «Сан-Режисе» с Домингуином, тореро, но все расстроилось. Она вынуждена была отказаться от приглашения. Жаль, он был так красив, одет в костюм матадора. Видите ли, проблема состоит в том, что люди не одеваются в соответствии со своим образом. Эта Брижит Бардо, например, была одета, как все. Когда мы приходили к маркизу де Куэвасу, он принимал нас полулежа на своей парадной кровати. Он никогда на ней не спал, для этого у него была другая кровать, более скромная. Он настаивал на том, чтобы его друзья, приходившие к нему на чай, приходили только в своем «законном» виде. Отец Юнтель — в сутане, Грета Гарбо — в костюме Греты Гарбо и обязательно в черных очках, Домингуин только в костюме тореро, я в костюме Дали, со своими знаменитыми усами. Это гораздо театральнее и несомненно красивее!

Я мысленно спросила себя, в каком виде я пришла бы к маркизу. Конечно, как модель Дали с его фотографией в руках…

Под Рождество Париж, казалось, был усыпан блестками, и всюду горели свечи.

Елисейские поля были роскошно убраны. Впервые я собиралась провести праздники с Дали и Галой. Я купила специально для мэтра маленькую лампу в стиле 30-х годов в виде лунного Пьеро, которую он заметил однажды в витрине, провожая меня домой. Она стоила недорого и подходила к сумрачным планариям «Мериса». Это было новое открытие Дали: необыкновенно длинные рулоны белого пластика, похожие на гигантских дождевых червей. Их голова походила на ленточного глиста и занимала середину комнаты. Нужно было перешагнуть через рулоны, чтобы добраться до телефона.

Красивым было только их имя. Дали прислонил к стене огромную репродукцию скульптуры Гауди «Христос». И, чтобы в гостиной и шагу ступить было нельзя, он велел поставить там раззолоченную тройку, украшенную хорошенькими подушечками. Этот предмет был темой одного его «мечтания», в котором он видел Галу в виде маленькой русской, едущей зимой на тройке. Поскольку он только что проиллюстрировал «Венеру в мехах» Захер-Мазоха, один мужской журнал загорелся идеей сделать фоторепортаж на эту тему. Поэтому комната, и без того заставленная, была загромождена фотографом и его аппаратурой, меховыми манто, одолженными в магазине. Я была Вандой, Венерой в лисьих и собольих манто, а Дали, сидя у моих ног, вращал выпученными глазами. Я сидела в санях, устланных шкурами пантер, и должна была иметь дикий и агрессивный вид фатальной женщины. Это так мало соответствовало моему характеру, что я хохотала в промежутках между съемками, к большому огорчению бедного фотографа, и без того пострадавшего от Дали, портившего одно фото из двух.

Дали часто говорил, что люди ошибаются, видя во мне злое и садистское существо. Он единственный смог разглядеть во мне чувствительную и ранимую женщину, наивную и невинную. Однако ко мне приросла репутация женщины-вамп, пожирающей мужчин, и приросла надолго, а когда я стала петь, меня попросили даже ее усилить. На самом деле я была скорее сентиментальна.

Однажды в «Мерисе» появилась молодая парикмахерша из Кариты, достаточно красивая брюнетка. Дали нашел ее «типичной» и попросил ему позировать. Она позировала обнаженной и в течение всего сеанса рассказывала Дали, что я — ее кумир, и даже показала мое фото, вырезанное из какого-то журнала. Дали, впечатленный таким совпадением, решил его использовать и сделал коллаж моего лица и Венеры Боттичелли. Он велел увеличить этот коллаж до размеров гигантского фото, украшавшего впоследствии мою квартиру в Лондоне. Этот шедевр, возникший по вине случая, занял всю стену моей спальни.

Чудесный рождественский вечер мы провели с друзьями в «Максиме». Гала была великолепна в расшитом золотом платье, и при ней чистый Дали. Я доставила им в отель лампу-Пьеро, которую Дали нашел замечательной, а Гала подарила мне сумочку от Шанель, настоящую, из набивной кожи, с золотой цепочкой. «Вместо корзинки», — сказала она, улыбаясь. Я тотчас обновила подарок.

Чтобы достойно провести новогодний вечер святого Сильвестра, Дали решил осуществить турне великих герцогов. Он зарезервировал столик в «Дон Камильо», другой в «Оре де буа», еще один в «Бэль эпок». Мы бегали от одного столика к другому: ели за первым, смотрели спектакль за вторым (Дали очень смеялся во время номера Жерара Сети, с его носками на все случаи жизни), а за третьим пили шампанское. С нами был молодой пианист Оливье Грефф, болтавший с Галой. В полночь, при двенадцатом ударе оркестра, Дали и Гала поспешили проглотить 12 виноградин с шампанским, согласно русской традиции. Мэтр полез в карман, чтобы проверить, на месте ли заветное дерево, приносящее счастье, и обнял Галу. Это был достаточно бешеный ритуал, даже на фоне криков «Виват!» и пожеланий счастливого Нового года, звучавших вокруг нас.

