Деревенская околица. Рассказы о деревне

МАРГАРИТА И МАСТЕР

После окончания консерватории направили меня работать в Дворец культуры строящегося городка энергетиков, что в Сибири. При распределении мне торжественно сообщили, что там передний край, строится Бухтарминская ГЭС, и я, как комсомолец, по примеру Павки Корчагина, должен быть в первых рядах. Тогда если партия сказала: «Надо!», комсомол отвечал: «Есть!»

Поехал. Вместо города красивое село, которое пока авансом уже именуют городком. Находится он на берегу водохранилища, которое подпирает огромная бетонная махина гидростанции. Рядом бор. Стройка идёт полным ходом. Думаю, место отличное, тут можно и прижиться, лишь бы работа была интересной.

Первым делом иду в отдел культуры. Там говорят:

— Дело в том, Павел Николаевич, что Дворец культуры ещё не достроен, хотя по плану его должны были ввести в строй. Но вы не волнуйтесь, мы вас зачисляем в штат и зарплата вам уже идёт, только придётся с Дворцом подождать. Мы определяем вас временно работать в школу, а если ещё пожелаете, можете подрабатывать в детском саду, — это как доплата к окладу. Жить будете в малосемейном общежитии. Вот вам ордер, вселяйтесь.

Мне такой «передний край» показался странным. Пошёл посмотреть, что за Дворец культуры, и знать, сколько мне ждать?

Батюшки! Как глянул, а там работы непочатый край. Фойе только начали штукатурить, зал готов наполовину, а к сцене ещё вообще не приступали, не говоря уже о репетиторских и кабинетах. Но главное, — на стройке нет ни одного человека, только летают и воркуют голуби. Представляете? Нашёл прораба, спрашиваю, сколько ждать окончания работ, а он как обухом по голове:

— Скорее всего — не меньше года, парень. Сам же видишь.

— Неужели год?! Да вы что?

— А ты как хотел? Отделка и комплектация в общем объёме работ занимают почти семьдесят процентов времени. Стены и крышу собрать — это пустяки, самое главное ещё впереди.

Как же быть? Думал-думал, решил идти в горком, направили меня к секретарю горкома по идеологии, Худякову. Этот Худяков оказался очень интересным человеком, с оригинальным мышлением. Первое, что он спросил, как только я представился:

— Вы «Персидский марш» Штрауса играете?

— Играю.

— А «Вальс цветов» Чайковского?

— И «Вальс цветов» играю. Я дипломант V Всесоюзного конкурса баянистов, ещё студентом пятого курса играл его в Москве. Но сейчас я не о музыке, хочу поговорить о Дворце культуры. Может мне лучше уехать? Мне давали на выбор три области.

— Эх, молодёжь, молодёжь, — говорит Худяков, — нет чтобы самим руки приложить, так вы сразу: «Карету мне, карету! Сюда я больше не ездок!» В горком с жалобой бежите.

— А что я могу сделать? Что, мне самому одевать рукавицы и с бригадой месить этот железобетон?

— А хотя бы и так. Зато вам будет чем гордится. Своими руками создавали очаг культуры, и потом другие будут у этого очага отогревать сердца и души! Неужели это не заманчиво?

— Если вы это всё говорите серьёзно, то не заманчиво.

— Не торопитесь, молодой человек. Там хорошая зарплата, хотя бы приоденетесь, и на первых порах обустроите свой быт. Вот скажите, какой у вас оклад по штату?

— Сто тридцать. Ещё обещали дать полставки подработки.

— Всего-то! — Даже обрадовался Худяков. — Сто тридцать. А зарплата у строителя — до трёхсот рублей. И ещё — вам положено место в семейном общежитии, а это коммуналка, не пряник. Я же вам гарантирую, как особому рабочему-строителю, благоустроенную квартиру! Вы «Вальс цветов» играете?

— Да, играю, играю. Вы уже спрашивали.

— Ах да, вы же дипломант всесоюзного конкурса. А «Чардаш» Монти, играете? Это же классика.

— И «Чардаш» играю.

— В том, что я вам советую, есть смысл. Будете на стройке как око заказчика, чтобы всё делали на совесть, как смычка искусства и труда. Увлеките их музыкой. По рукам? Да не хмурьтесь вы, это временно. Соглашайтесь. Я сейчас позвоню в трест.

Что делать? Попробовал перераспределиться, только мне из консерватории ответили, что отдел кадров строительного треста ГЭС подтвердил моё прибытие по направлению и согласие работать. Выходило, что я выкобениваюсь. Согласился работать строителем. Временно, так и в заявлении написал «временно!»

Обрядили меня в спецовку и брезентовые рукавицы. Помните фильм про карьеру Димы Горина? Примерно так было и со мной. Работа шла ни шатко, ни валко, рабочих отвлекали на другие объекты, а главное — не хватало стройматериалов. Я не понимал, как можно строить, если нет стройматериалов? Попытался увлечь всех музыкой. Прораб, Иван Маркович одобрил эту затею.

Принёс на стройку баян, но получилось ещё хуже. Совсем бросили работать, и до обеда был концерт по заявкам. Народ сбежался со всех сторон, даже бомжи с подвалов и вокзала пришли. Незаметно все оказались «под мухой», гляжу, а у всех уже глаза блестят, ну ни черти. Представляете? Стройка стоит, все работы побоку, дипломант Всесоюзного конкурса наяривает на баяне, а бомжи с работягами пляшут и поют матерные частушки:

Прямо уши вянут, особенно когда подхватили «Семёновну» — ну, как сбесились. Дай, думаю, сменю репертуар и сыграю страдания, и что вы думаете? Штукатуры-маляры как застрадали!

А сами хохочат. Потом их потянуло на лирику, просят: «Эй, композитор, сыграй-ка про «Синий заветный платочек». Я играю, а они между штабелями кирпича и ящиками с отделочной плиткой как закружились в вальсе, да как заблажат. Мама родная! Я такого в консерватории ещё никогда не слышал. Но там теория, а тут сама жизнь, вот и приходилось слушать:

Не знаю, чем бы всё закончилось, если бы Иван Маркович вовремя не разогнал эту самодеятельность. Так опыт общения с народными массами окозался неудачным, но с тех пор меня прозвали Композитором. Почему? Чёрт их знает, Композитор и всё.

На стройке работало много интересных людей, и каждый по-своему был оригинален. Тот же Иван Маркович, как выпьет, так и таращится в общежитие и просит меня сыграть «Отец мой был природный пахарь». Ещё, чтоб я уважил его и вместе с ним пел. И мы вместе пели на два голоса, и у нас хорошо это получалось. Под дверями моей комнатёнки собирались «малосемейцы» и с удовольствием слушали. Когда доходило до куплета:

тут Иван Маркович начинал плакать. Честное слово! Тёр кулаком глаза и трагично сипел и всхлыпывал как от большого горя:

— Паша, родной! Ну, всё как было со мной… наше село рядом с Хатынью… В войну сожгли вместе с жителями… я был в партизанах… спаслось пять человек. Душа горит до сих пор…

Потом на прощанье, этот здоровый и властный человек сконфуженно улыбался, благодарно тряс мне руку, и шёл домой к своей «Мигере Горыничне». Мужики говорили, что его пьяного дома жена-хохлушка била половником. Может и врали.

Мой мастер, дядя Вася, у которого я был подсобником, ко мне относился хорошо, а вот бригадир, Гришков был какой-то нервный и невзлюбил меня с первого же дня. Оказывается, он люто ненавидел музыку, и на это были причины. Родом он был из Ленинграда, сам мужик видный, красивый, три раза женился, и все три раза — по страстной любви. С первого взгляда.

Причём, он женился всегда в Сочи на курорте, и как на грех ему всё попадались музыкальные бабы. Первая играла на рояле, вторая в оркестре на скрипке, а третья его просто облапошила. Голос у неё был красивый и сильный, за этот голос он в неё и втюрился. Но в начале у неё напрямую спросил:

— Лариса, ты меня извини, но давай сразу договоримся на берегу, — я ненавижу музыкантов, ты не из их числа?

— Нет, — говорит Лариса, — я их сама ненавижу, такие все зануды. Я певица и пою в опере.

«Ну, — думает наш Гришков, — пой!» А как только переехала к нему, так и прикатила за собой рояль, давай распеваться по утрам. Это для неё как зарядка. Голосит свои «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» и берёт звуком — «А-а-а….» Как по лесенке по семи перекладинам взбирается по ноткам вверх, а потом спускается вниз. И с каждым разом норовит взобраться голосом всё выше и выше, до визга. А сама по клавишам, бум-бум-бум, это она себе задаёт тональность! Мама родная! С ума сойти можно.

От неё он и сбежал сюда, в Сибирь. Вот из-за этих музыкальных баб он мне и не давал спуску, как мстил за погубленную музыкой жизнь. Всё гонял меня и злорадно, как садист, шипел:

— Это тебе не консерватория! А ну-ка, живо тащи раствор! — И образно ругался матом, — … мать-перемать твою в скрипичный ключ! Тут у нас без аплодисментов, без «браво» и «брависсимо!» Композитор х… (хренов). И мне пока приходилось терпеть.

И вдруг, вы только представьте, Гришков ко мне подобрел. Как оттаял, и даже один раз сказал в виде комплимента:

— Ты, Паша, хоть и музыкант, но человек. И играешь свои ноты ловко, не то, что мои сучки. Поверишь ли, до того убултыхали своими гаммами, что звук рояля и скрипки для меня, как серпом по… (одному месту). Нет, баян, это вещь, только ты играй народное, а эти этюды и арии из опер — брось. Это вредно.

Поначалу я думал, что он так резко ко мне изменился из-за моего таланта, выходило, что я затронул его душу! Но всё оказалось до смешного просто. Тут были корыстные побуждения, и не только его одного. Вот как всё получилось.

Зовёт меня как-то Иван Маркович и командует:

— Паша, бери баян и дуй к Генке Воробьёву. Гости приехали.

Я уже знал, что у Генки свой отдельный дом, жена-заочница на сессии, сдаёт экзамены, а он, как говорили мужики, «отвязанный». В это время у него справляли все экстренные праздники, и гости из треста, конечно же, были там.

Прихожу, здороваюсь. Мама родная! У них дым коромыслом. Все уже запаренные, просто весёлые ребята. Как заорут:

— О-о! Композитор! Наконец-то, родной! Подгребай! Давай ему срочно штрафную! Штрафную ему!

— Нет, что вы! Я не пью.

— Ой, ой, какие мы гордые! Какие мы нежные! Запомни, Композитор, трезвый на гулянке — шпиён!

Пришлось доказывать, что не гордый и не «шпиён».

Гляжу — народу много, и среди всей этой пьяной артели выделяется какая-то симпатичная бабёнка, но гордая и надменная, как Анна Каренина. Только вся в золоте и бархате, и под поезд её силком не запихаешь, да и не то время.

— Это, — говорят мне, — Маргарита Петровна, из отдела кадров. Вредная, сволочь, всё выламывается. Бывшая гимнастка, занимается спортом и по утрам обливается водой. Ты ублажай её, пригодится. Вон тот лысый мужик — зам. начальника треста, а эти трое — инженеры из техотдела. Остальных ты знаешь — наши.

Вижу наших девчат штукатуров и маляров, они в отважных юбках, из кофточек титьки вываливаются, все жутко накрашены.

И началось. Этот лысый зам. начальника, как Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке», попросил тишины и потребовал:

— Ну-ка, Композитор, продай товар!

И я «продал». Растянул меха и выдал свой репертуар. Я с этой работой соскучился по музыке и благодарным слушателям, играл от души так, что все враз протрезвели. Зам. начальника треста до того удивился — рот раззявил, а захлопнуть не может. Кадровичка Маргарита тоже уставилась на меня и от изумления свой крашеный ротик открыла. Спрашивает Ивана Марковича:

— Он что, правда, у тебя плотником работает?

— Плотником, — врёт прораб, — уже кладку кирпича освоил. Да вы не удивляйтесь, он консерваторию закончил, а у меня на практике строит для себя Дворец культуры. — И опять соврал. Я числился всего-навсего подсобником, как бы «поднеси-подай».

— Это же талант, Вася! — Навалилась на меня эта кадровичка гимнастка. — Ты настоящий Мастер и себе цены не знаешь!

