Дали глазами Аманды

Глава 19

Чтобы отдохнуть после инагурации, мы отправились в Барселону. Китайцы из Сан-Франциско производили фурор всюду, где бы не появлялись. Дали «открыл» на последнем этаже современного дома новый ресторан, «Аталайя», украшенный фальшивыми ширмами Коромандель и хрустальными люстрами. Он пригласил туда Пазолини и Ходоровского, «El popo» которых он видел. Ходоровский хотел сделать экранизацию, вернее сериал по научно-фантастическому роману «Дюна» Франка Герберта. Он хотел бы, чтобы Дали был императором, а я его дочерью. Он принес мне сценарий, огромную стопку бумаг, попросив меня при этом убедить Дали участвовать в проекте. Но мэтр запросил такой гонорар, что затея с фильмом провалилась. Пазолини только что окончил свой фильм «Salo» и попросил Дали нарисовать афишу. Его менеджеры готовы были достать чековые книжки, но требования Дали были непомерны, что превысило их бюджет. За ужином я сидела с Пьером Паоло Пазолини, очаровательным мужчиной, смущенным присутствием Дали. Я рассказывала Пазолини, по какой именно причине Дали любил «Теорему», редкий случай, так как он не выносил современных фильмов. Я вспомнила серию «Теоремы», в которой женщина, съев суп из крапивы, начинает летать над крышей фермы. Я заказала этот суп для Пазолини, крайне удивленного тем, что в ресторане готовили это редкое блюдо, которого он никогда не пробовал. Мы провели отличный вечер. Мне не довелось еще раз увидеть Пазолини до его трагической гибели. Я была огорчена, что Ходоровскому не удалось поставить свой фильм. Он был первым, кто задумал научно-фантастический сериал и мог опередить «Звездные войны». Я была бы счастлива играть дочь императора Галактики, воплотившегося в Дали. Но судьба распорядилась так, что я пришла в кино только после моей карьеры певицы.

Вернувшись в Лондон, я снова стала штурмовать студии грамзаписи. Я записала несколько песен самостоятельно и получала отказы от студий. Но я добилась своего и, приехав в ноябре в Барселону, похвасталась Дали, что записала свою первую пластинку в 45 оборотов. Я выбрала одну песню Элвиса Пресли, которого Дали обожал (его рубашки, — говорил Дали, — просто подарок). Дали, казалось, не был впечатлен моей первой пластинкой и еще раз напомнил мне, что среда шоу-бизнеса прозаична до ужаса. Мэтр был очень горд портретом Кармен де Бурбон, находившемся в нашей гостиной, поскольку он собирался самолично вручить его герцогине. Конечно, это был не шедевр, но определенное сходство можно было заметить. Сюрреалистская манера чувствовалась в изображении парящей лошади, напоминавшей полотна Магритта. Полотно было принято восторженно, и герцогиня Жинеста поблагодарила Дали, после чего мы отправились обедать в «Жокей-Клуб» вместе с Людовиком XIV, присоединившейся к нам в Мадриде. Дали уже был занят портретом будущего короля Хуана Карлоса. Он транспонировал на холст увеличенную официальную фотографию и раздумывал над тем, как далинизировать королевский портрет, не посягая на его внушительность. С возрастом его все больше занимало дворянство и почести, он говорил только о королях, монархии, титулах и замках. Быть может, он мечтал о каком-то знаке отличия, о дворянском титуле? Это казалось мне смешным, но я пыталась понять причины подобной суетности.

Я встретилась с Дали и Галой в Париже под Рождество. Галу сопровождал актер по имени Мишель, очень вежливый и несколько стеснявший всех своей вежливостью, но ей не терпелось встретиться в Нью-Йорке со своим Джефом. Она долго разговаривала с ним по телефону. Я имела глупость рассказать Дали, что после инаугурации музея Джеф решил возвратиться со мной в Лондон, перед тем как улететь в Штаты. Он остановился в отеле «Ройал Гарден» в Кенсингтоне и, никого не зная в Лондоне, попросил меня поужинать с ним и составить ему компанию на вечер. Он говорил очень ласково о Гале, но в то же время был необыкновенно предприимчив по отношению ко мне и даже предложил провести с ним ночь. Дали был искренно огорчен, услыхав все это.

