Деревенская околица. Рассказы о деревне

ПОЛИТЭКОНОМИЯ

Лёха Ковалёв к нам в Аграрный институт попал после армии, был он уже семейным человеком, имел ребёнка. Стипендию платили не большую, вот он и подрабатывал в ЖЭКе на своей «поливалке». Когда в городе стояла жара и пыль, он рано утром на своём «ЗИЛу» поливал улицы. На занятия опаздывал, но учился хорошо. Подработка давалась не легко, всё-таки он учился и работал. Однажды приходит за зарплатой, а его обжулили, за три рабочих дня отказались платить. Он в бухгалтерию разбираться:

— Почему удержали мои кровные?

— Потому, что в этом месяце три дня шёл дождь, и ты на своей «поливалке» не работал, — поясняет ему, зараза, экономист.

— А причём тут мамины галоши? В трудовом договоре записано, что я получаю зарплату в месяц 100 рублей, так? А про дождь там что ни будь сказано? Не сказано — значит, платите.

— Правильно, — говорит экономист, — зарплату надо зарабатывать, а ты эти три дня прохлаждался, за тебя дождь работал.

— Выходит, чтобы я получал свои кровные 100 рублей, я должен работать даже в дождь? — удивляется Лёха.

— Молодой человек! Учишься в институте, а не понимаешь простых вещей. Есть свод законов о труде, КЗОТ называется, а там прописано, что основанием для зарплаты являются рабочие дни по табелю выходов на работу. А там твоих трёх дней нет.

— Спасибо. Хорошо что вы мне всё доходчиво объяснили.

И вы не представляете — Лёха Ковалёв учудил такое, что все ахнули. Друзья его работали на телевидении, он с ними договорился, и они в очередной дождливый день сняли сногсшибательный сюжет, который весь город на уши встал. Его по телевидению показали в рубрике: «Экономика должна быть экономной!»

Представьте, — льёт дождь, а Лёха на своём «ЗИЛу» наперегонки с ним поливает улицы. И ещё там был такой диалог:

Корреспондент: Уважаемый, вы зачем поливаете улицы, если сейчас идёт дождь? Вы что, ненормальный?

Лёха: Я нормальный, но если я в дождь не буду поливать, то ЖЭК из зарплаты удержит за за один дождливый день три рубля тридцать копеек. А мне семью кормить надо, у меня ребёнок. В прошлом месяце из-за дождя экономист на мне сэкономила за три дня десять рубликов. Я доказывал, но она твердит, что так положено по КЗОТу. Хотя это напоминает сумасшедший дом.

Корреспондент: Но ведь для организации выгоднее вам заплатить в дождливый день три рубля и тридцать копеек, чем нести затраты по бензину и амортизации «ЗИЛа?» Не проще эти дни актировать. Но чтобы в дождь поливать улицы, это же бред!

Лёха: Видимо, у нас так поняли партийный девиз пятилетки, «Экономика должна быть экономной».

Что началось на другой день! В ЖЭК примчались сотрудники «Партгосконтроля» горкома партии. Конечно, разобрались, экономиста и управляющего ЖЭКа сразу взашей погнали с работы, «… за искажение политики очередного исторического съезда КПСС». Лёхе оплатили девять рублей 90 копеек за три дня, а ещё добавили к зарплате 20% за переработку. Его как студента, заставляли работать без выходных, а вот это нарушение КЗОТа.

Но самое главное не это. На экзамене по политэкономии преподаватель его лишь и спросила: «Скажите, только честно, — зачем вы стали поливать улицы в дождь?» На что Лёха Ковалёв ответил: «Чтобы показать, до чего может дойти бюрократизм. И ещё — почему ЖЭКу всё доходит только с подачи горкома?»

В итоге он по политэкономии получил «отлично».

ЗОЛОТОЙ ФОНД ПАРТИИ

После смерти Сталина, хотя и вышло послабление народу по части слова, но всё равно жили с тревогой. Тогда была расхожая шутка: «У нас недовольными занимается КГБ, а довольными — ОБХСС». Закалённых людей перевоспитывать было уже сложно, потому партия навалилась на молодёжь с патриотическими идеалами. Молодых учили на трудовых и боевых традициях старшего поколения. Стоит сказать, что такую работу надо бы проводить и сейчас, в период реформ. Тогда бы у нас не так пышно расцвел порочный трилистник: наркомания, пьянство и проституция.

Но, как и во всякой партийной работе, и тогда дури хватало. Под громкими лозунгами процветали формализм и бюрократия. Даёшь количество! Увеличим охват молодёжи! В отчётах значилась молодёжь из студентов, которая в «охвате и перевоспитании» не нуждалась. Но она повышали процент. А вот с трудными подростками и рабочей молодёжью, кроме милиции никто не занимался. А раз так, «в грохоте трудовых будней» охваченные заботой и не охваченные, шли разными дорогами. И как следствие, — преступность среди молодёжи росла из года в год.

Накануне очередного юбилея советской власти крайком партии разыскал в Крыму знаменитого комиссара партизанского отряда Мамонова, товарища Пирогова. Его пригласили в край, чтобы он, как человек-легенда из прошлого, рассказал молодёжи о суровых годах становления советской власти, о борьбе с белогвардейцами и колчаковцами. Тогда он уже был пожилым человеком, но держался бодро, а на груди — иконостас из наград.

По инициативе крайкома партии он встречался с молодёжью заводов и со студентами города. А рассказать ему было что. Ведь партизаны той поры представляли большую силу. У Мамонова была целая армия, несколько дивизий. Они разгромили и белогвардейцев, и колчаковцев не только в степной зоне Алтая, а даже в Каракорумском уезде. Говорил он убедительно, доходчиво:

— В партизанах у нас в основном были ваши сверстники. Но и сейчас молодёжь на переднем крае, — она там, куда направит её наша ленинская партия! «Планов громадьё» Маяковского вы претворили в жизнь! Только у вас распаханы миллионы гектаров целины, создано более трёхсот новых посёлков, построены: железная дорога, элеваторы для зерна, Обской оросительный водоканал и многое другое. А значит, преемственность поколений продолжается! Сейчас молодёжь грамотнее, за вами будущее…

Хорошо говорил товарищ Пирогов, оно и понятно — комиссар! А заканчивал выступление под аплодисменты всегда так:

— Мои юные друзья, я завидую вам! Вы золотой фонд нашей коммунистической партии Советского Союза, во главе с верным ленинцем, Брежневым Леонидом Ильичём! Ура, товарищи!

Почётный гость жил в лучшей гостинице города. Однажды с утра прошёл страшный ливень, однако к вечеру товарищ Пирогов всё же решил прогуляться, и пошёл в сторону Оби. Кончились пятиэтажки с асфальтовыми тротуарами, и пошли деревянные дома. Неожиданно он поскользнулся и упал, да так неаккуратно, что не охнуть, не вздохнуть. Одним словом, — самому не встать.

Хорошо, что ему помогли ребята, только плохо, что эти ребята были не из «золотого фонда партии». Не из списков «охваченных комсомольской заботой», а охваченные суровой заботой нашей доблестной милиции. Вот они ему и помогли, но по-своему, по молодёжному, но своеобразно. Говорят:

— Как же тебя угораздило, дедуля. Лучше бы ты сидел дома, — и сами стали… обшаривать его карманы!

— Ребятки, ребятки, вы что же это делаете? Я приехал к вам из далёкого Крыма поделиться с молодёжью…

Тут парни его перебили, говорят:

— Дедуля, делиться с молодёжью, это хорошо, а если так, то ты лежи и не дёргайся. Ничего с тобой не сделается, просто поделись с молодёжью денежками. А за это мы тебя поднимем и поставим на старенькие ножки. Даже бить не будем.

Достали бумажник, пересчитали деньги, но забрали не все, — две десятки оставили. А документы вообще не тронули. Потом подняли и бережно поставили на ноги. Заботливо отряхнули и довели до пятиэтажек, а на последок сказали: «В вашем возрасте, дедуля, лучше сидеть дома, а не искать приключений на…»

Это был такой удар по престижу края, что в гостиницу понаехали партийные идеологи. Они топали ногами на милицию, но всё без толку, — грабителей не нашли. А товарищ Пирогов сразу же засобирался домой в Крым. Кое-как его удалось уговорить, чтобы он напоследок утром встретиться со студентами аграрного института. Он согласился и выступил, только сделал неожиданную поправку о молодёжи, как «о золотом фонде партии».

— Я понимаю, вы являетесь продолжателями славных дел старшего поколения, поэтому должен сказать, — плохо работаете! Среди вас ещё много сволочей, по которым тюрьма плачет.

К ВОПРОСУ О НАГРАДАХ

Однажды в крайком партии по бытовому вопросу обратился деревенский мужик лет сорока. Но беспартийый. Его направили ко мне, как инструктору отдела, ведающему вопросам торговли и бытового обслуживания. Посмотрел я на него и спрашиваю:

— Товарищ, вы откуда же будете? Очень уж вы мне кого-то напоминаете. Мы с вами раньше не встречались?

— Господи! Неужели не узнал? Да я из Михайловки. Сёма Редькин, сын конюха Бориса, неуж-то не признал земляка?

— Точьно! Сёма, у тебя какое-то дело в крайкоме?

— Конечно, дело. Мне бы с тобой перетолковать.

Сёма был старше меня, и как бы помягче сказать, маленько с приветом. Окончил три класса и пошёл в колхоз помогать отцу с лошадями. Со временем женился и наши пути разошлись. А вот сейчас земляк рассказал мне занятную историю. Всё началось в период чудачества Никиты Хрущёва, когда в стране все поля ощетинились кукурузой, а мы рысью стали перегонять Америку по молоку и мясу. Причём, тогда свиней стали разводить везде.

Нам русским не привыкать, а как быть братьям казахам из Семипалатинской области? Для них родное и привычное барашки с лошадками, а свиньи, согласитесь для них это уже перебор! Ну, не любят даже партийные мусульмане свиней. А тут директива сверху — разводить свиней! И как всегда сроки, контроль. И ещё обком грозит: «Или свиньи, или партбилет на стол!»

И вот один казахский колхоз (лишь бы отвязались), выстроил в степи свинарник, а кому работать? Все казахи нос воротят. Поехали агитировать добровольцев в соседнем районе Алтая, и в Михайловке заарканили Сёму. Устроился он, перевёз семью и зажил бирюком в степи. Сам себе хозяин, и зарплата хорошая. Привезут ему комбикорм на машинах, шофера-казахи машины ставили с наветренной стороны, чтоб запах свиней не чуять. Сёма сам их подгонит к складу и разгрузит, благо это были самосвалы. За всё время у него не были ни бухгалтера, ни ревизоры, всё брали на веру — что он напишет в отчёте, то и ставили на баланс.

— Ты тут полный хозяин, — говорил председатель, — нам чушки не нужны. Потерпи маленько, а как они все передохнут, ты убегай. Искать не будем, у тебя справка есть, что голова худая.

Он думает, так шутят азиаты, и в первый год с семьёй откормил две тысячи голов, а это полтора тысячи тонн свинины! На второй год и того больше. Уже можно было свиней извести, но тут сенсация! По соцсоревнованию казахскому колхозу Семипалатинской области присудили первое место по свиноводству! (Да простит аллах!) Колхозу Знамя и премия, Сёме премия, председателю орден, а секретаря райкома забрали в обком партии!

И проработал он в глуши десять лет, и не даром работал, а с большой выгодой для себя и семьи. До центральной усадьбы десять вёрст, столько же до города. Это всё время Сёма челночил на мотоцикле на городской базар, и втихаря приторговывал поросятами и мясом. Но воровал по совести один (!), а это для колхоза убыток мизерный. Вот когда воруют все, то хозяйству хана.

И скопилось у него этих деньжищ, как у дурака махорки. И захотел купить «Волгу», вспомнил земляка на Алтае в крайкоме.

— Петюня, — говорит он мне, — помоги. Не стесняйся. Сразу бери две «Волги»: одну мне, а другую себе, это за услугу.

Вот так Сёма! Я думаю, что медики зря дали ему справку.

— Ты в таком почёте, почему «Волгу» тебе продать не могут?

— Опоздал я и перемудрил своей бестолковкой. Они сперва говорили, что «Волги» продаются только достойным людям — орденоносцам. Вот я и заканителился с орденом Ленина.

— С орденом Ленина? — Изумился я. — Ты торговал краденой свининой и поросятами на базаре, и тебе за это орден Ленина?

Тут Сёма понёс какую-то несуразную дичь.

— Но это не от жадности. Ты, Петюня, не осуждай, у меня денег и на Героя Соцтруда хватило бы, но они сказали, что это не Россия, тут Героя дают только за баранов и лошадей. И только казахам. Свиньи у них тянут только на Ленина.

— Кто это говорит?

— Кто награждает и делает «достойных людей». Вы, партия.

— Неужели это правда, что ордена покупаются?

— А то нет? — И смотрит как на недоумка. — Будто не знаешь.

— Получил орден?

— А это что, хрен собачий? — И вытаскивает из кармана золочёный орден Ленина, обдул с него крошки табака и показывает.

— Что же ты его не носишь? Это же высокая награда.

— Ага, награда. Это моё горе. Как получил, так сразу беда и приключилась. Только вручили, только обмыли, тут на базаре ОБХСС и заловил меня с поросятами. Ну, вытрясли они с меня свою долю, с прокуратуры стали доить. Чую, что так без штанов останусь, вот и пришлось мне от казахов опять податься в Россию, в нашу Михайловку. Ты помоги мне, а я тебя отблагодарю.

Выходит, что Сёма Редькин с тремя классами утёр нос Карлу Марксу, поправил его в части первоначального накопления капитала на отдельно взятом свинарнике. Только теперь мыкается он со своей уворованной прибавочной стоимостью, и не может по формуле «товар-деньги-товар», купить товар, в виде «Волги».

Ну, да чёрт с ним и его поросячьим капиталом. Поссоветовал ему купить с рук «Волгу» поновее, вот и всё. Меня его история больше натолкнула на важную тему — труд и его признание.

Только представьте, Алексею Стаханову за его ударный труд присвоили звание Героя, а всей стране на него равнение! Политрук Брежнев на Малой земле вручал партбилеты тем, кто шёл на смерть, зато сам получил святой алмазный орден Победы, который давали только полководцам за особые победы, такие как Сталинград или «Курская дуга». Чудеса, да и только! Голова пошла кругом. Лучше бы я не лез в эти дебри и не знал.

А что является мерилом достоинства человека? Капиталисты вообще не признают каких-либо знаков отличия, кроме наград по защите отечества. Единственная и престижная награда — это Нобелевская премия, за заслуги перед человечеством. К ней лауреату прицепом идёт премия около ста тысяч долларов. Но даже эта премия оказывается сомнительной. Когда её присудили Бернарду Шоу, то он от неё отказался и сказал своё знаменитое: «Изобретение динамита ещё можно простить Альфреду Нобиле, но только враг человеческий способен придумать Нобелевскую премию!» За то что он избрёл динамит, которым убивают людей!

У нас же за труд, в виде пряника и погоняла, причиталось от Героя до Почётной грамоты. Конечно, с шумом и трескатнёй.

Кто награждался? Понятно, что начальство, артисты, учёные, политики. Короче, всех тех, чьё имя на слуху, а это были «люди разговорной деятельности». Трактористам, дояркам и токарям тоже перепадало, но их много, поэтому награды выделяли по разнарядке (что звучит дико). Делалось так: вот вам на область два Героя и несколько сотен орденов и медалей в ассортименте.

Как определяли, кого награждать? Очень просто, были введены жёсткие параметры, а самый главный критерий, это партийность, потом уже пол, возраст, лояльность, национальность и только потом трудовые успехи. С объективностью было потруднее. За основу брались: аплодисменты зрителей артиста, тонны комбайнёра и сталевара, гектары тракториста. Было ли всё справедливо? Нет, так как самый достойный мог не вписаться в эти рамки параметров. Всё зависело от того, от кого зависело…

Как правило, Герой переставал работать в полную силу, он уже учил других, сидел в президиуме, он член всевозможных делегаций на высоких мероприятиях (съезды, пленумы, сессии, собрания). Звезда считалась атрибутом веса области и края! Основная же работа Героя, за что он получил звезду, отодвигалась…

Конечно, за подвиг люди достойны наград. А за труд человеку надо хорошо платить, и можно даже обойтись без наград. Как сказал Пушкин: «Слава и награда — яркая заплата на рубище».

СЛОВО И ДЕЛО

Через три года работы секретарём Солоновского райкома, дали мне путёвку в Сочи в санаторий ЦК КПСС. Всё было хорошо, санаторий великолепный, только удивляло, что среди новых, современных корпусов, в уголке, как гадкий утёнок, примостилось деревянное двухэтажное здание тридцатых годов. Его всё забывали снести, а пока там хранилось постельное бельё, спортинвентарь и прочий необходимый санаторный хлам Хотя оно и портило общий вид, но это не главное, санаторий был отличным.

Вдруг среди ночи шум, крик: «Пожар!» Горела эта двухэтажка. Я быстро одел спортивную костюм и, как было у нас в деревне, хотел бежать помогать тушить пожар, но только меня остановили старшие партийные товарищи. Спрашивают:

— И куда вы, Николай Петрович, так торопитесь?

— Как куда? Помогать тушить пожар.

— А вы этому где-то обучались? У вас есть навыки тушения?

— Нет, но у нас в деревне если пожар, то все люди… — а меня старшие товарищи по партии перебивают.

— Тут вам не деревня, для этого есть специалисты пожарные.

К тому времени все партийные люди высыпал на улицу. Кто в майках, кто в пижамах, и все начали дружно… возмущаться:

— Это безобразие!

— Сколько народного добра сгорит!

— Давно бы надо снести эту древность!

— Никому нет дела, пока гром не грянет! Где пожарные?

Вдруг из одного корпуса выбегает группа вьетнамских товарищей. Тогда Вьетнам воевал с Соединёнными Штатами, и наше Политбюро часто приглашало героев войны с американским империализмом отдохнуть у нас. Но в основном подлечиться. И вот бегут эти герои организованно, без шума и крика. Все в камуфляжной форме, с противогазами и огнетушителями (собрали в корпусе), а командует ими женщина — майор. Что-то по-своему сказала, и они как горох рассыпались вокруг дома, все при деле.

Одни с пожарных щитов тащат багры и ломы, другие выбили окна и двери. Потом разведчики кинулись во внутрь и через эти проёмы фонариками что-то просигналили, а эта женщина-командир даёт уже новую команду. И тут вьетнамцы как муравьи начинают спасательную операцию. Одни орудуют огнетушителями, другие в три цепочки стали передавать друг другу ящики, коробки, пачки белья, и всё это быстро и по-деловому, без суеты, и не абы как, а аккуратно складывают стопочками. А здание уже всё в огне: треск, языки пламени, дым, — страшно смотреть.

