Дело генерала Раевского

1

Усталость мы чувствовали оба и потому взяли такси. Дорога была скользкая: после небольшой оттепели подкрались резкие морозы, дорога покрылась тонким слоем льда настолько, что на ней отражались фонари. Шофёр был явно интеллигентный мужчина лет сорока и вёл машину осторожно.

— Никогда не думал, что Раевский был связан с теософами, — сказал я, — такой серьёзный, мудрый и отменно мужественный человек — и вот тебе.

— Это и не так, — сказал Олег, — вообще, теософии тогда не было. Были разные учения от гностиков до Парацельса и Бёме... Вообще, спиритизм — это своего рода примитивизированное учение мистицизма, которое хочет понять таинственные явления вселенной без Церкви, без духовного опыта веков, а сразу, непосредственно каждым по его желанию. Во времена Николая Николаевича, после похода в Европу, Петербург наполнился разного рода салонами духопоклонников, то есть стремящихся к общению с душами умерших, знаменитых некогда лиц. Их души, по этой версии, освободившиеся от телесной оболочки, увидевшие вроде бы мир с недоступной нам стороны, якобы могли нам помочь своими советами как более осведомлённые. Некоторые вызывали к общению даже якобы дух ещё не умершего Наполеона.

— Я слышал, что некоторым декабристам предсказательницы прорицали повышение, — сказал я.

— Да, молодые русские офицеры любили ходить по предсказательницам в Париже, как позднее Бухарин в Берлине. Они ходили по прорицательницам, как ходили в оперу, или в цирк, или в каморки, где их услаждали любительницы продавать свои подержанные прелести. Этому способствовала та блокада, в которую погрузило талантливую и очень патриотичную молодёжь столичное чиновничество, лишив их возможности серьёзно служить отечеству. Чиновничество до наших дней под служением отечеству подразумевает служение номенклатуре. Тогда русские шли по Европе как восстановители культуры. На мосту в Дрездене был памятник Георгу Второму герцогу Саксонскому, огромный бронзовый, но вызолоченный Крест с Распятием... Его с землёй сровняли французы. Русские восстановили его, оставив надпись на мраморном подножии памятника: «Разрушен галлами, восстановлен Александром I». Известный поэт Фёдор Глинка приводит сцены приветствия русских повсюду в том походе. «Наши русские беспрепятственно женятся в Саксонии. Здесь смотрят прямо на человека, а не на то, что на нём, ищут души, а не душ. Богатые саксонки выходят за бедных офицеров. Они не жаждут ни генеральства, ни денег, а желают, чтоб человек был умён, добр и русский! Каждая из сих милых женщин, подобно нежной Немии сказав мужу своему: «Твой Бог будет моим Богом, а твоё отечество моим отечеством!», уезжает в Россию, не пугаясь морозов её». Но здесь, в России, особенно в этом страшном Петербурге, городе-двойнике, городе-вампире, самые отважные воины, не убоявшиеся ни штыка, ни картечи, чувствовали себя букашками. Например, к Николаю Николаевичу император сначала относился отцовски, несмотря на то что тот в Париже ещё отказался от графского достоинства...

Машина шла необычайно осторожно, а водитель, человек с седыми короткими бакенбардами, явно вслушивался в наш разговор.

— Но он действительно бывал в этих салонах? — спросил я.

— Он бывал не именно в салонах, он бывал в гостях, как бы сейчас сказали, у людей, у своих знакомых. Правда, был один случай из не совсем обычных.

