ЖЕРТВА НЕВИННАЯ

1


«Тайно от родственников Мария Николаевна обратилась к государю с письмом. Она просила Николая Первого разрешить ей последовать в Сибирь за мужем. Против решения дочери оставить годовалого сына категорически был настроен и отец. Он считал, что обязательство матери перед беспомощным ребёнком выше, чем обязательства по отношению к мужу, который сознательно совершил государственное преступление и о котором жена не была мужем оповещена вовремя; более того, она даже не уведомлена была им перед венчанием, что муж готовит переворот и раздел империи с попутным истреблением всей царской семьи. Император ответил на письмо Марии Николаевны так:

«Я получил, княгиня, письмо Ваше от 15 числа сего месяца и с удовольствием в нём усмотрел изъявление чувств благодарности ко мне за то участие, которое я в Вас принимаю; но это-то именно моё участие к Вам и побуждает меня здесь снова повторить Вам те предупреждения, которые я уже делал Вам относительно того, что Вас ожидает, лишь только Вы проедете Иркутск. Впрочем, предоставляю вполне Вашему собственному усмотрению, Сударыня, избрать то решение, которое Вы найдёте наиболее подходящим к Вашему положению. Благорасположенный к Вам Николай. 1826 г. 21 декабря».

Получив ответ императора, Мария Николаевна начала собираться в Москву. Она показала ответ этот отцу. «Я прокляну тебя, если ты не вернёшься через год», — сказал отец. Перед отъездом из Петербурга она получила от Николая Николаевича записку, где прочла среди других такие слова: «Снег идёт... Путь тебе добрый, благополучный — молю Бога за тебя, жертву невинную, да утешит Он твою душу, да укрепит твоё сердце».

2


«В Москве Мария Николаевна остановилась у Зинаиды Волконской, которая состояла замужем за братом Сергея. 26 декабря был дан прощальный вечер, собрание в честь отъезжающей. К одной из двух кибиток героини Зинаида Александровна пристроила позади клавикорды, подарок неоценимый впоследствии среди сибирской повседневности. В блистательном салоне собралось блистательное общество. Появился Пушкин, который вдруг сказал Марии Николаевне:

— Вы не поверите мне, если я скажу, что завидую вам, княгиня. Впереди вас ждёт жизнь, полная лишений, но и полная самопожертвования, подвига. Вы будете жить среди лучших людей нашего времени, как я некогда в Юрзуфе среди вашего очага...

— Какая разница между той поездкой и теперешней? — вздохнула Мария Николаевна.

— Но, если хотите, эта и более возвышенная, — сказал Пушкин, восторженно на неё глядя.

Ах эта Зинаида! Она всегда так притягательна, так умеет увлечь, очаровать. Какая бездна ума и такта у этой красавицы! Звезда ещё во времена нашествия корсиканца. Теперь здесь у неё весь цвет Москвы. «Царица муз и красоты», — говорит о ней поэт. Она играет на клавикордах. Пушкин и Мария стоят у высокого окна. За окном, обрезанным длинной синей шторой, печальные огни московских домиков. Зинаида играет что-то печальное, что-то прощальное играет она. А за окном горит огромная лиловая звезда в недвижной ледяной дымке. Мария смотрит на звезду и медленно водит пальцем по стеклу, как бы что-то пишет на нём невидимое. А Пушкин смотрит на её лицо, глаза его сверкают. Но молчит он.


Редеет облаков летучая гряда... —


говорит Мария задумчиво. Она что-то пишет по стеклу пальцем. Быть может, это строки стихотворения, написанного некогда в Каменке, тогда, по близким воспоминаниям о Гурзуфе.


И именем своим подругам называла, —


почти шёпотом произносит Пушкин. На глазах его слёзы. Как прекрасны глаза поэта, наполненные слезами! Он так взволнован, что забывает передать для узников своё послание, которое потом он передаст Александрине Муравьевой.


Редеет облаков летучая гряда...


Мария уезжает в эту ночь, уже двадцать седьмого декабря 1826 года. Она уезжает в метель. Она уезжает в бездну. Метель сопровождает её почти всю дорогу. И встретится ей в диком поле длинная колонна каторжан, еле бредущая, отовсюду заметаемая метелью».

3


Как всегда, мы шли к автобусной остановке в сумерках.

— Надо сказать, — говорил Олег, — что молниеносную кампанию по нейтрализации Москвы петербургская клика провела с блеском. Нашествие Наполеона было использовано на все сто процентов. Все наиболее талантливые военачальники, которые могли составить основу высокоинтеллектуальной и сознающей своё достоинство элиты, были рассеяны по империи, удалены от трона. Государь, который в полной мере ощутил свою беспомощность перед Кутузовым и перед всей чиновной массой, хотел было с ними найти общий язык. Но... С первых же дней заседания Венского конгресса он увидел, как мощно сплотилась против него вся Европа, вместе с побеждённой Францией, и как ничтожны оказались все его дипломаты петербургской породы, которые готовы были служить любому, кто больше заплатит, как презирали свой народ. Он хорошо убедился за время войны, что все они продажны. Он не мог забыть, как Могилёвская губерния прислала депутацию к Наполеону, который с презрением отверг их, отослав обратно. И он попробовал опереться на людей, которые казались ему надёжными. Он попытался найти язык с литераторами, художниками, мыслителями. Мыслителей он не обнаружил. Он учредил чины придворные, ордена, пенсии для наиболее способных приблизиться ко двору, хоть как-то разбавить и оживить эту мозглую чиновничью мглу вокруг трона...

Олег шагал по улице и привычным голосом, без листа перед собою, как бы читал.