Наконец завыли сирены и влетает табунок пожарных «Зилов». Пока раскатывали шланги, пока соображали, как отключить электроэнергию, один из вьетнамцев-наблюдателей что-то закричал и замигал фонариком. Женщина-майор опять даёт команду через рупор, и вьетнамцы начинают дружно покидать здание. И своевременно. Через пару минут с грохотом рухнуло перекрытие, и вверх взметнулись столбы искр, пламени и чёрного дыма. А вьетнамцы молодцы, вовремя управились. Успели.

Тут женщина-майор что-то лопочет на своём языке, и всё спасённое добро пересчитывается, причём пишется список, всё аккуратно перекладывают в стопки, а на охране остаются двое дежурных, как часовые, даже пожарных не подпускают к добру.

Что интересно, борьба с огнём велась без суеты и без крика, который обычно бывает на нашем русском народном пожаре.

Партийные секретари и чиновники с удовольствием всё это наблюдали, как заграничный приключенческий фильм. Когда вьетнамцы рысцой друг за другом, скрылись в своём корпусе, опять начали переговариваться и сокрушаться:

— Надо же! Пожарные приехали когда уже всё сгорело!

— Э-эх! Не болит сердце за народное добро!

— Наверняка не всё удалось спасти. Мало народа было в этой команде у вьетнамцев! Ой, мало…

— За это надо кое у кого и партбилет отобрать!

А утром всё спасённое казённое имущество по акту было передано завскладу санатория. Сперва он ничего не понял, так как список был на вьетнамском языке, но ему помог переводчик.

БУДЕМ ЗДОРОВЫ

Давно это было, перед самой волей, а вот как сейчас помню. Вышел Указ по борьбе с пьянкой. Алкогольная революция, о которой так долго говорили большевики и женсовет, свершилась… в одночасье. Представлялось, что, наконец-то, народ отрезвеет. Только мало погодя партийное начальство видит, что этот Указ пробуксовывает, а главное — получается обратный результат: пить стали больше, все как взбесились. В чём же тут дело?

А всё очень просто. Как только узнали, что на этот раз новая забота партии о народе, и идёт она через борьбу с пьянкой, то поняли — это не к добру, и первым делом смели с прилавков всё хмельное, вплоть до тройного одеколона и аптечных настоек. Сахар и дрожжи, это особая статья, их тащили мешками и ящиками.

Но партия — это вам не петух, что прокукарекал, а там хоть не рассветай. У них всё на контроле, ждите проверку. Вообще-то Горбачёв с учёными, экономистами, медиками и милицией хотели за пять лет сократить продажу алкоголя всего на 30%, но у власти тогда стояли люди инициативные. Батюшки-светы, что тут началось! Встречные планы, соцсоревнование, в итоге пятилетний план выполнили за полгода! При этом, каждый норовит отрапортовать позвончей, с выдумкой: вот вам безалкогольные свадьбы, вот трезвые зоны по областям и краям. И это ещё не всё.

Кто — за топор и пошёл рубить и корчевать виноградники, другие — за ломы-кувалды, давай курочить заводы, а ещё заодно утюжить бульдозерами стеклопосуду. Всё! Теперь она нам без надобности! Хватит спаивать народ, Ура-а, трезвеем, товарищи!

***

У нас в колхозе, таких перегибов не было, а если честно сказать, то мы боролись слабовато. Наш секретарь парткома Гоша Старостин собрал нас и советуется: как и что будем делать? Подумали сообща и решили — организовать проверку. Подключили женсовет, сельский актив, совет ветеранов. Пошли в народ.

А народ нас не ждал. Проверку начали со столярного цеха, потому как у них больше всех соблазнов. Работа у них слишком нервная. Кому раму связали, кому гроб обстругали, а благодарность всегда в жидкой валюте. Заходим к ним, а они, паразиты, все пьянёхонькие и даже не хоронятся. Сюда, голубчики!

В колхозной стройбригаде возможностей ещё больше. У них по Райкину: «Кирпиш — бар, раствор — ёк. Курым!» А раствор «ёк» потому, что эти сволочи цемент загнали налево, и теперь гужуются напропалую. Попались, мерзавцы!

А вот бродяги трактористы в деревне на особом положении. Кому спахать огород, кому дров или сена привезти — пожалуйста, но, понятное дело, не даром же. И до того принаглели, что во главе с бригадиром-коммунистом, Николаем Ивановичем, пьяные как собаки, шаражатся между тракторами. А кое-кто уже даже дрыхнет в тенёчке под огромным плакатом «Здесь работает бригада коммунистического труда!» Ну-ка, сюда партбилеты!

Но больше всех отличились на ферме. Я даже обалдел. Эти архаровцы полцистерны патоки размешали с водой и дрожжами и сбродили. Потом костёр под ней запалили, а заместо змеевика, чтобы охлаждать спиртовый пар, подключились к… молокопроводу! До чего, сволочи, додумались! Вместо молочка из молокопровода журчит струйка самопала из под бешеной коровки. Главное, что рядом на стене висит портрет вождя пролетариата, Владимира Ильича. Он в революционном порыве подался вперёд и рукой показывает на фляги с самогонкой, и вроде как одобряя говорит: «Верной дорогой идёте, товарищи!» И смех, и грех.

«Товарищей» всего двое, депутат сельсовета, доярка Валя Самохина, и скотник Мишка Козлов, человек хотя беспартийный, но всё одно языкастый. Депутат Валя как увидела комиссию, так малость стушевалась, но всё же депутат, понесла что попадя:

— Это мы тово… дезинфекцию молокопровода делаем, микробов убиваем… моющих средств нет, вот мы и тово… Ну и что? Ой-ой, преступление… зато от нашего молока ребятня в школе и садике целый день поёт… А вы на меня не орите грубо, у меня депутатская неприкосновенность… этот, как его, мунитет.

Тут этот Мишка Козлов пришёл к ней на помощь и перевёл разговор в политическую плоскость. Говорит комиссии:

— Валя, да не у ентом дело. Георгий Василич, что я у вас хотел спросить? Это… вы сегодняшнюю «Правду» читали? А ведь Нельсона Манделу опять посадили в тюрягу. А-а, уже знаете… Как при чём здесь Мандела? Та вы что! Я как узнал, так сердце кровью облилось. Этот грёбаный апартеид всю Южную Африку задолбал, как вы нас этими проверками. Вы чё, рабочему классу не доверяете? Мы же предприятие самоконтроля! Забыли?

— Ты! Рабочий класс! — Орёт Гоша, а сам тычет то на фляги, то на Ленина. — Это что такое? Дезинфекция? Восемь фляг!

— Ой, Господи! — Обиделся Мишка. — Что вы привязались с этой самогонкой? Вам что, делать нечего? Мы же план делаем.

— Доигрались, Менделеевы! — Совсем осерчал парторг. — Всё конфисковать! Да вы у меня… Да я вас чертей!..

Депутат Валя видит такое дело, и сама попёрла на Гошу:

— Чёрт с ней, с Манделой и самогонкой. Ты, секлетарь, лучше ответь, — где моющие средства и спецодежда? Когда начнёте делать ремонт фермы? Где обещанные строители? Почему стоит кормоцех? Ты бы лучше этим занялся, а то самогонку он нашёл!

Тут они стали что-то доказывать друг другу и спорить, а я вижу, как член нашей комиссии, бухгалтер Володя Казанцев, под шумок крадётся к фляге. Зачерпнул полкружки самогонки, осадил эту продукцию, и на ухо Мишке Козлову шепчет:

— Как вы её делаете? Из патоки, а не воняет. Крепкая, зараза.

— Так мы же её сразу фильтруем через берёзовый уголь. Вы как кончите… тово… бороться с нами, так и приходи. Я тебя научу. Нас так гнать надоумил главный зоотехник Фомичёв. Ещё, говорит, хорошо получается из дроблёнки, но это сложней будет, надо пускать через кормозапарник. Хлопотно, зато как казёнка.

— И откуда он, собака, всё знает?

— Это он был на семинаре, а там они обмениваются опытом. Так как с водкой в городе перебои, туда каждый со своей продукцией едет, и все друг перед другом хвастают достижениями борьбы с Указом. Там такие головастые мужики. Учёные, что ты!

Ладно. По итогам этой работы провели собрание, а потом собрали заседание партбюро, и через него пропустили всех коммунистов выпивох. Всех дрючили и в хвост и в гриву. А надо сказать, что партия тогда была ещё на большой силе, огрызаться побаивались. Всё-таки партийный орган, с ним шутки плохи.

А перед заседанием парткома, наш секретарь Гоша, как всегда, вместо воды в графин налил самогонки конфискованной с фермы, и заседаем. Изредка, чтобы утолить жажду и подогреть кровожадность к этим отбросам человечества, цедим помалу из графина. Работа, сами понимаете, нервная, идёт толковище.

Не поверите, стёкла в окнах звенят, до того заседание бурное. Все что-то доказывают, галдят, особенно бабы из актива. Туда подбирали таких, у кого мужики пьют запоем, а потому они аж визжат и сучат ногами. Мы, парткомовские, страсть как разошлись: кому замечание, кому предупреждение. Дошло до того, что замахнулись на депутата, завфермой Валю Самохину, и бригадира-коммуниста Николая Ивановича. Грозили им и стыдили!

Мы строжимся и делаем вид, что с цепи сорвались, а они делают вид, что страшно напужались.

И так у нас всё идёт гладко и на душе покойно. Делаем-то святое дело: кормильцев отрезвляем и в семьи мир возвращаем. Бороться-то мы боремся, а не забываем графин за горло хватать. Но всё в меру, не жадничаем. Пьём-то без закуски. Каждый потребляет столько, насколько позволяет здоровье и образование.

И вдруг, как гром среди ясного неба, открывается дверь и… царица небесная! Вот он сам-друг — Первый из райкома!

Все растерялись, секретарь парткома Гоша Старостин взял себя в руки, обсказал, так, мол и так, товарищ секретарь, боремся с пьянкой, согласно последних указаний ЦК КПСС и райкома.

Первый посмотрел повестку, полистал протоколы, материалы проверки и одобрительно запокачивал головой. Вроде отлегло, мы успокоились, да как всем кагалом накинулись на пьяниц, да всё друг перед дружкой. Шутка ли, сам Первый рядышком, поневоле вызверишься. Он видит лютую активность, и у себя в блокнотике что-то помечает, не иначе как где-то похвалит.

Только вдруг Первый запоглядывал по сторонам и говорит:

— Душновато тут у вас. Налейте-ка мне стаканчик воды.

Гоша Старостин побледнел, потом всё же исхитрился, как подхватится, как заегозит:

— Михлованыч! Да я сейчас вам мигом холодненькой.

— Нет, нет, — замахал руками Первый, — как раз холодненькой не надо, меня и так ангина замучила. Лучше, уж какая есть.

Мы замерли. Ой, что-то будет! Пьяница-коммунист Николай Иванович ехидно улыбается. Уж он-то, подлец, знает что у нас в графине, сам два срока заседал в парткоме. Тут Гоша с перепугу накатил полный стакан, подал и зажмурился. Будь, что будет!

А Михаил Иванович хоть бы глазом повёл, выпил и говорит:

— Мне кажется, что-то вода у вас болотом отдаёт.

Пока он пил, была такая тишина, что слышно, как муха топочет сапожками по протоколу, а как он сказал про болото, мы и задышали. А в толк не возьмём, как это может быть? Человек с высшим образованием, а самогонку от воды не может отличить?

Дали разгон выпивохам, построжились и отпустили с миром. Остались одни свои, партийные. Первый стал разъяснять линию Политбюро по ускорению строительства коммунизма, сказал много патриотических слов, потом спели «Интернационал», и партком распустили. Только расходиться, тут он ехидно говорит:

— А вас, товарищ Старостин, я прошу остаться.

Сам плотней дверь прихлопнул и один на один, как врежет:

— Эт-то что за комедия?! Ты что, совсем оборзел? Стыд! Срам! Святотатство! Это надо же додуматься — сами их распекают за пьянку и тут же хлещут эту мерзость. От всех несёт сивухой. Это так ты проводишь линию Политбюро? Кой чёрт тут коммунизм, если его пьяные коммунисты строят. Позор!

Гоша Старостин блекотит, что вышла промашка, с кем не бывает. Кто же знал, что вас черти принесут? Это по традиции, а потом, как от масс отрываться, ведь народ и партия едины. Ведь конь о четырёх ногах, и то спотыкается. Но закончил политично: «А коммунизм мы построим, так как одобряем линию райкома».

— Народ! Традиции! Одобряете! — Опять загремел Первый. — Я покажу традиции, конь, видишь ли, у него на четырёх спотыкается. Ты и на четырёх не устоишь. Жрать надо её меньше и спотыкаться не будешь. В общем, завтра к девяти быть в райкоме.

Тут уж Гоша струхнул не на шутку. Всю ночь глаз не сомкнул и трагично шептал: «Что день грядущий мне готовит?» А приготовил он ему вот что. Утром, спозаранку пришлось загорать на стульчике в «предбаннике» у Первого. Долго ждал. Его специально «выдерживали», чтобы показать его ничтожность. Туда-сюда снуют чистенькие, аккуратненькие райкомовцы, на него не глядят, он для них уже «бывший». Хоть стреляйся.

А из кабинета раздавались громовые раскаты Первого и Гоша соображал, что как раз попал под горячую руку.

Наконец Первый чувствует, что Гоша созрел для беседы, и его волокут «на ковёр». Не здравствуй, не прощай, — с ходу в лоб:

— Партия тебя в колхоз за каким чёртом посылала? А? Эт-то что, твой новый партийный стиль работы? А? Эт-то и есть ваши партийные традиции? А? Да ты хоть сам-то соображаешь, что делаешь? Трам-тарарам!

И пошло, и поехало. Ругать так, чтоб мороз по коже и достать до самых печёнок — это искусство, на это надо иметь талант. Первый был талантливым человеком, и Гоша это почувствовал. Его как-то по женской линии застукал муж с приятелем и лупили от души, даже пинали, и тогда он чувствовал себя не так плохо.

Первый отвёл душу так, что сам устал и Гошу уходил до полусмерти. Тот стоит бледный, скукожился, как пожилая бледная поганка, ну, не жилец. Главное, пот градом, губы потрескались и в горле пересохло, проглотить слюну не может. Первый видит, что пронял мужика и тот раскаивается, потому сжалился:

— Что, герой, небось, тошнёхонько? Так тебе и надо. Поди, душа горит? Ладно уж, выпей воды, охолонись, а то с тобой ещё родимчик приключится, и возись тогда с тобой.

Гоша, как в тумане заковылял на ватных ногах к столику. Там стоял массивный бюст Ленина, а рядом хрустальный графин со стаканами. И тут же у стены на стуле стоит тоже полный графин, но только попроще, да и стакан гранёный, по семь копеек за штуку. Гоша и думает, что за свой подлый поступок не достоин пить из хрусталя, что рядом с вождём пролетариата, а потому набулькал в копеечный стакан из графина попроще, и хлобысь.

Его ка-ак шибанёт! В животе искры, из глаз посыпались звёзды, и во рту всё обожгло. Он-то организму дал установку на воду, а там — голимый спирт! Представляете?

Первый оборачивается к нему, видит, такое дело, что Гоша глаза выпучил, как рыба ртом воздух хватает. Он досадно крякнул и уже не так строго, но с укоризной говорит:

— И что у тебя, Старостин, за хмельная натура? Руки сами чуют, где выпивка. Тебе бы на таможне работать или в ОБХСС.

А Гоша всё стоит как статуй, рот раззявил, глаза, как у щуки, которая попалась на блесну, никак не отдышится и некстати думает: да неужели в обкоме и в Центральном Комитете партии тоже бывает такая путаница с графинами?

— Налей-ка и мне, что ли, — говорит Михаил Иванович, — с тобой поневоле согрешишь, да и притомил ты меня.

Первый долго рылся в сейфе среди секретных партийных документов, наконец, отыскал яблоко и разрезал пополам. Как бы оправдываясь за скромную роскошь закуски, продолжает:

— Вот ты грамотный, недавно ВПШ закончил, может, хоть ты мне всё объяснишь, почему мы так заботимся о выпивке, и в тоже время так безобразно закусываем? Неужели это и есть неизбежный исторический путь развития России, только пить, а жить без продовольствия, впроголодь? Почему?

И тут у Гоши сработал инстинкт самосохранения. От спирта ум увеличился, как у всякого русского, и он экспромтом, как шарахнул стихом, и главное, к месту, и в самую точку:

На следующей районной партийной конференции Гошу Старостина ввели в состав бюро райкома партии.

Так что, будем здоровы.

ИСТОРИЯ ОДНОГО БУНТА

Колхоз наш был богатый, хотя по первости нам всё не везло на председателей, да и жилось плоховато. Но потом привезли нам нового мужика, на вид невзрачный, но райком нам советовал его выбрать очередным председателем колхоза. А тогда как было? Если райком «советует», попробуй пойти супротив, себе дороже будет. Это было как приказ, и никуда ты ни денешься. Власть. Так вот, звали нового председателя Кузьма Никитич Потехин.

Как оказалось, он пришёлся ко двору, хороший был хозяин. Выпивкой не баловался. При нём колхоз мало-мальски встал на ноги. Построили две фермы, детский сад, школу, клуб. Заасфальтировали все центральные улицы в деревне. Жилья построили целую улицу, но главное, колхозников с зарплатой не обижал. Строгий был мужик, требовательный, но зато справедливый.

И вот не заладилось у него что-то с райкомом. Хозяйство он крепко поставил на ноги, чувствовал силу и, нет-нет, да и стал огрызаться на их глупые указки: что сеять, когда сеять и как руководить колхозом. Мужик он был настырный. Начальство видит, что он совсем выпрягся, вот и взъелись на него.

Как-то ревизоры нашли в колхозе перерасход зарплаты по строительству, и по партийной линии вкатили выговор, а тут в аккурат подходит отчётно-перевыборное собрание. Начальство заранее озаботилось с заменой председателя, его и не выбрали. Правда, мы тут сподличали, зажрались, всё принимали как должное, и за него не заступились. Поначалу даже и не поняли, что к чему, думаем, райкому видней, нам будет ещё лучше. Привыкли.

Больше всех горевала по Кузьме Никитичу пенсионерка Мария Илинишна Кудиярова. О ней стоит рассказать особо. Образования она была невысокого, зато имела железную хватку. Её четыре раза снимали с заведующей фермой, и пять раз ставили на место. Кудиярова по характеру, прямо надо сказать, была колючая, без рукавиц не подходи, а уж на работе кипяток. Но вся беда была в том, что у неё была всего семилетка, хотя и большой стаж работы на ферме. Но самое главное, — что была без диплома, и ещё беспартейная. Это портило районную отчетность по кадрам.