2

«Раевский приехал, когда все уже сидели вокруг стола в малой гостиной. Тяжёлые чёрные шторы спускались до самого пола на стрельчатых окнах. Пепельного цвета потолок при свете высокой толстой свечи, дававшей длинное пламя, казался тоже чёрным и бесконечно высоким. Пламя свечи светило тускло и тоже было каким-то пепельным. Горел камин в глубине чёрной каменной кладки. Камин горел бесшумно. При свете одинокой большой свечи из камина распространялся по лицам некий фиолетовый трепет. Пепельной казалась и высокая, на камине стоящая, мраморная танцовщица. Она была изваяна из итальянского мрамора знаменитым немцем. Одежды длинными складками падали вдоль грациозно вытянутого тела танцовщицы, от вскинутых и обнажённых рук до самых кончиков еле выступающих из-под складок сандалий. Вдоль складок одежды танцовщицы, на уровне пояса, изваяна была падающая роза и замершая в своём падении по воле скульптора. А на пьедестале крался по белому мрамору мраморный же скорпион. Танцовщица высилась в человеческий рост. Танцовщица считалась предметом давней гордости графини, которая в эту гостиную допускала лишь избранных и только для них возжигала благовонную свечу. Теперь свеча была зажжена для приглашённой приезжей мадам, которая славилась умением читать и слушать стихи, а также своими прорицаниями. К её прорицаниям относились с особым вниманием, так как она в своё время ещё у себя на родине предсказала гибель императора Павла, а недавно в Париже одному совершенно молодому русскому офицеру высокого аристократического происхождения она пророчила быть повешенному в своей столице на рассвете летнего дня. Рассказывали, будто мадам порою вызывает дух знаменитого шведского мистика Сведенборга, который во сне и наяву разговаривал с духами, видел небеса и ад, учил о соответствии точном земных явлений и небесных. Сведенборг умер у себя в Стокгольме всего полстолетия назад и является вроде бы теперь особо избранным лицам, чтобы сообщать судьбы мира либо отдельных лиц, чтобы наставлять их.

Мадам сидела в длинном чёрном платье во глубине чёрного кресла, на груди её блистала по бархату бриллиантовая брошь. Волосы мадам, седые, тяжко падали на плечи, тускло светились. Рядом с ней сидел кудрявый юноша в чёрном фраке. На него порою поглядывала хозяйка и как бы чего-то ждала от него. А юноша сидел с листом бумаги в руке.

— Наш юный друг, — сказала торжественно графиня, — прочтёт сейчас оду отмеченного таинством союза муз поэта, восходящего из рода Пушкиных.

Юноша, сидевший опустив густые рыжие ресницы длинных век, приподнял веки. Он возвышенным баритоном начал читать с листа стихи, предварив их провозглашением заглавия:

«Как странно, — подумал, глядя на чтеца, Раевский, — с какою лёгкостью поэты пишут о чём угодно, выдумывая, что в голову взбредёт. Нигде и никогда ни разу не понюхав пороху, они возвеличивают или низвергают всякого по прихоти».

Раевский внутренне усмехнулся, но что-то необычное, по-юношески наивное послышалось ему в стихах. А юноша читал возвышенно и однотонно:

Раевский не однажды видел боевые дружины и в их бесстрашном виде и в виде жалком, ничтожном. Этот Пушкин — приятель младшего сына его. В конце 1814 года Николай получил назначение в лейб-гвардии гусарский полк, квартирующийся в Царском Селе, там они и познакомились.

«Ах, видел бы он, сей нетерпеливый поэт, этот кровавый ток, видел бы, чего так жаждет! Этот страшный Смоленск, ужасный пожар Москвы, трупы, трупы по всем дорогам до самого Немана. Но дело даже не в этом...» А юноша всё читает, всё возвышеннее баритон его такой наивный, как и стихи, такой же театральный. Но!.. Нет, у Батюшкова было выше написано. Раевский помнил присутствие с ним рядом того немолодого адъютанта, при Лейпциге, Батюшкова, «Сам его дух. Его присутствие даже, — подумал Раевский, — как-то меняло всё вокруг. Сам ты становился другим. И всё вокруг становилось осязательней, чем всегда. Что это за такое существо? Поэт! При нём тебе самому вдруг подступает желание стать другим».

Юноша ещё долго читал и окончил торжественно. И все зааплодировали. Аплодировал Сергей, брат Софьи Григорьевны, хозяйки дома. Его старый друг, соратник... Бородино... Лейпциг... Париж... Сам прошёл более пятидесяти сражений. Сам всё видел. И аплодирует, как юноша. А этот грузный, с пообвисшими щеками, такой сановный, какой-то вроде граф. Он громко восторженно воскликнул:

— Возвышенно!

И Раевский узнал его по голосу.

«Это же Пологов! Каналья...»