— Я вас прошу, не говорите ничего Гале. Она будет слишком разочарована, бедняжка!

Она строит слишком много иллюзий по его поводу… Ей нравится выходить с ним, и я не хочу, чтобы она знала об этой маленькой измене.

Измена, как громко сказано! Это была просто маленькая шалость. Однако я чувствовала себя виноватой по отношению к Гале и стала с ней еще любезней. Она подарила мне на Рождество две красивые белые шелковые блузы великолепного качества, но слишком классические, на мой вкус.

Мой друг Джеф Торнберг, решивший снимать фильм с Энди Уорхолом, был проездом в Париже, и мы отправились ужинать в «Серебряную башню». Дали счел его достаточно пресным и тут же обозвал «рыбным филе». Гала знала, что он киношник, и предложила «раскрутить» ее Джефа, по ее мнению заслужившего это своим талантом, голосом и прочими достоинствами. Это пристрастие забавляло Дали, который не столько был ревнив, сколько получал удовольствие от ревности. Ревность такого рода стимулировала его творчество, и именно ее он испытывал по отношению ко мне. Когда по вечерам, после ужина, он провожал меня до двери Нью Джимми или к Кастелю, как отец, провожающий дочку к колледжу, и оставлял в компании Одуана или еще какого-нибудь верного рыцаря, он советовал мне хорошенько повеселиться. Он описывал мне, с каким удовлетворением он ляжет спать, оставив меня в руках какого-нибудь красивого парня, и как потом будет подстегивать свое воображение, представляя себе всевозможные эротические сцены. То рвение, с которым он искал мне «женихов», привело к тому, что все стали думать, что я ненасытна, что я нимфоманка или сексуально озабоченная, и я с трудом убедила своих друзей, что это не так.

Дали пребывал в восторженном состоянии, ему сделали подарок, о котором он давно мечтал: писсуары в «Максиме» были переоборудованы. Дали находил «прустианскими» эти исторические приспособления, которыми пользовались сливки общества: герцоги, князья, политики, звезды и миллиардеры.

— Я велю их позолотить и поставить в своем музее, — разглагольствовал он. — Ленин предсказывал, что после пролетарской революции все писсуары будут золотыми. А у Дали уже есть такие!

В тот год он поставил посреди гостиной мотоцикл, замечательно контрастировавший с коврами и позолотой. На мотоцикле восседал молодой блондин, заслуживший кличку «Мотоцикл».

В январе 1975 года, когда Дали уехал в Нью-Йорк, я решила к нему присоединиться и дождаться выхода моей первой пластинки в Штатах. Только записать песни оказалось недостаточно, нужно было, чтобы пластинка была запущена в продажу, что заняло несколько месяцев. Нью-Йорк, беспокойный город, вливал в меня силы. Питер Лестер, встреченный мной в Нью-Йорке, взял у меня длинное интервью для газеты Энди Уорхола. Для оформления интервью использовали услуги фотографа Хорста, который поразил меня простотой своих осветительных приборов. Он сделал мое прекрасное черно-белое фото. Визажист, представленный мне Боуи, занялся моим макияжем и был очень доволен результатом. Дали предпочитал мой «естественный» вид, лицо, загоревшее на средиземноморском солнце, но в то же время находил меня более таинственной с бледным зимним макияжем.

Я заняла маленький номер на двадцатом этаже «Сан-Режиса», над номером Дали и Галы, с которыми я часто обедала у Лорана. Мы добирались туда пешком, Дали, закутанный в меховое манто по причине ледяного ветра, бушевавшего среди небоскребов, советовал мне дышать только носом, чтобы не простудиться. Он обожал Нью-Йорк, нью-йоркские небеса напоминали ему голландские. Он находил «гиперреалистичной» голубизну неба, отражавшуюся в стеклах серебристых домов. Он любил дым, выходивший из утробы города, посреди улиц, асфальтовое покрытие которых было изрыто. Однажды днем мы заметили знакомый силуэт, пересекавший Третью авеню. Это была Грета Гарбо.