Как только в район приезжал кто-то с дипломом, Марию Илинишну гнали поганой метлой назад в доярки, а нового специалиста ставили заведовать фермой. Отчёт по кадрам сразу приходил в норму, а вот дела на ферме сразу шли наперекосяк. По отчёту надои на фуражную корову падали, качество молока резко снижалось. Но какое-то время такое положение терпели, а потом завфермой с дипломом снимали, и опять ставили Кудиярову.

Дела сразу поправлялись: надои росли, а по качеству молока мы были первыми в районе. Потом опять приезжали выпускники с дипломами, кадровики сельхозуправления сразу же улучшали показатели в графе — «Партийность и образование», и всё опять повторялось. Так всё и катилось шариком до тех пор, пока не избрали председателем колхоза Кузьму Никитича.

Когда он разобрался что к чему, то всё поставил на свои места. Так и сказал в райкоме: «Если главное — отчётность, то будем играть в кадровую чехарду, а если нужно молоко, то оставьте в покое Марию Илинишну. Неужели район не может взять ответственность за одного беспартийного руководителя без диплома?»

Его поддержали, и дали ей доработать до пенсии. А работала она с душой, но с какими-то странными вывертами и крестьянским чудачеством. Но что бы ни говорили, а главное — результат.

Когда гнали очередного дипломника, она собирала родной коллектив и проводила «беседу по душам». После такой беседы всё приходило в норму. А секрет был до смешного простлй: она вводила жесточайшую дисциплину, но как! Вы только послушайте. Скотники могли быть и «под мухой», а доярки со скотниками могли тащить по домам дроблёнку, силос и даже сено. Но только тайком, помаленьку, и только для своего двора.

Но стоило ей краем уха услышать, что кто-то продал на сторону мешок комбикорма или навильник сена — всё! Трудовую в зубы и до свидания. Что все тащат, она знала, на то он и колхоз, чтобы тащить. Не она это придумала и не ей отменять. Но если воровать «по совести», то и колхозным бурёнкам хватало и себе подмога. От каждой фуражной коровы в среднем надаивали в год до четырёх тысяч литров, а у отдельных доярок и того больше. Что ещё надо? По тем временам это был большой успех.

Но главной была заповедь: ни молоко, ни сливки с фермы не тащить. Это закон. Держи дома корову, втихаря решай с кормами, если некому накосить сена, но с фермы молока — ни капли!

И ещё самое смешное, что насчёт надоя и качества молока она ничего не изобретала. Просто требовала неукоснительного выполнения всеми доярками требований, о которых районные зоотехники уши прожужжали. А суть проста, как слеза ребёнка.

В сосках у коровы скапливаются миллиарды микробов. Сдои первые струйки и надевай доильный аппарат. Вот и качество. Ещё надо обязательно додаиватъ руками то, что не взял аппарат. В последних струйках молока остаётся самый жир. Вот и всё. Просто, но хлопотно, но из-за этого губится молоко и труд. А жирное и чистое молоко на молзаводе идёт плюсовым зачётом.

Здесь уж Мария Илинишна никому спуску не давала, за доярками следила строго. Если скотники или кормачи отбивались от рук, пьянствовали и не вовремя подвозили корма, у неё с ними был особый разговор. Собирала их на «беседу по душам». С мужиками не церемонилась, крыла матом и даже иногда прикладывала руку. Те не обижались, заработал — получи. И ещё грозила:

— Если только увижу, кто лыка не вяжет, или кто прогуляет, всё — делаю «ревизию». Вы меня знаете.

Этого хватало надолго. Мужики «ревизии» боялись как огня, и вот почему. Все они употребляли брагу. Делали её из патоки, что привозили на корм скоту. Фляги под боком, патока рядом, а пачку дрожжей можно всегда добыть. Вот мужики, как могли, боролись с трезвостью. Зарывали фляги в силос. Зачем? Э-э! Тут был весь секрет. В силосе тепло и температура постоянная даже зимой, а это как раз то, что надо для брожения.

Но если «беседа» Марии Илинишны не помогала, она делала эту самую «ревизию». Брала железный щуп и шла к силосным траншеям. А там только стоит присмотреться, то сразу увидишь интересное, особенно зимой. Где идёт парок, как из медвежьей берлоги, значит, там брага играет, снег над флягой тает и силос парит. Это потому, что утрамбовка нарушена.

Щупом-крючком она доставала фляги и безжалостно выливала бурду, а за разворованные фляги удерживала с зарплаты кладовщика. В общем, в день «ревизии» мужики бесились и орали. Завскладом закатывала истерику. Но потом все успокаивались, и ферма начинала работать ритмично.

Вот такая была она, Кудиярова Мария Илинишна.

А тут вдруг снимают с должности Кузьму Никитича и привозят нового председателя. Запудрили нам мозги, насыпали короб кучерявых слов: и хозяйственный, и опыт имеет, при нём заживёте ещё богаче. Мы и поверили. А этот новый сатана, через месяц как запил! Работа побоку, всё что-то достаёт, меняет, встречает делегации, опыт передаёт, а потом проводы с гульбой и песнями. И всё курил без продыху, опасались мы, как бы чего не поджёг с малого-то ума. Года не доработал и на планёрке спьяну задницей промахнулся мимо стула, да как выстелится! Сняли.

Привезли другого председателя. Этому щегольнуть нечем — ни голосу, ни росту, ни ума, зато бабник, каких свет не видывал. Про работу ему и горюшка мало, он всё кобелится. Ему и жена рожу скребла, и наши мужики-рогатики учили — неймётся. Однажды заявляется ночью домой пьяный, говорит, что с совещания, а у самого вместо шарфа, на шее женские колготки. Скандал! Дошло до райкома. И этого председателя сняли.

Привезли нового, мужичонко тщедушный, как мизгирь, одним словом, недокормыш райкомовский. Потому к нам его и спихнули. Конечно, они его расхваливали и «рекомендовали» за него голосовать. Избрали его, а он, собака, и пьёт, и по бабам шастает. Хоть бы дело шло, а то всё в запущении, всё на глазах разваливается. И этого выгнали, чуть больше года и проработал. Не везло нам на председателей, а из своих деревенских не было.

И вот приезжает зам председателя райисполкома Сотников, с начальником сельхозуправления Сороченко и очередной кандидат в председатели. Всем осточертела эта чехарда, на собрание не идут. Кое-как силой загнали народ в клуб и опять началось: «Хозяйственный, закончил институт и Высшую школу партийцев. „Капитал“ Карла Маркса наизусть знает. Просим голосовать».

И тут вдруг поднимается на сцену наша пенсионерка Кудияриха (до пенсии её звали Марией Илинишной, а теперь она стала Кудиярихой). Её правление до сих пор боялось. Она только начнёт, подружки подхватят, а это уже динамит, считай всё решено. Она была умная женщина, за дело болела и говорила толковые вещи. И сейчас они сидят табунком, а это неспроста. И точно.

Все как увидели Кудияриху, так и загалдели: «Ой, что-то будет!» Она поднялась на сцену, встала так, что президиум у неё оказался за спиной. Начальник сельхозуправления попытался её привести к порядку, а она только отмахнулась. Как Ленин на броневике подняла руку, дождалась тишины и говорит всем:

— Ну что? Может, хватит нам женихов со стороны возить?

— Хва-атит! — орёт зал.

— А если хватит, то вот что я вам скажу. Надо вертать Кузьму Никитича. Кто за то, чтоб его возвернуть в колхоз, — голосуй.

В зале — лес рук, но кто потрезвее кричит:

— А как ты его вернёшь, если он в городе и при должности?

— Вернём. Давайте выберем депутатов. Мне доверяете?

— Доверяем! — зал зашёлся аплодисментами, ну и Кудияриха!

— Раз так, ещё предлагаю доярку Пашу Синичкину, Василия Фёдоровича от механизаторов, и пенсионера Фролова Степана. Кто согласный за это предложение, голосуй.

Лес рук — единогласно. Вот как всё повернулось, народ как подменили. Президиум растерялся и не знает, что делать, а Кудияриха всё командует:

— Теперь — все по домам, а в среду, в два часа дня, чтоб всем быть на собрании. И без опозданий. Мы Кузьму Никитича, живого или мёртвого, но доставим в колхоз.

Народ повалил к выходу. В президиуме паника. Как же это всё пошло на самотек, а где партия? Где её руководящая роль в подборе кадров? Это непорядок. Кричат, надрываются:

— Товарищи! Не расходитесь! Товарищи, куда же вы? Собрание ещё не закончено, воротитесь!

Ага. «Товарищи» только посмеиваются, а сами себе на уме. Короче, выпряглись, а районному начальству это не по ноздре.

На другой день, с утра пораньше Кудияриха сажает всю делегацию в «Москвичонок» зятя да прямиком в край, к Кузьме Никитичу. Тот работал директором какой-то оползневой станции. Работа — не пыльная, но практику-хозяйственнику не по душе. Тут заявляется депутация и прямо в лоб, без всякой дипломатии:

— Никитич, выручай. Всё, что ты сделал, за эти три года развалили. Всем миром просим: если можешь, прости нас, дураков, что за тебя тогда не заступились. После тебя трёх архаровцев спроводили. Всё порушили. Вертайся, ради бога. Просим!

— Как же я смогу, — удивляется Кузьма Никитич, — даже если бы и согласился? Вы не представляете, на что замахнулись, — и тычет пальцем вверх, — есть же партийная дисциплина. Если поеду, то мне места мало будет не только в районе, но и в крае.

— А если там согласятся?

— Если по-хорошему, без скандала, поеду с удовольствием.

— Ты в нас не сумлевайся, — убеждает Кудияриха, — мы теперь учёные. Ты только не сробей, и не передумай.

Ладно. Депутация — в крайком, а их на порог не пускают: «Предъявите партбилет!», а они, как на грех, беспартийные. Это всегда так: как хороший работник, так беспартейный. Кудияриха и тут показала характер, за грудки милиционера да как заблажит:

— Ты кому это говоришь, урядник? Вон гляди, Паша — лучшая доярка, районный депутат. Василий Фёдорович за уборку орден получил, а наш Стёпа Фролов весь израненный, вся грудь в орденах, до самого Берлина дошёл, а чтоб ему до секлетаря не пробиться, шалишь! Это как же понимать? Лозунг «Народ и партия — едины!» видишь? Тогда почему промеж этим народом милиция с наганом стоит? Мы куда попали — в крайком или в КГБ?

Голосище у Кудиярихи бригадирский, звонкий, аж на третьем этаже слыхать. Тут народ стал сбегаться, быстренько разобрались и их пропустили. Крайком уже знал, что в колхозе «Заря коммунизма» бунт. Быстренько сообразили, что легче наступить на гордый мозоль одному райкому, чем на глотку тысяче таких колхозников, как Кудияриха. И всё сразу разрешилось.

Срочно вызвали Кузьму Никитича с его непыльной работы. Потом был серьёзный разговор, он маленько, для приличия, поломался, но согласие дал. Всё утряслось как нельзя лучше.

На следующий день колхозный клуб напоминал Смольный в Октябре. Из райкома прибыл секретарь райкома и ещё председатель райисполкома. Ходят злые, это им не по ноздре. Надо что-то делать, спасать престиж. Собрали коммунистов, дали задание — взять ситуацию под контроль, а как? Колхозники тоже табунятся, митингуют. Что ты! В кои-то века сами решают, а не райком.

Вот и два часа. Клуб набит битком. Появляется начальство и сразу в президиум, утрясает повестку, регламент, но только тут на сцену без приглашения опять лезет Кудияриха.

— Стойте! — осаживает секретарь. — Мы вам слова не давали.

— А мне вашего слова не требуется, — огрызается она, — вы не являетесь членами нашего колхоза. Так что не мешайте самим колхозникам разбираться со своими делами. Правильно говорю?

Зал так заблажил: «Пра-авильно!», что президиум затих.

— Как я и обещала, — говорит она, — мы привезли Кузьму Никитича, вот он сидит в зале. Итак: кто за то, чтобы его избрать нашим председателем колхоза, прошу голосовать.

Лес рук — единогласно! Аплодисменты. Вот так, знай наших!

Секретарь райкома надрывается колокольчиком и кричит:

— Это возмутительно! Что вы себе позволяете? Это же незаконное избрание, пусть даже по-вашему. Голосование не имеет юридической силы. Не соблюдены нормы и регламент!

— Всё, Кузьма Никитич, — подвела итоги Кудияриха, — ты единогласно избранный наш председатель. Примай ключи. А все формальности с выборами мы доработаем. Разве дело в бумажках, всё дело в людях. Засучивай рукава, и давай будем работать.

Ох, и баба была эта Кудияриха. После этого случая вся деревня её зауважала ещё больше. А Кузьма Никитич так у нас до пенсии и доработал, всё поставил на свои места, завертелось всё сразу, и колхоз встал на ноги. Да и всё мы работали как черти.

***

Для Кудиярихи это был звёздный час, но из-за своего характера, она однажды влипла в такую историю, что над ней долго потешалась вся деревня. Вот уж воистину говорят, от великого до смешного — один шаг. А всё дело случилось из-за концерта.

Деревня наша притаёжная, от райцентра далече, потому нас культурой не баловали. Про телевизоры мы тогда только слышали, электричество было от дизеля и только до двенадцати часов ночи. А так всё плясала своя самодеятельность. Но это всё не то.

И вдруг новость! Едут артисты и не какие-нибудь, а звёзды эстрадного и циркового искусства. Были силачи, дрессированные собачки, обезьянка, гимнастки, но главное, что был гипнотизёр! Развесили афиши, все ждут, не дождутся вечера. Народу тогда в клуб набилось битком, и вот, наконец, началось представление. Музыка, блескучие костюмы и голоногие гимнастки. Балагур-конферансье шутейно читает доклад «О среднем удое свиноматок и воздействии их молока на крупнопористую резину». Умора.

Зал от хохота ходил ходуном. Всё хорошо. И бабёнка со своей обезьянкой, и гимнастки тоже, а, начиная с силача, всё пошло наперекосяк. И виной тому была наша Кудияриха. Да-да, она!

Выходит силач, конферансье давай перечислять его титулы: и какой он заслуженный, и какой трёхкратный чего-то чемпион. А он по пояс голый и гора-горой, но не жиром заплыл, а крепко сбитый, мышцы как жгуты, а мускулы на руках шарами перекатываются. Ходит, вихляется, и позы принимает. Мужичара упитанный, здоровый, страсть глядеть. Бабы глаза под лоб: «Ах, ах! Вот это мужик! Не-то что наши недомерки-обмылки».

Начал он гирями жонглировать, штангу подымать, худосочные гимнастки на нём пирамиду строят, а он их ещё и крутит-вертит. Зал аплодирует, потом он и говорит:

— У кого-нибудь из вас случайно с собой нет гвоздей на сто пятьдесят или на двести миллиметров?

Ага. Мы когда идём в клуб, то всегда случайно с собой берём здоровенные гвозди. Ты бы ещё у нас кувалду попросил.

— Раз нет, тогда у нас есть свои, — и показывает гвоздищи, — сейчас я вам сделаю сувенир, — и на глазах у изумлённых зрителей давай скручивать жгуты. Зал притих и стоит тишина.

— Может, есть желающие повторить? — И мускулами играет, они буграми, а брюшной пресс квадратиками берётся. Красавец.

Тут Кудияриха срывается с места, и что-то нашёптывает на ухо нашему кузнецу Прокопичу. Тот подымается и говорит:

— Давай-ка, дядя, я попробую. Хрен с ним, с ружьём.

— Прошу на сцену, — приглашает силач и суёт ему два здоровенных гвоздя, а тот, не будь дураком, говорит ему:

— Нет, дядя. Я лучше эти завитушки твои раскатаю.

И раскатал. Они, вишь, из алюминия были, гнутся, что твой пластилин. Прокопич их распрямил и показывает в зал. Ну, тут стёкла задребезжали от аплодисментов. Знай наших! Потом два гвоздя, что ему силач подсовывал, берёт и говорит:

— Теперь ты, дядя, сделай скрутку из этих гвоздей. Это тебе будет не хрен собачий. — (Он всегда сравнениями говорил).

Тот побледнел, тыр-пыр-нашатырь, а куда денешься? Еле-еле две скрутки сделал и взмок. А Прокопич взял да из них жгутик в колбаску и скрутил. Ещё и грозится одной рукой поднять все его гири и штангу, потому как они все были… пустотелые!

Зал ревёт, хохот стоит, Кудияриха визжит: «Что, взяли?!»

Силач чуть не плачет, повернулся, плюнул и унёс своё красивое тело. Бедняга был просто культуристом, а в силачи попал по ошибке, и везде этот номер сходил. Но чтоб его раскусили в глухой деревушке — это перебор.

Конферансье и тут нашёлся, обыграл это дело: вот, мол, где русская сила-матушка. Вот он, Илья Муромец!

Всем весело и как бы пошло соревнование, кто кого удивит, сплотилась деревня и попёрла на городских. Представляете?

Ладно. Выпускают они тогда свой козырь. Гипнотизёра. Выходит он. Весь в чёрном, глаза пронзительные, как у нечистой силы, ну вылитый сатана. У всех мороз по коже.

Сперва он долго буровил про гипноз, и какой он знаменитый гипнотизёр, что супротив него нет никого во всём свете. Как он выступал и усыплял залы, стадионы и города. В общем, нагнал жути, а потом предложил всем сцепить руки на затылке в замок и начал сеанс. Сам ходит, считает и балабонит:

— Вот у вас пальцы рук уже цепенеют, становятся твёрже железа, смыкаются, как в тисках,… два… и никакая сила их уже не сможет разъединить… четыре… вся ваша воля сконцентрирована на моём голосе и слышите только меня, а сознание подчинено моей воле… семь… во всём теле свинцовая тяжесть… восемь…

Делает в зал руками пассы, фыркает, как котяра, таращит свои буркалы. И так несколько минут, потом просит расцепить пальцы рук, а если у кого они не разъединяются, тому подняться на сцену. Все руки расцепили, вначале уставились друг на друга, потом на гипнотизёра. Тот сконфузился и бормочет:

— Вот всегда так… в зале у кого-то сильное биополе… Всё перебивает, так невозможно работать…

Тут Кудияриха и подъелдыкнула:

— Хорошему танцору завсегда (то, что в мошонке) мешает.

Зал зашёлся смехом, но тут на неё зашикали, и она примолкла. Но не надолго. Гипнотизёр ей сразу не понравился, главное, она углядела, что у него носки разные: один чёрный, другой зелёный. Она своим старушкам и толкует: «Гипнотизёр-то липовый!» Так оно и было, с ним это не впервой.

— Раз нет условий для работы, тогда я буду показывать вам фокусы, — говорит гипнотизёр, хлопает в ладоши, и ему несут столик, а на нём всякая канитель. Давай он ленты из шляпы тащить, изо рта шарики доставать, карты прямо из воздуха брать.