А мадам произнесла металлическим голосом:

— Да, жребий наш сокрыт. Но сокрыт он до времён. Есть силы, могущие нам сообщить его из того, из иного, из более возвышенного мира.

А Раевский даже как-то внутренне окаменел, узнавши в этом одутловатом человеке с детства знакомого ему человечка.

Но тут кто-то поинтересовался у мадам о возможности общения с духами умерших и возможности выведывания у них судеб...

— Для добрых духов, нам помочь готовых, — ответила мадам гулким низким голосом, — составляет удовольствие сообщить нам то, что сами мы узнать не в состоянии.

— А могли бы вы сообщить нам что-нибудь о будущем кого-то из здесь присутствующих? — спросил юноша, только что читавший вслух стихи.

Мадам туманным взглядом окинула сидящих за столом, сосредоточилась, ещё более побледнела и опустила веки. Потом она подняла их и глянула в сторону Раевского.

— Вас, генерал, — сказала она медленно и гулко, — ожидает весьма значительная партия в семейном счастье вашей дочери и также торжество значительное вашего многолетнего завистника...

Все смолкли.

— А когда это сбудется? — спросила хозяйка дома после продолжительного молчания.

— Всё сбывается в своё время, — ответствовала со значением в каждом слове мадам.

И снова наступила тишина.

— А нельзя ли совершить беседу с каким-либо духом, близким вам по вашим сношениям? — спросил юноша, читавший стихи.

— Почему же, — опустила полупрозрачные веки мадам. — Например, дух императора Наполеона.

Мадам откинула голову. Мадам совершенно сомкнула веки. Мадам протянула перед собой длинные костистые пальцы, растопырила их над столом и трубным голосом воззвала:

— Дух императора Наполеона...

Николай Николаевич Раевский встал и неспешно направился к выходу. За ним поспешила хозяйка салона.

— Вы куда? — спросила она тревожно.

— При моем присутствии корсиканец сюда не явится, — сказал Раевский.

— Почему?

— Он меня боится».

3

«Он вышел из парадного и некоторое время стоял, вдыхая холодный воздух. Снег медленно падал. Вода Мойки текла совершенно чёрным неторопливым потоком, в котором отражались окна домов. Окна покачивались на течении. Он не думал о мадам и о её предсказаниях. Он никогда не придавал подобным явлениям значения, хотя знал, что человеческое существо имеет некую силу, способную оказывать на окружающих влияние. Всегда могут быть совпадения. Если кому-то ты предскажешь болезнь, то это безошибочно: рано или поздно человек всё равно заболеет. Можно предсказать замужество дочери, удачу либо неудачу по службе — всё это случается само собой. Ему неприятен был этот Пологов, который постоянно появляется на его пути. И всякий раз его появление предзнаменует неприятности. Но для этого не нужно быть предсказателем. У этого человека глубокий заряд недоброжелательности к нему, кем-то умело направляемый.

Тяжёлые и влажные снежинки садились на лицо и застывали, прежде чем растаять. Это были какие-то странные касания, как будто из другого мира. Вон какое-то движущееся свечение обозначилось впереди, среди кружения снега. И движется оно вроде бы навстречу по мостовой.

Да. Кто-то движется странный. Прямо по мостовой. Идёт, неся в приподнятой руке светящееся что-то. А снегопад густеет. Говорили, Сергею Муравьёву-Апостолу в Париже прорицательница предсказала быть повешенну на родине. Интересно, кто его повесит? И кому это нужно? Говорят, и Пестелю было предсказано подобное. Но этого не повесишь, он сам повесит любого. Его боятся все, его ледяного немигающего взгляда. Говорят, он мечтает об истреблении всей правящей семьи, вырубке под корень всего мыслящего слоя России. Этот почище Аракчеева. Аракчеев груб, мужиковат, но не истребителей. Да и Пестель вряд ли так зверски грезит: все сплетни, сплетни и сплетни. Как может умный, образованный человек... А ведь он обучался мальчиком в Дрездене, потом в Пажеском корпусе. Сражался против Бонапарта. Он, правда, хочет Думы. И в этом есть смысл какой-то. С ним солидарен в этом и Сергей, который только и ждёт, чтобы подросла Маша... Не отрывает от неё глаз, с тех пор как только увидел девочку... Странно.