— Ты словно рукопись выкладываешь, — сказал я.

— Да, я всю её помню наизусть, — согласился Олег. — Для не служащих при дворе он учредил личные перстни, табакерки, шкатулки, стал выделять им деньги на печатание их трудов, на работы над картинами. Но Боже! Как же они оказались лизоблюдны и прохвостливы... На пути к императору их мог перекупить любой чиновник, от которого зависело, а порой и не зависело вообще, попасть под милостивое влияние государя. Находящиеся на службе писатели почти все получили по ордену Святой Анны II степени, а в рескриптах, которые присылались награждённым, император пояснял каждому лично, что жалует эти отличия за полезные литературные заслуги. Именно по этим денежным содействиям Карамзин, например, получил возможность написать свою «Историю государства Российского». Но, пройдя сквозь толщу больших и маленьких чиновников, все эти талантливые люди превращались в жалких приспешников. Получалось так, будто награды они получали не столько от императора, сколько от этих деляг и щелкопёров. А в каких заправских ловеласов порою превращались сами эти лауреаты! Совсем же в стороне, подобно генералу Раевскому, держался молодой поэт Пушкин. Юноша этот, резко отличный от всех своим характером несносным и дарованием, отмеченным самим Державиным, всё время подзуживался против императора, со всех сторон, порою наиболее льстивыми к трону ловкачами. Впутался в это совсем недавно старший сын Раевского, человек ярко даровитый, но болезненно невоздержанный.

— Несчастный человек, — заметил я.

— Да, Во многом сам виноватый и так досаждавший отцу, — согласился Олег.

Мы шли опять мимо того дома с закрытыми ставнями, из-за которых слышалось молитвенное пение.

— Да, и совершенно очевидно теперь, — продолжал Олег, словно читал с листа, — что Петербург придворный часть наиболее талантливых личностей сплотил в тайные союзы здесь, в столице, а остальных загнал в Малороссию, надеясь на неизбежное их блокирование друг с другом. За ними III Отделение следило годами, всё знало о них. Их не трогали, надеясь прихлопнуть как можно большее число разом. Между ними туда и сюда сновал с какими-то поручениями не то от двора, не то ещё от кого-то давно известный Алексей Пологов, начавший свою карьеру с доноса на Раевского из Персидского похода. Александр видел, как его буквально выводят на расправу с этими блестящими офицерами. Он медлил. Ему не хотелось марать руки. В октябре 1823 года государь делал смотр Второй армии. Бригада Сергея Григорьевича Волконского с особым блеском проследовала мимо Александра Первого, и тот подозвал к себе генерала. «Я очень доволен вашей бригадой, — сказал он тогда, — Азовский полк — из лучших полков моей армии, Днепровский немного отстал, но видны и в нём следы ваших трудов. И, по-моему, гораздо для вас выгоднее будет продолжать оные, а не заниматься управлением моей империи, в чём, извините меня, и толку не имеете». Сергею Волконскому со всех сторон посыпались поздравления. Но своему начальнику Волконский, сам по себе человек искренний, пояснил, в чём дело. Тот посоветовал Сергею Григорьевичу написать объяснительное государю письмо, которое обещал передать сам, чтобы царь понял, что Волконский перед ним оклеветан. Это Сергей Волконский и сделал. И потом, находясь при почётном карауле, встретился с царём. «Ты не понял меня, — сказал царь. — Я хотел тебе сказать, что твоя головушка прежде заносилась туда, куда ей не следовало бы заноситься, но теперь я убедился, что ты принялся за дело; продолжай, и мне будет приятно это в тебе оценивать». Именно после этого разговора Сергея Волконского стали особенно часто и настойчиво употреблять по делам тайного общества.

Мы приблизились к остановке. Автобус был, как всегда, полупустой. Условились, что я приеду через неделю, а на сборище за картошкой «в мундире» ходить больше незачем.

4


На рассвете следующего дня я ещё не проснулся, когда телефон зазвонил. Я снял трубку и услышал женский голос, который был мне знаком, но который никогда не раздавался в моей трубке. Голос назвал моё имя, и я понял, что это Наташа. Наташа попросила меня приехать к ним.

— Когда? — спросил я.

— Когда вам возможнее, — попросила Наташа.

— Я могу выехать хоть сейчас, — ответил я.

— Тогда приезжайте, — сказала Наташа и положила трубку.

5


Подходя к дому Олега, я увидел ещё издали, что здесь произошло нечто существенное. Калитка не то что открыта, её не было вообще. Размётана была и низкая ограда. Всё во дворе было как-то перемешано, со следами множества ног и покрышек машин. Снег, ещё вчера такой чистый, был перепахан и вытоптан. Вместо житницы чернел со всех сторон обгорелый скелет её. От крыши остались обгорелые чёрные стропила. Вся в копоти, помятая и встрёпанная, бросилась мне в ноги Лепка. Она бросилась без лая, а как бы требуя прибежища. Но дом был цел и на крыльце стоял Олег. Он был в полушубке, валенках с галошами, без шапки. Он издали помахал мне рукой. Из раскрытого окна помахала мне рукой Наташа.

6


— Нам придётся продолжать наши чтения в избе, — сказал Олег и, стоя на крыльце, протянул мне руку.

— Я вижу, они занялись вашей энтелехией, — сказал я, приблизившись и пожимая руку Олегу.

— Это их дело, меня это мало интересует. — Олег приглашающе повёл рукою в сторону раскрытой в дом двери. — Мы ко всему привыкли.

— Нет ли у вас необходимости что-то предпринять через меня? — сказал я, когда мы уселись за стол.