Зрители аплодировать, а у Кудиярихи, как зуд, у неё в крови разоблачать мошенников и очковтирателей. Только она перепутала, что это не правление колхоза или собрание, а концерт.

— Да у него, — кричит она на весь зал, — загодя эти ленты в шляпу упрятаны, а карты он из рукава достаёт.

По залу смешок, фокусы старые, зато она их потешно комментирует и разоблачает. От этого фокусник стал нервничать и как конь дёргать головой. Везде номер шёл «на ура», тут прокол.

— Смотрите, сейчас я на ваших глазах из этих чистых листов буду делать настоящие деньги, — говорит, а сам вставляет чистые листы бумаги в машинку, наподобие арифмометра, и крутит ручку. С одной стороны вкладывает чистые листы бумаги, а из щели напротив лезут рубли, десятки и даже крупные купюры. Зал аплодирует, а Кудияриха всему залу объясняет:

— Машинка загодя заряжена деньгами. Пущай даст нам поглядеть… а-а-а, не даёт! Вот вам и весь фокус!

Администратор шёпотом из-за кулис умоляет:

— Мамаша! Вы же срываете концерт. Безобразие! Уймитесь!

— Пусть людям голову не морочит, — огрызается Кудияриха.

Она и впрямь забыла, что это не собрание, и кроет правду-матку. Опять смех. Фокусника она до того зашугала, что тот боязливо косился в угол первого ряда, где сидела она и её «штаб».

— Для следующего фокуса мне понадобятся часы. Дайте на время кто-нибудь свои часы. Прошу вас, не беспокойтесь…

Бригадир Коля Сироткин сжалился и подаёт свои, на браслетке. Фокусник побалагурил, малость покуражился над Колей, мол, не жалко часов? «Ну, как хотите!», и кладёт их в ступку. Берёт пестик и давай долбить со всего маха, аж хруст стоит. Зал затих, Коля Сироткин прикусил губу, но молчит. Ждёт, что будет.

Натешившись над часами и Колей, фокусник высыпал на стол то, что осталось от часов: пружинки, колесики, стёклышки и искорёженную браслетку. Все так и ахнули, а артист спустился в зал, подходит к Коле и ловко из его уха достаёт часики. Целые и невредимые. Даже на браслетке.

Зал зашёлся от аплодисментов и тут, как ворона во всё горло опять каркнула Кудияриха:

— Дурачьё! Да в ступке есть перегородка и два отделения. Одно — с дыркой. Долбил он подставные часы, а настоящие были у него уже в руке! Пусть он даст сюда ступку, мы поглядим!

Зал гудит. Смех. Улюлюкают: «Так его, обманщика!» Фокусник обалдел от правды, покраснел, как рак, и вдруг говорит:

— Бабушка, дайте пожалуйста, ваш платок.

— Эт на чё тебе мой платок? — насторожилась Кудияриха.

— Вы что, боитесь? Не переживайте, это лишь фокус.

— Бери, сатана, только верни. — И подаёт новёхонький шерстяной полушалок, такой весь чёрный, по центру большие красные розы. По углам розы чуть помельче. Прелесть, а не платок.

Артист ловко сложил его пополам, потом ещё и давай из него делать косячок. Потом берёт ножницы и обращается к залу:

— Все видите? Тут без обмана?

— Все видим. Без обмана.

Тот ножницами уголок косячка — клац, и разворачивает платок, а там по центру, где была большая роза, здоровенная дырка, на манер звёздочки-снежинки.

Зал обезумел от смеха, Кудияриха растерялась, но форс держит, бормочет соседкам, мол, он его незаметно подменил.

— Нет, Илинишна, — говорит бабка Барсучиха, твой это полушалок, нешто не видишь, вон тисти, что сама подравнивала.

Дальше концерт шёл без помех, гладко и весело, Кудияриха прижухла и больше не встревала. Наконец, конферансье объявил, что концерт окончен, пожелал всем трудовых успехов и говорит, что можно расходиться. Но никто не расходился, ждали «второго отделения». Что-то ещё должно быть. Стали хлопать, кричать, свистеть и топать ногами. Это, вроде, «бис» и «браво», но по-деревенски. Артисты грелись в лучах славы, раскланивались. Вышел и фокусник. И только ему уходить, а тут звонкий голос:

— Где мой платок, сатана?

— У вас в руках, где же ещё.

— Так он же попорченный!

— Это верно. Ладно, вот вам, бабушка, четвертной, купите себе новый платок, а в другой раз на концерте сидите смирно.

Хорошо сказать «купите», а где? Тогда это был страшный дефицит, она его хранила с тех пор, когда ещё была зав. фермой и купила в автолавке. Что тут началось! Это надо было видеть. На «второе отделение» можно было продавать билеты! Кудияриха визжит, размахивает дырявым платком, администратор кричит, что больше червонца не добавит, а зал — в лёжку от хохота.

Так звёзды цирка и эстрады, сами того не желая, развенчали Кудияриху и спустили с орбиты борьбы за правду. Долго потом смеялась деревня, поэтому она меньше показывалась на людях.

***

Вот так и жили. Деревенские люди отличаются от городских. Они по-детски наивны и доверчивы. В большинстве своём, это большие дети, добрые с чистой душой. Может они не слишком образованы, и не говорят с утра до вечера «Благодарю вас!», «Пожалуйста!» и «Прошу вас!» Даже если не все знают, в какой руке держать вилку и нож за обедом, зато они своим трудом производят всё то, что лежит на нашем столе. А это главное.

БЫЛ БЫ ДОЖДИК, БЫЛ БЫ ГРОМ

Весна. В третьей бригаде полным ходом идёт сев. Трактора таскают взад-вперёд сеялки, а за ними тянется шлейф пыли. Появляется райкомовская «Волга», останавливается. Из неё выходит первый секретарь, Смирнов и председатель комитета народного контроля, Пьянков. Мужик уже в годах, въедливый и ехидный.

— Вот, сами посмотрите, Юрий Михайлович, — обращается он к секретарю, — никого не слушает, вытворяет что хочет. Я лично с ним вчера говорил, никого не празднует, гнёт своё.

Перед ними стоит бригадир, Ситников Василий Романович, пожилой человек, с обветренным лицом, усталый и сердитый. Молчит. У него уже есть опыт общения с начальством, чем они скорей отцепятся и уедут, так лучше. А начни спорить, заклюют.

— Это что за дисциплина, Василий Романович? — Спокойно и по-деловому начал секретарь. — Какая же это культура земледелия? Ты же сам крестьянин, а почему так безобразно обращаешься с землёй. Мне ли тебя учить? Огрех на огрехе, вон сам гляди, развороты сеялок вообще не заделаны. Как так можно работать?

— Всё будет заделано и засеяно. Обещаю. Не будет огрехов.

— Тебе кто позволил так уродовать поле? — Опять забрызгал слюной Пьянков. — Юрий Михалыч, не верьте ему, он мне вчера точно так же, слово в слово говорил, а посмотрите что делается? Галопом скачет по полям. Что это такое.

— Что вы переживаете? Это моя забота, всё будет нормально, — устало говорит Василий Романович, — мне сейчас главное, как можно больше засеять, потом все огрехи обработаю.

— Почему же ты их сразу не заделываешь?

— В пятницу будет дождь. Если все агрегаты будут кружить по огрехам и лоскуткам, я упущу время. А я хочу засеять и пустить под дождь основное поле. Очень вас прошу, не напрягайте меня, я же не хуже вас понимаю, что делаю.

— Кто тебе такое сказал, что будет дождь? — Насторожился Пьянков. — По прогнозу он будет только в конце июня.

— Наши старики все толкуют. Я и у деда Пахома спрашивал, тоже говорит, что ждите дождь в пятницу. У него ноги начали болеть, прямо мозжат. Это точно, надо дождь ждать в пятницу. Вот поэтому и приходится торопиться, надо успевать.

— Честное слово, ну дитя малое, — по-бабьи всплеснул руками Пьянков, — у него дед Пахом говорит! А метеосводка что говорит? Тебе что, партбилет надоел? Не-ет, я не могу! Хоть вы на него подействуйте, Юрий Михалыч.

— Ты вот что, — насупился секретарь, — кончай эту самодеятельность, заворачивай все агрегаты и чтоб всё обработали как следует. Я лично за этим прослежу. Ясно?

— Ясно. Только не буду я этого делать, — упёрся бригадир.

— А я тебе приказываю! — Уже с угрозой говорит Смирнов.

— Слушай, секлетарь, — вдруг озлился Василий Романович, а когда он сердился, то всегда плевал на этикет и тоже начал «тыкать «секлетаря», — ты у себя в кабинете командуй, а тут я хозяин. Ты кто, милиционер? Тогда арестуй. Мне колхоз доверил поле, и я за него отвечаю. У меня на плечах что? Тыква, как у твоего народного контроля, придурка Пьянкова, который с землёй никогда не работал. Или я враг, какой? Это поле и меня кормит.

Смирнов от такого напора оторопел, а Пьянкова стал даже заикаться, потом стал грозить, что накажет рублём.

— А ты меня рублём не пугай. Я его не то что ты, трудом зарабатываю на этой земле, а ты штаны протираешь да ещё и всем мешаешь работать. Ты сам в крестьянском деле хоть маленько разбираешся? Кто ты такой? Ты же пустое место, паразит!

— Всё! — Прикрикнул секретарь и сразу перешёл на «вы», понял, тут и сам можешь схлопотать. — Прошу вас, товарищ Ситников, явиться в пятницу к двум часам на заседание бюро райкома. Вместе с секретарём парткома колхоза.

В пятницу с утра небо покрылось тучами, к обеду оно стало тёмно-синим. После обеда, на заседании бюро райкома партии, как в сказке о добре и зле, только секретарь Смирнов стал читать решение о партийном наказании бригадиру Ситникову, — небо совсем почернело, а когда сказал про выговор — вдруг ахнули раскаты грома и пошёл дождь! Тёплый, рясный и такой долгожданный. Больные ноги деда Пахома плевали на метеосводки…

Через десять дней секретарь Смирнов объезжал район, чтобы проверить поля, посмотреть всходы. Специально заехал и в третью бригаду к строптивому бригадиру. Поздоровались. Немного поговорили и проехали по его полям. Все огрехи были заделаны, видать уже после дождя, потому как рыхло чернели. Зато весь огромный массив пашни уже дружно покрылся всходами, как бывают строчки на стёганом одеяле.

— Вот теперь им и жара не страшна, — подытожил Василий Романович, — влаги хватит, чтоб всходы закрыли землю, а там, если не обманет ваш прогноз, и дожди пойдут.

— Проехал сегодня по району, — говорит секретарь Смирнов, — посмотрел поля и ахнул. Веришь ли, больше чем на половине вообще ещё нет всходов, а в пяти хозяйствах только заканчивают сев. И это в начале июня! И какой после этого ждать урожай? А ты мужик рисковый, не побоялся ни райкома, ни Пьянкова.

Вот удивил, думает Василий Романович, да если бы вы не лезли в наши дела, то в Америке и Канаде зерно не закупали бы.

В тот год его бригада собрала с гектара больше всех в районе. Отдельные поля дали по 25—30 центнеров. Десятого октября, на День работника сельского хозяйства Смирнов лично вручил ему орден Трудового Красного знамени. Все знали его историю с выговором и были за него рады, только один Пьянков не находил себе места и шипел как змей, подколодный:

— Избаловали вас. Будь это в тридцать седьмом, ты бы вместо ордена, давно на Колыме озимые окучивал. Сволочь.

Ещё друзья у него допытывались:

— Василий Романович, скажи, только честно, что сейчас у тебя перетягивает, партийный выговор или этот орден?

Тот подумал-подумал и говорит:

— Перетягивает намолоченный хлеб.

«ГРАЖДАНИН ЯМЩИКОВ»

Сидит Володька Ямщиков на стульчике и нервничает. В кармане повестка в суд, а в ней чёрным по белому: «… к 11—00 в качестве ответчика по делу гр. Истомина Г. С.» Виду, конечно, не подаёт, а у самого кошки на душе скребут. Догадывается — дадут срок, как пить дать. Дадут по самое «не хочу». В лучшем случае «химия», как поселение. Ох, и дуролом! Зачем только связался с этим старым козлом?

Не боится суда Володька, да вся закавыка в том, что он уже по мелочи две ходки сделал туда, где нары и охрана с овчарками. Давно это было, по молодости и глупости, а вот сейчас семейному туда не с руки. Гадко на душе, не уютно, как будто летом в душном ельнике продираешься через чащу, а паутина и сухая хвоя сыпется за шиворот…

А вот и прокурора черти принесли. Зачем? Его дело рассматривается без прокурора, с обвинителем. Ох, злопамятный, зараза! Дело прошлое. У тех, кто зону потоптал, к блюстителям закона любви мало. Как-то в гараже по пьянке крыл матом «мусоров» и прокурора. Причём его называл «пухломордый Берия». (Прокурор был полным и носил маленькие круглые очки). Ясно, доброхоты передали. Вот Володька и смекает, что тот сейчас отыграется и припомнит ему «пухломордого».

А вот пожаловал и пострадавший «гр. Истомин». На его лице оскорблённое достоинство и здоровенный фонарь под глазом. Чтобы показать свою значимость и ценность обществу, он весь в медалях. И неважно, что в основном это юбилейные, а звенят-то, как настоящие. Его сопровождали сын Петька да дочь Клавка с зятем Петром Олеговичем, редактором районной газеты. Клавка, это по-деревенски, а вообще-то она Клавдия Глебовна, инструктор райкома. Уж эта своё не упустит, все рычаги в движение приведены, кому надо позвонила и всё уладила…

Зашли молча, зыркнули со злобой на Володьку и загудели про своё. Слышалось только приглушённое «бу-бу-бу», да как бичом: «рецидивист», «хам» и «покажем!» А потом уж в голос грозится стали: «Подарочек такой сделаем, чтоб до слёз чихнул».

У Володьки сердце зашлось и захолонуло: «Каюк тебе, парень! Здравствуйте мои урки питерские, сокамерники ненаглядные, принимай пополнение…» А вот уже требуют уважения:

— Встать! Суд идет!

У каждого своё место, Володька — на скамье дубовой, судья и народные заседатели — в президиуме, а любопытная публика, с десяток человек, в зале. Прокурор пришёл из интереса, следующим слушается дело по малолеткам. Ему любопытно взглянуть, кто его сравнивает с незабвенным Лаврентием Павловичем.

Слетелось воронье, заклюют до смерти. В зале, среди любопытных, отдельным табунком сидит Глеб Истомин — истец с группой поддержки. А Володька один как перст. От адвоката отказался, зачем? Он даже жене и в гараже никому не сказал, что идёт в суд, и может не вернуться. Чего суетиться.

Всю жизнь один, детдом да общага. Уже взрослым помнит — провожали в армию. У военкомата ждут автобуса. Визжит гармошка, очумелые, затурканные вниманием призывники, а вокруг провожающие, пьяные мужики. Смеются и плачут родители, хлюпают носами девчонки. Все обхаживают стриженых ушастиков, а он стоит один, и хоть бы кто подошёл, хоть бы кто слово тёплое сказал. Это уже потом появилась злость и ненависть к этим счастливым и сытым рожам. Трезвым ещё держался, а уж поддатый выступал по полной программе, за это два срока и схлопотал. Ладно. Чего уж там.

Судья, сразу видать, женщина строгая, ведёт своё дело круто: вопросы, ответы, уточнения, справки, характеристики. Заседатели больше молчат, да и что они в этом кумекают, если Нюрочка Кретова работает на почте, а Лапшин Виктор Иванович — слесарь с инкубатора. Избрали, вот и сидят.

— Гражданин Ямщиков, вы признаёте себя виновным в том, что 15 февраля избили гражданина Истомина, и ещё утопили в реке его ружьё?

Встал Володька, долго смотрел на Глеба и выдавил:

— Да, признаю.

— За что вы избили гражданина Истомина?

— Потому что он шкура, таких давить надо!

— Вот-вот, товарищ судья, — запричитал Истомин с места, — если он так сейчас на суде себя ведёт, то можете представить, что он там на реке вытворял.

— Истомин, помолчите, вам слово дадут, — осадила его судья.

А тому неймётся, подпрыгивает: «Я кровь проливал на фронте, защищал родину и таких, как этот…»

Побледнел Володька, повернулся, и так резанул взглядом Глеба Истомина, что тот осёкся:

— Ты, дядя, не меня защищал, ты свою шкуру в обозе берёг. А меня защитил отец и остался под Ленинградом. Кто родину защищал, те не вернулись. Это вы, обозники да штабисты живые остались и своим деткам высшее образование дали. А нам: детдом, колония да тюрьма. Вот и вся академия.

— Давайте по существу, не отвлекайтесь, — перебила судья.

Прокурор сидел, не вмешиваясь, но вдруг спрашивает:

— Зоя Михайловна, вы разрешите вопрос обвиняемому.

— Пожалуйста — разрешила судья.

— Гражданин Ямщиков, скажите всё-таки — почему вы избили Истомина? Личная неприязнь или было что-то другое?

— Что вы меня спрашиваете, я же уголовник, мне веры на копейку. Вы лучше его спросите, пусть он сам расскажет. Он же сознательный, фронтовик и коммунист.

Дали Истомину слово. Стал он плести что-то невнятное и выходило, что Володька ни с того, ни с сего набросился на него и избил. Тут даже судья усомнилась. Должен же быть предлог. Заседатель Виктор Иванович просит слова и говорит:

— Я слышал, там драка была из-за какой-то утки…

— Какая утка в конце февраля? Вы что говорите?

— Я точно не знаю, но в деревне так говорят. Вы допросите свидетелем Казанцева Ваську, они тогда вместе были в рейсе. Это он их растащил, а то бы этот бугай деда прихлопнул и утопил в полынье. Я узнавал, Васька сейчас как раз на ремонте в гараже. Он всё может пояснить.

Сделали небольшой перерыв. Секретарь позвонила в колхозный гараж, и вот он шофёр Васька из гаража: «Драсьте!»

Дальше процедура: где родился, крестился, говорить только правду. Глеб Истомин нервно заёрзал, медальки зацвенькали.

Наконец, Васька начал по существу:

— Рядом с берегом на Чарыше бьёт тёплый ключ, поэтому и зимой полынья там не замерзает, и там часто зимуют утки-подранки. В этом году осталась зимовать уточка, как в детской сказке про Серую Шейку. Как только едем на элеватор за комбикормом, оставим машины на трассе, а сами смотреть, — живая она или нет. Вовка, то есть Ямщиков, её подкармливал. Всё зерно ей сыпал, а то ещё хлеба ломоть оставит. Жалел её и говорил: «Одна зимует, ей надо помочь выжить». Утка вначале ныряла и хоронилась от нас, а потом как бы стала привыкать.