А там впереди под снегопадом кто-то держит перед собою что-то светящееся и движется... Ах этот Пестель. Этот может докатиться до виселицы. Молод, но уже одутловат. Лицо как из воска. Жидкие волосы. Гладкий, огромный, беспощадный лоб. Глаза чёрные, расставленные широко, змеиные. Этот или сам кого-нибудь повесит, или повесят его. Муравьева-Апостола за что же вешать? Умница. Взгляд чистый, порою просто кроткий. Они там, кажется, с поляками связались. Поляков не успокоить. С ними трудно... Они не могут позабыть о своём величии былом, аж до самой Тавриды. И не могут простить нам Суворова, как он Прагу взял, переодев солдат в крестьянские одежды. Но главное не это. Не могут позабыть, как он отдал солдатам Прагу на полный произвол. Вот так мы умеем делать себе врагов. От Понта, от Казбека и до Праги... А расхлёбывать детям... и внукам... уже без нас... Ведь взяли же Париж под всеобщие приветствия. Какая дикая разница между этим саксонцем Пестелем и теми прекрасными саксонцами, теми добрыми красавицами, которые так и неслись, как бабочки, на русских офицеров, какие удивительные они были невесты. Раевский вглядывался в лохматую фигуру, возникающую перед ним на мостовой.

Высоко держа перед собою большой фонарь, надвигался на Раевского из глубины снегопада некий длиннобородый мужик. Этот странный человек производил, приближаясь, угнетающее впечатление. Он шёл прямо на Раевского, шёл неторопливо, даже как-то задумчиво. Уже издали он смотрел на Николая Николаевича пристально.

Это был мужик с крупным и внушительным лицом сильного человека. Росту он был высокого, шёл, волоча ноги в изношенных солдатских сапогах. Свисал с плеч нагольный тулуп, ни на одну пуговицу не застёгнутый. Огромный ворот изношенного тулупа был поднят и как бы обернут вокруг непокрытой головы. Тяжкие нечёсаные волосы свисали гривой со лба и вдоль крупных лошадиных скул. Косматая борода падала со щёк его как попало. Грива и борода густо были засажены снегом. На голове косматой шапкой сидел целый сугроб. Из-под сугроба того, широко расставленные, светились огромные голубые глаза с лиловыми белками. Большой вислый нос обсыпан был снегом, который подтаивал и сосульками свисал на тяжкие усы. Корявой рукой с толстыми, воскового цвета ногтями мужик держал на уровне лица большой оловянный фонарь. Створки его слюдяные разводами слоились от густого света изнутри, от большой свечи с зеленоватым пламенем. Снег вокруг фонаря кружился облаком. Мужик прямо в глаза смотрел Раевскому и шёл на него. «Неужто Прокопий?» — подумалось Раевскому.

По Петербургу давно уже ходили разговоры, будто бы ходит среди переулков здесь и там некий Прокопий, бывший солдат с оторванной рукою в пустом тулупном рукаве, какой-то клюкой свисающей. Он якобы встречается людям, появляясь как бы ниоткуда с фонарём в руке, и предупреждает о грозящих событиях. Где живёт, как ночует, чем кормится Прокопий, никто не знает. Но зла он не приносит никому. Раевский глянул на свисающий рукав тулупа, но трудно было понять, пустой он или нет. А мужик приблизил фонарь к лицу Раевского и немигающими глазами из-под воспалённых век стал смотреть на него.

— Не туда, ваше высокопревосходительство, ходишь, — сказал мужик низким голосом.

Раевский молчал.

— Не туда ты, барин, стопы свои направляешь, — сказал мужик и тряхнул отвисшим рукавом тулупа. — Я вот на батарее твоей руку потерял, а ты того ирода дух слушать ходишь. А он-то ещё и души своей на суд Божий не отдал, ещё там, на острове, беснуется.

— Я ушёл оттуда, — сказал Раевский.

— Ушёл-то ушёл, — сказал мужик с укором, — а зачем приходить было. Если б видел ты, сколько там демонов вокруг этих предсказателей самочинных.

— А я ведь крещёный, — сказал Раевский.