— Никакой, — спокойно сказал Олег.

— Нас ничего не удивляет, — сказала Наташа.

— Я просто подумал, что у меня могут возникнуть кое-какие заботы, — пояснил Олег, — и попросил Наташу позвонить тебе, чтобы мы побыстрее закончили наши чтения.

В избе у них было так же, как и в житнице. Только над столом висела фотография листа с рисунками из рукописи Пушкина, очень умело и мощно увеличенная. Это — стихотворные строки, кажется одиннадцать, и несколько набросков женских и мужских голов. Сам внутренний ритм изображений удивительно соответствовал внутренней экспрессии стихов, которые в разных вариациях мы встречаем во всех произведениях поэта. Заметив моё внимание к этой фотографии, помещённой на стене в тёмной дубовой раме, Наташа сказала:

— Это рисунки лиц из семьи Раевских.

— Я вижу, — учтиво поклонился я и добавил: — Всё же меня удивляет то, что случилось.

— Это началось, пока мы провожали вас на остановку, — сказала Наташа.

— Меня ничего не удивляет, — сказал Олег, — ещё с детства.

— Почему же так? В чём дело? — сказал я.

— Дело в том, — сказал Олег, — что люди, не желающие мыслить, понимают всё как есть. Им так проще. Неспособные мыслить, но склонные к размышлениям, находят или сами выдумывают примитивные стереотипы. Этими стереотипами они всюду пользуются, делая вид, будто мыслят. Но есть и такие, кто мыслят и не мыслить не могут. Такие отторгаются обществом, просто по закону несовместимости. Общество обывателей, посредственности, особенно воинствующей, нетерпимо, и любой мыслящий человек воспринимается как укор, как оскорбление чувства их достоинства. Такого человека, по их мнению, не должно быть на свете. В прошлые времена считали, будто достаточно того, чтобы их не было в поле зрения. Но уже с эпохи Николая Первого, когда всё и навсегда застыло в неподвижности, общество их пришло к выводу, что таких людей просто не должно быть. Для начала стали предпринимать меры такие, как запрещение. Тарасу Шевченко писать стихи. Двадцатый век внёс категорические коррективы. Теперь считают, что такие люди не должны жить на свете. Следующий шаг приближается, скоро начнут считать, что талантливые и порядочные люди просто не должны рождаться на свет.

— Ну и что же с ними делать? — спросил я.

— Ничего, — сказал Олег спокойно, — с ними сделать что-либо невозможно. От них нужно отделиться каменной стеной.

— Но где она, эта каменная стена? — спросил я.

— Она внутри, — ответил Олег, — внутри каждого мыслящего человека, который не хочет стать животным.

— Но они же на нас наседают, — сказал я.

— Пусть наседают, — сказала Наталья, — мы всегда можем уйти от них внутрь себя, туда, где нас достать невозможно.

— Туда, где в нас живёт Бог, — сказал Олег, — в этом смысле мы должны быть похожи на Николая Николаевича-старшего и ни в коем случае не на Александра Николаевича. Пусть с нами делают что угодно, лишь бы мы не участвовали в их мерзостях. Вообще ни на какие компромиссы или покровительство не соглашаться, потому что они не выполняют никаких условий, соглашений. Нам от них ничего не нужно, это им необходимо, чтобы мы были такие же, как они, во всём или хотя бы в чём-то. Они нас обязательно во что-то впутают, мы об них можем замараться, и замараться навсегда — они заразны.

— А при чём тут Александр Николаевич? — спросил я.

— При всём, — сказал Олег, — это ярчайший пример. Человек умный, талантливый, но весьма честолюбивый внутренне. За доблесть при атаке на плотине под Салтановкой он получил подпоручика и Георгия IV степени. Он тогда поднял знамя убитого прапорщика. Почти мальчишка. Сражался при Бородине, Красном, награждён золотым оружием, брал Париж. В апреле 1813 года — капитан лейб-гвардии егерского полка, состоит при графе Воронцове, который командовал полком в подчинении Раевского-старшего. В апреле 1819 года Воронцов женился на троюродной сестре Раевского-старшего, красавице, женщине коварной. В Одессе Александр, находясь при Воронцове, увлёкся его женой. Недуг этот, подогреваемый красавицей, длился долго. В октябре 1828 года Александр на улице остановил карету и прилюдно наговорил таких дерзостен Воронцовой, что дал губернатору возможность добиться у императора высылки Александра из Одессы, придав выходке своего дальнего родственника политический характер. Александру Николаевичу было предписано пребывать под Полтавой без права въезжать в столицы. Скандалиста вывезли из Одессы в сопровождении жандарма и отдали под присмотр местных властей. Именно по этому поводу и приехал в Санкт-Петербург седовласый генерал, чтобы защитить сына, да и по некоторым другим вопросам собрался он поговорить с императором. Он хотел поделиться с царём своими, государственного характера опасениями. Силы явно уже оставляли старого воина. И в этот же приезд произошла его последняя встреча с поэтом...

Олег прервался и утомлённо откинулся на отшлифованную временем спинку стула ещё петровских времён, прямую и высокую. В его лице обозначилось что-то глубоко печальное, и угловато сомкнулись резкие складки под глазами, в уголках губ...

— Всё утро искали Латку, нигде нет в окрестностях, — сказала Наташа, — убежала от ночного грохота и суеты куда глаза глядят. Что с ней теперь будет!

— Ну да, — горько согласился я, — ведь она такая доверчивая; да и собаки загнать могут куда угодно.

— Да порою люди в таком случае загнать могут, — сказала Наташа.