— Я не Вася, а Паша.

— Это без разницы. Главное, у тебя не руки, а золото. Давай их сюда, — взяла и разглядывает, а сама сопит: — Ты меня разволновал. Ох ты, искуситель! Как меня завёл! Каменное сердце растревожил, послушай, как бьётся.

И вы только представьте — мою руку кладёт себе на взволнованное сердце, а оно у неё мяконькое, — как мячик, а круглое, — как тюбетейка на голове киргизёнка.

— Ну-ка, ещё раз Полонез Огинского сыграй. Я всегда плачу, когда слушаю. Ты знаешь, Вася, этот Огинский был в ссылке в царской России, а этот полонез назвал «Прощание с родиной».

— Конечно, знаю, только я не Вася, а Паша.

— Какой ты противный. А мне нравится, чтобы ты был Вася. У меня дома собачка, кобелёк — Вася. Я его очень даже люблю.

Обижаться было бесполезно, спьяну дура мелет чёрти что. Одним словом, праздник удался. Заговорили про музыку, потом хором пели про Ермака, а дирижировал лысый зам. начальника треста. Пели хорошо, а когда кончили, то от избытка чувств замолчали, и он тряс своей лысой башкой и изумлялся.

— Да-а! Это вещь. Что творит музыка! И что может один такой человек. Молодец, Паша. Дай пять. — И пожал мне руку.

Потом они танцевали и млели, а я играл им томное «Аргентинское танго», потом плясали, снова пели и снова танцевали. Кадровичка Маргарита опять разволновалась, потребовала, чтоб я послушал, как бьётся её сердце. Чёрт бы её побрал. И нервы у меня не железные. Дело в том, что меня образно предупредили:

— Ты парень, по этой половице не ходи, а то угодишь в историю. У Маргариты Петровны супруг начальник милиции, полковник. Чуть что, пристрелит. Ревнует её со страшной силой, она моложе его на пятнадцать лет, так что мерекай. Но, вообще-то она — никогда и ни с кем. Ты нас очень удивил.

А ей всё до лампочки, уже две мои руки жмёт. Я тоже начну волноваться, а как вспомню про начальника милиции с пистолетом, так и успокоюсь. Ну, молодой ещё был, глупый.

Вернулся домой часа в два ночи. Утром являюсь на планёрку. Говорят, что до обеда все работы отменяются, так как будет «перетарификация». Эти трестовские за тем и приехали. Гришков объясняет, что это вроде экзаменов, а по их итогам будут присваивать разряды, а от разрядов будет зависеть зарплата каждого.

Ждём эту комиссию из треста, они что-то задерживаются, Гришков поясняет, что они проверяют личные дела рабочих. Ага, так я и поверил. Знаю, какие там личные дела, у самого личная башка трещит, хоть и берёгся вчера и много не пил.

Наконец, заявились трестовские. Ясно, что опохмелились, но все строгие, опрятные и наодеколоненные. От кадровички полковницы несёт Францией. Тут и началось. Как на экзаменах раздали билеты — готовьтесь! У всех по три вопроса: первый — о роли родной партии в деле развития строительства, второй — техника безопасности, а третий вопрос — из практики. Надо что-то показать из своего строительного мастерства.

В бригаде мужики все пожилые, большинство малограмотные и по-книжному говорить затрудняются. Тут ещё Гришков всех застращал — говорит, если кто заматерится, тот не получит разряда вообще. А как строителю без мата? Он же, как цемент связывает слова-кирпичики, а убери мат, всё и рассыпается. Вот все и талдычат: «Эта, значит… ну, в обчем… партия — это куммунисты… как жа… вот тебе, и пожалуйста…»

Сами таращатся на Ивана Марковича, а тот наводящими вопросами кое-кое как их вытаскивает на разряд. И получилась интересная картина — я подсобник, а тяну на седьмой разряд, мой мастер, каменщик дядя Вася, которому я раствор подтаскиваю, тянет всего на третий. Ну, дурдом, а не экзамены.

Мне попалось первым вопросом «О роли Коммунистической партии в решении задач, поставленных ХХI съездом КПСС в деле развития строительной индустрии». Память у меня молодая, к тому же крепкая, нам это даже преподавали… в консерватории! Было такое. Вот я, как по писанному попёр из того, что помнил:

— Решения исторического съезда КПСС направлены на резкое увеличение объёмов капиталовложений в развитие производственных сил Сибири и Востока страны. Это связано с освоением целинных и залежных земель. За пятилетку планируется освоить (столько-то), и в развитие самой стройиндустрии (столько-то).

По технике безопасности тоже лёгкий вопрос — устройство трубчатых «лесов». Сам я их не ставил, а только видел, зато стал излагать всё по-книжному. Подпустил индустриальные термины: «травматизм», «ригеля», «анкерные болты» и «патрубки». Всё это хорошо, даже отлично, но вот третий вопрос… На словах-то всегда легко, а на деле попробуешь, не то запоёшь.

По «строительному мастерству» надо было показать умение в кирпичной кладке. Как дядя Вася кладёт эти кирпичи я видел, а вот самому класть не приходилось, да и зачем, я же тут временно, я музыкант! Но смело хватаю мастерок — хрясь раствор, плюх кирпич, другой, третий. Вижу, у меня получаются Карпаты: шов неровный, кирпичи горбатятся и топорщатся так, что самому стыдно. А куда денешься, если идёт перетарификация!

Мужики из треста тактично отвернулись и закурили, а кадровичка Маргарита Петровна бодро всё это комментирует:

— Ну что ж… недурно, недурно… Хватит. А теперь разберите кладку, только быстро-быстро!

Разобрал, а самому до того совестно, хоть сквозь землю провались. У других тоже свои заморочки, но по теории.

Работали у нас два брата Меркуловы, Прокопий и Ермолай. Мужики здоровые, уже в годах, бородатые и всегда угрюмые. Что интересно, хотя из староверов, но когда говорили, то жутко матерились. Все паузы, точки и междометия заполняли этим простонародьем. А им надо про партию, и чтобы всё по книжному. В придачу, растолковать про технику безопасности. Они набычились и молчат, без мата по-русски говорить не могут. Иван Маркович и так, и эдак пытается их как то расшевелить наводящими вопросами, а их как заколодило: «Ага», «Не-а» и ещё «Да-а».

Какой им разряд ставить? Зам начальника треста говорит:

— Братья-кролики, вы хоть как ни будь покажите своё мастерство. Неужели вы чему-то не научились в таком возрасте?

— Эт мы… тово… могём, — загудел Прокопий.

Берёт брёвнышко, закрепляет с одной стороны скобами и тюк-тюк топориком. Окантовал одну сторону, берёт другое, и тоже прошёлся по нему. Потом медленно, как будто цедит матерные слова через дуршлаг, культурно так говорит комиссии:

— А таперя… ложитя… друга на дружку. Ежелив… тово… лезвие топора подсуните где в щель… то, стало быть, тово… ня надо мне вашего… разряду.

Что интересно, пока топором махал — ничего, а как сказал культурно десяток слов, враз взмок и пот с него градом.

Ладно. Положили брёвнышки «друга на дружку» и ахнули! Они как отфугованные. У трестовских глаза на лоб.

— Ну, а ты чем удивишь? — Спрашивают у Ермолая.

Тот тоже что-то прикинул и промычал:

— Мы тожа… кое-что могём.

Подходит к столу, где обычно в перекуры играли в домино, обшлагом рукава смёл сор, берёт кусок мела и только — раз! Размашисто начертил круг, а в центре ставит точку.

— Ежелив я ошибся… тово… ня надо мне вашего… разряду.

Ради интереса стали мерить, и действительно — окружность оказалась идеальной. Самое главное, что точка оказалась ровно в центре! Опять все вытаращили глаза — как такое может быть?

Но больше всех удивил комиссию Фёдор Шаповалов. Что интересно, он языком владел хорошо, но сразу их предупредил:

— Извините, но должен признаться — в политике я ни в зуб ногой, причём осознанно. Зато имею больше тридцати специальностей. Из бытовых профессий: пекарь, повар, парикмахер, портной, часовой мастер и так далее. На производстве я каменщик, печник, токарь кузнец, шофёр, тракторист, сварщик и так далее. Когда я одно время был на Колыме, а на пилораме вдруг лопались пилы, а это был дефицит, только я один мог их сварить.

— Этого не может быть! — Говорит инженер из комиссии. — Это же не раму автомобиля подварить, там особый сплав и закалка. При сварке он просядет и ослабнет, и пилу разорвёт на первом же бревне. Тут вы что-то путаете, любезный.

— Ваша правда, что так говорят все. Но это если работать электросваркой. А если автогеном и пользоваться особой присадкой, то пила будет как новая. Там нагревается только узкая полоса. А ещё я вам скажу, что при этом используется такой же принцип, как при сварке алюминия в аргоне.

Тогда инженер предлагает:

— Может вы и правы, всё это занятно, но как говорили древние — вернёмся к нашим баранам. Если вы такой мастер, то вот вам раствор и мастерок — покажите нам «липецкую» кладку.

— Это можно. Она используется в основном при кладке стен, которые не штукатурятся, такая кладка сама является украшением. Но для этого используют силикатный кирпич, но за его отсутствием обойдёмся обожжённым красным. — И только раз-раз, и через несколько минут готовы пять рядов с мудреной «липецкой» перевязкой. Шов ровный, а раствор не «выплывает» наружу.

Молодцом сказался наш Фёдор, рукастый был мужик.

Зам начальника чешет затылок и с восторгом говорит:

— Ну, Маркович! У тебя не бригада, а какой-то цирк шапито. Подсобник — дипломант Всесоюзного конкурса, плотник топором делает то, что под силу столяру-краснодеревщику, его брат чертит идеальную окружность, у другого тридцать две профессии!

— Что тут удивляться, — говорит Иван Маркович, — Прокопий сорок лет плотничает. Вы на его топор поглядите, ещё николаевский, лезвие вварное, само липнет к дереву. Ермолай бондарем был, донца и крышки к бочкам вырезал, за десять лет и насобачился. Фёдор из-за политики пятнадцать лет сидел в сталинских лагерях, и там у него было навалом времени, чтобы он забыл Троцкого и освоил тридцать профессий. Это их жизнь учила.

Не знаю, как они там уж эти разряды присваивали, но Иван Маркович сделал по совести. Моему дяде Васе и Фёдору дали по седьмому разряду, братьям Меркуловым по шестому и так далее. А мне пятый, и это подсобнику! Очень меня удивило, что всем малярам-штукатурам, которые вчера гуляли с трестовскими, присвоили самый высокий разряд, а почему — я догадался, и правильно сделали. У них у всех семьи, дети, а их кормит надо.

Потом комиссмя уехала, но опять же, как уехала! Не по английски, нет. Маркович поехал их провожать, а бригадир Гришков поставил всю бригаду на отделочные работы в зрительном зале. Думаю, это хорошо, но и другое думаю — ну, не могут они просто так взять и уехать. И как в воду глядел! Вижу с БРУ (бетонно-растворного узла) пылит на ЗИЛу Вася Сироткин. Вывалил раствор, о чём-то пошептался с Гришковым, и тот меня манит.

— Паша, закругляйся. Мы без тебя управимся. Садись с Васей, он знает, куда надо везти, ты только переоденься и прихвати баян. Запомни, у тебя ответственное, политическое задание.

— Михалыч, я знаю эту политику. Меня от вчерашнего ещё тошнит. Может, обойдутся без меня? Что я им, клоун какой?

— Чё ты выламываешься? Ты пойми, это не ради забавы. Как ты думаешь, я дурак, если вместо тебя буду дяде Васе раствор таскать? Я же бригадир, и то не возникаю — надо! Ты пойми, эта музыка мне самому как острый нож, но это же ради дела. О коллективе подумай, скоро наряды закрывать, процентовки готовить, а кто их в тресте утверждает? Вот тут и кумекай.

И коллектив исподлобья косоротится, они же простые работяги, своими трудами кормятся, а за месяц выработки нет из-за нехватки стройматериалов, вот и вся зарплата, хрен да маленько.

— Езжай, Паша. Пострадай музыкально за родной коллектив. И потом, мы этот объект для тебя строим. Не забывай, ты же артист и должен терпеть. Нам ли тебе объяснять?