— Крещёный-то ты — да, но когда идёшь к ним, да ещё без молитвы, — пояснил мужик, — ты вроде сам себя им вручаешь. А они что захотят, то и предскажут тебе. И будешь их предсказанию подчинён, как самоотрёкшийся от Господа.

Мужик смотрел на Раевского скорбно и сострадательно.

— Ты ведь с Божьей помощью победы одержал и в самом логове их прошиб, а теперь за советами к ним... Не совестно тебе, ваше высокопревосходительство? Он же неутомимый, его из двери выставляют — он в окно лезет. А ты — туда же... Ты ведь дочь свою им сегодня отдал на расправу предсказательную.

Раевский молчал, глядя в слезящиеся глаза мужика, полуприкрытые воспалёнными веками.

— Я ведь на твоей батарее руку оставил, а ты меня не помнишь, — сказал мужик укоризненно, — а кого бил, того не забываешь. Да ещё хуже того.

— А где ты там стоял? — спросил Раевский.

— Я тебя из пекла там вытаскивал, — мужик шевельнул рукавом так, что пустота его сделалась явственной, — когда тебя контузия накрыла. Мы ещё с двумя и отбивали тебя у басурманов, а потом оттаскивали. Там руку мне и оторвало. Очнулся-то я ночью, когда уже бросили раненых да расходиться начали в разные стороны.

— А как же ты выжил? — спросил Раевский.

— Мне Ангел Божий явился и вывел меня, вынес, можно сказать. Так-то. — Мужик чуть опустил фонарь и приблизил его к своему лицу.

— Тебя Семёном звали? — сказал Раевский.

Мужик молча кивнул, и снег посыпался с головы его.

— Ты из медведицких при Доне?

Мужик опять кивнул утвердительно.

— А что же тебя Прокопием кличут теперь? — спросил Раевский.

— Это разговор длинный. А ты сходил бы к старцу. Дочь тебе от наговора судьбы нынешнего спасать надо. Да молебен отслужить. Иначе плохо ей будет.

Раевский молчал.

Снегопад поредел. Вода в Мойке ещё более почернела. Из-за Невского показался шестивёсельный вельбот с фонарём на носу и крытой кормой».

4

Машина сбавила ход, показались огни Вереи. Олег назвал адрес, куда подъехать.

— Я знаю вас, — кивнул таксист предупредительно, — я здешний. В Москве на извозе работаю. Случайно вас на улице приметил. «Дан, думаю, подъеду. Свой человек. Может, подбросить его домой в поздний час. Да и самому не с чужим ехать».

Таксист привёз нас к дому, вышел из машины, вежливо дверцу приоткрыл и поклонился нам. Денег таксист не взял. Но, прощаясь, задержал нас на минутку.

— Вот вы, я слышал, про Наполеона разговаривали да про Раевского, — сказал он, — а ведь не всё так было, как и доныне в книгах пишут.

— Конечно, — согласился Олег.

— Я не хочу никого принизить, но вот недавно я в одной сообразительной книге один факт обнаружил. Победу нашу под Тарутином знаете?

Олег кивнул в знак согласия.

— Но какая же это была победа, — полюбопытствовал таксист, — когда мы ничего там не добились, отражены были Мюратом по всем направлениям? Время зря упустили. Утратили, как говорится, фактор своевременности.

Олег опять кивнул, с любопытством поглядывая на таксиста.

— Там путаница ведь произошла невообразимая, — пояснил таксист, — декабрист Цебриков пишет, например, в воспоминаниях, что под Тарутином Ермолов — а он был начальником штаба у Кутузова — всякий день кутил. Однажды во время кутежа не очень трезвый получает он от Кутузова пакет. А всего в шести километрах от лагеря русского Мюрат стоит со своим авангардом, двадцать пять тысяч у него. Те чувствуют себя победителями и тоже гуляют. А Ермолову-то не до пакета, гулянка идёт... Он сует пакет в боковой карман и гуляет дальше, о пакете начисто забыв. А тут целая операция разработана, — усмехнулся таксист, — сейчас мы, мол, тут Мюрата отсечём. Войска в движение готовятся. Кутузов приезжает на определённое в пакете место, а там ни одного солдата. А Ермолов только ещё трезветь начинает. Кутузов запирает дверь и матом начинает садить гуляку. Я, кричит, тебя в двадцать четыре часа расстреляю. Операция сорвана. А наши объясняют эту неудачу всякими высокими материями да ещё и победой называют. Французы тоже её победой называют.