В конце февраля послали нас в Каменск за комбикормом. Едем и вдруг видим — супротив тёплого ключа стоит «Нива», а Глеб Истомин идёт с ружьём к этой полынье.

Вовка затормозил, выскочил из кабины и на лёд, а я за ним бегом, так как вижу, он ни в себе. Стал кричать, чтобы Истомин не стрелял, а тот бабахнул в эту утку, что была в полынье. Вовка орал, как сумасшедший. Вытащил из воды несчастную утку и бил ей по морде, извиняюсь, по харе Глеба Истомина этой самой уткой. Я его еле оттащил от этого деда.

— Врёт всё он, — закричал с места Глеб, — они дружки, вот и сговорились. Бил он меня кулаками и даже ногами пинал.

— Товарищ судья, — говорит Васька, — вы посмотрите, какие у Вовки кулаки! Если бы он этими чайниками его хоть раз хлопнул, то из него бы дух вышел. Бил он его только уткой.

Прокурор опять встревает, обращается к судье.

— Зоя Михайловна, вы разрешите ещё вопрос свидетелю?

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Вы лично видели, как Ямщиков утопил ружьё Истомина? Если видели, то почему он так поступил?

— Да, самое главное я не сказал. Когда Вовка к нему подбежал, этот дедок с испугу заорал: «Не подходи, пристрелю!»

— Врёт он! — опять с места закричал Истомин. — Неужели бы я стал стрелять в живого человека?

Опять судья осадила Глеба и сама обращается к Ваське:

— Что было потом?

— Потом Вовка выбил у деда ружьё и зашвырнул в полынью. Сам кричал, матерился и… плакал.

— Как плакал? Кто плакал? — опешила судья.

— Володька плакал, честное слово. Всё из-за этой несчастной утки, будь она не ладна.

— Заткнись! — вскочил со своей скамьи и закричал Володька, но судья его осадила и уже обращается к потерпевшему:

— Скажите Истомин, как вы оказались с ружьём на реке?

— В тот день я поехал погонять лисиц, у меня даже есть лицензия. Ничего не добыл, поэтому и решил заехал на Чарыш к ключу, там иногда подранки зимуют.

— У вас что, дома есть нечего? Вы что, подранков едите?

— Почему… Просто так… ради охотничьего интереса…

— А куда вы потом эту утку дели?

Тут соскакивает с места зять Истомина, Пётр Олегович, редактор газеты, и в полный голос почти кричит:

— Куда-куда! Домой притащил, есть не стали, рыбой воняет. Да и что там в ней есть — перья да кости. Собаке выбросили.

А сам красный, аж вспотел, потом буркнул дежурное «Извините», повернулся и вышел из зала. Прокурор опять за своё:

— Казанцев, а как к Ямщикову относятся в гараже?

— Нормально. Когда он к нам из заключения пришёл, сам всех сторонился. Дали ему разбитую машину. Он её раскидал и собрал заново. Ни у кого помощи не просил, всё сам. Даже инструмент себе сам сделал. Он кузнец и токарь неплохой, а на электросварке лучше нашего сварного орудует. Поначалу его никто на квартиру не брал, думали — если из тюрьмы, значит, бандит. Так он месяц у нас в гараже в кабине или в кузове ночевал. А сейчас у него всё в норме, недавно женился и уже подрастает пацанчик Олег. А в рейс с ним любой идёт.

— Почему любой идёт?

— Надёжный он. Если у кого-то случится поломка с машиной, он никогда не бросит в беде, всегда выручит.

— А выпивает?

— Кто сейчас не выпивает? Некоторые с пьяни выступают ещё похлеще. Да и выпивать стал редко, всё-таки у него семья.

Взяла слово дочь Истомина, Клавдия. Нажимала на мораль, рост преступности, требовала сурового наказания. Стращала — если суд не накажет по закону, то она это дело так не оставит.

Пошли совещаться. Вот уже идут с приговором. Что там присватали? Ох, и не завидная эта минута для того, кто сидит на дубовой скамье! И вот: «Именем Советской Социалистической…»

Пронесло. Штраф и возмещение причинённого ущерба.

Идёт по улице Володька с корешком Васькой, а тот всё ему выговаривает, никак не остынет.

— Чё ты лезешь туда, куда кобель свой хрен не пихал. Тебе больше других надо? Из-за какой-то утки мог срок схлопотать.

Тут ещё завгар, как с цепи сорвался, орёт и матерится:

— Какого чёрта прохлаждаетесь? Тут машин не хватает, а они, как провалились. Вы на часы посмотрите. Черти! Скорей бы на пенсию, чтоб отдохнуть от вас, оглоедов.

Но и завгара понять можно. Сейчас конец зимовки скота, надо срочно солому и корма везти, а они гуляют. Председатель пятый раз звонил, грозился голову оторвать. Володька всё это понимает. Стал перед завгаром извиняться, говорит ему:

— Ты, Петрович, не серчай. Я был в суде, и между делом, чуть не загудел на Колыму. Спасибо прокурору, первый раз в жизни не стал обижать. Сейчас еду, только путёвку возьму.

НЕОБЫЧНЫЙ ЮБИЛЕЙ

В зале заседаний сельхозуправления совещание шло уже третий час. Все устали, стоял гул, слушали невнимательно.

— Товарищи! Успокойтесь, потерпите немного. Скоро заканчиваем, — то и дело призывал к порядку начальник управления.

С этой перестройкой и реформами отвыкли от заседаний. Раньше райком с райисполкомом часто собирал руководителей, и попрбуй слово сказать против, что ты! Потом горя не оберёшся! И что удивительно, тогда всё казалось нормальным, а сейчас новое время, но перестройка и реформы ещё не закончились.

Но вот наконец заседание заканчивается. Начальник встал, просветлел лицом, потёр руки как с мороза и говорит:

— А сейчас у нас небольшое торжество, — зал замер и всё стихло, — вы уже знаете, что у Михаила Никитича, нашего главного зоотехника управления, сегодня очень знаменательная дата… юбилей, так сказать — пенсионный возраст — 60 лет!

Михаил Никитич в новом костюме, при галстуке (это в такую-то жарищу) по такому случаю сидит в первом ряду, весь в орденах, медалях и смущается от общего внимания.

— Прошу вас, пройдите на сцену. — приглашают его.

Поднимается Михаил Никитич, идёт. В зале оживление, аплодисменты. Все давно знают, что его будут провожать на пенсию. По этому случаю, кроме подарка от управления, сбросились мужики от себя, это по традиции. И ещё знают, что на берегу озера в берёзовой роще уже всё кипит, шипит и жарится. Даже привезённые столы уже готовы принять тридцать человек. Все ждут, чтобы скорее кончили эту бодягу, и всем расслабиться.

Но всё шло по порядку. Как всегда и цветы, и грамота, и напутствия: «нас не забывайте» «без вас пропадём», «на кого нас покидаете?» До того довели мужика, что он зашмыгал носом, и в глазах слёзы стоят. Шутка ли, сорок лет отдал сельскому хозяйству, кем только не работал. И вот окончилась его трудовая деятельность, и он должен распрощаться с товарищами по работе.

— А сейчас, — говорит начальник управления, — кто из товарищей по работе хочет что-то пожелать Михаилу Никитичу? Столько времени вы проработали вместе с ним. Прошу.

Встал председатель колхоза «Овцевод» Груздев. Идёт к трибуне. Постоял в почтительной задумчивости и начал:

— Я… (пауза, сглатывает подступивший ком к горлу) … простите! Волнуюсь!.. Я знаю Михаила Никитича ещё со времени освоения целины. Как сейчас помню, жили в палатах. Кругом неоглядная Кулундинская степь. Барашки пасутся у озера. Ковыли, жаворонок в небе захлёбывается от счастья. А он уже тогда был у нас бригадиром. Ну вот. Упрямый был и бестолковый. Ты не обижайся, Миша… дело прошлое… это я говорю тебе, любя.

Не надо распахивать солончаки, — ему говорят, — погубим землю. Зачем у озера целик нарушать? Где овцам пастись, да куда там! Как только задули ветра, как и поднялись пыльные бури.

Михаил Никитич перебивает:

— Постой, постой! А какая тогда линия партии и правительства была? Забыл? Поднять нашей бригадой три тысячи га, а совхозу, аж двенадцать тысяч. Забыл, как тогда ночами пахали?

— Зато теперь там земля потрескалась да соль выступила, жаворонка не услышишь. Деревня нас до сих пор проклинает.

— Зато мы страну хлебом накормили. А если бы не подняли целину? Да про нас песни слагали, это мы в степи посёлки построили. Радио, свет, культуру принесли в эту глушь. А ты… дался тебе этот жаворонок. Ну, высохло одно озеро, ну и что?

— Если бы только одно. Да разве я тебя одного виню, дорогой ты мой. Хотя и ты вреда принёс немало через эту линию партии. Что мы детям и внукам оставили? Взяли два года урожай, а помнишь, сколько зерна пропало? Ни дорог, ни элеваторов, так бурты зерна в степи и сгноили.

И пошло-поехало. Зал подхватил, спорят, что дала целина.

— Стойте, — кричит управляющий. — Да вы что делаете? Мы же ветерана чествуем. Вы что, совсем спятили?

Спохватился Груздев.

— Ты уж извини, Михаил Никитич. За всё охота кому ни будь башку свернуть. В общем, поздравляю. Мы тут с ребятами купили тебе ковёр, — вносят ковёр, разворачивают, показывают. — А вот этот самовар тебе, чтобы чай на ковре пил и нас вспоминал.

Все зааплодировали. Груздев впился губами в щёку юбиляра. Тот при этом как рыба открыл рот, изображая ответный скупой мужской поцелуй. Разошлись под аплодисменты.

— Кто ещё желает поздравить?

Вышел директор совхоза «Большевик» Хомутов. Ухватился руками за края трибуны, глаза в потолок, губы трубочкой.

— С Михаилом Никитичем нас свела судьба, когда он был зав. сельхозотдела райкома партии. Помните годы, когда ограничивали содержание скота? Столько у нас в селе у населения было овец и свиней, коров и вдруг хрущёвский указ — сдать лишний скот! А Михаил Никитич всегда был на переднем крае, как он агитировал! «Зачем вам лишние овцы и свиньи, эта несчастная коровёнка, сдайте в совхоз. Надо баранины или молока — купите. Всего будет навалом. Партия учит, что через пятнадцать лет будет построен коммунизм. А вы цепляетесь за личное подворье».

Народ тёмный, не понимает: «Нет! Моё, есть моё. Не желаем!» Стреляли даже в нас, и мы однажды от Титовки до райцентра ночью пёхом бежали. Весёлое время было. С милицией ездили и забирали овечку да коровёнку. Правда, потом этот скот везде стал дохнуть, кормов-то для них не запасли. Тут зима, а их и держать негде. Мясокомбинаты не успевали перерабатывать…

— Зато наш район первый рапортовал, — не удержался юбиляр — и о нас писали в газетах, даже Москва по радио о нас сообщала.

— Похвалили! Ну, ты и даёшь. И Ельцин Чубайса с активистами награждал за приватизацию с ваучерами, а по сути их за это надо было вешать за мошонку.

В зале опять буза. С места кричат, директор совхоза Орлов:

— А вспомни, Михаил Никитич, как ты помогал уничтожать птицу? Помнишь? Была у нас в совхозе хорошая гусеферма. Уничтожить! Отраслевое направление. Занимайтесь овцами.

— Ты же гусей смог сохранить, — стал оправдываться юбиляр.

— Сумел, а как? Держали, а в отчёте не показывали. Прятали, хотя райком и знал. И смех, и грех. Как какая комиссия приедет, звонят: «Петрович, надо пару гусей гостей угостить». Я говорю: «У нас по отчёту их нет, по вашему глупому указу извели».

Юбиляр Михаил Никитич со сцены стал доказывать:

— Что вы на меня все навалились? Я что ль виноват? Линия такая была, сейчас её осудили. В чём я виноват, так это в том, что под кукурузу полрайона отвели. Сеяли где надо и не надо.

Попросил слово председатель колхоза «Коммунар» Минаков. Начал театрально, с надрывом:

— Михаил Никитич! В этот торжественный день позволь от души поздравить тебя с этой датой. Никого не слушай. Ты прошёл славный путь. То, что сейчас кричали здесь, это всё конечно было. Твоей вины нет, хотя и ты мог большую пользу району сделать, если бы поддерживал нас. Мужик ты совестливый, а если бы ещё не лез в политику, то цены б тебе не было.

Вспомни, как громили неперспективные деревни. Разогнали. Распахали. Народ разъехался кто куда. Из кормильцев в городе превратились в едаков. Село обезлюдело. Школы не укомплектованы, больницы закрывают, народ разбегается. К чему пришли?

Тут опять вскочил начальник управления и заорал:

— Вы что, все с ума посходили? Когда шло совещание, все молчали, а как только поздравлять человека, так из вас и полезло.

— Я-то что, — оправдывается Минаков, — я говорю, что поздравляю. Наломали дров, а нам расхлёбывать. Колхозы разгоняют, фермерам дорогу, а в итоге и те, и другие без штанов.

Наконец с ответным словом выступил сам юбиляр:

— Дорогие друзья! Тронут до глубины души. Хочу сказать…

Долго говорил Михаил Никитович, а закончил так:

— Хорошо вам сейчас критиковать: и то не так, и это не так. Знаете, что демократия и можно что угодно городить, а тогда? Чуть хвост поднял — и нет партбилета, а значит, и нет работы. Вот и верили в излишки скота и неперспективные деревни. А сейчас? Сейчас лучше? Вы что, слепые или ваша хата с краю? Деревню под корень изводят — цены на ГСМ и электроэнергию душат, баранину не сбыть, шерсть никому не нужна. И при этом чиновники тянут Россию в ВТО, но вступать туда с разваленным сельским хозяйством, будет похуже, чем чудачества Хрущёва.

***

Наконец, поехали на озеро в берёзовую рощу. Сели за столы. Встаёт председатель колхоза «Маяк» Фёдор Ковригин. Говорит:

— Прошу минуточку внимания! Тише, успокойтесь. Я как самый старший по возрасту, командую — поднять стаканы. А вместо тоста вот что скажу юбиляру — чтобы не говорили, а под руководством родной партии мы по земле прошли, как Мамай, и нас долго будут вспоминать тихим недобрым словом.

Такой тост всем встал поперёк горла и как подстегнул. Опять начался спор. Бывшие коммунисты кричат, что советскую власть ещё попомнят, другие кричат: «Не дай Бог вашего коммунизма!». Припомнили укрупнение и разукрупнение районов, когда сперва сажали, а потом вырубали лесополосы… запрещали пары, а овёс вообще был антипартийной культурой…

Неизвестно сколько бы ещё кричали, но тут встаёт директор совхоза: «Заречный» Суханов, да ка-ак гаркнет:

— Ти-ха! Предлагаю всем заткнуться и выпить за юбиляра без тостов. Потом поговорим. А сейчас встали, и — быть добру!

Все как опомнились. Встали. Выпили. Потом ещё и ещё…

Когда маленько оттаяли и успокоились, Суханов предлагает:

— Давайте оглянемся назад и потом посмотрим вперёд.

Оглянулись. Позади было всё ясно и понятно — кто прав, кто виноват. Даже как-то безоблачно и уж совсем не страшно. Впереди был мрак, громоздились проблемы, которые вообще-то теперь можно решать самим, вплоть до избрания своих депутатов в Госдуму. Только хотелось, чтобы это всё делал и решал кто-то другой. А потому тянуло хорошо выпить и закусить румяным шашлычком из молодой баранины.

ПРОДОВОЛЬСТВЕННАЯ ПРОГРАММА

Когда в стране с продуктами возникла напряжёнка, то КПСС придумала «Продовольственную программу». Главным направлением её было развитие подсобных хозяйств. Все заводы, фабрики, крупные и средние организации должны были разводить скот, птицу и свиней. Это походило на культурную революцию в Китае, а у нас так решили увеличить производство продовольствия.

Я тогда работал в «Спиртпроме», и как мы не брыкались, но довели нам план по производству мяса. Мы производили спирт и водку, а тут такая головная боль. Надо создавать целый отдел подсобного хозяйства. Для этого нужно: земля, трактора, комбайны, скотные дворы, свиноферма, специалисты и человек 40 рабочих…

Что делать? И вдруг на горизонте появляется директор совхоза, Зимин Иван Тихонович, а его хозяйство в селе Соколово было как раз под боком нашего спиртзавода. И вот что он предлагает:

— Ребята, а ведь я вам могу помочь с подсобным хозяйством. Причём вам это обойдётся даром, не надо что-то строить, приобретать технику, и вообще совсем не беспокоиться.

— Как это? — удивились мы. — Ты что, джинн из лампы Алладина или Хаттабыч? Выкладывай всё начистоту, только не хитри.

— Всё просто и законно. Под свой план мяса вы покупаете у меня 400 поросят по сходной цене. Ещё берёте в свой штат трёх моих свинарок по совместительству, заключаете с моим совхозом договор на аренду части свинарника. Это для вас копейки, зато всё официально и проходит по отчёту. А через десять месяцев вы получаете натурой 400 своих хрюшек весом за центнер каждая. А это около пятидесяти тонн живого веса. Неужели не выгодно?

— Иван Тихонович, добрый ты дяденька, только признайся честно, какой у тебя здесь интерес? Согласись, такого не бывает.

— Если честно, то у моего совхоза от этого тоже выгода. Условие одно — всю барду с завода отдаёте только нам. Улавливаете? Я откармливаю пять тысяч голов свиней, из них ваши — 400. Всё законно и без хлопот. А ещё поверьте, — через год-другой эта затея с подсобными хозяйствами лопнет. Каждый должен заниматься своим делом, а вы ни копейки не пустите на ветер.

А ведь верно. Так и сделали. Перечислили деньги за молодняк, оформили в штат свинарок, и заключили договор аренды свинарника. У плановика сразу же официальная отчётность, каждый месяц докладывает в статистику о поголовье и привесе, а привес прёт и прёт! И понятно почему — барда, отличный корм.

В начале была канитель с доставкой барды с завода на свинарник, но прокинули трубопровод со спиртзавода на свинарник, на манер нефтепровода, вот и вся механизация. По нему барда к хрюшкам попадала прямиком в корыта. Свинаркам надо было только повернуть кран и, как в кино про джентельменов — «Просим, жрать пожалуйста!» Совхоз лишь чуть-чуть разбавлял её комбикормом и дроблёнкой, а то всё обходились нашей бардой. А её каждый день за глаза. Ясно, что это выгодно и нам.

Идёт время, в крайкоме вдруг видят, что «Продовольственная программа» буксует. Решили заслушать нерадивых руководителей на бюро. Но если всех ругать, то станет ясно, что затея партии с этой программой провалилась, поэтому кого-то надо и похвалить. Под руку первым попался наш трест «Спиртпром».