— Боже, как она была красива! Все были влюблены в нее, включая вашего покорного слугу, — вздохнул Дали.

Когда мы обедали без Галы, он предпочитал «Цирк» или «Лягушку» в Лоране. Мы посещали музеи, Уитни, коллекции Фрика или Гуггенхайна. Меня веселили его нападки на современное искусство, особенно абстрактное. Он повел меня в испано-американский культурный центр и с восхищением показал мне фрески Зоройя. Он, казалось, ревновал к этому художнику с юга, который мог одним движением изобразить руку, смешав три цвета прямо на кисти. Дали не владел кистью так виртуозно, он тратил часы на то, чтобы закончить полотно. Это его еще больше восхищало в больших стенных картинах Зоройя, с простыми сюжетами и живыми цветами.

Английский журнал «Tatler» попросил меня писать ежемесячную светскую хронику. Я выслала им рассказ о вечере святого Валентина, состоявшемся на последнем этаже «Сан-Режиса», в ресторане, специально отделанном в розовых тонах. Все участники должны были быть одеты в розовое. Здесь собрались завсегдатаи нью-йоркских вечеринок:

Палома Пикассо, Эльза Перетти, Лиана де Фюрстенберг, Энди Уорхол. Все эти люди собирались обычно в одних и тех же местах. Дали никогда не бывал в их обществе. За все зимы он только один раз поужинал с Уорхолом, но предпочитал не самого Энди, а его окружение, Сэнди Дарлинг например. Ему нравился певец-альбинос Джонни Винтер и его длинные белые волосы. Он водил меня несколько раз к старой маркизе де Куевас, об эксцентричных выходках которой много рассказывал перед каждым визитом. Я никогда не забуду, как эта дама появилась перед нами, выйдя из лифта, — собачка в руках, тапочки, напудренное лицо и кроваво-красные губы. Ее знакомый, Раймондо де Лоррен, принес Дали свои фотографии карликов, безногих и травести. Не будь с ним Галы, Дали с удовольствием пригласил бы их всех на ужин. Но она ненавидела все безобразное и сбегала с Двора Чудес, который устраивал Дали, в кинотеатры в компании своего Джефа.

По правде говоря, нью-йоркское окружение Дали иногда не выдерживало критики. Мы ужинали в «Трейдерс Вик» с Потасса и Кризис, двумя травести, оспаривавшими его друг у друга и блиставшими туалетами и манерами. После ужина у Лорана, когда Гала была в хорошем настроении, ему удалось убедить ее пойти на стриптиз-шоу Потассы, которая оголялась полностью. У нее почти не было груди, и она была сложена, как парень. Когда она покинула сцену, Гала мне сказала:

— Вы видели? Все черное…

Дали запротестовал, но Гала заупрямилась:

— Я хорошо рассмотрела. Яйца полностью черные.

Я их перебила:

— Надеюсь, вы не будете спорить из-за яиц этого создания? В салоне было темно.

Гала бросила на меня иронический взгляд:

— Вы сглаживаете острые углы? Вас все устраивает? Чтобы доставить ему удовольствие, вы готовы говорить то, чего не думаете!

Она всегда на меня нападала, издевалась над моей покорностью, но при всем этом очень меня любила. Когда я возвращалась в Лондон, проведя два месяца в «Сан-Режисе», она снабдила меня чеком в 5 тысяч долларов тайком от Дали и попросила ничего ему не говорить. Оба пытались мне помочь, каждый по-своему, и вдобавок скрывали это друг от друга.

Я снова обрела свое лондонское пристанище, писала песни и рисовала. Весной я недолгое время пожила в Париже, и Дали попросил меня провести лето в Кадакесе. Он работал над стереоскопическим портретом Галы, сидевшей на стуле в костюме морячка. Сабатер, фотограф, стал просто вездесущим в этом доме. Ему удалось даже вытеснить Капитана, который вышел в отставку вместе со своими Оцелотами и готовил открытие собственного музея. Несмотря на свою жизнерадостность и готовность услужить Дали, Сабатер не был, однако, любим домашними, которые мне сказали, что «этот месье не корректен». Дали относил подобные мнения на счет ревности. Гала находила Сабатера весьма полезным, так как он взял на себя все крупные дела, издание, права на воспроизведение, заказы статуэток, словом, все, что для нее было существенным.