— Много странного в нашей жизни случается, — сказал Олег и подал таксисту руку. — А что касается Ермолова, это гнусная клевета, которую тогда и распускали для оправдания бездеятельности Кутузова. Кутузов тогда не выезжал никуда, Ермолов же гулякой вообще не был.

— И будет случаться, — согласился таксист, попрощался с нами и пошёл к машине.

Лепка давно уже крутилась за изгородью и повизгивала. Мы вошли во двор, и Лепка завертелась вокруг нас, приплясывая, и приседая, и повизгивая от радости. Из-за кустов, не спеша вышагивая, показалась косуля.

— Латка! Латка! — позвал её Олег.

Латка приподняла голову, подошла и сунула нос в ладонь Олегу. А Наташа смотрела в окно.

— Рабы Божьи, вас блины горячие ждут, — сказала она.

5

Блинный вечер наш был на этот раз приглушённым. Олег выглядел усталым. Утомлённым чувствовал себя и я.

— Я думаю, что там больше делать нечего, — сказал Олег.

— Я очень сожалею, что привёл тебя туда, — сказал я, принимая от Наташи чашку крепко заваренного чая.

— Ты здесь ни при чём, рано или поздно любой из нас в такую мышеловку попадает. Мы живём в таком обществе, которое само именно такой мышеловкой и является. У нас, — усмехнулся Олег, — пока Русь не была империей, завоевать которую не под силу любому завоевателю, она была самобытным и высококультурным обществом.

— И довольно милосердным, — вставила Наташа.

— Да, — согласился Олег, — по тем временам, конечно. Вспомните Киевскую Русь времён Владимира Красно Солнышко. Это, может быть, единственное в истории монархическое, но в то же время открытое и вполне демократическое государство. Тогда на Руси буквально любовались каждым умным и отважным человеком. Такой, как Раевский, был бы там на вес золота. Тогда почитали Бориса и Глеба, но не Святополка Окаянного или Пестеля, Илью Муромца, но не Соловья-Разбойника или Стеньку Разина. Ведь это поразительно, как Разин идёт на богомолье в Соловецкий монастырь, а потом всю Россию заливает кровью. Высокая поросль великолепного высококультурного боярства, боярства из народа, ко временам Ивана Грозного уже сформировалась. Иван Третий освободился от татар без крови. И вот Иван Грозный, рвущийся стать императором, создаёт опричнину. Он разгоняет всё, что отмечено умом и порядочностью, растаптывает древнейшие духовные центры — Новгород, Псков, Тверь... Малюта убивает митрополита Филиппа. Загоняют в каменный мешок Максима Грека... Делается всё, чтобы Польша голыми руками взяла Русь, воплотила замысел Ватикана. Русь даёт блестящего полководца Михаила Скопина-Шуйского. Это дар талантливого рода бояр, способный спасти Россию. Дочь Малюты Екатерина подносит Михаилу чашу с «зельем» — и нет его. Появляется второй блестящий, скромнейший в своём величии, — Дмитрий Михайлович Пожарский, князь. Он спасает Русь от казачьих банд Сагайдачного, от поляков. Вот тебе, Русь, на бесцарствии, прекрасный царь. Нет. Выкапывают болезненного Михаила Романова, малолетку, и...

Олег прервался, как бы задыхаясь, на глазах его выступили слёзы.