А генеральный директор у нас был мужик хороший, но со слабинкой, любил грешным делом, чтобы его хвалили — ну хлебом не корми. Вызывает он меня и говорит:

— Надо бы съездить на спирт завод в Соколово, а заодно поглядеть на наших свиней. Скоро нас, как передовиков на бюро крайкома будут заслушивать, а я своих свиней в глаза не видел. Если это станет известно, то нас не поймут. Надо съездить.

Ладно. Я созвонился с совхозом, предупредил Ивана Тихоновича, что завтра будем у него. Мужик он был догадливый, предложил скооперироваться — водка наша, шашлыки его. А сабантуй решили организовать вечером на берегу Оби, потому как на свинарнике атмосфера всегда густая, не продохнуть.

Приезжаем. До обеда провозились на спирт заводе, и тут же с нами крутился наш дорогой Иван Тихонович. Мы же партнёры — братья не только по разуму, но и по свинопоголовью.

Когда управились со своими делами на заводе, подошла очередь посмотреть на хрюшек. Поехали. Иван Тихонович, как хозяин, первым кинулся в свинарник, а мы чуть замешкались. Чтобы чуть перебить эту свинячью густую атмосферу, закурили. Только собрались идти, вдруг вылетает Иван Тихонович, сам белее полотна, глаза безумные и пулей к УАЗику, и за рацию. Вызывает ветстанцию, и только послушайте, что он орёт в трубку:

— Срочно приезжайте! Пять тысяч свиней сдохли! Не иначе, как свиной грипп или чума! Торопитесь, возможно, придётся вводить карантин, а мне привезите пистолет с одним патроном.

Наш генеральный побледнел, ухватился за сердце, потом за валидол. А я всё-таки успел заглянул в свинарник. Батюшки! Свиньи лежат, как огромные белые валуны, и — тишина! Сдохли.

Какие уж тут к чёрту шашлыки! Скорей на свой спирт завод. Из райцентра примчались сразу две «неотложки»: на свинарник с ветстанции десант со шприцами и хлоркой, на спирт завод бригада кардиологов отваживаться с нашим генеральным. Представляете ситуацию? Ему скоро в крайкоме на бюро быть в качестве героя «Продовольственной программы», а тут свиньи приказали долго жить! Того гляди, он сам за ними вперёд ногами. Ужас.

Проходит немного времени. Белые халаты возятся с нашим генеральным. Опутали его проводами, подключили к каким-то приборам, а он уже к гробу посунулся. Даже нос заострился. Вдруг влетает наш дорогой Иван Тихонович, за ним самый главный поросячий доктор, и у обоих рот до ушей. Смеются, черти.

— Ложная тревога. Всё в порядке! Просто свиньи были в стельку пьяные, а потому все были временно в отключке.

У генерального сердце сразу встало на место. Он подхватился, сгрёб с себя всю эту паутину проводов и спрашивает:

— Объясните — как это может быть?

А вот так и может. Всё оказалось, до смешного, просто.

***

У рабочего спирт завода Василия Изотовича Клюева в тот день намечались проводы сына в армию. Ему хоть плачь, а нужно было пораньше вернуться с работы домой. Но перед этим ему ещё надо было промыть и обработать огромную ёмкость (танк) из-под браги. Дело не сложное, но беда в том, что в ней ещё было тонн пять браги, и неизвестно, когда ещё откачают в цех перегонки.

Он весь изнервничался, так как время поджимает. Тогда он плюнул на всё, ведь родная кровинушка идёт родину защищать, и откачал всю брагу по трубопроводу… на свинарник. Вместо барды! Подумаешь, какие-то пять тонн, завод не обеднеет.

Свинарки потом рассказывали, что свиньи долго не могли понять, что им подали на обед. Почавкают-почавкают и смотрят на них, как спрашивают: «Что это вы, сволочи, нам жрать даёте?» А когда распробовали, захорошело, понравилось, всё вылизали.

Немного погодя их развезло, и они стали буянить. Которые помоложе, — кинулись драться, которые постарше, — весело похрюкивали, даже с каким-то джазовым подвизгом. Через время стали шататься, потом все попадали и весь свинарник — в лёжку. Это же не люди, которые пьют всякую дрянь, а свиньи, они к спиртному не привыкшие, да и много ли им надо? Когда очухались, скорей к поилкам, как у алкашей в горле пересохло, с перепоя всегда пить хочется. Хрюшки, кто посообразительней, снова к корытам, визжат и требуют браги опохмелиться…

***

Генеральный на заседании бюро крайкома был героем нашего времени, а как иначе? Трест «Спиртпром» произвёл, кроме выпивки ещё и сорок шесть тонн первоклассной мясной закуски! Не слабо? Дали ему Грамоту, похвалили и сняли на карточку для газеты. Что ты! Ему это бальзам на сердце, а нам известность.

Только в этой истории было ещё продолжение — Василию Изотовичу объявили строгий выговор и удержали из зарплаты 18 рублей и 36 копеек «… за нарушение технологического процесса производства». Он очень переживал, особенно его коробили эти 36 копеек, как насмешка над рабочим человеком.

Но всё-таки тут был и светлый момент. Он на проводах сына в армию не ударил в грязь лицом. Не только все гости, даже пять тысяч свиней — в лёжку! Вот это проводы. Подавитесь вы этими 36-ю копейками. Зато вся деревня этот день помнит до сих пор.

ДЕЛО БЫЛО ТАК…

Речь пойдёт о политике, эротике с элементами секса, а так же о КГБ и финансовых проблемах. И поверьте, всё это чистая правда. Поборники нравственности могут успокоиться, всё будет пристойно и в рамках нашей общественной морали.

Дело было так. Развенчали коммунистов, и вместо одной КПСС сразу объявилось более сорока. Создали и мы свою крестьянскуютию партию. От нашей области нас с Денисом избирали даже делегатами на учредительный съезд партии. А ехать надо аж в саму первопрестольную. Дело то серьёзное, политическое.

Я как дома это сообщил, так моя Маруся аж зашлась в крике: «Не пущу! Тут сено косить, а он в — политику! Тоже мне, революционер! Тебя же посодют. Бросай, Мишаня, эти съезды, водку-то пить можно и дома!» Еле уговорил, и то с условием — привезти ей какую-то заморскую тюль. Деньги с лоскутиком-образцом пришпилила булавкой мне в потайном кармашке. Под коленкой.

Приезжаем. А тогда Москву было не признать, вся в иностранных вывесках, все митингуют, радуются, что настала свобода слова и тела, а нам деревенским, это в диковинку. Определили нас в гостиницу, а там цена за номер — страсть, так нас ещё и кормят за даром. Виданное ли дело! Сразу ясно — политика.

Что интересно, все бывшие коммунисты, что сидели в президиумах и сытно ели-пили, подались в демократы и норовят пролезть в самую головку. Везде хороводят, бьют себя в грудь, бывших ругают, а как спасти Россию, знают только они. Что ты!

Стали выбирать самых главных в партии. Шум, крик, одни орут: «Даёшь коммунистов, у них опыт управления!» Другие блажат: «Гоните их в шею, они уже построили коммунизм с карточками и талонами на мыло и хлеб!» Началась буза. Чтобы сбавить накал, объявили перерыв. Собрались мужики в туалете, курим и кумекаем: кого избрать самым главным? С нами оказался какой-то мужик, бойкий и головастый. Он-то нас и надоумил.

— Они, сволочи, — говорит, — хотят нам подсуропить бывшую партийную номенклатуру. Надо голосовать за своего, за деревенского мужика. За Вермишелева. Он — председатель колхоза.

Ладно. Покурили и пошли голосовать. Деревенские, они же дружные, а потому меж собой погудели и махом завалили москвичей, которых нам навязывали, а наш Вермишелев угодил в председатели нашей партии. Вот так. Оказывается, что политику можно вершить даже в туалете, всё зависит от людей.

Это я рассказал про политику, а теперь послушайте про эротику с элементами секса. Только вы не подумайте чего худого.

Дело было так. Поскольку я сексуально грешен только в помыслах, расскажу, как на духу всю правду. Приходим мы со съезда в гостиницу, никак не успокоимся от политической борьбы, а потому решили чуть размагнититься. Деньги были, ехали всё-таки в Москву, у каждого имелась хорошая заначка. Народ в делегации подобрался дружный, прикупили что надо, и у нас в номере хорошо посидели. Даже пели. Разошлись поздно.

Вроде всё хорошо, но чего-то не хватает. Врать не буду, я свою Марусю люблю, но малость угорел, а тут ещё, как чёрт под руку пихает — постоянно телефон трезвонит, и ласковый голосок в трубке эротично мурлычет: «Не желаете ли, чтобы ваш досуг скрасили девушки?» Дениска ещё тот ходок, но был хитрован, знает меня, я что-нибудь соображу, потому стал спать гнездиться, а меня потянуло на половые подвиги. Думаю, всё же в Москве, а деньги прямо жгут мужское самолюбие. Тут в аккурат по телику Африку показывают, вижу губастых негритянок. Только опять по телефону заворковали: «Не желаете ли…», я и ляпнул:

— Желаем. А вот негритянку слабо?

Отвечают, вообще-то, можно, только это экзотика, а потому надо обратиться туда-то и туда-то, попросить в номер массажистку из Африки. Ладно. Спускаюсь на первый этаж. Рядом с рестораном за столом сидит раззолоченная главная массажистка и принимает кобелиные заказы на половую экзотику. В открытую, не прячется. Я, как бывалый ловелас, так развязно ей говорю:

— Мадам, мне бы помассажировать негритянку.

Она меня с ног до головы смерила и говорит:

— Молодой человек, а вам это по карману? Вы хоть знаете, сколько стоит такое удовольствие?

Обидно мне, вроде африканская любовь полагается только городским, а деревенские и доярками обойдутся. Говорю:

— Может, и не знаю. А ты всё знаешь? Вот скажи, сколько стоит тонна зелёной массы для первотёлок?

Она видит, что не на того напала, сразу зауважала.

— Это другой разговор! Если вы знаете цвет и курс валюты, то замечу, и негритянки измеряются в тоннах. Это же штучный товар, но предупреждаю: если цена для вас неподъёмная, то может, что попроще? Например, девочек с Тверской? — И показывает на длинноногих крашеных девок.

А мне обидно стало за деревню, упёрся, как бык колхозный: «Негритянку хочу!» Она порылась в компьютере и выдаёт:

— К сожалению, сегодня все негритянки заняты. Согласны на латино-американку? Цвет, хоть и не чёрный, зато шоколадный. Та же экзотика, плюс большая скидка. И тянет всего на тонну.

Я и согласился, но тут началось самое интересное.

— Нужна предоплата, — говорит эта раззолоченная, — товар-то штучный. — И называет цену этой тонны. У меня глаза на лоб.

— Ты же сказала, тонна — это значит тысяча.

— Правильно — тысяча. Но тысяча зелени. Товар валютный. И я предупреждала. Сам подтвердил, что с зеленью работаешь.

Что делать? Отступать некуда. Тут ещё эти девки с Тверской стали хихикать — оплошал деревенский лапоть. Не-ет, думаю, не на того напали. Всё до копейки выложил. Правда, своих не хватило, пришлось расстегнуть под коленкой булавку потайного кармана с Марусиными «тюлевыми» деньгами. Сам думаю, Маруся, жили мы без этой заграничной тюли, проживем и дальше. Тут же Латинская Америка на карту поставлена, а это престиж русской деревни. Бабёнка мои кровные посчитала и говорит:

— Ждите заказ в течение часа.

С последних денег купил какого-то заморского пойла и поднялся к себе. Денис — тут как тут подхватился: «Где был? Почему без меня?» А мне до смерти денег жалко, потому ехидно говорю, что был в Латинской Америке. Наливаю заморского напитка, а он кочевряжится — не пьёт. Ну, и чёрт с тобой, сам две стопки и осадил. То ли от классовой борьбы на съезде, то ли от этого зелья, но пока ждал заказ, меня сморило, и я отключился.

Слышу сквозь сон — звонок. Денис к телефону и говорит: «Никого мы не заказывали». Немного погодя опять звонок, а он уже сердится, орёт: «Да никого мы не заказывали… а тот мужик-колхозник, давно храпит», — и суёт трубку мне в харю. Но фирма была серьёзная, там не унимаются. Толкуют ему про оплаченный заказ. Как он это услышал, сразу и согласился: «Ладно, — говорит, — если всё оплачено, ведите эту латиноамериканку. Что мы, звери какие? Не пропадать же добру».

Немного погодя стук в дверь, а я слышать-то всё слышу, а сам как в трансе, рукой не могу шевельнуть. Чуть веки приподнял и вижу — входит роскошная девка, цвета шоколада, сама в норковой шубке, с магнитофоном. Включает «Ламбаду», сбрасывает шубку и… мама родная! Стоит в натуральном виде Афродиты, а формы! Лопочет с милым акцентом: «Кито бьюдет Мьиша?» А «Мьиша» лежит, как бревно, ни рукой, ни ногой не шевельну. Зато Денис не растерялся, засуетился, кричит, что это он и есть «Мьиша!» Ну, не подлец? Она для куража заскочила на столик и давай «Ламбаду» выплясывать, только фужеры зазвенели, а груди у неё в растопырку, как у молодой козы, и ещё дёргаются. Потом соскользнула к нему в кровать, и только пружины застонали… Грех-то какой! Я от волнения и аханья враз сомлел и совсем отключился.

Утром очухался, спрашиваю Дениску, померещилось мне с Латинской Америкой? Он глаза прячет и бормочет: «Ты, Мишаня, как лишку хватишь, так тебе чёрте что мерещится». Я и думаю, может, и правда померещилось, шарю по карманам — одна мелочь. Хвать-хвать под коленкой — только булавка и осталась.

А он такой деловой, меня загружает. Говорит, что я теперь уже старший по группе, и суёт билеты всей делегации. Поехали в аэропорт Домодедово. Чёрт с ними, с деньгами, только совестно перед Марусей, профукал её денежки, и что обидно — без пользы. Зато совесть чистая. Стал в душе каяться, за дурные помыслы и, вы не поверите, всё неожиданно уладилось. Но как!

А дело было так. Приезжаем в аэропорт, я зарегистрировал делегацию. Пока ждали свой рейс, хорошо опохмелился. Полегчало, но начало штормить. Объявляют посадку. Кое-как поковылял, прошёл рамку металлоискателя, но тут какой-то мужик в штатском меня хватает за шиворот и поволок в дежурку. Там уж он на меня и вызверился. Орёт, что он фээсбэшник, а я по оперативке похож на какого-то террориста и хочу взорвать самолёт. Вывернул карманы, остатки денег — себе в ящик и всё жути нагоняет, требует назвать имена чеченских террористов.

Представляете ситуацию? Идёт посадка, Дениска мечется, билеты всей делегации у меня, а где я — неизвестно. Спасибо контролёрам, они указали, куда меня уволок этот паук-опричник. Влетает он и с порога ревёт, как медведь в жаркую погоду:

— Ты какого… (тут нехорошее слово) здесь сидишь с билетами, когда уже посадка идёт?!

А фээсбэшник сразу выкобениваться, встал в позу, говорит:

— Гражданин подозревается в терроризме!

— Что?! — У Дениса аж челюсть отпала, как у коня. — Какой терроризм? Чё плетёшь? Ты сам кто будешь, крыса столичная?

— Я сотрудник ФСБ, — начал рисоваться тот, и даже суёт ему в морду красную книжечку, но Денис его оборвал, но как!

— Ты эту книжку засунь себе в… (и опять сказал плохое слово, в переводе с медицины — в задний проход), — и сам тычет ему в харю корочки областного депутата. В придачу у него на пиджаке был большущий депутатский флажок. Наверно, фээсбэшник с перепугу принял его за депутата Госдумы, потому и прижух. Дениска меня за руку и только ходу, а я и запричитал:

— Он же, подлец, все деньги выгреб, в ящик стола спрятал.

Денис выдвигает ящик стола, а там этих деньжищ, как у дурака махорки. Причём даже в валюте, доллары, фунты со стерлингами. Как он это увидел, сразу ка-ак заорёт:

— Ах ты, шкура! Вот какую взрывчатку у террористов выгребаешь? — А сам всю наличность ссыпал мне в портфель и бегом на посадку. Фээсбэшник с перепугу хоть бы слово вякнул.

***

Это уже дома я деньги пересчитал, и глаза на лоб полезли — выходило, что я в Москву съездил, как на хорошие заработки. Потому Маруся и не ругалась за свою тюль. Правда, деньги все до копейки выгребла, и мы на них купили дочери в городе квартиру. Да чёрт с ними, с деньгами, не это главное — главное, что создали свою крестьянскую партию. Может будет легче деревне.

КОВБОИ, РЫБНАДЗОР И ГАИ

Для начала незатейливый анекдот. Едут по прерии два ковбоя. Чтобы скоротать дорогу, Джон предлагает товарищу:

— Билл, плохо выглядишь. Хочешь, я подниму тебе настроение? Плачу сто долларов, если съешь вон ту коровью лепёшку?

— Ты же знаешь, Джон, что я всё спустил в салуне, поэтому готов съесть любое дерьмо, только чтобы опохмелиться, — и принимается за дело, да так напористо.

Джону кажется, что он проиграет пари, поэтому предлагает:

— Билл, давай я сам доем остаток лепёшки, и мы в расчёте.

Тот соглашается, так как уже сам понимает, что одному её не осилить. Джон доедает оставшуюся половину лепёшки, и они едут дальше. Через время Билл говорит:

— Джон, а тебе не кажется, что мы с тобой только что бесплатно нажрались дерьма?

***

Этот анекдот, чтобы лучше понять последующий рассказ.

Однажды к нам в ГАИ приехал краевой начальник. Целую неделю занимались делами, а перед отъездом гостя решили вывезти на природу с ночёвкой на берег Оби. Прихватили с собой резиновую лодку, сети, так как было время нереста, и рыба шла дурóм. Всё городские трусливые, потому начальник заартачился и говорит, что эта затея может для него плохо кончиться.

— Не беспокойтесь, — успокоили его, — инспектор рыбнадзора местный, наш товарищ. Ничего плохого не будет, если мы на уху, и вам в виде презента домой наловим немножко рыбки.

Поехали. Нашли удобную протоку, забросили сети и на берегу поставили палатку, расположились лагерем. Чтобы обезопаситься, (мало ли что может быть), переоделись в гражданскую одежду, а машину с мигалкой и сиреной, загнали в кустарник, подальше от посторонних глаз. Пока поймается рыба на уху — накрыли «поляну». И только хотели водкой ударить по стаканам, тут как черти из рукомойника, на трёх машинах бригада сотрудников из самого Обского рыбнадзора! Влипли гаишники, а городского начальника, понятное дело, чуть Кондратий не обнял.