Дали решил, что мы поедем в Эльш, в провинцию Аликанте, посмотреть на традиционную мистерию вознесения Богородицы. Гала собиралась оставаться на август в Пуболе. Бенджамен, маленький раболепный улыбающийся человечек, великолепный кулинар, перед нашим отъездом приготовил нам вкуснейшую paella и «руку Гитаны». Именно эти блюда были выбраны, потому что мы отправлялись в Андалузию. Когда мы продегустировали эти блюда в компании друзей, за длинным столом, накрытым около бассейна, за шторами «конского круга», как Дали называл свои венецианские занавески, я стала расспрашивать у него о деталях мистерии в Эльш. Это был знаменитый ритуал, который проходил в соборе каждое пятнадцатое августа в течение многих веков. Дева Мария, которую представлял молодой человек, одетый в синее платье, поднималась на хоры, вернее, ее тащили с помощью пеньковых тросов, так что казалось, что она поднимается в небо, тогда как ангелы осыпали сцену oropelos. Так назывались золотистые конфетти. Дали считал этот обряд сюрреалистским и был вне себя от восторга во время прослушивания записи церемонии. Особенно ему нравились песнопения в исполнении мальчиков, голос которых еще не начал ломаться. Мы приплыли в порт де Розас на небольшой яхте, одолженной у друзей. В этот раз у нас были отдельные каюты. Я снова страдала от морской болезни. Дали умел удерживаться на палубе во время качки и выглядел безукоризненно в своем полосатом костюме. Видя его сидящим на палубе каждое утро, я стала подозревать, что он даже спит одетым. Мы бросили якорь в Аликанте и провели ночь в отеле, а потом отправились дальше на взятой напрокат машине. Дали сравнивал пейзаж с картинами Зоройя, которые мы видели в Нью-Йорке: синева моря, блики на песке пляжа, голубоватые тени на побеленных оконных рамах. Маленький городок Эльш был переполнен паломниками, съехавшимися на праздник. В церкви яблоку негде было упасть, и даже дышать было трудно. Нам предоставили два места на забитой трибуне; мне было неудобно сидеть, потому что меня все время толкали две полные дамы, обмахивающиеся веерами. Кортеж прошествовал через центральный вход, сопровождаемый прерывистыми хлопками собравшихся. Дали указал мне на святого Иосифа с фальшивой бородой, пастухов и пророков. Он дергал меня за рукав, когда какое-то песнопение ему особенно нравилось. Когда я увидела парня, переодетого в Деву Марию и поднимавшегося над алтарем, меня взорвало от смеха. Дали угрожающе посмотрел на меня, так как мэр Эльша был рядом с нами. Церемония была долгой, но апофеоз настал вместе с дождем oropelos, падавших сверху и блестевших, как золото.

Вечером мы присутствовали на большом фейерверке. Дали в восторге поздравил мэра. Раздраженная непомерным восхищением Дали этим народным празднеством, я сказала ему с недовольной гримасой, что у нас в Англии есть такие же красивые фейерверки, например, в день Guy Fawkes. Я держала в руке красный шарик, который какой-то ребенок дал Дали. Мэр спокойно и равнодушно дернул мой шарик за веревочку и отплатил мне за мое замечание:

— Наверное, у вас нет таких красивых шариков в вашей Англии!

И он повернулся ко мне спиной, в то время как я созерцала улетающий шарик. Дали ликовал: — С вами должно было так случиться, моя дорогая, это вас научит не вести себя так небрежно по отношению к мэру города.