Поехали, но уже на турбазу, она в укромном местечке, на берегу водохранилища. Уютно. Кругом лес, домики-коттеджи. Есть там и главный корпус с общим залом, спальнями, а рядышком пляж, вода плещется… Просто именины сердца.

И опять тоже самое, тот же сценарий:

— О-о! Музыка! Давай, родной, подгребай. Штрафную! — И громче всех голосит кадровичка полковница, за ней визжат девчонки штукатуры-маляры с накрашенными губами. — Надо обмыть наши высокие разряды! Наливай! Ура!

Что было! Природа, лодки, шашлыки и пляж. Разделись. Купались. Загорали. Бабы визжат, мужики гогочут, как не кованные жеребцы. Маргарита-полковница, подобно Афродите, вышла из пены морской. В открытом купальнике, фигурка точёная, как из слоновой кости! Ясно, гимнастка да ещё по утрам холодной водой обливается. Все на неё глаза пялят, а она уже в градусе, разволновалась и опять требует меня, послушать её сердце. А у неё их оказалось уже два и к каждому мою руку жмёт. Оно и понятно, её муж-полковник, уже в пожилых годах был. А тут молодой.

Я рысью к Ивану Марковичу, так и так говорю ему, всё это добром не кончится. А он, змей, смеётся:

— Паша, что ты переживаешь? Ты уже и так не жилец. Потрогаешь кадровичку — полковник застрелит, а если не потрогаешь и она сегодня останется яловой, — Гришков прибьёт. Ему надо наряды закрывать, а в этом месяце нет выработки — значит бунт на корабле. Вся надежда только на тебя и твой баян. Так что выручай, на тебя вся бригада смотрит. Не подведи, дорогой.

— Но у неё родной муж с пистолетом… он же меня, сволочь, застрелит! — А у самого глаза квадратные. Ну, боязно же с непривычки. Давай он меня успокаивать.

— Ладно, ладно. Ты успокойся и не обижайся. Я пошутил. Что ты, Паша такой дикий? Чему тебя только в консерватории учили? Бабы он испугался! Ты что, совсем того? Мне бы твой талант! Уважь бабёнку, видишь, она вся сомлела. Ночевать здесь всех оставила, и это всё ради тебя. Понимаешь? Ты чё, ку-ку?

— Ага. Вам хорошо рассуждать, а ну как полковник прибьёт?

— Ду-рак ты, Паша. Если бы за это всех убивали, то начальство хоронили бы каждый день. Да за это же ордена дают. Ну же, смелей, Композитор! Ты же молодой, разгуляйся от души.

Убедил, чёрт старый. Всё, что там было потом, и вспоминать совестно. Получилось, как у Высоцкого.

Проходит неделя. И вдруг как прорвало — зачастили каждую неделю гости из треста, а с ними эта кадровичка полковница. И каждый раз турбаза с шашлыком, и непременно каждый раз требуют меня с баяном. Поневоле утром в голову лезет романс:

Никак не пойму, что случилось, а оказалось всё очень просто. Как только трестовский «десант» уезжал домой, каждому в дорогу полагалось ведро рыбы и банка мёда. С какой бы это стати? Всё разъяснил Иван Маркович: это «моя» кадровичка подсуетилась и закрутила всю эту карусель. Для этого понадобился инженерно-технический персонал треста, комсомол и соцсоревнование. Короче, молодёжь треста взяла шефство и сдать Дворец культуры к празднику Седьмого ноября! И отдел кадров в активе, чтобы вывести наш прорабский участок в передовые!

Раз такое дело, нам и попёрли стройматериалы, отделочные и нужное оборудование. Подключили смежников и субподрядчиков по сантехнике и электрике. Тут всё сразу завертелось. Дворец культуры был забит рабочими, всё гудит, гремит и вертится. Чуть какие неполадки, Иван Маркович ко мне, и уже за горло берёт:

— Паша! Звони «своей» Маргарите, пусть разберётся с автобазой, опять цемент марки триста не подвезли. И потом ещё поинтересуйся, — где хрустальная люстра на пять тысяч свечей?

Я и звоню. Она мигом подключает кого надо, всё уладит и даже обязательно мне перезвонит:

— Вася! Я всё утрясла. Вечером приеду и лично проконтролирую. Жди. — Я жду, сам от этих визитов уже еле ноги таскаю…

Читаю в газете и узнаю, что у нас в прорабском участке самая высокая производительность труда по тресту. И ещё эта, как её… «коммунистическая сознательность». Про эту сознательность не знаю, а что бригада работала здорово, это точно. А секрет тут простой, как в Доме моделей выкройки сатиновых трусов за рупь тридцать. Просто не было перебоев со стройматериалами, да ещё, понятное дело, за работу хорошо платили.

Гришков, как садится закрывать свои наряды и писать процентовки, так вскочит и бегает, руки потирает. Сам всё бормочет: «Это надо же!» И что интересно, жёны во сне перестали мерещиться. Со мной здоровается, первый руку тянет.

Из горкома партии часто заглядывал Худяков. Увидит меня в заляпанной спецовке и брезентовых рукавицах, всё шутит, старается меня подбодрить:

— Молодца, Павла Николаич! Наслышан, наслышан о вашем музыкальном творчестве и вдохновении здоровых масс трудящихся. Выходит, вы своим баяном ускорили строительство, так сказать, пробили им дорогу в трест. Да, всё забываю спросить, а «Венгерскую рапсодию» Листа вы играете?

— Конечно, играю. Вот только поскорее бы снять эти рукавицы и заняться своим делом. Мне же теперь потребуется больше месяца, чтобы пальцы пришли в норму. Видите, от нагрузки как пальцы дрожат? Я же музыкант, они мой рабочий инструмент.

— Дорогой Павел Николаевич, не мне вам говорить, что искусство требует жертв. Это ваша первая жертва. Терпите.

На День строителя всё трестовское руководство, во главе с самим начальником Пахомовым, Героем Соцтруда, заявилось в городок энергетиков. По такому случаю со всех строительных участков собрали представителей, от нас тоже были, и я в том числе. Конечно же, пожаловало областное и городское начальство. Нашему прорабскому участку вручили переходящее Красное знамя и огромную премию. Были речи, подарки, потом небольшим составом поехали на турбазу.

В узком кругу с вождями из области и города было застолье. Герой Соцтруда Пахомов ещё раз накоротке поздравил всех с праздником, а когда уже чуть разогрелись и наступил праздник души, меня представили пред его геройские ясны очи. До него долго не доходило, причём здесь на стройке дипломант Всесоюзного конкурса? Кое-кое как растолковали, что я есть Мастер и принесли баян. Пахомов, оказывается, и сам неплохо играл на баяне, долго и внимательно слушал мою игру, попросил сыграть «Карусель» Бориса Тихонова, «Саратовские переборы» в обработке Шалаева и Крылова, потом почесал затылок и говорит:

— Вот теперь мне понятно, почему в тресте все с ума сошли и рвутся сюда. А вы опасный человек, — и погрозил мне пальцем, — это же вы мне сорвали ввод в эксплуатацию трёх важных объектов, потому как все стройматериалы уплыли сюда. И это печальный факт. Но если честно сказать, здесь выполнен огромный объём работы. Я давно не помню, чтобы строительство объекта соцкультбыта шло такими темпами. — И обращается к секретарю обкома партии: — Виктор Семёнович, вы только посмотрите, что эти черти вытворяют. Остаётся только развести руками!

Тут новый сюрприз. Вижу, «моя» Маргарита плывёт, а рядом с ней — мама родная! — живой полковник при параде. У меня сердце оборвалось, надо линять, иначе этот Отелло её придушит, и меня «замочит». Не иначе, как прячет пистолет подмышкой. Всё, мне хана. И только хотел незаметно сделать ноги, как эта Афродита сама окликнула, стала представлять своему рогатику:

— Федя, познакомься. Это очень интересный человек. Можешь поверить — работает у нас каменщиком, и в тоже время дипломант Всесоюзного конкурса баянистов. Мастер своего дела. Ждёт окончания строительства Дворца культуры.

Тот очень строго на меня посмотрел, как на рецидивиста-уголовника, но руку пожал и нехотя буркнул:

— Очень приятно. Рад познакомиться.

А я стою как на раскалённой сковородке, да что там на сковородке, как на минном поле, и думаю: «Чёрт бы тебя побрал, Федя. И чего тебя черти носят, чего дома не сидится? Только пугаешь хороших людей».

Обошлось…

После праздника дела на стройке пошли так, что строительство Дворца культуры Пахомов решил сдать досрочно. Мужик он был головастый и сообразил, что всё равно его подчинённые сделают так, что стройматериалы уйдут сюда. Не лучше ли будет ускорить строительство и сдачу Дворца, а потом всех строителей перебросить на другой объект? И точно всё рассчитал.

Все скопом навалились, работали в две смены под девизом «Великому Октябрю — наш трудовой подарок!» Что ты! Ох, и шуму было! В областной газете вышла статья, что это первый случай по тресту, когда речь идёт не о сдаче в срок объекта соцкультбыта, а досрочно. (Что это был «долгострой», газета, конечно, не говорила, в ходу были уже новые сроки).

Приводились невероятные цифры, проценты. Ясно, что славили героев труда и, конечно, впереди шли коммунисты и комсомольцы. Были фамилии. Трестовские млели в лучах славы, а обо мне ни слова. Оно и понятно, кто я? Всего-навсего — подсобник липового пятого разряда. Господи, да разве в этом дело!

Когда всё пошло к завершению, я накатал заявление об увольнении. Но тут меня вдруг срочно требуют в горком к Худякову. Прихожу. А там уже сидят: «моя» кадровичка Маргарита, Иван Маркович и ещё какой-то мужик в очках, с аккуратно подстриженными ногтями. Знакомят с ним, представляют.

— Это главврач городской больницы, Заварзин Леонид Всеволодович, доктор медицинских наук, хирург и хороший человек.

К чему бы всё это, я пока не хвораю и не кашляю. Тут Худяков, без всяких церемоний и дипломатии, меня и огорошил:

— Павел Николаевич, на вас от Героя Соцтруда товарища Пахомова есть заявка. Дело в том, что теперь прорабский участок Ивана Марковича переводят на завершение строительства больничного комплекса. Это: роддом, поликлиника, стационар больницы и аптеки. Работа важная, городу энергетиков этот комплекс нужен позарез. Сроки сдачи все прошли, а дел там непочатый край. Как вы посмотрите на то, если бы ещё годик поработать в бригаде с Иваном Марковичем на этом чёртовом комплексе?

— А как же Дворец культуры и моя работа по специальности?

— Да Бог с ним, с Дворцом. Как-нибудь год перебьёмся. Нам бы только этот «долгострой» закончить. Нам эта забота в первую голову, так как нет больницы, а потому женщинам рожать негде. Понимаете, рожать проблема! А это, знаете ли, большая беда.

— Ну, вы ребята и даёте! Неужели какой то подсобник может как-то повлиять на роды? Вы о чём вообще говорите?

— Может. И ещё как, — говорит доктор медицинских наук, главврач Заварзин. — Вы настоящий Мастер своего дела. С вашим приездом со стройкой творится что-то невероятное. Сдали Дворец культуры, а посмотрите на строителей! Вашей крановщице Сидоркиной пора в декретный отпуск, а её с башенного крана не стащить. «Закончим объект, — буду рожать, а сейчас не могу, подведу товарищей». Каково! Нам нужен ваш талант организатора. При всех заверяю — здравоохранение вас не забудет.

И что прикажете делать? Закончил консерваторию, а мыкаться приходится по стройкам. Решил брыкаться. Но тут этот хитрый товарищ Худяков, запел, как змей искуситель:

— Кстати, вот и ключи от двухкомнатной квартиры. Я вам обещал? Обещал. А раз так, то своё слово держу. Не забудьте пригласить на новоселье. Мы к вам, Павел Николаевич, как к родному, а вы артачитесь. Неужели не выручите женщин?

— Паша, — загудел Иван Маркович, — разряд я тебе даю седьмой, а к тому же «Заслуженного строителя» выхлопочу. Вся бригада тебя просит, особенно Гришков. Не поверишь, решил жениться в четвёртый раз, и хочет тебя просить у него на свадьбе играть. После этого ты нас всех не можешь предать. Выручай.