— И не только загнать, — сказал я.

— Всё может быть, — согласился Олег, — всё возможно.

Наташа сидела тоже усталая, и даже волосы её заметно потемнели.

— Ну ладно, — сказал Олег и решительно поднял веки, — время не ждёт, давайте читать дальше.

7


«Пушкин почти каждый день навещал генерала за этот месяц, — начал Олег чтение новой главы, — поскольку царь не торопился встретиться со старым воином. Поэт и воин о многом успели поговорить и помолчать за эти встречи. Сии беседы, это явно чувствовалось, были такие прощальные. Запомнилась Николаю Николаевичу последняя, буквально за день до визита во дворец...» Я, само собою разумеется, — уточнил Олег, — за время наших чтений — читать мне пока что больше некому — многие куски рукописи опустил. Мне важно, чтобы ты имел общее представление о ней, то есть о всей жизни Николая Николаевича Раевского-старшего. О нём мало кто знает что-либо существенное в то время, как он один из самых замечательных людей России за все времена. Может быть, это высшая точка её нравственной, военной и гражданской доблести. Именно поэтому он представляет для сегодняшнего дня особое значение, ведь степень падения гражданственности, вместе не то что с любовью, но с уважением или состраданием к народу, на стадии катастрофы. Дальше будет ещё страшнее. К этому времени, когда на самом краю пропасти наше общество наконец-то задумается о себе, такая личность, как Николай Николаевич-старший, приобретёт неповторимое значение, ведь военные подвергнуты у нас особой утилизации. Не случайно к нему так остро тянулся Пушкин.

— Я очень внимателен к твоим чтениям, — сказал я.

— Я многого от тебя жду, — сказал Олег, — ведь ты журналист и при желании многое можешь сделать. Сейчас у нас, да и во всём мире, нет порою более подлых и беспринципных людей, чем журналисты. За исключением, разумеется, политиков. Но ты, на счастье, человек, пока что не вызывающий у меня подозрений... Сейчас мне представляется, что не так уж долго я смогу радовать себя и привлекать друзей возможностью чтения моей рукописи. Время в том пространстве, в котором нахожусь я, стремительно убыстряет свой бег. И дело не в Евгении Петровиче, которого настоящее имя Жека, это он возглавлял шайку, которая в приюте для детей расстрелянных командиров РККА отбирала булочки у одноприютцев, как и сейчас он возглавляет другую, более страшную шайку, которая отбирает, по сути дела, такие же булочки у гораздо большего количества людей полуголодного общества. Сейчас он стал гораздо опытней, как и его подручный — «субъект». Сейчас он хорошо видит — в бытовом отношении такие уголовники очень мудры, — что главную и самую страшную опасность для них представляют люди, которые понимают, что происходит в обществе, и не поддаются растлению. Такие люди, по их мнению, не имеют права на энтелехию, а подлежат эвтаназии. Характер эвтаназии они определяют сами в соответствии с их уровнем интеллекта и нравственности. Того и другого уровня нет, есть только точно, порою безошибочно действующий инстинкт самосохранения.

Олег на какое-то время смолк и долго смотрел на высоко посреди стены висящую фотографическую страницу рукописи Пушкина в дубовой раме. Потом он встал и прошёлся по комнате.

— А за пределами того, что ты прочёл мне, многое осталось? — спросил я.

— Достаточно много, — ответил Олег, — например, беседа Николая Николаевича с Волконским незадолго до мятежа, который вообще-то был спровоцирован внутридворцовым переворотом вдовствующей императрицы, вдовы Павла Первого. «О том, что переворот назрел в Петербурге знали многие. Знал и Волконский, почему тайные общества так активизировались. О том, что Александр Первый готовится оставить престол, тоже многие знали. Догадывался и Николай Николаевич. Раевский волновался и за Россию, и за дочь. Когда он потребовал у Марии Николаевны согласие на предложение Волконского, он имел в виду его знатность, богатство, порядочность. Ему хотелось устроить дочери счастье, как и всякому отцу. Потом он горько казнил себя за то, что пошёл на поводу у мирских интересов, не зная, в какую игру втянулся Волконский, так же как он казнил себя за согласие сдать Москву Наполеону, не зная, что она уже приготовлена к сожжению.

С Волконским он долго спорил тогда в усадьбе, когда они уже породнились. Он соглашался, что изменения в России необходимы, но категорически возражал против мятежа. Он считал, что военный человек не имеет морального права изменять присяге. Это — раз. Он считал, что любой военный мятеж должен быть подавлен железной рукой. Это — два. Он считал, как и его жена Софья Алексеевна, что человек чести, коли уж опустился до подпольной политической деятельности, не имеет права заводить семью, поскольку подвергается опасности не только законная супруга. Она, кстати, должна быть обо всём уведомлена. Втягиваются в опасность и дети, которые могут пострадать ни за что. Раевский возмущён был связями российских тайных обществ с подобными польскими тайными обществами, которые ставили своей целью отторжение от России огромных территорий. Это он считал прямым предательством. Единственно приемлемой и необходимой считал он широкую и открытую политическую деятельность за совершенствование общества путём введения конституции, отмены позорного крепостного права, представительства всех слоёв и групп населения в управлении страной и формирования армии из свободных граждан по их свободному соизволению с высоким уровнем их обеспечивания. На случай нашествия со стороны — обязательный призыв способного к боевым действиям мужского населения, но никакой партизанщины. Он необходимым считал поставить под строжайший контроль верховной власти всех видов и классов чиновников во всей империи. Они долго спорили, мало на чём сошлись, поскольку Волконский считал, что страной должен править Верховный совет из дворян, подзаконных конституции. В этом случае, считал Раевский, те дворяне быстро превратятся в Робеспьеров и Пугачёвых, даже просто в Пугачёвых, поскольку Робеспьеров у нас нет. Пестель не в счёт, считал Раевский, слишком самовлюблён и абсолютно бесчеловечен. Как он любит в полку издеваться над офицерами, якобы желает отмены крепостного права, но солдат забивает палками за мелочи. Так он забьёт всю Россию. Совершенно нетерпим к чужому мнению и готов вырезать весь мыслящий слой России. Вот он и может стать, в случае чего, всё удушающим главой петербургских чиновников. Аракчеев рядом с ним ребёнок. Хочет Пестель такой конституции, в которой вся Россия станет бесправной, а сам получит власть страшнее императорской. Девиз предполагаемого общества: «Единообразие и порядок в действии».