Я пришла к выводу, что единственным мэром, которого я любила, был Рамон Гуардиола, мэр Фигераса, и что с меня хватит петард, жары, святых дев и их мистерий. Короче говоря, я закапризничала и настояла на возвращении в Кадакес. Мы уехали на следующий день, и Дали не скрывал своего плохого настроения. На самом деле я была озабочена запоздалым выходом моей пластинки. Она только что поступила в продажу в Германии, и я с нетерпением ожидала ее появления на витринах испанских магазинов.

После небольшого, но приятного плавания, мы встретились с Артуро в Таррагоне. Но я еще не представляла, что меня ожидало. Муниципалитет приготовил народное чествование Дали, которое по части плохого вкуса далеко превзошло празднества в Эльше. Я должна была присутствовать на параде, прошедшем по улицам города. В центре толпы находился Дали, восседавший на картонном слоне, как будто это был ярмарочный аттракцион. Он был явно испуган, но храбро поднял трость, и толпа зааплодировала. В качестве вознаграждения мы получили вечером право выступления и на концерт у освещенных укреплений… Я больше не могла выносить праздников.

Но слава Богу, под убаюкивающее пение сверчков началось лето. Каждый год Дали просил у горничных поймать ему сверчка, которого он потом сажал в крошечную клетку и подвешивал к кухонной двери. В той же самой степени, в которой он боялся кузнечиков, он любил сверчков, певших каждый вечер, даже в неволе. В тот год сверчок смог прожить в клетке всего лишь несколько дней, и огорченный Дали попросил, чтобы ему немедленно нашли другого. Спускаясь во внутренний дворик, он останавливался перед клеткой и царапал спинку сверчка с длинными усиками.

Вечером, перед ужином, мы проводили чудесные часы перед бассейном, освещенным прожектором. Меня буквально пожирали москиты — что не интересовало Дали — он рассказывал мне о гирляндах, символе счастья. Мы должны были составлять в своем воображении гирлянды из «величайших» моментов нашей жизни, пережитых вместе.

Мы уже составили таким образом гирлянду из самых значительных воспоминаний предыдущих летних каникул, как вдруг телефонный звонок вырвал меня из этих сладких мечтаний. Меня попросили приехать в Мадрид для шоу на испанском телевидении, где я должна была представлять недавно записанную песню. Я попросила, чтобы мне зарезервировали спальню в «Рице». По традиции, о которой я уже рассказывала, этот мадридский отель не принимал артистов. Но я еще не стала звездой и поэтому получила номер, что доставило мне удовольствие подтрунить над Дали. Правда, у меня возникли некоторый трудности в отношении журналистов, приходивших меня интервьюировать. Итак, вечером я уже пела, одетая с головы до ног в черную кожу с кнопками. Дали знал время передачи, но я сомневаюсь в том, что он ее смотрел. Он все-таки взял на себя труд дойти до кухни, где стоял старый черно-белый телевизор. Слуги смотрели телевизор и ели, и Дали пообещал им цветной телевизор, который они так и не получили, согласно изречению «promettre ne fa pauvre» (от обещаний не беднеют). За это он попросил служанку, которая принесла ему завтрак, рассказать ему передачу в деталях, что я делала, как я была одета и т. д.

Пюиньяль, мэр села, пришел к нему с визитом и рассказал, что весь Кадакес видел меня по телевизору. Успокоившись по поводу того, что я не оказалась смешной, как он боялся, Дали стал спрашивать у каждого посетителя:

— Вы видели Аманду по телевизору в субботу вечером? Она была великолепна!

Мое счастье было полным. Я принесла Дали свою пластинку, и он сказал, что было бы забавно слушать ее вместе с «Тристаном и Изольдой» и эльшской мистерией. Гала высказала свое мнение гораздо позже. Оно было нелицеприятным. Она сочла мою пластинку ужасной, мой голос отвратительным и вообще не понимала, зачем мне нужно было этим заниматься, когда ее любимый «Иисус Христос» пел во сто раз лучше и не записывал пластинок. Но она смогла оценить меня в связи с вещью гораздо более прозаичной: я надрезала лезвием бритвы подошвы новых башмаков Дали, чтобы они не скользили. Гала была удивлена моей практичностью, и Дали мне это передал (он всегда передавал мне все, сказанное Галой в мой адрес — и хорошее, и плохое). Моя скрупулезность доставила ей удовольствие, и она позволила мне уехать с Дали в Женеву.