Но доконала меня Маргарита Петровна, кадровичка. Сидит эта зараза, вся в золоте и бархате, а на левой груди уже медаль — «За трудовое отличие». И вы только представьте, что буровит!

— Моего мужа направляют на год в Москву в академию, учиться на генерала. Я теперь всё свободное время посвящу развитию соцсоревнования на больничном комплексе. Наши все трестовские опять согласны взять шефство над стройкой. Соглашайся, Вася. Пахомов лично просил передать тебе, что ты Мастер своего дела. Трест с тобой этот комплекс закончит в срок.

И вы не поверите, но через год мы сдали в эксплуатацию этот больничный комплекс. Рожайте, дорогие женщины, лечитесь, люди добрые! И вы можете не поверить, но главврач Заварзин с облздравотделом через Москву добились, и мне присвоили звание «Заслуженного работника здравоохранения». Это невероятно — заслуженный работник, который не знает даже, как ставят клизму, не говоря уже о том, для чего нужен скальпель.

***

Когда уже сдали в эксплуатацию весь больничный комплекс, по такому случаю было торжественное собрание и концерт. И вот, почти через два года после окончания консерватории, я на сцене с баяном. Народу битком, и знаете, как меня представили?

— Выступает дипломант Всесоюзного конкурса баянистов, а а также «Заслуженный строитель» и ещё «Заслуженный работник здравоохранения»… — От этого у меня чуть крыша не поехала.

В зале начали перешептываться: «Такой молоденький, а мастер на все руки: дипломант, заслуженный строитель и ещё заслуженный врач! И когда он только успел? Ну, и молодёжь пошла!»

Ещё в зале сидела вся наша бригада с семьями. Дядя Вася, мой наставник, хвастается перед роднёй и соседями:

— Это Паша, мой подсобник. Видите, как я его вышколил за два года? На баяне вроде и получается, а вот кирпичную кладку, паршивец, так и не освоил. Пришлось отпустить в артисты…

КЛИН КЛИНОМ…

Жил у нас в деревне кузнец Илюша Телегин. Мужик работящий и добрый, но был у него один изъян — страшно заикался. Его в детстве бугай деревенского табуна на рога поднял, и чуть было не закатал до смерти, спасибо мужики отбили. С тех пор он и стал заикаться. Чтобы людей не пугать своим красноречием, да и себя не срамить, подался в кузнецы. А мужик был сильнющий, оно и понятно — кузнец. И вы не поверите, вдруг он вылечился. Заикался тридцать лет, а вылечился за какие-то три минуты.

***

Но в начале немного истории об освоении казаками Сибири, которое началось с Тобола и Иртыша. После распада Союза казахи вдруг прозрели и поняли, — Ермак для них не герой, а завоеватель, а потому съёмки фильма «Ермак» на Иртыше не разрешили. Пришлось кинофильм снимать у нас в Сибири на Оби, и несколько эпизодов фильма даже снимали возле нашей деревни.

У нас на бугорке возле озера построили красивую церковь с крестом и колокольней. Бабки обрадовались, думают, это партия опамятовалась, потому с узелками двинулись молиться. Приходят, открывают дверь, а там пустота, на земле травка растёт. Оказывается, это всё для съёмок. Стены из облагороженного снаружи горбыля, так дешевле. Да и вообще, по сценарию фильма её всё равно сожгут для красивого кинокадра. Расстроились бабульки, потому нехорошо говорили про кино и всё это искусство.

Приехали столичные артисты, для массовки набирали наших деревенских, чтоб они по ходу фильма изображали всадников. Коней тоже арендовали у нас в колхозе. Ещё иногда брали наших мужиков на эпизодические роли, типа «кушать подано». На это ума много не требовалось, да и артистов нахлебников из Москвы или с краевого драмтеатра везти для этого было себе дороже.

И вот уже идут съёмки. Как-то режиссёру понадобился оригинальный персонаж для крутой сцены. Он даёт команду — найти, как он сказал, «колоритную фактуру». Его ассистенты пошли по деревне искать эту самую «фактуру». Идут, приглядываются, а в это время наш Илюша разделся до пояса и во дворе, как сатана, колуном чурки пластает. А роста Илюша без малого два метра, как Геракл. Мышцы на руках буграми, как шары перекатываются. Надо вам сказать, что Илюша у нас был ещё и с чудинкой — носил шикарную курчавую бороду. Помощники режиссёра так и обалдели — перед ними вылитый богатырь, как Илья Муромец!

Кинулись к нему со всех ног:

— Уважаемый товарищ, как насчёт того, чтобы сняться в фильме и неплохо подзаработать? Что на это скажите?

— Да-ды, у ме-ме-ня т-три ка-класса ши-ши-школы, я за-за-ик-ик-каюсь, — отбарабанил он своей азбукой Морзе.

— Это пустяки! Мы же тебя не диктором радио приглашаем. Нам надо всего в одном эпизоде тебя снять. Потом сожгём и вечная тебе будет память. Зато деньги в семье хорошие останутся.

— Ме-ме-ня же-жечь? — не понял юмора киношников Илюша. Даже рассердился, продолжает, — Иди-ди-те в-вы на… ху-ху-ху…

— Чудак! Мы же тебя понарошку сожгём, а деньги отвалим самые настоящие. И при том, отвалим много денег.

Тут и жена встряла, усовестила его:

— Чё ты, Илья, выламываешься? Люди дело говорят. Давай соглашайся, всё память для тебя будет. Сколько денег дадут, то и ладно, глядишь, к зиме Наташке одежонку справим.

Согласился Илюша. Рассказали ему, что к чему. А суть его роли была простая. Будто бы он в плену у татар, и его по приказу Кучума должны живым сжечь, как в фильме про Тараса Бульбу.

Обрядили Илюшу в доспехи. Все как глянули, так и ахнули, до того вышел ладный богатырь. Подгримировали и навели «правду жизни» дружинника Ермака: тут кровь, тут доспехи, искорёженные татарскими саблями. В общем, зрелище что надо.

А перед этим у режиссёра что-то не заладилось со съёмкой нескольких эпизодов, и он был не в себе, злой как собака. На всех орал, бесился, и было от чего — три сцены подряд запороли.

Сперва снимали сцену, когда сволочь татарин насиловал нашу девушку. Всё хорошо, особенно татарин её так натурально заголяет и сопит, а ему — нет! Орёт на «девушку»: «Какого чёрта ты надела плавки? Четыреста лет назад бабы на Руси ходили в одних холщёвых рубахах! А ещё студентка. Историю надо знать».

Потом «не пошла» битва татар с дружиной Ермака. Ему всё что-то было не так. Наконец пятый дубль удался, только вдруг в самый последний момент в кадр попал жёлтый милицейский «уазик» из оцепления. С ним опять истерика.

— Господи, — опять разоряетя он, — тогда в Сибири у милиции машин с мигалками не было! Тогда милиция ездила на лошадях!

Но вот последний эпизод съёмки и очередь Илюши. Всё шло хорошо, только вдруг опять режиссёр орёт:

— Стоп! Нет, это дурдом! Господи, мы снимаем исторический фильм, а не осаду Севастополя. Костюмеров сюда! Откуда у татарского джигита из массовки тельняшка десантника ВДВ? Почему он своим карате разбросал всех татар-каскадёров? Всё по новой, на исходные позиции. Внимание! Мотор!

Наконец, дошла очередь и до Илюши. Привязали его к столбу, обложили хворостом и начали объяснять:

— Мы сейчас польём соляркой круг и подожгём — будет иллюзия дыма и языков пламени. Как будто горит хворост и ты на огне поджариваешься. Ясно?

— Ды-ды-да! — отстучал Илюша и погрузился в творчество.

Крикнули: «Мотор!» — стали снимать. Да видать не рассчитали, и солярки налили больше нормы, повалил дым и пламя, а жара такая, что Илюша чует, хворост занялся и пятки прижигает. Какое к чёрту «понарошку». Со страху у него мышцы взбугрились, жилы вздулись, затрещали веревки, а столб он натурально выворачивает. Пропадать даже из-за искусства Илюше не с руки.

Пожарные скорее тушить, но нервный режиссёр вошёл в раж, кричит: «Не сметь! Снимаем с трёх точек!» Так всё натурально, что не верится. А Илюша между тем орёт дурнинушкой:

— (Трам-тарарам) … в чёрта… крестителя… дайте только вырваться! Я вам, суки московские, такое кино устрою! Вы у меня бл… (нехорошие люди) сами на углях лезгинку плясать будете!

А по тексту как раз ложится: «За веру… царя… отечество, Русь великую…» Режиссёр обалдел от радости, словами давится:

— Молодец! Ай да Илюша! Талантище! Да только за один этот эпизод нам в Каннах не меньше пяти Оскаров отвалят!

Когда Илюшу отвязали и переодели, он так хватил со всех ног. Бежит и кроет матом кино и всё искусство, да так складно. Встречные старухи останавливались, крестились: «Свят, свят! Немые и заики заговорили, как по писанному! Не к добру это!»

Вот чем для него стал испуг. Оказывается, от чего приключилась болезнь, тем её и надо лечить. В народе не зря говорят, что — клин клином вышибают. А деньги свои Илюша получил.

СПОР АРИСТОТЕЛЯ С ПЛАТОНОМ

Обычно принято считать, что ученики наших деревенских школ по знаниям гораздо слабее чем городские ребятишки, потому как в деревне и детвора поглупее, и педагоги уступают по подготовке своим городским коллегам из умственных центров.

Ага. Как бы не так! Бывают такие случаи, что диву даёшься. В шестидесятых годах, в Боровлянской школе работал Юдаков Михаил Егорович. Тогда ему было уже ближе к пятидесяти, из которых он двадцать лет преподавал русский язык и литературу.

В деревне его считали чудаком, малость «с приветом», зато коллеги знали одно, — лучше Михаила Егоровича свой предмет не знает никто в крае. А что чудит, так это его дело и вреда от этого нет никому. У него лет десять, как умерла жена, он махнул рукой на свою личную жизнь и ударился в любимую работу. В доме у него стол, шкафы, стулья и подоконники, всё это было занято словарями, фолиантами, журналами, газетами и инструкциями. И всё потому, что всегда совершенствовал свои знания.

Родная тётка, с которой он жил, считала его несчастным и жалела, всё-таки родня, помогала ему и вела его несложное хозяйство. Ещё у него была причуда, которую в деревне не могли понять. В своё время он служил в кавалерии, и видать не плохо, так как имел даже именное оружие, шашку с медной пластинкой, на которой было выгравировано, «М. Е. Юдакову, за отвагу и мужество». Когда на Седьмое ноября или Первомай все шли на митинг, он всегда чистил хромовые сапоги «со скрыпом», одевал будёновку со звездой, шинель, а поверх её на груди ордена, а ещё на боку именная шашка. И не важно, холод ли, жара, он всегда при параде. Если вдруг услышит гимн, замирает с рукой у виска, а если в это время идёт, то начинает чеканить шаг.

Это было необычно, но к его причудам все давно привыкли.

Но главное его достоинство состояло в том, что он был фанатиком своего дела. Его уроки походили на мини-концерты. Он декламировал стихи, сам не плохо пел под гитару романсы и песни, приносил старенький проигрыватель с пластинками и только что появившийся на селе, магнитофон. Он специально подбирал прозу и стихи по школьной программе, в исполнении артистов. Это было так интересно, что послушать сбегалась вся школа.

Почерк у него был каллиграфический, его росписи позавидовал бы любой министр финансов, который ставит закорюки на денежных купюрах. Незнание своего предмета считал личным оскорблением и жестоко карал нерадивых. Зато уж если кто-то готовился в институт или техникум, то для него не было личного времени, он так готовил ребят, что ещё ни разу никто не «провалился» на его предметах, а в приёмной комиссии только руками разводили: «Ну и подготовка!» За это бескорыстие и преданность делу, его уважали в деревне. Даже, как-то многозначительно говорили: «Наш Егорович!» А на его причуды внимания не обращали, главное ни это, — что у человека за душой.