В эту зиму Дали решил сделать уступку действительности. Его корабль на Нью-Йорк в первый раз оказался итальянским пакетботом, «Микеланджело», и мэтр должен был сесть на него в Ницце, вместо Гавра. Однажды Дали заявил, что собирается повезти меня на Каннский фестиваль. Я заметила, что обычно фестиваль проводят в мае.

— Какая разница? — ответил он. — Мы проведем собственный Каннский фестиваль. Я — режиссер, вы видели «Андалузского пса»? Вы — актриса, вы ведь снялись в одном фильме? (Он имел в виду незначительный фильм, снятый в Бретани, «Марс в пост», глупую пародию на научную фантастику, в котором я играла марсианку с желтыми контактными линзами и вертикальными зрачками, как у кошек). Итак, мы устроим фестиваль для нас двоих.

Я приняла приглашение, он взял билеты и зарезервировал комнаты в отеле «Карлтон».

Он был доволен, что мы уезжали с Лионского вокзала, по причине знаменитого вокзального буфета, который мэтр «открыл» для меня. Он организовал там банкет, на который пригласил всех своих парижских друзей. Гала еще на два дня оставалась в Париже, чтобы заняться багажом для Нью-Йорка, и собиралась к нам присоединиться в Канне вместе с «кадиллаком», тоже «уезжавшим» в Америку. Большой обед, устроенный Дали, привлек множество народу. Людовик XIV, несколько далиниан, модели, Юл Бриннер сидел справа, Дали — слева от меня. Пианист во фраке, белых перчатках и в фате играл соответствующие обстоятельствам мелодии, и Дали демонстрировал фильмы Гарри Лэнгдона. Я восхищалась росписью потолка и лепниной. Когда мы собрались уходить, кто-то затянул песню Беко «Что я буду делать сегодня?» Людовик XIV уезжала вместе с нами на Голубом поезде. Капитан и его оцелоты уже были в Карлтоне.

Дали рассказал мне, что поезда оказывают на него эротическое воздействие. Вдруг, неожиданно для себя, я спросила, почему у него и Галы не было детей:

— Гений, — ответил он, — не может иметь сына гения. Представьте себе, что маленький служащий железной дороги — внук Леонардо да Винчи! Это немыслимо! Гений не должен способствовать появлению на свет посредственных и прозаичных существ. В этом-то и заключалась трагедия Пикассо. Вы видели его дочь? Нет? Поверьте мне, было бы просто трагедией, если бы такие божественные создания, как мы с Галой, произвели на свет негениального ребенка. Впрочем, мы оба ненавидим семью. Моя меня выгнала: вы же знаете, что я был в ссоре с моей сестрой, которая стала лесбиянкой. Гала никогда не видела свою дочь от Поля Элюара. Мы ничего не хотим иметь в этой жизни, кроме нас самих. И вас, естественно, потому что Гала вас окончательно приняла.

Я уснула, грезя о том, что наконец-то нашла семью, которая позаботится обо мне. Я представляла себя живущей в Кадакесе, помогающей Дали в мастерской. Как бы счастливо текла моя жизнь на берегу моря…

Когда я проснулась, мы уже проезжали берег моря. Солнце блестело на синем небе. Дали постучал в дверь моего купе. «Доброе утро! Мы уже в Каннах!» Наше прибытие в это время года вызвало сенсацию. В «Круазет» не было никого, и наш отель оказался очень спокойным. Дали сфотографировался на террасе с оцелотами Капитана, который был этим очень горд. Их звали Бабу и Буба. Они всегда привлекали внимание на фотографиях, и Дали, не испытывавший к ним никакой симпатии, разрешал их фотографировать только для рекламы. По приезде он позвонил Пикассо, жившему неподалеку, и попросил его нас принять. Они не виделись уже много лет.

Пикассо отказывался вернуться в Испанию, потому что Франко был у власти и, не переменил своего решения, несмотря на то, что Испания оказывала ему почести за почестями. В Барселоне построили очень красивый музей Пикассо. Дали все эти годы посылал ему в июле почтовую карточку с одной и той же надписью: «A juliol ni done, ni cargol» («В июле ни женщин, ни улиток»). Дали понимал, что Пикассо несчастен вне родины, что он мечтает о Малаге своего детства, и хотел убедить его вернуться в Испанию. Но упрямство Пикассо было огромным, и старый художник тихо угасал в Каннах.

Долгожданная встреча не состоялась, и Дали вынужден был довольствоваться длинным телефонным разговором. Они поговорили о живописи, и Дали сказал, что собирается в Нью-Йорк. Пикассо, ни разу в жизни не пересекавший Атлантический океан, удивился:

— Что? Ты собираешься в Нью-Йорк? Но что тебе там нужно?

— Я собираюсь побывать у дантиста.

— В Испании не осталось дантистов? А как жена, надеюсь, хорошо? Ты сейчас с ней в Каннах?

— Нет, я с Амандой.

— Аманда? Это которая? Я ее знаю?