На самом деле этот отъезд больше походил на бегство. Дали, как всегда из бравады, пошутил в адрес Гитлера: газеты напали на него по поводу его политических убеждений, главное обвинение состояло в том, что он убил белую лошадь, чтобы сделать из нее чучело и украсить замок Галы. Все эти статейки, старательно собранные Сабатером, привели последнего в ужас. Это были происки врагов. Сабатер считал даже, что Дали угрожают. Я никогда не видела ни единого письма с угрозами, но Сабатер рассказал, что он видел в Порт-Льигате, каких-то странных личностей. Дали испугался до такой степени, что решил улететь в Женеву на самолете! Это был его первый полет. Мы вылетели из Барселоны обычным самолетом. Я дала ему валиум, чтобы вывести его из депрессии, и во время полета успокаивала его, как могла. Когда мы приземлились в Женеве, он заявил:

— Жаль, что я раньше не летал на самолетах! Это совсем не страшно. Я снова полечу на самолете, как только мне захочется!

Это человек полностью состоял из парадоксов. Отныне он стал летать в Нью-Йорк самолетами.

Мы остановились в отеле «Президент» на берегу озера Леман, но прекрасный вид, открывавшийся из наших окон, не успокаивал Дали. Не больше на него воздействовали и увещевания Сабатера:

— Со мной вы в безопасности, господин Дали. У меня есть револьвер, чтобы вас защищать.

Вид этого оружия, казалось, приводил Дали в ужас. Я этим воспользовалась, чтобы поделиться с Дали своими сомнениями по поводу этого мастера на все руки.

— Вы ошибаетесь, — ответил он, — Сабатер очень полезен Гале, он занимается всеми нашими делами, и он очень честен. Он так нам предан, и мы даже не платим ему зарплаты.

Однако Сабатер, казалось, купался в золоте. Он был одет с иголочки, сидел за рулем роскошной итальянской машины. Построил себе роскошную виллу и отнюдь не вызывал жалости. Я больше не пыталась раскрыть Дали глаза, но наблюдала за этим секретарем, в такой же степени незаметным, в какой бросался в глаза Капитан и его оцелоты.

Мы провели несколько дней в Женеве. Дали водил меня на экскурсии, чтобы убить время. Он купил мне плащ у Сен-Лорана, сумочку и туфли, потому что я вывезла из Кадакеса только летнюю одежду. Мы нанесли визит принцу Виктору-Эммануэлю Савойскому, который с гордостью показал нам свой дом, построенный по его эскизам, но Дали нашел дом ужасным.

Однажды, когда мы переходили улицу де ля Гар, нас остановила женщина-полицейский, потому что мы переходили улицу в неположенном месте. Переполненная сознанием собственной важности, она обвинила нас в нарушении закона и попросила наши документы. Я вынула свой паспорт, но Дали не носил своего с собой, что было не по закону. Дама в форме настаивала, угрожала отвести Дали в участок. Он запротестовал:

— Но в конце концов, вы же видите, кто я такой! Я говорю вам, что я Дали, художник…

Вы же должны меня узнать!

Закон есть закон, и дама не хотела ничего слышать. Жестикуляция Дали возбудила в даме еще больше подозрений. Вокруг нас собралась толпа. Мне удалось однако умаслить жандармшу, и она нас отпустила. Дали был уязвлен, а я вне себя. Он принялся изрыгать хулы на Швейцарию, глупость жандармов, идиотизм законов. У него был совсем несчастный вид. Женева не была его средой. Швейцария вообще вызывала у него одни причитания.