— Рвачи, мироеды, симулянты обсаживают наш трон. О них сказал гораздо позднее великий Лермонтов: «Вы, жадною толпой стоящие у трона». Эта жадная толпа до сего дня у трона, истребляя в корне всё более или менее талантливое и яркое, объявляя гениями дураков, жуликов и проходимцев прославляя. Появляется Пётр. Действительно яркая и мощная личность. Окружает себя людьми вроде бы тоже яркими. Но варвар. Всех их душит, поднимает так, что от них ничего не остаётся. Граф Шереметев. Все победы петровского правления связаны с ним. И все приписаны Петру. Этот граф — представитель древнейшего боярского рода, известного ещё до Дмитрия Донского. Род живучий, но раздавленный. И вот переломный момент, когда эти талантливые личности могли возглавить Россию. Их встречает безликая неисчислимая тьма чиновников с титулами и без титулов. И один из первых, кто предал высоты личности, интеллекта, пошёл в придворные ловкачи, — Кутузов. Это историческая фигура, олицетворившая хамелеонов и до сих пор ими воспеваемая. Ярчайшие личности Раевский и Ермолов, не сдавшись на милость новостоличным шулерам, остались в стороне, уступив место чиновникам со шпагой Дибичу и Паскевичу, Горчакову, Меншикову, Куропаткину... А в конце концов Ворошилову, Будённому, Шапошникову — советскому Барклаю... Фрунзе зарезали, Тухачевского застрелили, Рокоссовского и Петрова замолчали, Жукова замуровали, а Чапаева прославили...

Олег прервался, и все мы долго сидели молча. Потом я сказал:

— Делать там конечно же больше нечего.

— Совершенно нечего, — согласился Олег, — более того, просто опасно.

— Конечно, — поддержал я, — не известно, что им придёт в голову предпринять с их эвтаназией.

— Я этого не боюсь. Я говорю совсем о другом, — уточнил Олег, — эвтаназия существует у нас давно. Изобрёл её не Евгений Петрович. А после революции — в совершенно открытом и всенародном виде. Та селекция, которую провели у нас за последние шесть десятков лет, делает ненужной эвтаназию индивидуальную. Эту операцию уже повсеместно и автоматически производит само общество.

— Но понимает ли это Евгений Петрович? — усомнился я.

— На это, я думаю, его извилин достаточно, — сказал Олег.

— Но может ли он уступить эту операцию какому-то безликому обществу? — озадачилась Наташа.

— Вообще-то, конечно, гораздо вожделеннее самому принимать решение и самому приводить приговор в исполнение, — предположил Олег.

— Это зависит от уровня животности человека, — сказал я.

— Завтра ты должен почитать мне ещё, — попросил я.

— Почитаю. Завтра почитаю о Пушкине.

6

Я устроился снова в житнице. Здесь было тихо и уютно. Шуршал по крыше и бревенчатым стенам ветер. Жук-часовщик, как и ранее, как и каждую ночь, раскручивал где-то в брёвнах свои звучные пружины, как бы отсчитывал всем и всему вокруг дни, часы, минуты... И кто знает, кому, когда и где распределено предстать пред теми или другими внезапными событиями, о которых мы порою совсем не задумываемся в нашей повседневности.

И в самом деле, думал ли когда Николай Николаевич Раевский-старший, самый старший из всех Николаев Николаевичей, что весь последний период его жизни до самой ранней кончины будет объят скорбными тревогами за судьбу самой очаровательной и самой высокой духом своим дочери его Марии? Мог ли он предположить, что именно она, столь хрупкая и столь впечатлительная, явит всем такой образец стойкости и, порою, невероятного мужества? Именно ей привелось повстречать на пути своём великого и дерзостно мятущегося поэта и не менее мятущегося гражданина. Один из них почти ей совозрастник, а другой почти на два десятка лет старше её и соратник её отца. Трудно сказать, как сложилась бы судьба поэта, на заре их молодости прославившего образ девочки, бегущей по волнам, если бы он с нею связал свои такие беспокойные дни.

Мне было тревожно, как, может быть, было всем тогда вокруг той романтической семьи Раевских, семьи порою титанической, порою подвижнической. Тревожно мне было в ту ночь. Как, быть может, всем тревожно в России веками, кто думает о ней, кто ею живёт и страдает. Здесь, в этой тихой житнице, мне было тревожно за Олега. Первоначально я не очень придавал значение тому, что через четверть века встретились два человека, пути которых столкнулись ещё в юности. Но теперь я видел: как тогда они столкнулись не случайно, так и теперь. Я понимал, что столкновения людей, через которых проходят столь принципиально судьбы общества, завязанные ещё во глубине веков, просто так не заканчиваются. Некие могущественные силы стоят над ними, они предопределяют, как, когда и что с кем случится. От самих обладателей судеб своих зависит только, как всё произойдёт.