Но что было самое удивительное, — при своей эрудиции и уважении к нему, за плечами он имел всего лишь Ленинградские учительские курсы! Пока в стране с кадрами учителей были проблемы, это считалось нормой, но вот в Министерстве просвещения решили: «Пора!» Появилась депеша, — считать все дипломы таких курсов липой, а потому таким учителям пройти заочную переподготовку по программе высшего образования. Хорошенькое дело. Многие уже перед пенсией, а тут такая канитель.

Михаилу Егоровичу было стыдно учиться со своими учениками в институте своего края, а потому он подал документы в Томский госуниверситет. И солиднее и престижнее.

Ладно. Подготовился зимой, посидел за книжками, освежил всё в памяти, а как подошли каникулы, он и подался за высшим образованием в Томск, город науки. И всё бы у него было хорошо, даже отлично, сдал бы все предметы без проблем, но случайно схлестнулся с профессором Елагиным, с кафедры филологии. Сама история случилась презанятной. А началось всё с пустяка. Отвечал Михаил Егорович толково, а профессор всё мудро поглядывал в потолок, и как Аристотель, в школе Платона, своей учёной тыковкой одобрительно кивал, а потом вдруг — стоп!

— Позвольте, — встрепенулся профессор, — а откуда вы взяли, что правилами орфографии допускаются стилистические, лексические и словообразующие варианты, их свободное толкование? По вашему выходит, что можно писать: «воробушек» и «воробышек», «тоннель» и «туннель»?

— Да утверждаю. Мало того, допускаются вариантные формы образований. Например: «полощущий (ся)» и «полоскающий (ся)». Кроме того, формы причастий, где возможны образования с суффиксом «ну» и без него. Неужели вам, как профессору, это новость? В нашем крае школы уже работают по этим правилам.

— Но позвольте! Академик Обнорский и вся Академия наук предписывает как раз другое толкование.

— Ну, уж вы это бросьте, профессор, — спокойно говорит Михаил Егорович, — вы что же, хотите сказать, что Даль и Ожегов знали меньше Академии наук и вашего Обнорского? Да по их «Толковому словарю великорусского языка» и «Основам правописания» учился весь цвет и гордость русской словесности: Лев Толстой, Чехов, Бунин, Достоевский и свободно пользовались орфографическими вариантами. Прочитайте и убедитесь.

Тут все студенты и экзаменующиеся выпучили глаза. Да как он осмеливается спорить, и с кем? А сам профессор покраснел, как пойманный на слове непутёвый двоечник, взъерошился как воробей перед кошкой, забрызгал слюной и уже не по билету, а по всем спорным вопросам правописания, навалился на одного Михаила Егоровича. Заставляет держать ответ за всё Министерство образования, думает, уж здесь-то я его как ни будь заловлю и прилюдно докажу по поговорке — сам дурак.

— А ещё я хотел от вас услышать, значит ли, что и сложные словосочетания, при написании могут свободно толковаться?

— Да могут — спокойно говорит непокорный Михаил Егорович, и не чуть даже не конфузится именитого оппонента, — так как давно внесены изменения в Правила правописания. Только всё зависит от того, являются ли они терминами или словосочетаниями, прилагательными или причастными оборотами. Например, пишется вместе «долгоиграющая пластинка», но раздельно «долго играющая музыка», «малоизученная проблема» но зато отдельно, «мало изученная наукой проблема».

Профессор аж затрясся. Забегал по аудитории, закудахтал, стал сыпать в рот какие-то таблетки. Еле-еле успокоился, взял себя в руки, спорить перестал. Сел за стол и с удовольствием влепил в зачётку «неуд» «слишком умному» практику с Алтая.

— Придётся вам, самонадеянный коллега, ещё годик подучиться и мы встретимся ещё раз. Тогда и закончим наш спор, — а у самого голосишко дрожит от перенесённого профессионального оскорбления, до того раскалил его деревенский «коллега».

Не стал с ним спорить и Михаил Егорович, только грустно посмотрел в зачётку на позорный «неуд», вздохнул и сказал:

— Извините, профессор, но вы то, как раз и не знаете русского языка. А жаль. Я бы, конечно же, мог с вами во всём согласиться, и тогда бы получил зачёт, но тут есть одна закавыка. Если вы помните, ещё Аристотель сказал: «Платон мне друг, но истина дороже!» Правда, это он сказал уже после смерти Платона. А вот я через год надеюсь вас увидеть в полном здравии, и тогда докажу истину буква в букву. А теперь прошу вас покорнейше меня извинить за доставленное беспокойство. — Поклонился с достоинством и вышел из аудитории.

Каково? Все так и ахнули, какой матёрый человечище! Профессор даже побледнел от таких обидных намёков на культурно-исторических параллелей. Но что сделано, то сделано.

Домой Михаил Петрович вернулся до того уверенный в своей правоте, что даже не пытался скрывать, как позорно его «прокатили» в этом научном городе Томске.

— Это он себе двойку поставил, — спокойно пояснял он в учительской. Удивительно, профессор, а не следит за изменениями правил, которые изредка вносит Министерство образования.

На другой год снова собрался в Томск, чтобы получить настоящий диплом педагога. Взял с собой кипу словарей, справочников, инструкций, выписок и подался в университет, в большую науку. Готовился тщательно, как перед битвой. Начистил свои хромовые сапоги «со скрыпом», хотел даже одеть шинель с буденовкой и шашкой, но директор школы рассоветовал:

— Михаил Егорович, ты соображаешь, что делаешь? Ты только представь себе — заявишься в университет на экзамен с саблей! Твоего профессора сразу Кондратий обнимет. В прошлый раз без этого чуть до инфаркта не довёл, так что сейчас действуй осторожней. Ты его и так сразишь на повал. Удачи тебе, дружище.

И сразил его Михаил Егорович, сразил как в лихой кавалерийской атаке, раскроил надвое, до самого седла. И поделом. Профессор и думать про него забыл, думает, что его оппонент не приедет второй раз. Даже не заглянул в новинки методической литературы, что там новенького, а зря. Опять давай задавать те же вопросы, а Михаил Егорович их щёлкает как семечки.

А в доказательство, пороется в своих талмудах, и называет: номер, дату инструкции или указания, когда и кем такое правило введено в учебную программу. Причём по каждому правилу может назвать: когда, сколько раз, кем отменялось и почему. И ещё — когда снова введено, кем и почему. И шпарит всё это со времён Даля, Ожегова и до наших дней. Поразительно!

Это походило на публичную порку или избиение младенца. Полное алиби. На профессора было жалко смотреть. Бедолага даже захворал и не спал всю ночь. Но надо отдать ему должное, утром при всей аудитории, публично принёс извинения Михаилу Егоровичу за Ожегова и Даля, и поставил «отлично». Тем самым повторил Аристотеля, в смысле, что истина дороже всего.

Знай наших! Вот тебе и учительские курсы, вот тебе и деревня! Прежде чем назвать кого-то «деревенщиной», подумайте.

КУЗЬМА АШОТОВИЧ

У нас в районе давно работал югославский модуль колбасного цеха. И вдруг поломка, и он встал. Ремонтировать сложно, так как у него всё на электронике. Главный механик района Каширин Андрей Кузьмич узнал, что в Томске есть завод, который делает такие электронные блоки. Надо ехать. В рейс взяли меня, так как мой КамАЗ был новый и надёжный. Поехали. Всё получилось хорошо, загрузились, а когда отъехали от Томска где-то километров за сто, у КамАЗа лопнул коленчатый вал двигателя — заводской брак. Приехали! Только Андрей Кузьмич всё уладил.

Тормозит попутный КамАЗ, договаривается с шофёром, и к утру на жёсткой сцепке уже были у поста ГАИ Кемерово. Договорился он с гаишниками, чтобы приглядели за нашей машиной, поймали такси и поехали… в городскую больницу! И прямиком к главному врачу Центрального района города. На двери табличка:

«Заведующий городской больницей №5

Саркисян Кузьма Ашотович».

Заходим. За столом сидит в белом халате чистокровный армянин, у которого имя русское, а отчество армянское. Увидел он Андрея Кузьмича и обрадовался. Кричит: «Брат приехал», и обнялись. Потом он кому-то позвонил, и к вечеру КамАЗ был был на ходу — по гарантии завода полностью заменили двигатель. А вот как русский мужик и армянин оказались братьями, дорогой мне рассказал Андрей Кузьмич. История была очень интересная.

***

«Сам я, конечно, начала этой истории не помню, мне потом родители всё рассказали. Дело было так. Родился я за неделю до Нового года в простой районной больнице. Отец тогда работал в колхозе шофёром. Нас с мамашей выписали из роддома тридцать первого декабря утром, а он прикатил за нами на своём ЗИЛу, и вот почему. Мы жили от райцентра хоть и недалеко, но начиналась метель, а у его автомашины была тёплая кабина.

Привозит нас домой, а там уже готова баня, мамаша искупнулась после всех этих мучений, заодно и меня помыли. Роженица с дитём в доме, тут особо не разгуляешься, хоть и Новый год. Бабушка с дедом посмотрели на внука, а жили они в соседней деревне, вот отец и повёз их домой. Чуть посидел у них и домой.

Снег всё подваливает и подваливает, наметает сугробы, поэтому он не стал рисковать, поехал не просёлками, а в объезд по бетонке автотрассы. Ни одной встречной машины, оно и понятно, скоро Новый год, все празднуют. Не доезжая до своротка на нашу деревню, вдруг видит занесённый снегом «Жигуль». Из него выбрался мужик и начал махать руками, просит остановиться.

Отец тормозит, выходит. Мужик к нему, сам чуть не плачет.

— Выручай, брат! Везу жену из роддома, а машина заглохла.

— Что ж вы так поздно ездите?

— Как поздно?! Выехали ещё в обед, думали что успеем до темна добраться домой. Мы стоим уже четыре часа, и ни одной машины. «Жигули» у нас совсем новые, брат за рулём, только он в машине плохо разбирается, как и я. Доктор я, хирург.

Тут и его брат выбрался из машины, сам в кожаной куртке и без шапки. Доктор был постарше, стал на него кричать:

— Клянусь мамой! Если что с сыном случится — убью!

Отец открыл дверцу, зажёг спичку и видит: в салоне сидит бледная женщина, прижимает к себе закутанного ребёнка, а тот не переставая плачет. Всё понятно — беда. Отец у меня решительный и боевой, в армии был старшиной, потому командует:

— Кто отец? Ты? Снимай куртку, заверни ребёнка и быстро в кабину моей машины. Эй, молодой! Помогай женщине.

Открыли дверь, укутали курткой орущий свёрток с младенцем и в тёплую кабину. Потом помогли женщине. Она окоченела от холода и с трудом двигалась. Помогли ей взобраться в кабину, а там рай, печка работала хорошо.

Пока она там с младенцем оттаивала, отец подогнал ЗИЛа поближе, подключил к аккумулятору переносной фонарь и оглядел двигатель «Жигулёнка». В технике он разбирался хорошо, потому сразу же нашёл неисправность — сгорел предохранитель. Из тонкой проволочки сделал новый, вставил в зажимы и двигатель заработал. Зажглись подфарники, в кабине включился свет. Через время заработала печка, постепенно снег со стекол поплыл.

Залезли в салон и в тепле начали знакомиться. Они оказались жителями Армении, в Сибири живут больше десяти лет. Ашот, что постарше, окончил мединститут и по распределению работает хирургом в соседнем районе, а его брат, Рафик, работает там же стоматологом. Рожать жене хирурга, Карине, пришлось в краевой больнице, так как беременность проходила сложно.

Познакомились, стали решать, как быть? Отец говорит:

— А чего тут решать. Это нас свела судьба. Русские и армяне — христиане, это раз, а во-вторых, — я только что привёз жену из роддома. Нам ли не понять друг друга? Давай ко мне, наша деревенька рядом, а по такой погоде вы же до дома не доберётесь.

Поехали. Ашот с семьёй в ЗИЛу отца, Рафик в «Жигулёнке», и подались. Парнишка всё плачет и плачет, не перестаёт. А дорога совсем испортилась, вроде и дом рядом, а два раза приходилось «Жигули» вытаскивать тросом. Метель так разбушевалась и воет, что снежные перемёты на дороге всё больше и больше.