— Нет, вы только посмотрите на это! Настоящая катастрофа! Все эти горы похожи друг на друга! Тут не на что смотреть, а это невыносимо для такого созерцателя, как я. Когда я подумаю о мысе Креуз, о геологии Ампурдана…

Однако мы посетили Монтре, несколько замков, музей часового дела, полюбовались старинными часами, этими чудесами точности; мы видели дом Вольтера, выпили по чашечке чая в Бо-Риваж и поужинали отменной форелью. В Лозанне Дали оступился, выходя из магазина, и растянулся на тротуаре. Я стала его поднимать, испугавшись перелома, но, слава Богу, он ничего себе не сломал. В первый раз я видела его таким уязвимым и беспомощным. Кроме того, по радио сообщили, что генерал Франко только что умер после долгой агонии. Дали пребывал в беспокойстве. Примет ли Испания нового короля? Коммунисты уже проявили себя, социализм ждал своего часа, и Дали вдруг стал бояться будущего. Наконец прибыла Гала, и они уехали в Нью-Йорк.

Я же вылетела в Мюнхен, чтобы заняться своим альбомом. В честь Дали я назвала свою первую песню «Blood and Honey» («Кровь и мед»), так как одна из его картин называлась «Мед слаще крови» и я думала о нем, сочиняя эту сумрачную историю женщины-вампира. В общем я написала с десяток песен и записала их в Мюнхене, где мне представился случай оценить пунктуальность и действенность немцев. Ко мне отнеслись очень хорошо: роскошный отель, все расходы оплачены, цветы и журналисты, но я должна была много работать. Запись длилась порой до трех-четырех часов утра, и я возвращалась в отель совершенно истощенной. Тони Монн, занимавшийся выпуском моей пластинки, хотел, чтобы это была коммерческая музыка хорошего качества с хором и скрипками. Альбом, названный мной «Я фотограф» в память о моем прошлом манекенщицы вышел сразу после Рождества. Выпуск его сопровождался рекламной шумихой, где я выставлялась, как «скандальная особа и сексуальный символ». Газеты порадовались вволю: я была подружкой Боуи, певца-бисексуала, и протеже Дали, гения с двусмысленными вкусами.

До того чтобы превратить меня в загадочного андрогина, был только один шаг, и он был с легкостью сделан. За короткое время я стала транссексуалкой, родившейся в Трансильвании, как и Дракула. Эту идею рекламисты использовали в песне из «Rocky Horror Chow», модной музыкальной комедии. То, что загадочная блондинка с хриплым голосом может на самом деле оказаться парнем, настолько обрадовала средства массовой информации, что мне предлагали передачу за передачей, интервью и фотосеансы. Я согласилась позировать обнаженной для немецкого «Playboy». Меня сфотографировала в Лондоне Криста Петерс. Все немецкие парни — дискофаны вырезали мои фотографии и образовали фан-клуб Аманды Лир.

В течение этого взлета моей карьеры Дали, находившийся в Нью-Йорке, был абсолютно не в курсе того, что со мной происходило. Я на месяц присоединилась к нему в «Сан-Режисе» и привезла с собой альбом, чтобы подарить друзьям-журналистам из «Interview», оформителю Ричарду Бернстейну, Пенелопе Три и Роберту Мэплетхорпу, фотографировавшему меня в черной кожаной куртке. Дали, казалось, был недоволен моим неожиданным успехом и притворялся, что его не интересует моя пластинка. Он показал мне свои полотна, совершенно необычные и созданные здесь, в Нью-Йорке. На них я увидела уродливых и смешных человечков, написанных в коричневых тонах, и землю Сиены. Он сказал, что эти полотна должны вызвать комический эффект.

— Я хочу, чтобы вы сказали мне искренно, вызывают ли эти картины смех или нет. Я видел, как вы смеялись над рисунками Снупи и неловкими полотнами Пикассо. Итак, вы можете засмеяться при виде этих картин или нет?

Говорил ли он серьезно? Во всяком случае в его картинах не было ничего смешного. Формы были, конечно, несколько гротескными, но это не вызывало смех. Дали был очень разочарован. Эта зима вообще не была для него удачной. Гала все чаще и чаще появлялась в обществе своего «Иисуса Христа — суперзвезды». Сабатер шнырял по коридорам в поисках какой-то невидимой опасности. Все послеобеденные часы были отданы адвокатам. Дали вел процесс, у него были проблемы с налогами, он вынужден был просить разрешения на постоянное место жительства в Монако по причине налогов. Он, всегда спокойный, заметно нервничал.