— И что это мы тут делаем в период нереста рыбы? — ехидно спрашивает рыбнадзор, и достают из воды сети, в которых уже трепыхались два огромных сазана и три стерлядки. А это уже тянет на огромный штраф.

И тут наш начальник ГАИ, Василий Петрович Ерёмин всё взял на себя и один стал выруливать. Но как? Говорит им:

— Ваша взяла. Пишите протокол по факту браконьерства. Хотя и стыдно признаться, но что тут скажешь, — виноваты.

Все гаишники вытаращили глаза, — видано ли, чтобы ГАИ где-то были виновными! А начальник даёт своим ребятам знак, чтобы не вмешивались. А рыбнадзорники растерялись, обычно браконьеры орут, угрожают, а здесь мирно, у злодеев даже накрыта «поляна» с водкой. У рыбных инспекторов работа нервная, поэтому они часто стресс снимают водкой, а тут вот она родная, только надо её взять с умом. Их самый главный строго говорит:

— В таком случае мы обязаны составить акт о браконьерстве, и сообщить по месту работы. А ещё вам за стерлядь причитается штраф по пять тысяч за каждую, плюс по три тысячи пятьсот рублей за каждого сазана. Итого, — двадцать тысяч. Вот по этой квитанции оплатите в любом банке. Кроме этого мы обязаны конфисковать рыбу и орудие лова, то есть — сети.

Тут один «добрый» рыбный инспектор говорит начальнику:

— Дмитрий Семёнович, может, сделаем снисхождение? Во-первых, — они осознали, не борзели и не хамили, а во вторых, — они могут штраф оплатить на месте наличными, без всяких квитанций и волокиты. Зачем мужиков позорить перед начальством?

Тогда начальник ГАИ Ерёмин предлагает им компромисс.

— Действительно, сделайте нам скидку, если без квитанции. У нас как раз с собой только десять тысяч — и подаёт им деньги.

«Добрый» сотрудник рыбнадзора для приличия поломался, но деньги взял, пересчитал и выдвинул дополнительное условие:

— Хорошо. Но тогда в виде компенсации мы должны ещё конфисковать водку. От неё всё зло при браконьерстве.

Пока они грузили рыбу, запихивали отобранные сети в мешок, начальник ГАИ Ерёмин со своим водителем незаметно покинули место разборки и скрылись в кустах. Когда рыбные инспекторы расселись по машинам и двинулись ловить других браконьеров, вдруг раздался вой сирены, и милицейский «уазик» с мигалкой перегородил им дорогу. Только Ерёмин был уже в форме майора. Он тормозит весь рыбнадзор и командует:

— Стоять, ГАИ! Операция по контролю за работой рыбной инспекции. Прошу документы на транспорт и водительские удостоверения. Если водители пьяные — конфискуем автотранспорт.

Как в комедии Гоголя «Ревизор», была немая сцена, а когда сотрудники рыбнадзора очухались, все гаишники уже были в форме, трезвые и занимались своим делом. Составляли протоколы, проводили тестирование на алкоголь — заставляли водителей дуть в трубочки, которые сразу же посинели. Всё — приехали.

А конец истории такой. Гаишники получили назад свои десять тысяч рублей, водку и сети. А в качестве отступного, рыбнадзор ещё отвалил им три мешка отборной рыбы. Когда рыбные инспекторы уезжали, то «добрый» рыбный инспектор, который взял, а потом вернул назад деньги, обратился к своему начальнику, Дмитрию Семёновичу со словами из нашего анекдота:

— Послушай, Джон, а тебе не кажется, что мы только что бесплатно нахлебались дерьма, и ничего не заработали?

ЖАЖДА ПЕРЕМЕН

В колхозном Доме культуры идёт отчётное собрание. В зале нет свободных мест. Такая активность в начале перестройки была впервые со времён Хрущёва. Собрание волнуется. Голова идёт кругом, дух захватывает. Шутка ли, говорят о том, за что раньше волокли на Колыму — о коллективизации, только наоборот. Сами решают, что делать с колхозом? Вот до чего дошла демократия!

После этой перестройки и разгула демократии долг колхоза перевалил уже за двести миллионов, всё рушится, разваливается, а государство не торопится списывать долг. Это со времён Сталина, когда каждый год по весне снижали цены, а все долги с колхозов списывались, так как тогда большинство их было убыточными. Вот и сейчас без поддержки государства надои упали, техника не ремонтируется. Одни кричат, что виноваты коммунисты, другие орут, что при них хоть какой-то, но был порядок, и люди были с зарплатой. То и дело слышится газетное: «Приватизация!», «Акционерное общество», но чаще — «Раздать землю!»

Это, значит, уйти из колхозного рая. Только как быть с долгами? Всеми завладела идея, как вместо этих миллионов долга показать родному государству кукиш? Если оно спалило все вклады, что были на сберкнижках, то почему бы и его не наказать? Предлагают колхоз распустить, землю раздать на паи и разбежаться. С кого тогда требовать миллионы? А как только их спишут, снова в кучу со своими паями, но под другой вывеской. Шум, крик, ругань… Понятное дело, вопрос серьёзный.

И тут встаёт дед Прудников и шагает к трибуне. В зале оживление, переговариваются: «Сейчас дед что ни будь отчебучит!» Он в деревне вроде деда Щукаря. И как в воду глядели.

— Я так скажу, — начал он, — как плохо не живём, а есть хочется. И если мы доедаем колхоз начисто, то как его ни называй, хоть ассоциацией, хоть приватизацией — всё одно нам кердык. Раздать землю и пущай каждый за себя горбатит. Все эти объединения — на дурака. Как Кузьма Васюков не работал в колхозе, он и в этих ассоциациях гужи не порвёт. Земля ему даром не нужна, на ней же работать надо! А если работать в складчину, то хоть работай, хоть дурака валяй, всем платят поровну.

Поднялся шум, выкрики из зала: «А где техника?», «Кто даст семена, запчасти и горючее?», «Умник какой нашёлся…»

Тогда дед и говорит:

— Есть другой путь — простой и без затрат. Надо наш колхоз «Путь к коммунизму» назвать на новый лад, ну, скажем, «Кто больше украдёт!» Или — «Ни бей лежачего».

Смех, оживление, голоса: «Ты чё, дед, совсем сдурел?», «Как можно?», «Почему, объясни толком!»

— А потому, — говорит дед Прудников, — счас растолкую. Пасу, значит, я коров по осени, а на соседнем поле Прокудин Митроха на комбайне молотит пшеницу. Его штурвальный, Мишка Попов в лесополосе возится с какой-то железякой, стучит но ней молотком. Флажок над комбайном — значит они ещё по старому ударники коммунистического труда! Вижу, Митроха остановил комбайн, насыпал четыре мешка зерна и спрятал в копну.

Митрохин голос из зала: «Какое твоё право не знаючи дела сразу брехать. Врёшь всё! Ты далеко тогда был и не мог видеть!»

Дед продолжает:

— Я всё примечаю. Не успел сообразить, вдруг вижу, что к этой копне уже крадётся наш учётчик Макарка Шаповалов.

Теперь уже из зала орёт Макар: «Гоните этого брехуна, что вы его слухаете? Там вовсе и не копна была, а так себе, мешки чуть притрусены соломой…» А дед опять продолжает своё:

— Огляделся он по сторонам и мешки перехоронил в лесополосе. Только ушёл, я перетащил их подалее и ветками прикидал. — В зале оживление. — Сам падаю на жеребца и махом в деревню за телегой. Думаю, — складу мешки, сеном завалю, как для коня прихватил. Ага… Возвращаюсь с телегой. Хвать, а мешков хрен да маленько. Спёрли. Вот вам и вся ассоциация с приватизацией.

Штурвальный, пэтэушник и бывший комсомолец Мишка Попов тоже стал оправдываться, кричит:

— Я мешки не брал, зря ты дед на меня думаешь. Я эту яму, у кривой берёзы, где ты спрятал мешки, и в глаза не видел…

И снова шум, крики. Новое всегда рождается в муках.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Работал у нас в краевом сельхозуправлении Анатолий Николаич Крапивин. Семья у него была хорошая, дружная. И жена умница, заканчивала аспирантуру и однажды на три месяца уехала в Томск, в сибирские Афины. Тут Новый год, а в управлении была традиция — коллективно встречать его в актовом зале. И всегда всё проходило нормально, а вот тогда случилась беда. Вернее, тогда всё прошло нормально, а беда открылась позже.

У нас в плановом отделе тогда работала Ирина Фёдоровна Жукова, лет тридцати пяти от роду. Женщина в самом соку, и всё у неё было: шикарная квартира, машина, дача, все пальцы в золотых перстнях. Не было только одного — мужа. Всё как-то забывала выйти замуж. Возможно потому, что долго придерживалась мнения, это хорошо, что мужа нет, никто не ноет, что голодный. Только после встречи Нового года, где-то в конце февраля, вдруг в партком треста приходит этот старший экономист Ирина Фёдоровна, и всех огорошила. Говорит:

— Вот моё заявление, разберитесь. На Новый год меня соблазнил и склонил к интимной любви член коммунистической партии Советского Союза, подлец и змей, Толя Крапивин.

— Он вас силой соблазнял? — Уточняет секретарь партбюро.

— Нет. Но он мне клятвенно обещал жениться.

— Неужели вы не знали, что он женат и у него двое детей?

— А это вы лучше у него спросите, почему он про них тогда забыл. А ведь он член ленинской партии и знал на что идёт.

— Всё понятно, — говорит наш секретарь, — не понятно только одно — что вы хотите от бюро? Наказать его по партийной линии или, как аморального типа, или взашей гнать с работы?

— Не-ет, — говорит Ирина Фёдоровна, — пусть он на мне женится. Как и обещал. А если нет, то я до ЦК партии дойду!

— И вы верите, что партбюро может в приказном порядке заставить Крапивина бросить семью с детьми, чтобы только на вас жениться? И все будут счастливы? Вы это серьёзно?

— Я не ослышалась? Это мне говорит партбюро управления? А как быть с моральным обликом коммуниста? Как всё увязать?

Ясно, что бабёнку заклинило на мужике и её не переубедить, но сигнал есть сигнал. Собрали бюро. И вот такой был расклад: за столом сидят суровые члены партии, рядом по коровьи вздыхает «невеста» Ирина Федоровна, а в углу на стульчике, блудник и позор всей партии коммунистов — сам-друг Крапивин. И вы не поверите, так как больштнство членов бюро были женщины, то партийные бабы вдруг навалились на жертву разврата, на Ирину Фёдоровну! Её и так недолюбливали, и тут уж отвели душеньку.

А как у нас могут возмущаться сердитые женщины, все знают. Крик подняли такой, что на проходной слышно.

Понятное дело, коммунист Крапивин от всего открещивался. Он только сейчас до конца осознал, во что по пьяни вляпался.

— Да я — говорит, — эту бабу, извиняюсь за выражение, эту лахудру вообще вижу в первый раз! Она что, у нас работает?

Только и Ирина Фёдоровна не дура. Просит пригласить на бюро техничку Козлову, кстати, члена партии. Она как раз на Новый год дежурила и видела, как Анатолий Николаич и Ирина Фёдоровна уединились в кабинете и предались преступной страсти. Послали за Козловой. Секретарь партбюро спрашивает её:

— А вы уверены, что они там занимались грешной любовью?

— Я что, — говорит техничка-коммунист Козлова, — или сама молодой не была? Или я не знаю, отчего так ахают и пыхтят? Ваш вопрос, товарищ секретарь, это наглая провокация.

— Возможно, они там шкафы передвигали.

— Ага! А для чего тогда замочная скважина? Или я что, дура?

Ну, ни стерва? А тут ещё Ирина Федоровна, как фокусник из рукава, достаёт козырные факты. Говорит, что подтверждением его полового влечения было то, что он ей после этой собачьей свадьбы подарил каракулевую шубу и югославские сапожки. Это ли не доказательство серьёзности намерений любовника!

Вот это она зря сказала, так как получился обратный эффект. Вместо сочувствия, все женщины бюро на неё окрысились и задохнулись от благородного гнева за гнусное предательство.

— И после этого ты его ещё позоришь?! Шуба и сапоги у тебя уже есть, а совести нет! Мы за ними годами в месткоме стоим в очереди, и ни один кобель не подарит. А тебе, как на блюдечке, и ты ещё губы раскатала — женись! Предала ты его с потрохами!

Ирина Фёдоровна видит, что тут правды не найти, злодею и выговор не светит, тогда она выкладывает свой главный козырь.

— Посмотрю, как вы сейчас запоёте, — говорит. — когда он меня склонил к интимной телесной близости, то говорил, что готов наше ложе любви выстелить лепестками роз. А за неимением роз на пол постелил… партийную газету «Правда». И даже не это страшно, а всё кощунство в том, что на ней как раз был портрет вождя международного пролетариата — самого товарища Ленина!

Всё. Как говорят — приплыли. Хана товарищу по партии. В тридцатые годы только за это светила статья вплоть до расстрела, а Колыма была, как награда. Только вдруг все видят, как злодей Толя Крапивин что-то лихорадочно на пальцах подсчитывает, потом подхватывается с места и громко кричит:

— Граждане судьи! Запишите в протоколе — если у этой голодной на мужиков зубатой кобылы ровно 30 сентября родится ребёнок, то я согласен восемнадцать лет платить алименты. Но не женюсь на ней даже под расстрелом! Клянусь партийным билетом! А если сказать по правде, то это она меня тогда подпоила и затащила к себе в кабинет, а теперь ещё хочет одеть хомут.

Вот и всё. Анатолию Николаевичу, как и положено, объявили самый-самый строгий выговор с занесением куда следует, и отпустили с миром. Только он от этого выговора даже не чихнул.

А 30-го сентября у Ирины Фёдоровны никто не родился, и Крапивин сэкономил 18 лет алиментов. В тресте многие даже не удивились этой любовной истории, всё шло по русской народной пословице: «В чужых жён чёрт ложку мёда кладёт».

XXIV СЪЕЗД ПАРТИИ

Во времена коммунистов формализм и показной энтузиазм зашкаливали. Особенно во время съездов партии. Тогда в его адрес шли поздравительные телеграммы и трудовые рапорты. Кто сколько в честь съезда намолотил зерна, выплавил стали, выдал угля на горá и так далее. Понятно, что это никого не трогало, все понимали — так надо. Это организационный атрибут очередного и, конечно, исторического съезда КПСС. А вот что всех руководителей касалось — во время съезда нельзя было допустить ЧП! Это считалось, чуть ли не диверсией и подрывом авторитета КПСС. По таким фактам делались серьёзные оргвыводы. Иногда отделывались выговором, но бывало, что отбирали партбилеты.

Обычно перед съездом партии, райкомы собирали руководителей всех уровней, и первые секретари ещё раз вдалбливали:

— Надеемся, что все осознают меру ответственности за организацию работы ваших подразделений во время работы съезда. И не дай бог, если у кого-то в хозяйстве случится сбой в работе.

Все проводили собрания трудовых коллективов, беседовали с коммунистами, были круглосуточные дежурства руководителей и специалистов… Все понимали, что от работы съезда стране не холодно, не жарко, но так надо. Лучше поостеречься, чтобы во время съезда ничего не случилось, всё прошло без происшествий. Иначе можно было остаться без партбилета, а значит без работы.

Помню, когда я работал председателем колхоза, как раз проходил XXIV съезд КПСС. Нас так же собирали в райкоме, но всё прошло нормально: доярки доили коров, на МТМ готовилась техника к посевной, все бригадиры и специалисты были на местах. Всё шло, вроде, нормально, но в самый последний день работы съезда у меня случилась беда — уголовщина. Среди ночи раздаётся телефонный звонок с колхозной котельной.

— Фёдор Ильич, это звонит кочегар, Василий Мухортов. Срочно приезжайте сюда, у меня в кочегарке лежит покойник.

— Какой ещё покойник? Неужели ты сам кого грохнул?

— Никого я не грохнул, приезжайте, а то я боюсь ночью работать с мертвецом. Не приедете — брошу всё к чёртовой матери.

Ничего себе, на улице мороз за тридцать, а наша котельная отапливает половину райцентра, в том числе райком и райисполком. Не дай бог, что серьёзное, тогда меня без масла сожрут и не подавятся. Быстро оделся, завёл УАЗик и покатил в котельную.

Приезжаю. Кочегар Мухортов уже поджидает меня на улице. Вижу, у него под глазом огромный фингал и губы разбиты. Такое бывает редко, так как на ночь котельную они всегда закрывали.

— И кто же это тебя так отоварил? Слушай, а ты случаем не пьяный? Давай рассказывай, что тут у тебя случилось?

— Вы сперва разберитесь, а потом наезжайте.

Заходим в котельную. По привычке к топкам — уголь горит ровно, термометр показывает в котлах нужную температуру.

— А теперь давай посмотрим, где твой упокойник.

— Пошли, сам увидишь.

Котельная отгорожена перегородкой, за ней находились мастерская и бытовка с топчаном и столом. В мастерской стоял верстак с тисками, ящик со слесарными инструментами, на стеллаже лежали трубы разного диаметра и всякий нужный хлам. В другой комнатёнке кочегары переодевались, отдыхали и ели.

Вообще-то я не трус, но покойников не то что боюсь, но побаиваюсь. Как и у всех, при виде покойника появлялся необъяснимый страх. Но что интересно, когда у меня на производстве объявился труп, то это был уже рабочий момент, поэтому я особого страха не ощутил. Лежит на полу лицом вниз какой-то мужик, одна рука, как у пловца в замахе выброшена вперёд, другая неестественно подогнута под себя. Спрашиваю у кочегара:

— Как он попал сюда? Ночь, двери закрыты, зачем открывал?

— Лучше вы мне скажите, зачем разрешаете в колхозной столовой проводить свадьбы? Почти каждые выходные.

— И что здесь плохого? Люди женятся. Нороду много, вот и все просят в выходные столовую под свадьбу. Свои колхозники.

— Плохо то, что на свадьбах всегда драка. Как подопьёт молодняк, так и валят во двор на разборку. На этот раз этого мужика так отделали, что он в лёжку. На улице мороз, они приволокли его в котельную. Я не пускал, говорю: «А если он у меня окочурится? Везите в больницу». Так они меня самого отметелили.

— Ладно. Сейчас всё уладим, ты только за топками следи.

Первым делом позвонил в больницу. Приезжает «скорая». Доктор Завьялов внимательно осмотрел мужика и говорит:

— В услугах медицины этот бедолага уже не нуждается. Вызывайте милицию. Тут уголовное дело, пусть они разбираются.