Наконец добрались. Вваливаются всем табором, а дома уже переполох, на дворе непогода, а отец в дороге. И вот появляется он, за ним Карина, а в кульке у неё пищит новорождённый. Следом два смуглых мужика. Мамаша перепугалась, никак не поймёт, как это — увёз тестя с тёщей, а назад привёз каких-то цыган.

Родители у меня хорошие, добрые, чужую беду понимали. По новой подтопили баню, пока она нагревалась, отец с Ашотом сходили в контору колхоза. Дозвонились до больницы соседнего района, передали, чтобы там не волновались. А женщины тем временем занялись малышом и тут стало ясно, почему он плачет. Оказывается у Карины от переживаний пропало молоко и малыш плакал от того, что хотел есть. Моя мамаша стала его кормить своей грудью. Тот насосался, успокоился и сразу же уснул.

Потом была баня, с холоду оно в самый раз. Отец не поленился, сходил ещё попариться, он тоже озяб на трассе. Потом мать сводила в баню Карину, она намучилась и намёрзлась в «Жигулёнке», и из её надо было «выгнать» холод, чтоб не заболела. Заодно искупали и малыша, он тоже намучился.

А ближе к двенадцати накрыли стол и встретили Новый год.

Метель бушевала ещё два дня. И моя мать кормила своим молоком нас двоих. И спали мы в одной кроватке, а они нас по очереди тетешкали, только мамаша пела колыбельную на русский манер, про серого волчка, который кусает за бочёк, а Карина на армянском языке, что-то протяжное и ласковое. Наверно колыбельные у всех матерей на свете одинаковые, потому-то все малыши под них спокойно засыпают. Потом и у Карины всё пришло в норму, и уже она кормила меня своей грудью.

На третий день буря утихла, дороги прочистили и наши гости уехали домой. А где-то через неделю-другую они заявились на двух машинах со своими родственниками и родителями. Навезли подарков — страсть. Ещё сказали, что у них на Кавказе есть хороший обычай, — родниться с тем, кто выручит из беды. Они посоветовались, и в честь моего отца, назвали своего первенца Кузьмой. Вроде несуразица — Кузьма Ашотович, а они этим гордятся и при случае всегда рассказывают о необычном родстве.

Кузьма Ашотович, по семейной традиции, окончил мединститут, а теперь работает главврачом больницы №5 Кемерово.

ВОТ ТАКОЕ КИНО

А вот ещё случай был у нас в Покровке. Работал тогда у нас киномехаником Мишаня Гребцов. Здоровенный бугай, а уж добрый — мухи не обидит. Обличьем — рыжий-рыжий, как спелый подсолнух. Обычно таких бабы шибко любят. Тогда у нас телевизоров ещё не было, потому вся деревня каждый вечер ходила смотреть кино. И случилась с Мишаней удивительная история.

Он в то время как раз вернулся из армии и позвал замуж приезжую учителку. Ясно, от любовного зуда стал цветы дарить, плести всякую любовную чепуху про луну и соловьёв, даже обещал на руках её носить. А невеста, зараза, попалась гладкая и главное — красивая, а потому с гонором. Носом крутит.

— Какой из тебя жених, — говорит, — а жить где мы будем? На луне в шалаше и слушать соловьёв? Нет, так не пойдёт, моё условие будет таким: как решишь с квартирой — сразу и оженимся.

Вот так оно и повернулось. Девка с высшим образованием, пораскинула умишком — у него две сестрёнки на выданье, родители, а домишко — пятистенник. Потому Мишаню к себе близко не подпускает. Пошёл он к председателю колхоза. А тот говорит:

— У тебя хоть какая ни есть крыша над головой, а у меня молодые специалисты, даже агроном мыкаются по чужим углам. Три года тебе жильё не светит, а пока крути своё кино.

И вот как-то привезли в деревню фильм про Григория Распутина. Мишаню поразила до глубины души его способность лечить, предвидеть события, особенно его мужская сила. Тут ещё как вспомнит, что квартира ему не светит, совсем разволновался. После сеанса выходит из своей кинобудки, а тучки набежали и вдруг ка-ак полосанёт молонья, да ка-ак гахнет гром! Что ты!

Рядом лесину — в щепки, а Мишаню так шибануло, что свезли в больницу, а там не знают куда его? То ли в реанимацию, то ли сразу в морг. Родня на себе волосья рвёт, уже гроб начали строгать, но доктор попался знающий, определил, что это редкий случай клинической смерти, надо парня спасать. Почти месяц с ним канителились, даже в город возили к какому-то врачу, но отходили. К тому же, парень молодой, сильный, вот и оклемался.

Только с того дня с ним стало чёрте что твориться. Поскольку перед грозой он никак не мог остыть и «прокручивал» в голове дар Гришки Распутина, то у него в башке что-то перезамкнуло, и вы не поверите — появился необычный дар, как у Распутина.

А началось всё с пустяка. Как-то на рыбалке его друг, Костя Истомин, начал жаловаться ему, говорит:

— Мишаня, душа горит! Присушила меня Надька Смородская. Всё бы отдал за неё, а она только зубы скалит и брыкается. Дразнит, змея: «Мужик ты неплохой, но от тебя псиной несёт!»

Если честно, то это была правда, от Кости страшно несло табачищем, он же с пятого класса курил, и зубы жёлтыми были, как у коня. А если ещё примет водку с луком — страсть как псиной прёт. Вот тогда Мишаня на нём и испытал свой дар. Говорит:

— Вообще я тебе помогу. Я — экстрасенс. После того как меня шандарахнуло молнией, всего распирает от космической энергии. Меня возили в город к профессору по «паранормальным явлениям». Он со мной день занимался, а потом написал мудрееный диагноз: «Стрессовая ситуация от разряда молнии вызвала изменения в коре головного мозга: это обострение чувства ясновидения, телепатии и телекинеза. Не исключены проявления экстрасенсорики, даже мистики или эзотеризма». Я вначале не всё понял.

Но профессор успокоил: «Это, — говорит, — по-научному. А год-два и всё пройдёт. Зато тебе от этого польза, так как у тебя появился особый дар, используй его». Теперь я могу делать то, что врачи и милиция не могут. А тебе я помогу, но только молчи.

— Могила! Это же не для баловства, я жениться хочу.

Мишаня закрыл глаза, растопырил пальцы, и водит руками вокруг головы, вроде гладит. И сам как отключился, даже не дышит. Каплями пота покрылся. А как пришёл в себя, говорит:

— Она тебя уже ждёт. Только брось курить и пить. Запомни: я дал установку твоему подсознанию, теперь ты сможешь бросить. Ещё зубы каждый день три с порошком и содой. Неделю ей на глаза не показывайся, а как луна пойдёт на ущерб — смело иди. Тогда космос как раз будет положительно влиять на её гормоны.

Мало-много времени погодя, прибегает к нему Костя, водку суёт и зовёт на свадьбу. Сам на крыльях летает. Ещё говорит:

— Ну и дела! Да ты и впрямь этот… как его… электросекс. И Надька согласна, и дома не супротив. Главное — курить бросил! До этого пять раз пробовал и не смог, а тут — враз! Невероятно!

А через время в кинобудку после фильма приходит Олег Иваныч, директор инкубатора. Помялся-помялся, потом говорит:

— Михаил Андреич, ты уж меня извиняй, но говорят, что ты тово… экстрасенс. Да ты не серчай, я никому — могила! Помоги мне, дело интимного характера. Я же ещё не старый, а уже второй год с женой не тово… Как бы, чтобы оно было тово… Позарез надо, а то баба меня, тово… из хаты гонит.

— А с чего всё началось? — спрашивает Мишаня.

— Я думаю, тут простой сглаз. Его на меня напустила бабка Барсучиха, я ей по весне утят и гусят не продал. Она тогда мне ещё пригрозила, что долго её буду помнить. Она же колдует.

Мишаня ломаться не стал, опять ухватился за голову, сам не дышит, аж глаза закатил, а когда вышел из транса, говорит:

— Вот что, Олег Иванович. Иди на колхозную бойню, возьми пару рогов молодых бычков и настрогай стружки грамм пятьдесят. Ещё накопай и изотри сто грамм хрена, и всё залей бутылкой настойки элеутерококка. Её даст тебе ветврач, попроси его. Настаивай две недели, начинай пить по вторникам и субботам по пятьдесят грамм перед… этим делом. Запомни, в эти дни сильный поток космической энергии. И с месяц особо не злоупотребляй, — два раза в неделю, а потом совсем у тебя наладится. Всё ясно?

Тот головёнкой кивает, а сам деньги суёт. Мишаня наотрез:

— Убери и запомни, если я возьму деньги, то посредством космоса у тебя с этим делом совсем будет… тово. Понял?

И потянулись к Мишане люди. Молва пошла по деревне — новый Григорий Распутин объявился, лечит по особой методике. В начале обязательно расспрашивал, в какой агрессивной среде живёт больной. Объяснял тем, что болезни — это сглаз, а чтобы его снять, надо знать алчных и жадных людей, которые в деревне особенно грешит и ворует. И что они воруют, и как грешат. Это они и напускают порчу. По науке — создают эту вредную агрессивную среду. Понятно, ему всё и выкладывали, особенно бабы, они всё знают. После этого Мишаня начинал лечить. И помогало.

Больных принимал в кинобудке, до или после киносеанса. Пользовал мужиков, заставлял строгать рога и делать настойку, как Олегу Ивановичу, но больше пользовал баб, особенно удавалось ему лечение от бесплодия. Результаты были поразительные. Как только какая бабёнка у него в кинобудке побывает, так обязательно забеременеет. С чужих деревень потянулись. Только одна беда: ребятишки получались на одну колодку — рыженькие.

Наверно, космос как-то влиял. А может и Мишаня. Но это неважно, главное — всё без обмана. Иная объездит все курорты, побывает у знаменитых профессоров, лечится грязями и наукой — ноль. А тут дома, даром, и такая радость — маленький дитёночек.

Думали, если экстрасенс, значит только может лечить, да как бы не так. Проходит время, и вдруг беда — со свинофермы украли десять племенных поросят. Председатель собрал всех, орёт, надрывается, а что толку. Зав. свинофермой Комарова от злости чуть припадок не бьёт. Зоотехник на себе волосья дёргает.

— Ландрасы! Их же на племя растили. На расплод. За тыщу вёрст привезли, столько деньжищ вбухали! А итог — украли!

Участковый Коля Трубников тут же с пистолетом гоношится. Туда-сюда по свинарнику пошнырял, а что он найдёт, хрен да маленько. Председатель его пытает: есть ли хоть какая зацепка или след, чтоб выйти на жуликов? А что тому сказать?

— Чисто сработано, не иначе как мафия. Ни одной зацепки.

И тут кто-то возьми и предложи:

— Что если Мишаню позвать, он же ясновидящий экстрасенс.

Председатель даже руками замахал и озлился:

— Ты чё городишь! Нашёл экстрасенса, нового Гришку Распутина. Он в кинобудке своих боевиков нагляделся, и буровит что ни попадя, а вы и уши развесили.

Тут зав. фермой Комаров вдруг неожиданно поддержал:

— Михлаваныч, а чё мы теряем? Давайте спытаем. А вдруг?

Тут и председатель задумался — что-то много про него врут, а что если спытать его на деле. Но всё одно сердито говорит:

— Цирк захотели? Чёрт с вами. Зовите.

Послали за Мишаней. Приходит он. Выслушал всё, говорит:

— Для меня эти ваши поросята — пустяк. Стоит только сосредоточиться и через космос определить, где они. Но космические лучи на здоровье влияют. Вы хоть с квартирой решайте скорее.

Председателю даже интересно — врёт, и хоть бы моргнул.

— Ладно, — говорит, — если поможешь колхозу, то и мы тебя не обидим. Давай, родимый, напрягайся и потолкуй с космосом.

И что бы вы думали?

Мишаня сел. Сосредоточился. Закрыл глаза, вокруг головы растопыренными пальцами водит, и вдруг замер. Видят, а он как в отключке. Побледнел, капельками пота покрылся. Не дышит.

В кабинете жуткая тишина. Председатель даже головой замотал, потом шепчет участковому:

— Чертовщина какая-то. Как бы он здесь сам не крякнул.