— Какое же действие у него первоначальное? — спросил Волконского Раевский.

— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднение престола. Синод и Сенат объявят временное правление с властью неограниченной.

— Если на место государя и Государственного совета, в котором я состою, мне предложат диктатора из таких выскочек и изуверов, как ваш Пестель, я первый разгоню вас пушками, — сказал тогда Раевский.

— Но вы дворянин, и честь дворянина вам, надеюсь, не дозволит предать гласности тему доверительной беседы, — встревожился Волконский.

— Вы можете не беспокоиться, — успокоительно глянул тогда Раевский на Волконского, — я понимаю, что это пока что детские шалости, игра ребячливого нрава. Но на месте генерал-губернатора Петербурга мой старый сослуживец Милорадович. Наполеона мы через Малоярославец всё-таки не пропустили.

Они шагали гористой частью парка, песчаной дорожкой, потом вокруг широкой клумбы, на которой тяжелели от цветения почти чёрные мальвы. Вдали виднелась на холме среди дубов ротонда, и в ней горел светильник.

— Вам нет позволения подвергать риску всё, чем вы владеете, — говорил Раевский, — они только ждут, эти карлы там, в Петербурге, как бы обрести повод всех вас перевешать.

— Перед кем у нас нет позволения? — возразил Волконский. — Мы свободны.

— Вы — воин, — возразил Раевский, — а воин самому себе не принадлежит никогда. А вы себя ведёте, как поэт. Как Пушкин или Батюшков. Их Бог простит, они вечно юные. А мы с вами... У вас нет позволения перед Россией, — уточнил Николай Николаевич. — Перед нею мы все в долгу. Мы все о ней забыли ради себя.

Волконский хотел возразить.

— Не возражайте мне. Я имею все основания, — остановил Раевский, — я ни перед кем никогда не заискивал. Вы — цвет и разум России. Вы должны себя беречь. Без вас Россия — шайка разграбителей. Петербургские эполеты её не удержат, если вы всколыхнёте этот не знающий ни в чём своей меры народ. Бунтовщики Стеньки Разина ничто в сравнении с теми, кто восстанет с вами, а потом вас же перережут вместе с этим дуреющим Пестелем. Да и сами же вы друг с другом передерётесь.

— Мы люди чести, — сказал Волконский.

— Вот они, эти так называемые люди чести из заговорщиков, первыми друг друга и бросают. В лучшем случае. Человек чести никогда не пойдёт в заговорщики: он лучше погибнет, но с честью и открыто.

Внизу над прудом через раскрытые окна дома разливались мечтательные звуки клавикордов. Там играла Мария. А ветер вечерний развевал прозрачные шторы на окнах. А по пруду плавали лебеди.

— Вы нас не понимаете, — умиротворительно сказал Волконский, — Николай Николаевич.

— Я вас понимаю лучше, чем вы понимаете себя, — горько возразил Раевский, — оттого у меня и сердце тяжелеет, как расплавленный свинец. Россия такая страна, которую может спасти только закон и порядок... И благочестие. И терпение... Всё остальное сейчас гибельно.

В аллеи, на пруды, на беседки, на лёгкие мостики парка слетали сумерки. Ажурные звуки клавикордов Марии как бы растворялись в этих сумерках и наполнялись ароматами клумб. Из сумерек вынеслась декоративная белая козочка, которых здесь Волконские разводят ещё с прошлого века. Козочка замерла у края дорожки, кокетливо взглянула на двух генералов, отпрыгнула в сторону и скрылась в синеве парка.

— Ничего этого не будет, — Раевский обвёл рукой вокруг себя, — всё это исчезнет. Всё исчезнет навсегда, если вы так дерзко и бездумно возьмётесь за ваше предприятие.

А про себя он подумал: «Бедная Мария. Друг мой Машенька, прости меня — душу грешную».

Беседа окончилась тогда внешне мирно. С того же времени, именно с того разговора, старый воин понял, что дочь его попала в западню по его же собственной вине.

Пушкину об этой беседе с Волконским даже теперь, по истечении пяти лет, Раевский ничего не сказал. Во всех беседах за последние зимние дни в Петербурге этой темы они не касались. Хотя говорили о многом. Но в тот памятный вечер перед визитом во дворец к государю...»

8


«Пушкин пришёл вчера же к вечеру...» — начал чтение Олег, усевшись за стол, как это делал в житнице.

А Наташа, как всегда, устроилась над стопкой мелко испечатанных пишущей машинкой листов.

«В высокой комнате с окнами на Мойку стоял предвечерний зимний полусвет...»