Дали объяснил ему, кто я такая, но я почувствовала, что Пикассо не сомневался в том, что я пассия, скрашивающая старость мэтра. Он фривольно засмеялся, и его тон стал достаточно грубым:

— Это тебя возбуждает, как всегда? Она с тобой хорошо обходится, эта Аманда? Что она тебе делает?

Разговор закончился восклицаниями: «Да здравствует Испания!» и «Да здравствует король!».

Дали мне рассказал, что они вместе ходили в бордель в молодости и что Пикассо был сексуально озабоченным, что сказалось на его картинах.

Мы пообедали в ресторане в Ля Напуль, потом прогулялись после обычной сиесты Дали. Мы должны были ужинать у Флоранс Гульд, миллиардерши, занимавшей в «Мерисе» тот же номер, что и Дали. У нее была роскошная вилла в конце Круазет, где были собраны произведения самых значительных импрессионистов и современных художников. Я всегда скучала на такого рода ужинах, но они меня интересовали в связи с прошлым Дали. Он хотел, чтобы я посетила Кап-Мартэн, с которым у него было связано столько воспоминаний, Сэн-Жан-Кап-Феррат, где он жил на вилле Шанель. Мэтр вкраплял в свои рассказы знаменитые имена. «Детка» Берар, Кокто, Миссиа Серт, Скиапарелли. Я представляла себе русские балеты, Бугатти, интриги и сцены ревности. Мэтр рассказывал мне о Шанель, неотразимой и влюбчивой, которая приютила его и Галу после объявления войны в 1939 году. Пикассо одолжил ему денег, чтобы они смогли уехать в Америку. Гала боялась всеобщей мобилизации. Дали не чувствовал, что это и его касается, и говорил Гале: «Не волнуйся, Галюшка, я никогда не уйду от тебя на войну!»

Следующим этапом было Монте-Карло, где Дали внушил мне восхищение роскошными виллами на берегу моря. Башня в садах казино предшествовала парижскому отелю. Дали был задумчив.

— Я был счастлив показать вам все это. Это целый период в моей жизни, который пришелся бы вам по вкусу, если бы вы родились раньше. Вы были бы королевой. С вашим умом и воображением все бы за вами ухаживали.

Он нежно посмотрел на меня.

— Какая удача, что я вас встретил!

На обратном пути, когда мы проходили через Кап-Феррат, Дали иронически заметил:

— Здесь есть маленькая часовня, которую расписал Кокто. Контурный рисунок, некоторая доля графики… Живопись педераста. Французы странные люди. Они увлекаются незначительными талантами и делают из них великих художников, которых потом превозносят… Это был скорее поэт.

За ужином у Флоранс Гульд я была загипнотизирована искусственной челюстью хозяйки и боялась, как бы Дали об этом не заговорил. Но он разглагольствовал о сексе, рассказывал свинские анекдоты. В тот вечер он рассказал свою любимую историю, богохульную до невозможности. Это был разговор двух проституток по поводу последнего клиента одной из них:

— Скажи-ка, он был странный, твой последний? Я только что видела, как он выходит из твоей спальни, ну и странный тип: длинный плащ до пят, босые ноги, измученный вид… И терновый венец на голове… Он нормальный или нет?

— Не знаю, — ответила другая, — но он целует, как бог.

Эта история всегда имела скандальный успех. Я хотела только одного, чтобы он не рассказывал ее на завтрашнем обеде. Мы были приглашены в «Негреско» к принцу Монако, дружеская встреча была организована Капитаном. Там были Грейс и Ренье, Людовик XIV, Дали и я. Я сидела около Ренье и напротив Короля-Солнце, которую Дали естественно попросил предъявить свой профиль и бурбонский нос. Грейс, без улыбки, подтвердила демонстрируемое сходство. Ренье, более легкомысленного, позабавило краснобайство и хвастовство Дали, причудливое смешение в характере мэтра черт Тартарена из Тараскона и Дон Кихота. Капитан привел оцелотов, очень понравившихся принцессе, и до такой степени, что уязвленный Дали закричал:

— Они сейчас испортят мне все шоу!

Принцесса говорила о времени, когда она была Грэйс Келли, и о том, как изменились нравы в кино с тех пор. Когда она снималась в «Мостах Токо Ри», она обнималась в постели с Вильямом Холденом, но должна была обязательно поставить одну ногу на пол… Ренье говорил об охоте с Людовиком XIV, потом разговор перешел на астрологию. Принцесса только что дала бал для представителей своего знака зодиака, который был также и моим, и пригласила меня на следующее подобное торжество. Ужин окончился, и Дали не успел наговорить слишком много ужасов.

Час отплытия «Микеланджело» приближался. Гала прибыла вместе с багажом. Я проводила Дали до каюты и обняла его. Потом мы с Людовиком XIV наблюдали за отплывающим кораблем. «Наверное он о нас уже не думает», — сказала я ей.

— Вы ошибаетесь, — ответила Король-Солнце. — Он думает о нас и будет думать. Особенно о вас.