Через минуту-другую Мишаня вышел из транса. Глубоко задышал и вытер пот. Глаза блуждают, слабым голосом говорит:

— Всё ясно. Можете забирать своих поросят-ландрасов. Они на пасеке у Касьянова. Найдёте их в старом омшанике. Только их там не десять, как вы говорите, а всего лишь восемь.

Зав. фермой Комаров покраснел и говорит:

— Хоть восемь, и то уже хорошо, а двух мы как-нибудь у себя поищем и найдём.

Председатель уже не смеётся над Мишаней, а задумался. Потом что-то прикинул и говорит участковому Коле Трубникову:

— Ладно, на всякий случай бери мой «уазик», прихвати пару мужиков, и смотайтесь на пасеку к Касьянову.

Через время за Мишаней нарочный — его требуют в контору.

Пошел. Заходит. Председатель ему с порога:

— Слушай, Мишаня, а ведь ты прав оказался. Не только племенных поросят, но и кобылу жеребую, что с месяц как пропала, нашли. Ну и сволочь, этот Касьянов. И не подумаешь. Лучший пчеловод, член партии, депутат, а на деле — вор и змей ползучий.

А Мишаня даже не удивляется. Безразлично так спрашивает:

— Вы меня сейчас зачем вызывали?

Вроде он и не сомневался, что всю правду выложил. Председатель даже стушевался. Какой перед ним матёрый человечище!

— Я и говорю, двурушник этот Касьянов. И, знаешь, ведь у него действительно нашли восемь поросят, а не десять, как ты и предсказал. Двоих кто-то с перепугу подкинул в клетку, так что всё в порядке. А ты и в самом деле этот… экстрасенс?

Мишаня даже не удостоил ответом, лишь у двери обернулся.

— Когда понадоблюсь — зовите. А с квартирой вы подумайте.

Не прошло недели, а из склада гаража украли новый мотор, который хотели ставить на «уазик» председателя. Сразу за Мишаней: Говорят: «Сможешь ты ясновидением определить вора?»

— Запросто. Только соберите коллектив управленцев колхоза.

Собрали. Председатель много не говорил, а как отрезал:

— Если через пять минут ворюга сам не сознается, то нары и тюремную баланду гарантирую. И учтите, я не шучу.

А у нас в деревне как, если кто и знает, то и на суде не признается, а уж председателю тем более. Все в один голос: «Видеть не видывали и слыхом не слыхивали». Как воды в рот набрали, не сознаются, в пол глядят. Тогда вышел Мишаня, сел, закрыл глаза, над головой пальцами шаманит, бледнеет. Потом вспотел и вышел из транса. Глаза свои вытаращил на агронома Зацепина.

— Иван Иваныч! Что с тобой происходит? Ведь ты был честным человеком, а теперь? Верни мотор. Нельзя воровать, тем более, у своего председателя! И не совестно, вместе же работаете.

Иван Иваныч заверещал, как ошпаренный:

— Врёшь, Мишаня! Это кино тебе не пройдёт! Да я… да ты…

А Мишаня спокойненько его и охолонил:

— И это всё, что хочешь сказать? Ты кому врёшь, на кого варежку раскрываешь! Сказать, где он лежит, кто сейчас номер на блоке перебивает? Сказать, кто помогал грузить? Ах ты, змей!

Того как обухом по голове. В ногах ползает, лепечет:

— Только не передавайте дело в милицию… Это же тюрьма, а там эти… как их… гомосексуалисты… Не себе брал, по полям мотаюсь… У моего «уазика» мотор барахлит… Рожь в этом году удалась… Целину подымал… Не губите! Каюсь и прошу!

Ещё пришлось несколько раз беспокоить Мишаню. Стоящим было одно дело — кража из колхозного склада сорока кулей сахара, что получили за сданную свеклу и десяти фляг мёда с пасеки. Позвали его, дело необычное, а он через космос сразу определил:

— Это дело чужих. Орудовали залётные, а навёл их на склад сам сторож, Серёга Волков. Вяжите его и трясите, расколется.

Всё сошлось. Всё украденное вазвернули.

Было ещё несколько дел по мелочи, потом всё стихло.

От Мишаниных способностей и начальство холодный пот прошиб, они тоже ни без греха, тоже перестали красть. Не могут объяснить его феномен. А тут он приходит в партком и говорит:

— Я через космос получил предупреждение, что в результате лунных приливов, и под действием космической энергии солнца, на Земле произойдут катастрофы. Вы срочно звоните в Москву, пусть сообщат во Францию — у них пятого мая произойдут заморозки в провинции Шампань. Пусть подготовятся, а то виноградники вымерзнут. И ещё — пусть предупредят Японию, что третьего июня возле острова Хоккайдо будет землетрясение и мощная волна — цунами. Всё смоет к чёртовой матери. И это точно.

Повернулся и ушёл. Чуете, куда хватил? Секретаоя аж мороз по коже продрал. Как быть? А вдруг всё это правда, ведь человек с космосом дружит, и всё у него сбывается? Позвонил в райком.

Хоть и боязно, но из райкома позвонили куда следует. Но только там, «где следует», люди осторожные. По линии правительства сообщать забоялись, послали депешу в частном порядке. А сообщили им примерно так: «Вы поостерегитесь — у нас есть мужик, который с космосом дружит, он вам большую беду предсказывает. Поступайте, как хотите, но мы вас предупредили».

И что бы вы думали? И заморозки, и цунами были. Только, благодаря Мишане, всё обошлось без ущерба и жертв. Французы от заморозков спасали виноградники дымом, а Мишане кроме «мерси» ещё и орден «Почётного легиона» вручили. И в Японии накануне цунами подготовились, даже эвакуировали более 10 тысяч человек, и беда прошла стороной. И они ему к благодарности дали звание — «Почётный самурай!» Наконец и наша милиция спохватилась, стала переманывать к себе в уголовный розыск, но председатель колхоза смикитил, что к чему, говорит:

— Хренушки вам всем. И за «мерси», и за «самурая». Это мы вырастили такие кадры, поэтому он никуда не поедет. Я ему осенью квартиру даю, с огородом. Даже с подветренной стороны.

И вы не поверите — в деревне перестали красть! Насторожилось село. Притихло. Два раза его кинобудку поджигали, один раз даже побили. Мишаня всё понимал и не жаловался. Великих людей толпа всегда не понимала, даже на кострах жгла.

Тогда на него вдруг посыпались жалобы, да так дружно и скопом. Писали в милицию, в прокуратуру, и вы не поверите, — даже в женскую консультацию! Жалились, что он жулик и по нему тюрьма плачет. Ещё интересовались у медиков: могут ли у половины деревни рождаться только рыженькие ребятишки?

Доигрался наш Мишаня. Достали его недруги.

Приходит агент налоговой инспекции, такая вежливая фифочка, вся из себя — фу-ты ну-ты, лапти гнуты. И сразу за дело.

— Михаил Андреевич, вы меня извините, но вы имеете большие доходы и укрываете их от налогообложения. Заполните декларацию и оплатите пожалуйста сто тысяч рубликов в казну.

— А кто вам сказал, что я беру деньги и имею доход? Даже от Франции и Японии, кроме «спасибо» и почётных званий, наличными ни франка, ни йены не перепало. Это же всё легко проверить. И вообще, с чего вы взяли, что я обогащаюсь?

— Письма, уважаемый Михаил Андреевич, письма от людей.

Тогда Мишаня подумал малость и говорит агенту:

— Сто тысяч! Вы это бросьте. Мне космос вообще запрещает связываться с деньгами, тем более, платить налоги. Иначе я потеряю дар, посланный мне свыше.

Эта краля из налоговой себя в зеркальце разглядывает, охорашивается, ломается перед ним сдобным пряником, и лопочет:

— Мне, уважаемый, начальство говорит, налоги надо платить даже с доходов от космоса, будь вы хоть шаман, хоть шарлотан.

— Я шарлотан? — Даже обиделся Мишаня.

— Что вы, в самом деле, из себя Вольфа Мессинга корчите?

А сама крашеными глазищами на него таращится.

— Даже так! А хотите научный эксперимент? Не забоитесь?

— Ничего я не боюсь. И зря вы тратите на меня свой гипноз.

— Даже если скажу, где сейчас ваш муж и чем он занимается?

Тут агентша смутилась, но всё одно фасон держит:

— Вам нужно оплатить налог! А мой муж работник прокуратуры. Сейчас ведёт уголовное дело по таким архаровцам, как вы.

— Вы наивный человек, — говорит Мишаня. — Минуточку.

Закрыл глаза, облапил голову, побледнел, вспотел и говорит:

— Вам знакома разведённая гражданка Кудрявцева Зинаида Александровна, бухгалтер ветстанции? Знаете, где она живёт?

Агентша побледнела, глядит на него, а он спокойно говорит:

— Вот телефон. Она в отпуске и сейчас дома. Звоните, а лучше — прямо к ней домой. Я через космос увидел рядом с её домом «Жигулёнок» с номером АБИ 23—48. Это авто, случаем, не вашего мужа? Могу даже сказать, чем они занимаются. Желаете?

Тут агентша, как сквозанёт за дверь. И даже про свою декларацию забыла… Семейная драма, дело серьёзное.

***

Подошла осень. Стали сдавать жильё, и Мишаня получил ордер на квартиру. И вы не поверите — тут же невеста учителка объявилась, губы раскатала, культурно говорит: «Миша, теперь я твоя, согласна на новую квартиру». А Мишаня ей укорот сделал.

— Без квартиры, — говорит, — я вам был не люб. А теперь вы, учёная гражданка, ходите пешком мимо моей новой квартиры.

Сразу же не мешкая, оженился на Тамарке Ельниковой.

И вот тут началось самое непонятное — сразу как обрезало. Что-то случилось с космосом. Отвернулся он от Мишани. Враз пропал его дар экстрасенса и ясновидца. Характер у него стал какой-то собачий. Больных направлял в больницу, если что украдут — гнал в милицию. Опять стали запирать двери, втихаря начали приворовывать (ну как всегда), и деревня вздохнула свободно.

Конечно, кто поумней, те смекнули, как Мишаня лечил и ясновидничал. Квартира — дело серьезное, тут можно и поднапрячь дедукцию и извилины, как у Шерлок Холмса. Только непонятно одно — как он с Францией и Японией в самую точку угодил? Может, у него и был какой-то дар? Ему бы малость подучиться. Да разве деревенский мужик без связей куда-то сам пробъётся?

Он и сейчас работает киномехаником. Ясно, что остепенился, а если у себя в будке кого и лечит от бесплодия, то только молоденьких. И только тайком от Тамарки Ельниковой.

ТРИНАДЦАТАЯ РЫСЬ

В далёком феврале 1956 года на ХХ съезде КПСС Никита Хрущёв зачитал доклад «О культе личности Сталина», и тело «вождя народов» вынесли из мавзолея. Заодно подвергли строгой ревизии всё, что он написал в книгах. Понятное дело — всё это народом было воспринято, как очередное «мудрое решение» верных ленинцев. Мировая общественность на это отреагировала сдержанно. Только один Китай заступиться за Сталина — Мао Дзедун обвинил Хрущёва в ревизионизме. В итоге страна Советов из друга Китая, превратилась в «северного врага».

Но тогда у Китая хватало своих проблем: голод, нищета, большая рождаемость. Ещё провинции дунган и уйгур требовали отделения. Сплотить нацию и отвлечь от внутренних проблем могла национальная идея, общий враг. И он нашёлся — Советский Союз. Была даже забыта наша военная и экономическая помощь.

Первым делом китайцы выдворили из страны всех советских специалистов. Под горячую руку попала и была репатриирована часть русских эмигрантов времён гражданской войны в России. А это: белогвардейцы, казаки, купцы и промышленники, а так же староверы, которых революционная Россия не жаловала. Репатриантов на историческую родину везли на поездах и пароходах.

В отличие от европейских эмигрантов, которых большевики вначале уговорили вернуться на родину, но потом отправили на Колыму, китайских репатриантов выдворял враждебный Китай, и это им зачлось — повезло больше. К тому же на дворе были не чёрные годы Лврентия Берии, уже заканчивались пятидесятые.

Те, кто сбежал в Китай и люто ненавидел советскую власть, к тому времени или умерли, или были глубокими старцами. В основном возвращались их потомки, которые о России толком ничего не знали. Поэтому с ними счёты не сводили, встретили хорошо. Даже выдали подъёмные, а работы тогда всем хватало.