Олег, собравшийся было уже читать, отложил лист в сторону и обратился ко мне как бы с заявлением:

— В чём, собственно говоря, смысл подвига Марии Николаевны Волконской? Софья Алексеевна, мать её, и брат Александр, казалось бы столь вольнолюбивый, и даже Николай Николаевич-младший осуждали её. Они считали, что, с одной стороны, нельзя оставлять младенца Николино, а с другой — столь резко выходить из круга своего сословия. Отец поддерживал именно первенство долга — материнство. Упрекал её даже в отсутствии смирения... Раевский-старший считал этот аргумент иезуитством. Тем более что многие полагали, будто любви у неё к Волконскому не было, за которого своей волей отдал её отец без обсуждения. Я считаю, что на такой поступок способна лишь натура, способная воплотить в сложившихся условиях высочайшую форму христианского подвижничества. В эпоху, когда уже всюду стало складываться, по сути дела, отношение женщины к мужу даже не языческое, а паразитическое: муж должен работать, служить, содержать жену, а она имеет право жить, окружённая прислугой и гувернантками. В Марии Раевской мы видим абсолютно обратное. Она отвергает весь мир сложившегося женского эгоизма и добровольно разделяет судьбу подпавшего под кару закона своего супруга. Это глубоко христианский поступок. Не зря их потом похоронили вместе в имении Волконского под Черниговом в селении Воронки. Там они захоронены рядом, а над ними их дочерью возведена часовня. Ну ладно, я отвлёкся, — сказал Олег, взял оставленный было лист и продолжал: — «...стоял предвечерний зимний полусвет. В нём угрюмость домов и каналов Петербурга кажется наполненной какой-то таинственной печалью, которая разлита повсюду и носит в себе отзвук вселенской неустроенности человека внутри самого себя. Раевский устал от месячного ожидания встречи с императором. Придворные люди, через которых эта встреча и устраивалась и оттягивалась, все пытались выведать у генерала, о чём он с царём намерен говорить. Всем было ясно, что герой Отечественной войны намерен облегчить участь старшего сына, тоже героя войны. Он опять попал под кокетливую нечистоплотность жены одесского губернатора, дальней родственницы генерала. Но предполагалось, что не только на эту тему собирается беседовать с царём генерал. Огромный военный да и просто жизненный опыт его, безусловно, просит выхода, особенно перед царём, от которого зависит будущее России. С одной стороны, генерал своею мудростью может быть полезен государю, с другой стороны, тог уже показал, что намерен быть абсолютным самодержцем и в подсказках не нуждается. Да и сам Раевский сомневался в полезности своего разговора с Николаем. Он знал, что Николай Первый — обыкновенный военный чиновник средней руки. Да он и не видел сил, на которые можно было бы рассчитывать царю, даже если бы тот захотел ими воспользоваться. Россия неумолимо превращалась в машину неутомимого чиновничества. И что страшно, всем это нравилось. Очень осторожно мысль эту высказал на днях Раевский Пушкину. И тот отзывчиво поддержал её, а вчера вдруг пришёл со стихами.

— Вы помните, мы с вами езживали по югу отечества и вас встречали восторженные ваши почитатели, — сказал Пушкин, — а вы мне все говаривали: «Почитай, почитай им твои стихи, поймут ли они тебя».

— Было, было, — задумчиво согласился Раевский, глядя, как по комнате пробегает уже в который раз фазан, подаренный хозяину дома приезжим из Персии дипломатом. Фазан блистал, как бы весь покрытый чеканкой, и казался алмазным.

— Так вот, — продолжал Пушкин, — я хотел написать вам кое-что и вдруг понял, что всё уже написано: когда мы хаживали вдоль Подкумка вечерами по камням, я подобрал в свою тетрадь прилетевший мне под ноги цветок. И я положил его тогда в тетрадку. И вот на днях его я нашёл... Оно довольно странно в нашей ситуации, это сочинение, но примите его со всею свойственной ему странностью.

И Пушкин с какой-то юношеской грустью в голосе стал читать Раевскому стихотворение. Читал он его, поглядывая в окно:


Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге вижу я;

И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя:

Где цвёл? когда? какой весною?

И долго ль цвёл? и сорван кем,

Чужой, знакомой ли рукою?

И положен сюда зачем?

На память нежного ль свиданья,

Или разлуки роковой,

Иль одинокого гулянья

В тиши полей, в тени лесной?

И жив ли тот, и та жива ли?

И ныне где их уголок?

Или уже они увяли,

Как сей невидимый цветок?


Вчера Николай Николаевич ничего не сказал Пушкину по поводу этого стихотворения. Только поклонился ему с благодарной улыбкой. Но сегодня он сказал:

— Вчерашние ваши стихи до глубины души меня тронули, и я почему-то вспомнил Машу.

Теперь Пушкин поклонился, вдруг покраснел и отошёл к окну, задёрнутому наполовину тяжёлой багровой шторой.

— Ия решил вам кое-что показать, — сказал Раевский. — Этот лист губернатор Цейдлер, по распоряжению государя, дал ей подписать, сказав: «Подумайте только об условиях, которые вы должны подписать». Маша подписала их не читая. Это копия.

Пушкин принял лист и, стоя у окна под угасающим светом зари, стал читать. И по мере того как он читал, рука его всё беспомощней дрожала. Пушкин читал сначала про себя, но потом медленно стал произносить строки вслух: «1-е, жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается естественно причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить всё, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать их от ежечасных, могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобную; оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания. 2-е, дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне. 3-е, ни денежных сумм, ни вещей многоценных с собою взять не дозволено; это запрещается существующим правилом и нужно для собственной их безопасности по причине, что сии места населены людьми, готовыми на всякого рода преступления. 4-е, отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных людей, с ними прибывших».