Кэнди Дарлинг, наиболее удачливая травести из окружения Уорхола, только что умерла от рака кишки. Дали велел отнести цветы на ее могилу. Я иногда обедала в «Фабрике» Уорхола, на Юнион Сквер. Его журнал «Интервью» пользовался все большим и большим успехом; в нем была отдана обложка Дали и Гале. Энди был всегда очень любезен со мной, расспрашивал о Дали и о том, что он сейчас рисует. Однажды вечером он пригласил меня со своими друзьями на концерт «Jaksen Five» «Мюзик-Холл» Радио Сити. Несмотря на талант и прыжки молодого Майкла Джексона, Энди предпочитал смотреть на это по телевизору, и мы ушли посередине концерта, о чем я очень сожалела, поскольку спектакль мне понравился. Он повел меня ужинать в китайский ресторан с Уорреном Битти и своей случайной подружкой Мишель Филипс, экс-певицей группы «Mamas and papas». Мы говорили о ЛСД, и Уоррен спросил меня, какие ощущения вызывает этот наркотик и какой производит эффект. Я его встретила на следующий день в лифте «Сан-Режиса», и он пригласил Дали и меня на предварительный просмотр своего фильма «Шампунь». Мне удалось убедить Дали присутствовать на просмотре вместе с Ширли Мак Лейн и продюсерами Уоррена. На следующий день он мне позвонил и предложил позавтракать с ним, и на мой вопрос, где именно, ответил: «В моей спальне, в кровати с моей подружкой Мишель…»

Одной из навязчивых идей Дали была пишущая ручка, одна из тех пишущих ручек, которые были во всех номерах «Сан-Режиса». Он открыл, что металлическое покрытие ручки медленно окисляется, и в результате этого возникают крошечные пятнышки, в которых он видел весь мир… Он различал в этих пятнышках человечков, пейзажи. Он собрал у себя штук двадцать таких ручек и ускорял процесс окисления, мочась на них. Моча наступала на металл. Дали тщательно сохранял все эти ручки в ящике и с наслаждением их рассматривал. Он хотел снять эти пятна и на их основе создать многосерийный психоделический фильм «Путешествие в Великую Монголию».

Я оставалась в Нью-Йорке дольше, чем предвидела. Я обожала этот город, его магазины, сюрпризы, которые он готовил. Я открыла для себя «Мэйк-ап-центр», где покупала косметику, которую было невозможно найти в Европе. Я ходила танцевать с приятелями на новые модные дискотеки. Меня представляли журналистам, и я позировала для «After Dark», загримированная Пьером Ларошем. Я почти каждый день бывала на вечеринках. Я вновь увидела Эльзу Перетти, Хэлсона, которого Дали называл «Шеперд», Мика Джаггера и Бьянку. Я присутствовала на нескольких концертах, например, на концерте «Led Zepelin» в «Мэдисон Сквер Гарден». Гитарист группы Джимми Рэйж проводил меня до отеля, что спровоцировало ревность среди его фанаток.

Короче говоря, я развлекалась, но Дали был уже не таким, как в Кадакесе. Когда я его сопровождала в ресторан, закутанного в ужасное манто из черной норки, предложенное Сабатером вместо бобровой шубы, он все больше и больше опирался на мою руку. Однажды, выходя из «Цирка», мы встретились с Джеки Кеннеди, с дочерью которой Каролиной я познакомилась в Лондоне. Дали счел, что вдова Онассиса похожа на головастика со своими слишком расставленными глазами, что не помешало ему ее сердечно обнять и пообещать с ней поужинать. По воскресеньям мы ходили с Галой в русскую чайную есть блины и икру. Обратно мы возвращались пешком, рассматривая по пути витрины. Иногда Дали предлагал мне прогулку в коляске по Центральному парку. Он сильно сжимал мою руку, без конца повторял, что любит меня, и мы строили планы на лето.