***

К нам в колхоз приехала семья старообрядцев Лактионовых, Никита и Ефросинья. Никита был огромного роста, кряжистый и сильный мужик, потому его определили работать в кузню. А он кузнец был отменный, всё ладил живой рукой. По обычаю староверов, Ефросинья занималась только домашними делами.

Ещё было указание сверху, — всем переселенцам оказать помощь, поэтому колхоз выделил Лактионовым пустующую избу с хорошим огородом, и так же корову. Поначалу они всех сторонились, но потом, волей неволей, а пришлось общаться с соседями.

Где-то уже через год, соседи знали всю их историю.

А судьба их не баловала. После революции в стране стали разгонять скиты старообрядцев, поэтому кто смог и успел, те ушли за кордон, а некоторые, подобно семье Лыковых, стали хорониться от новой власти в лесных дебрях Хакасии и в Каракорумском уезде (Горный Алтай). Потом на чужбине многие пожалели, так как они были гостями не зваными. А если вне закона, то китайцы с ними поступали жестоко. Богатые беженцы откупились и осели в основном в Харбине, образовав там русскую диаспору.

Староверам оставалось одно — забиться в глухомань и попытаться выжить. Они занимались любым рукомеслом и сумели приспособиться. Никита и его три брата занимались хлебопашеством, вываривали соль, держали пасеку, рыбачили и занимались необычным охотничьим промыслом — были тигроловами. Такое занятие было опасное, зато прибыльное, им китайцы-посредники хорошо платили за них, потому как перепродавали втридорога.

Шло время, а так как староверы в основном были люди пожилые, то их умирало больше, чем рождалось, поэтому из их скита в живых остались только двое — Никита и Ефросинья. (Кстати, из скита Лыковых сейчас вообще осталась одна Агафья). Перебравшись на родину предков, Лактионовы не могли нарадоваться новой жизни. Здесь была работа, зарплату платили ежемесячно, но самое главное — по старости всем полагалась пенсия!

Жалели они только об одном — с их смертью прекращался род Лактионовых, что по их вере считалось большим грехом. Они молили Бога, чтобы он им послал сына, и свершилось чудо — на родине предков Ефросинья забеременела. К тому времени ей шёл уже сорок второй год, а Никита разменял шестой десяток.

Учитывая её возраст, она рожала в районной больнице. Всё прошло хорошо и, наконец, у них родился сын, которого они нарекли Николаем, а по малолетству звали Николкой. Никита неделю ходил как шальной, не мог поверить в своё счастье. Потом жизнь вошла в обычное русло, но теперь жизнь для них имела уже совсем другой смысл — роду Лактионовых продолжаться!

Прошло пять лет, и неожиданно к ним постучалась беда.

Случилось это в начале лета. Ефросинья в бане стирала бельё, а сынишка бегал по двору. Потом притомился и просит:

— Маманя, я хочу огурчика.

Та высунулась из предбанника с жгутом белья и говорит:

— Сынок, ты иди к парнику и выбери огурчик, какой тебе поглянется. Только не забудь помыть в кадке у колодца.

Николка убежал, а она продолжала стирать бельё. Через время забеспокоилась, стала его звать:

— Сынок, Николка, ты чего это притих? Отзовись, озорник.

Сама уже не на шутку перепугалась. Вытерла руки о фартук и пошла в огород. А там видит — лежит её сыночек около парника на земле, а рядом рысь. Увидела её и как рыжее пламя метнулась на картофельные посадки. Потом перемахнула через изгородь и скрылась в лесу, который стеной подступал к огородам.

Она кинулась к сыну и видит, что у Николки в лице ни кровиночки, — рысь перекусила на шее вену и высосала всю кровь. Это было такое горе, что Ефросинью выхлестнуло из сознания, и она упала, как подкошенная.

Вскоре на обед с работы пришёл Никита, видит, что его никто не встречает, стал звать, искать домочадцев — никого. Пошёл в огород, а там такая беда. Вылил ведро воды на жену, она поднялась, глядит на него, как полоумная, никак в себя не придёт. Потом, когда шок прошёл, только и сказала: «Прости меня, Никита… не доглядела я… не уберегла дитё. Всё-таки догнала нас с тобой беда, это была рысь…»

Никита схватил на руки сынишку и побежал в сельскую больницу, а что толку? Николка давно уже не дышит, лежит как живой, только на шее две ранки… Принёс его назад домой.

Событие взбудоражило всю деревню, у избы Лактионовых собрался народ. Председатель Свешников от души хотел помочь.

— Никита, насчёт гроба и могилы не сомневайся — поможем.

А тот смотрел не него и всё не мог понять, что он говорит. Потом дошло, спокойно говорит.

— Спаси вас Христос на добром слове, только нам помогать не надобно. Это нам Господь послал наказание и испытание за грехи наши. А пережить всё это мы должны сами. Это наш крест, и нам его самим нести до самой смерти.

Богомольные старушки тоже пытались помочь им. Понятно, что у них со староверами разный путь ко Христу, но ведь все они православной веры, только всё попусту. Помощи Лактионовы не приняли, хотя за участие и благодарили односельчан.

Никита сам сделал гроб, сам выкопал могилку, потом вдвоём с Ефросиньей унесли на кладбище сына и похоронили. После этого три дня молились и никого к себе в дом не пускали.

Потом потекли будни. Никита больше молчал и так же стучал молотом по железу и наковальне. Ещё сходил к егерю Михаилу Скорикову и уговорил его продать две охотничьи лайки.

Прошло лето, осень и выпал первый снег — наступила зима. Никита пришёл в правление и попросил у председателя отпуск.

— Сейчас самая горячая пора, ремонт техники, — говорит тот.

— Николай Васильевич, — просит Никита, — я у вас работаю седьмой год, ни разу слова не сказал супротив. И впредь не скажу, только сейчас ты мне дай отпуск. Надо позарез.

— Ну, хорошо. Сколько дней тебе надо?

— Сказать и обещать не могу. Пока не управлюсь с делом.

На другой день одел охотничьи лыжи, взял котомку с едой, верёвку, за пояс засунул топор. Свистнул собак и ушёл в лес.

Вернулся через несколько дней. Деревенские собаки подняли такой лай, что взбудоражили всё село. Никита огромный, в кожаном полушубке устало шёл на камузных лыжах, а следом за собою чуть ли не волоком тащил на верёвках двух рысей. У каждой из них на морде было что-то наподобие уздечки с удилами — во рту деревянная палка, привязанная на затылке верёвкой.

Он поместил их в бревенчатый сарай, а утром по очереди повесил на том месте, где нашли бездыханного Николку. Передохнул и потом снял с них шкуры. Дальше дело было Ефросиньи, — выделать шкуры и продать. Кто только понимает толк в мехах и пушнине, тот за них завсегда положит настоящую цену.

Сам Никита днями молча сидел в избе и смотрел в окно на тёмный лес. На третий день опять ушёл из деревни, и опять через несколько дней привёл на верёвке двух рысей, потом ещё одну, потом опять двух… Никто не мог понять — как можно без ружья одному пропадать неделями в лесу и ловить опасного зверя?

И так продолжалось долго. Приходил Николай Васильевич, председатель колхоза, ругался и грозил его уволить из колхоза.

— Ты передай Никите, что у нас не Китай. У нас надо технику готовить к посевной, а он занимается чем попало.

Потом ещё к ним приходили участковый, за ним охотовед из района, и каждый строжился:

— Без лицензии, без охотничьего билета, а охотится на зверя! Почему не зарегистрировано ружьё? Ох, плачет по нему штраф.

— У нас вообще нет ружья, — оправдывалась Ефросинья, — он их просто ловит.

— Ага. Ловит, как бабочек. Передай Никите, — будет отвечать.

Ей не верили, а зря. Не знали они, что по молодости ловил зверя, куда крупнее и опаснее — тигра. А в этом деле нужна не только храбрость, надо ещё многое знать. Например, настоящий охотник за километр по рыку может точно определить зверя, кто это? Тигрица или тигр, молодой или старый. Тигрицу с котятами с далека признать можно, только её надо обходить стороной, она за детёнышей порвёт любого. Тигрица не бросает тигрят до двух лет, а потом гонит, — так как ей надо произвести новый помёт.

А двух и трёхлетки, хотя уже настоящие тигры, но у этих мало жизненного опыта, вот их и ловили. Собаки находили молодняк и загоняли на деревья, и наступал черёд тигроловов. У каждого из братьев были свои чёткие обязанности, в ход шли шесты, рогатины и верёвочные петли. И нервы тут нужны железные. Братья этим ремеслом занимались не один год.

По сравнению с тигром, рысь зверь был гораздо слабее, хотя и опасный, однако Никита управлялся один. Его лайки находили зверя, загоняли на дерево, потом Никита на шесте крепил верёвочную петлю и лез за рысью следом. Загонял её на самый верх, набрасывал петлю, сдёргивал рысь наземь, а уж потом на полупридушенного зверя наваливался сам и связывал.

Для него тайга — дом родной. Спал он в шалаше из коры старых сухостоин лиственницы или кедра. Собаки сворачивались калачиком и спали на снегу. Главное, — хорошо их кормить.

За зиму добыл уже двенадцать рысей, тринадцатая оказалась последней. Как не хитро приловчился их ловить петлёй, но с этой рысью вышла промашка. Это был огромный самец, и повёл себя не так, как все. Как обычно, лайки нашли и загнали зверя на дерево. Но этот не стал дожидаться, когда Никита накинет на него петлю на шесте, а прыгнул на него сверху.

Если бы не сук кедра, за который он успел отпрянуть, то не миновать бы ему когтей и зубов разъярённого зверя. Потом они сцепились и свалились на снег, а там Никита первым успел поднялся на ноги. Ещё сумел вовремя ухватить своими ручищами зверя за горло и поднять над землёй, чтобы лишить опоры, потом стал душить. И даже в таком положении зверь всё-таки успел когтями исполосовать его полушубок, поранить плечо и ногу.

В деревню он пришёл среди дня, весь в крови и шатался как пьяный. Но всё-таки у него хватало силы тащить за собой по снегу на верёвке задушенную тринадцатую рысь. Дошёл до своего двора и упал. Ефросинья сбегала в контору колхоза, председатель дал свой «газик» и мужиков, чтобы помогли. Никиту сразу же увезли в районную больницу, где его и прооперировали.

Когда его выписали, он ещё долго долечивался дома. Хотя в больнице его тело привели в порядок, а вот с головой и рассудком что-то случилось. Он больше молчал, мог целыми днями сидеть во дворе, а ещё на могилке Николки. И всё молчал. Потом уже по весне заметили за ним странность — стал беспокойно что-то искать на земле, собирал какие-то камешки, щепочки. Но самое главное — перестал молиться, и в это трудно было поверить.

Пришлось везти в краевой центр, где его и определили в психиатрическую больницу и долго лечили. Староверы в течение двух столетий сумели выжить в суровых условиях Сибири, а их потомки унаследовали их гены, может, поэтому он и выкарабкался. Лечение дало хороший результат и Никиту выписали. Опять он вернулся в свою кузню, и опять стал с Ефросиньей молиться и просить Бога, чтобы он послал им ребёнка.

Никто не знает, какой они получили знак свыше, но только на второй год после этих трагических событий, взяли из детдома парнишку пяти лет, сироту Володю. Такого же белобрысого, каким был их сынок Николка. И жизнь для них опять обрела смысл.

Правда, на районной комиссии по усыновлению встал вопрос о их религиозном пристрастии. Но председатель колхоза, Николай Васильевич Свешников заступился за Лактионовых, и это всё решило. Он нашёл нужные слова, а закончил так:

— Вы не забывайте, они люди дальние, из Китая, прошли суровую школу жизни. Сейчас живут среди своих, не в глуши, потому их вера тут совсем не причём. Если разобраться, то у нас в каждом втором доме в красном углу есть икона, и что из того? Главное, что они люди хорошие. Поймите, зачем они усыновляют ребёнка — им просто нужно сейчас о ком-то заботиться. Это же простое человеческое чувство. Так уж устроены люди.

Скорее всего, так оно и было.

КОСТЁР РЯБИНЫ КРАСНОЙ