Пушкин долго и молча держал перед собою прочитанный лист, глядя в окно на засыпанную снегом, посиневшую Мойку.

— Это богохульное принуждение, — сказал Раевский, — он присваивает право разрушать то, что скреплено Богом на Небесах.

— При венчании, — поддержал Пушкин.

— Нет никаких законов на этот счёт даже на земле, в империи, — сказал раздражённо Раевский.

— На многое из того, что он делает, нет никаких законов. И быть не может. Он хуже Римского Папы, — сказал Пушкин и долго смотрел на Мойку.

Молчание и сумерки сгущались. Фазан сидел уже на спинке португальского стула из чёрного дерева. Он тоже потемнел, но всё ещё мерцал в сумерках.

— Любой отец может гордиться такой дочерью, — сказал Пушкин и посмотрел сквозь окно на небо.

Там длинно растягивалась из-за горизонта освещаемая полоса, которая рассыпчато над Невою растягивалась. Раевский встал из кресла, в котором сидел возле затухающего камина, и подошёл к окну, следя глазами за этой полосой. Он был в блузе чёрного бархата, в которой любил ходить в Болтышке, в своём южном имении.

Пушкин пристально смотрел со стороны на лицо генерала, тускло освещаемое зарей. Потом он еле слышно произнёс!


Редеет облаков летучая гряда...


Он читал далее невесомые сии строки, которые как бы проплывали в воздухе и озаряли смуглое лицо поэта. Дойдя до последней строки, он задержался и посмотрел на исчезающую в небе полосу зари:


И именем своим подругам называла…


Раевский приблизился к Пушкину и обнял его. А тот внезапно прижался к нему, как ребёнок. И до последнего дня запомнились Раевскому слова, которые тихо произнёс к нему поэт:

— Я был бы счастлив, если бы у меня была такая... — он задержался на мгновение и завершил: — такая дочь. И я бы молился за неё до скончания дней моих».

9


К вечеру мы прервались. Поужинали, чуть передохнули. Я подремал в небольшой комнатушке за русской печкой, поставленной почти посредине дома. Эта комнатушка была более похожа на чулан. Там было тепло и уютно, стояла деревянная кровать со стёганым матрасом и с крупно простроченным зелёным одеялом. Вечером поработали во дворе, разгребали чёрное месиво сажи со снегом, оставленное во дворе пожарной машиной. Житницу восстановить, конечно, было ещё можно.

— Её нужно будет сделать теперь немного проще, — сказал Олег.

— Брёвна, доски, стол, скамейка вдоль стены, самые простые табуретки, — сказала Наташа.

— И сделаем большой портрет Раевского в сосновой лакированной раме, — пообещал Олег.

— А кто портрет нарисует? — спросил я.

— Вот кто нарисует, — ткнула Наташа пальцем Олега в грудь, — он всё может. Как ему самому захочется, так и нарисует.

— Сделаю его тушью, — подтвердил Олег, — в духе Павла Филонова.

— А кто такой Павел Филонов? — поинтересовался я.

— Это великий русский художник. Он предсказал в своих работах, какой будет всемирная революция вообще и русская в частности. Есть у него потрясающая работа «Шествие народов». Там идут, надвигаясь на зрителя отовсюду, неисчислимые толпы людей, каждый из которых — что-то среднее между дикарём и машиной.

— Это было потрясающее предсказание будущей культуры, — сказала Наташа.

— А где его работы? — спросил я.

— В Третьяковке и в Русском музее, — сказала Наташа.

— Я что-то их там не видел, — признался я.

— Их прячут в запасниках, чтобы никто не увидел и не догадался, куда нас ведут, — сказал Олег, — и какими станут дети тех, кто нас ведёт.

— А наши дети? — спросил я.

— Наши дети должны быть другими, — сказал Олег.

— И верить в Бога, — добавила Наташа.

— Министерство культуры сейчас готовит решение по уничтожению работ этих, — сказал Олег, — Филонова.

— Чтобы спрятать концы в воду, — сказала Наташа. Она посмотрела на небо, утопающее в сумерках, и добавила: — Пора идти за Латкой.

— А где она?

— Не знаю. От огня и от криков куда-то убежала. Надо искать.

— А где её искать?

— Везде, — сказала Наташа.

— Везде пойдём искать, — сказал Олег. — Кто она без нас? Любой обидит или съест.

— Не любой, но желающих много, — уточнила Наташа.

10


Мы шли холмистыми перелесками вокруг окраин города. Наташа время от времени окликала негромко:

— Латка! Латка!

А Олег продолжал наш разговор:

— Понимаешь, почитали Раевского многие, но понимал, может быть, один только Пушкин. Почему они так и полюбили друг друга. При последнем приезде Раевского Пушкин приходил к нему почти каждый день. Они заводили беседы о судьбах России, поскольку Николай Николаевич собирался к царю. Он готовился высказать свой взгляд на этот счёт. Терять ему было нечего, чувствовал он, что дни его подходят к концу. Больше всего его волновала неразумная завоевательная политика. Он считал, что строить всепожирающую империю не только неразумно, это гибельно для России.

Где-то невдалеке хрустнула ветка.

— Латка! — позвала Наташа.

Олег насторожился. Постоял и продолжил мысль, шагая неторопливо:

— Считал, что идея построения империи сама по себе идея богоборческая. России Бог дал привольные земли, всё на них и в них для жизни есть. И незачем на других посягать. Когда объединяются христиане, это ещё понятно, особенно когда народы эти близки друг другу изначально. Он воевал на Кавказе и был категорически против завоевания всех этих мелких народов, столетиями грабящих друг друга и неспособных воспринять идею высокой государственности. Он считал, что в массе своей с русскими они не сольются никогда. Но отдельные, особо стремящиеся люди духовно и умственно могут по их желанию переходить в нашу веру, в наши культурные очаги. Если хотят, пусть приходят. Но никакого насилия. Не хочешь, как говорится, не надо. Кавказ, конечно, зона для России важная, осуществлять контроль над ней можно через два по-своему великих народа: грузин и армян. Они, как и русские, христиане. Без России персы и турки их перережут. Мы естественные союзники. Посмотрите, как влился в нашу суть князь Пётр Багратион. Раевского с ним соединяла истинная дружба. С Шамилем такая немыслима.

Опять где-то что-то хрустнуло в лесочке. Опять мы все насторожились. Опять позвала в темноте Наташа:

— Латка! Латка!

— Николай Николаевич считал, — продолжил Олег, когда мы двинулись дальше под морозно разгорающимися звёздами, — что нельзя любому народу превышать естественный для него объем чужеродных, несоответствующих ему народностей. Есть этакая этнографически предельная критическая масса иностранцев. Если принять в себя сверх допустимого совершенно неконтактное и, более того, угнетаемое население, взрыв неизбежен. Так погибали все великие империи.

— И будут погибать, — сказала Наташа.

— И будут, — согласился Олег, — это показала и наша Гражданская война, она носила не только классовый характер. Вот об этом Николай Николаевич и хотел предупредить Николая Первого. Он хотел дать императору понимание того, что величие государства не в количестве захваченных земель и озлобленных обитателей их, а в благочестии да благоустроенности его народа.

— Это интересно, — вздохнул я, — жаль, что этого не принимают в расчёт нынешние промышленники Бонна и Парижа.

— Конечно, — поддержал Олег, — узколобые германские промышленники накачивают страну дешёвыми рабочими из Турции, Югославии, которые неизбежно сделаются проблемой в такой богатой стране да и спровоцируют агрессивную молодёжь против всех вообще приезжих.

— Как теперь Америка мечется, не зная, что делать с неграми, которые в наиболее агрессивной части своей никогда не примирятся с белыми, а те никогда не избавятся от ку-клукс-клана, — сказал я. — Во всяком народе всегда есть люди, которым кого-то нужно ненавидеть.

— Обо всём этом Николай Николаевич попытался тогда поговорить с царём, — сказал Олег, выходя с просёлка на хорошо залитую асфальтом, широкую дорогу, которая излучиной огибала небольшой соснячок. А там, за излучиной, горели огни корпусов какого-то завода, из длинных труб которого валили кроваво подсвеченные клубы дыма.

— Он был наивный человек, этот странный генерал, — сказал я.

— Конечно, — согласился Олег, — каждый умный и порядочный человек всегда в какой-то степени ребёнок. Но речь шла о судьбе России. Царь должен был понять, что, если дворянство превратится в таких паразитов и холуёв, как Ростопчин, Кутузов и Пологов, то погибнет оно. Ведь оно уже было народом в народе, который говорил на чужестранном языке и служил чужой культуре. Партизаны из крестьян порой не могли отличить своих от завоевателей. Этот народ в народе всё более становился паразитом. Ведь все свои деньги дворяне проматывали за границей.

Мы вышли на шоссе, по которому изредка проскальзывали машины, всё более — легковые.

— И это ужасно, — сказала Наташа.

На излучине дорога отворачивала резко за лесок, уходя от завода в сторону, по направлению к длинному, до горизонта, сосняку, над которым горели звёзды. Мы шли, чуть отставая друг от друга, шли по краю шоссе навстречу движению, как это и полагается, чтобы не подставиться машине, идущей сзади. Между нами шагала Наташа, негромко покрикивая в сторону леса:

— Латка!.. Латка!..

Олег шагал у самой бровки асфальта, там, где из-под покрытия выступает довольно широкая полоса, усыпанная гравием и уезженная.

— Чем же закончился поход к царю? — спросил я.

— Ты увидишь чем, — пожал плечами Олег, — что касается Александра, то более или менее успешно. Царь в конце концов разрешил ему посещать Москву, а потом поселиться в столице. Там Александр женился, но жена вскоре умерла, оставив ему дочь, которой тот и отдал все силы свои. Уже больше ни с кем не вступал он из женщин в близкие отношения. Под старость он уехал в Ниццу. Там и умер. А чем закончился разговор о России, да и говорил ли о ней Раевский с императором, ты видишь, — Олег провёл рукой вокруг нас всех, — дворян нет, народа фактически нет тоже. Это не народ, это — просто население. Культуры нет ни своей, ни заимствованной. Возродить её некому. Жека и «субъект» ничего построить не в состоянии, даже если захотят... В нашем роду говорят, что, когда Раевский глянул на царя вблизи, он понял, что разговаривать на серьёзные темы с ним бессмысленно...

Вдали от шоссе справа что-то утробно ухнуло в глубине завода, и небо там озарилось багровым зловещим светом. Багровый этот свет кроваво озарил и наши лица.

— Как страшно, — сказала Наташа и добавила: — Где же Латка?

— Трудно сказать, — продолжал Олег, не глядя в сторону завода, — где в жизни закономерности, а где...

Он не успел докончить фразы. Из-за излучины на бешеной скорости вылетела чёрная сверкающая «Волга» и, не сбавляя хода, снесла Олега с асфальта, отшвырнув его далеко в сторону леса.

Загрузка...