Из милиции на будке автозака прибыл капитан Осипов, а с ними следователь-эксперт Топорков. Сфотографировали покойника, обшарили, допросили Мухортова. Тот назвал парней, которые притащили этого мужика в котельную. Капитан пошёл в столовую, где ещё праздновали свадьбу, чтобы повязать злодеев, которые насмерть забили мужика. Но парни были ушлые, загодя смылись. Тогда он позвонил дежурному в отдел, попросил чтобы наряд проехался по адресам и задержали злодеев. Потом говорит:

— Мы свою работу закончили, везите тело в морг больницы. Всего хорошего. Мне ещё сейчас работать с подследственными.

— Хорошенькое дело, «везите в морг» — говорю я, — а с какой это радости я его должен везти? Он мне кто? Мой сотрудник или родственник? У вас автозак, вы милиция, вот и везите его в морг.

Ещё капитан Осипов и рта не успел открыть, как сержант-водитель Коля Хорошилов стал выступать, да так напористо:

— Мы не катафалк и даже не ритуальная служба. Покойник числится на балансе у вас — вот и везите его в морг.

Но тут Осипов напомнил сержанту, кто здесь главный, даже прикрикнул на Колю Хорошилова, а мне доверительно говорит:

— Вообще-то он прав, возить покойников в морг, это не наша работа. У тебя два варианта. Первый — пусть тело полежит здесь до утра, а там всё уладится, объявится его родня и увезут в морг.

Теперь его перебил кочегар Вася Мухортов. Как заверещит:

— В гробу я видел вашу котельную! С покойником работать я не подписывался. Увозите его, а то брошу всё и уйду. Интересно получается — одни бьют по морде, другие — охраняй покойника.

Капитан Осипов спокойно и его выслушал, и продолжает:

— Есть второй вариант — у вас в колхозе сотня автомашин. Поднимай завгара, а он пусть поднимает кого-то из шоферов.

Хорошенькое дело, пока они расшевелятся, уже будет утро.

Но, оказалось, что у капитана Осипова был ещё и третий, резервный нейтральный вариант. Он его озвучил последним:

— Хотя возить жмуриков и не наша работа, но можем пойти на компромисс: по бутылке водки на брата, четвёртую с закуской ставишь сейчас же. Это чтобы мы сняли нервное напряжение, перед тем, как начнём покойника снимать с твоего баланса. Идёт?

Куда деваться? Пошёл в столовую. Нашёл старшую по смене, сделал разнос, так как её клиенты угробили человека, а сейчас пляшут. Как мне среди ночи наводить контакт с милицией и моргом? Она была понятливая. В коробку сложила водку, закуску, стаканы, а из уважения к органам — ещё пачку салфеток.

Прихожу в котельную, менты поджидают меня. Стали решать, где снимать «нервное напряжение». Осипов предложил — за столом в бытовке, поскольку потерпевший уже не свидетель и в райком не донесёт. Но пить с покойным было противно, поэтому я предложил снимать «нервное напряжение» в моём УАЗике.

Хорошо посидели, немного поговорили, покурили и принялись за дело. Пострадавшего донесли до автомобиля. Сержант Коля Хорошилов, как самый молодой, запрыгнул в будку, а мы стали подавать ему покойного, но было неудобно, так как мешала его рука в позе «пловца». Коля принял тело и вдруг… покойник опустил эту руку, как бы приобнял сержанта и чётко сказал «ой»!

Сержант милиции со страху так заорал, что в соседнем дворе у агронома Хомутова залаял кобель. Коля сбросил с себя покойника и сиганул из будки. До того напужался, что стал нарезать круги по территории, мы его кое-как поймали, стали успокаивать.

Если честно, то и мы перепугались, ведь такого не бывает, чтобы покойники размахивали руками и ойкали. Но следователь-эксперт Топорков нам всё растолковал с точки зрения медицины.

— Тут всё просто. Трупное окоченение ещё совсем не наступило, вот рука и опустилась. Это привело к тому, что диафрагма вытолкнула воздух, а голосовые связки сработали и «сказали» «ой». В итоге наш сержант чуть не наложил в штанишки.

— Коля, ты же служишь в органах, — стал совестить Колю капитан, — должен быть материалистом. Тем более, сегодня кончает свою работа съезд партии. По этому случаю я предлагаю ещё раз снять возникшее «нервное напряжение». Только сейчас давайте по-людски — в бытовке, так как покойник освободил помещение.

Ещё раз сняли непредвиденное «нервное напряжение», потом долго прощались. Наконец, увезли усопшего в морг. Я уже собрался домой, но тут опять стал выступать кочегар Мухортов:

— Фёдор Ильич, что хотите делайте, но я один кочегарить ночью не буду. Хоть смейтесь, но одному тут оставаться жутко.

— Ты покури на улице, — говорю, — я что ни будь организую.

Пошёл в колхозную контору, там дежурила Мария Семёновна Пастухова, женщина смелая, на фронте она была медсестрой. Я обрисовал ей ситуацию, а она мне сама и присоветовала.

— И это проблема? Я на фронте работала в «поезде милосердия», с передовой вывозили раненых в тыл. Ни без того, часто раненые, даже после операции умирали, а врачи от усталости валились с ног. Наш санитарный поезд с ранеными шёл почти без остановок, так что умерших некуда было девать. Пока до следующей остановки едим, иногда спали с мёртвыми — мест не хватало. А сейчас не война. Мы с Васькой до утра дотянем.

Пошли с ней в котельную, я Мухортову всё растолковал, бутылку с водкой им оставил, и они спокойно до утра доработали. Подбросят угля, котельную на замок, чтоб ещё покойника не подкинули, и в колхозную контору. И ей веселее — сидят, водочку потягивают и чаи гоняют. Через время вдвоём сходят уголька в топку подкинуть, и опять за чаи да разговоры.

Так мы не подкачали, и достойно встретили очередной XXIV исторический съезд КПСС. А в райкоме, при подведении итогов нашей работы в период съезда, я про покойника не стал говорить.

ИЗДЕРЖКИ ДЕМОКРАТИИ

Многие мне могут не поверить, но это сущая правда, да к тому же в Покровке каждый это может подтвердить. Случилась эта забавная и поучительная история со Степаном Петровичем Касьяновым, о ней в районе вспоминают ещё до сих пор. А всё началось с крыши его дома — стала протекать.

Петрович со своим радикулитом по крышам уже лазить не мог, не тот возраст. Дети стариков Касьяновых «вышли в люди», а потому жили аж в Новом Сибирске. Люди занятые, старший сын заведовал какой-то кафедрой в солидном институте, дочка работала на телевидении, потому они их своей крышей пока беспокоить не стали. Думали, что им помогут на месте, тем более, что у них половина деревни родни.

Степан Петрович всю жизнь отработал в колхозе на тракторе, и работал на совесть. Потому отправился к начальству просить, чтоб помогли перекрыть эту проклятую крышу. Всё-таки пенсионер, ветеран труда, кроме того — фронтовик. Только зря он надеялся. С этими реформами всё полетело вверх тормашками: вместо колхоза образовалось какое-то ОАО «Трутень», а его директором был Коля Быков, сын свояка Егора Колашникова. Тот внимательно выслушал родственника, а потом говорит:

— Забудь, дядя Степан про халяву, так как сейчас рынок. Ты свой земельный пай кому снёс? Правильно, фермеру Гришане Ложкину. А если так, то к нему и топай. А про нас забудь.

Дед наладился спорить, говорит, что пай паем, а он в этом колхозе полсотни лет отпахал на тракторе и неужели ремонт крыши не заслужил? Только всё попусту, тому разве докажешь — колхоза уже нет, а раз нет, то и разговора нет. Вроде, он и прав.

Ладно. Пошёл он к фермеру Ложкину (сам фермер Гришка ему тоже доводился роднёй по двоюродному брату Фёдору). Но оказалось, что сейчас все молодые, да ранние. Ещё толком своё дело ему не обсказал, а этот родной племянничек его с полуслова отбрил, да так всё убедительно и складно. Говорит:

— Дядь Степан, ты на свой земельный пай зерно и отходы получаешь? Получаешь! Теперь хочешь, чтоб я тебе ещё и хату ремонтировал? А не жирно будет? Ты где до пенсии работал, в колхозе? Вот пускай Колька Быков о ветеране позаботится, это он должен твоей крышей заниматься. Скажи, я хотя бы раз тебя с зерноотходами или зерном обидел? Разве не так?

Вроде бы и он прав. Все правы, а крышу ремонтировать некому. Поругался с ним маленько Степан Петрович, потом махнул на всё рукой, думает — сколько ему жить-то осталось, а тут ещё надо нервы по пустякам портить. Правда, бабка ругалась, но её понять можно — как только дождь, так по всей хате расставляет тазы, вёдра, а в них всё кап-кап да буль-буль…

Неизвестно, чем бы это всё закончилось, но тут дожди лить перестали, и напряжёнка с крышей на время отодвинулась. Только бабка всё зудела, а Петрович решил — как нибудь само собой образуется: или дети помогут, или этих чертей, Кольку с Гришкой совесть заест. И вы не поверите, но всё само собой и решилось. Но как! Вы только послушайте.

Надо сказать, что Петрович был заядлым рыбаком, это он пристрастился, когда ещё работал. От грохота мотора и жары в тракторе звон в ушах стоял, а на бережку Песчанки он приходил в себя и остывал. Бабка сердилась, а его даже на пенсии тянуло на реку. Сидит на бережку, ветерок обдувает, камыши шумят, тиной и рыбой пахнет — хорошо! От Песчанки прохлада и покой. А тут ещё, глядишь, на уху или жарёху рыбки надёргает.

Только вдруг его так скрутило, что вытянулся наш Петрович и отдал Богу душу. Бабка первым делом «отбила» телеграмму детям, а уж потом взялась за хлопоты. Наивные люди полагают, что человеку только при жизни трудно получить жильё и прописку. Ошибаетесь, господа хорошие. Даже если нет криминала, родственники набегаются. В той же больнице должны заглянуть покойному в душу, для этого делается вскрытие. Такой порядок.

Не так-то просто вычеркнуть человека из списка живущих, и прописать на кладбище. Но бабке повезло. Подалась она в сельсовет, там её выслушали, созвонились с милицией и лечащим врачом. Посоветовались с ними и, учитывая, что Петрович разменял восьмой десяток и последнее время прихварывал, — разрешили хоронить без вскрытия. Спасибо и на этом.

Понятно, съехались дети, как и положено, плакали и рвали на себе волосья. Собрались родственники, соседи, знакомые, даже пригласили из райцентра батюшку, что стало модно после перестройки. Всё прошло как у людей — повздыхали, поскорбели и тихо понесли его на кладбище. Несут. Впереди идёт батюшка, кадилом машет, молитвы читает, за ним в трауре родня, тут же Коля Быков и Гришка Ложкин — совесть-то небось, грызёт.

Идёт скорбная процессия, и только на мост через Песчанку, вдруг как налетит вихрем ветер, да как напахнёт тиной и рыбой, к тому же и камыш заволновался. А дальше вообще случилось такое, что вы не поверите — вдруг Петрович вздрогнул и… сел в гробу! Как спросонья оглядел процессию и спрашивает:

— Это что же вы, черти, вытворяете? Это куда же вы меня, сучье племя, поволокли? Вы что, совсем рехнулись?

Батюшка был молодой, и это был его первый случай, когда воскресают покойники, потому первым кинулся бежать, а за ним и вся процессия сыпанула по сторонам. И получилось так: половина скорбящих с одной стороны реки, вторая по другую, а посерёдке на мосту гроб, где наш Петрович выступает. Все стоят и трусятся, а тишина — жуткая. Коля Быков стал креститься и выкрикивать: «Чур меня!» Гроб бросили на мосту, да так неудачно, что Петрович чуть было не вывалился из тары.

Честное слово! Согласитесь, жуткое зрелище — мост, гроб, и встаёт покойник! Сам-то Петрович был фронтовик, всего в войну насмотрелся, а потому не испужался, сообразил, что к чему. Стоит в гробу, и как товарищ Ленин с броневика на митинге руками размахивает и убедительно кричит односельчанам:

— Чего спужались? Думаете, я привидение? Да не тряситесь вы. Не верите, что я живой? — А все молчат, только глаза пучат и пятятся. Тогда он обращается к Коле Быкову.— Ты, Колюня, мне крышу отказался перекрыть, помнишь? А я побывал на том свете и теперь-то уж знаю, как на вас с Гришкой найти управу. Не возрадуетесь! Такое сотворю — сами окочуритесь наперёд!

Как только про крышу сказал, тут все и ожили, поняли, что промашка вышла. Батюшка давай молитвы читать, говорит ему:

— Ты, раб божий, Петрович, из гроба не выходи, лучше там лежи, а мы тебя должны домой снести, только теперь головой вперёд, иначе быть беде. Второй раз уже не оклемаешься.

Понесли его домой. Вы только представьте такую картину — с кладбища несут домой в деревню покойника, только живого! А он сидит в гробу, и всё ругается матом, надо же что удумали! Чуть живого не закопали. Потом он притомился, опять прилёг в гробу и вытянулся. Гришка Ложкин шепчет Коле Быкову:

— Да, наделал делов наш Петрович. Уборка идёт, тут молотить надо, зерно осыпается, а полдеревни деда тетешкают, туда-сюда таскают. Ты погляди, может он там уже всерьёз крякнул, тогда давай повернём и сделаем вторую ходку на кладбище.

— Я тебе погляжу, сатана — опять стал сердиться Петрович, — я тебе устрою вторую ходку. Не дождётесь. Несите скорей, а то меня с непривычки уже укачало. Я же не моряк, воевал в пехоте.

Приносят его домой. А там всё по нашему православному обычаю в трауре: зеркала занавешены чёрным, говорят шёпотом. Соседи помогают жарить-парить, по тарелкам уже раскладывают кутью, лапшу с курятиной, блины. И вдруг… Мама родная! Заносят покойника назад в дом, да ещё головой вперёд. Что было! Слабонервные в обмороке валяются, крик, шум. Никто ничего не поймёт, только мелко крестятся и пятятся подале от гроба.

А Петрович враз живой рукой всё уладил — гроб на чердак, всех за столы, чтоб своё воскрешение отметить, заодно поминки справить. «Скорбящие» дружно попадали на лавки и за стаканы. Сидели до темна, гармошку принесли, и дело до песняка дошло. Даже плясали и пели частушки. Петрович с радости, что живой с кладбища вернулся, тоже распетушился и спел к случаю:

Прохожие шарахались, крестились и меж собой удивлялись: «Ты смотри, что вытворяют! У людей горе, а они на поминках под гармошку матерные частушки поют и ещё пляшут?» Насчёт батюшки врать не будем, он обиделся и сразу же уехал, даже стопки не пригубил. Ему ещё перед своим начальством придётся оправдываться, почему после его молитвы покойники оживают?

Потом уже, когда на «поминках» остаканились и пришли в себя, навалились на бывшего покойника с расспросами: что да как там на том свете? Чтобы успокоить родственников, пришлось Петровичу рассказать землякам, что испытал при такой смерти.

— Да я толком всё и не успел разглядеть, — говорит он, — помню какой-то длинный коридор, свечение вдали, и вот я уже на том свете. Пробыл я там недолго, всего и не помню, только понял, что там считается большим грехом, если скатерть на стол постелить обратной стороной. Что ты! Нельзя! — Потом поглядел на Колю Быкова и Гришку Ложкина, вздохнул и закончил так. — Но самыми большими грешниками там считают тех, кто при жизни обижал старых людей. Скажем, если кто не помог немощному крышу перекрыть или дров привезти. Таких сразу направляют в ад. Потом вдруг ясно слышу, кто-то говорит: «Этому в рай ещё рано, пусть на земле помается!» Меня стало трясти и только — трах! Очнулся — лежу на мосту, а вокруг вы, придурки.

***

Что такой случай был, в деревне вам любой скажет. Это уже потом врач Людмила Николаевна разъяснила, что он уснул каким-то летаргическим сном, это вроде клинической смерти. Такое иногда бывает. А вот о рассказе про «тот свет», где побывал Петрович, судить сложно. Человек он уже в годах, когда очнулся, уже несли на кладбище, мог напутать. Вот и разберись тут.

Но что точьно известно, через неделю у Степана Петровича избу перекрыли оцинкованным железом, и даже привезли две машины дров. Берёзовых. А если бы он не помёр, пусть даже понарошку этим непонятным сном, разве бы Коля Быков и Гришка Ложкин отремонтировали крышу, не говоря уже про дрова?

УМНЫЕ ЛЮДИ И ГОСУДАРСТВО

Денежная реформа 1991 года, получившая название «Павловской» была последней в советского время. Она считается конфискационной денежной реформой, её цель была лишь одна: избавиться от «лишней» денежной массы, находившейся в обращении, и ещё снизить инфляцию. Ещё частично решала проблему дефицита товаров в стране. Основной причиной этой реформы была, якобы, борьба с фальшивыми рублями, ввозимыми в СССР из-за рубежа, чтобы подорвать нашу финансовую систему.

Горбачёв издал Указ о прекращении в обороте денег достоинством 50 и 100 рублей образца 1961 года и приостановки выдачи денег с вкладов. Населению это сообщили в программе «Время», когда все магазины уже были закрыты. Утром люди распечатал кубышки, и кинулся в магазины, аптеки и всем кто торгует, чтобы избавиться от денег, которые меняются. За коробок спичек или таблетку совали сотки и полусотки. Но зря, — обмен был лишь в сберкассах, и каждому меняли только по две сотки и полусотки. Всё, остальные деньги в этих купюрах сгорали!

С целью проведения реформы были выпущены новые купюры 50 и 100 рублей образца 1991 года. Временно были в ходу мелкие старые советские купюры и монеты образца 1961 года наравне с новыми. Их постепенно изымали и меняли на новые. Уже потом Госбанком были выпущены новые монеты образца 1991 года, отличающиеся от прежних размеров и номиналом.

Народ нагло ограбили, потом газеты писали, что на мусорных свалках находили миллионы обесцененных денег. Особенно пострадали старики, которые всю жизнь откладывали деньги на похороны, чтобы не обременять этим своих детей. Бабульки умоляли обменять скопленные деньги «на смерть» — только зря. Правозащитники обратились к мировой общественности, но заграница ответила: «Умом Россию не понять, разбирайтесь сами».

Реформа ударила по населению. Сбережения граждан, припрятанные «в чулках и кубышках», — обесценились. Пропали десятки тысяч рублей, накопленных трудом десятилетий. И уж совсем бесчестно то, что за две недели до этого с трибуны Верховного Совета страны министр финансов Павлов заверил население страны, что денежной реформы не будет, а когда вклады граждан «сгорели», все стрелки перевёл на западные банки, обвиняя их в подрыве денежного обращения в СССР фальшивыми купюрами.

И это ещё хорошо, что беда пошла не по плану власти. В результате реформы правительству удалось ограбить население всего на 14 миллиардов рублей, хотя аппетит был гораздо больше — конфисковать 81,5 миллиардов рублей! Но, как всегда бывает, несмотря на секретность предстоящей реформы, небольшой круг людей с большими связями и большими деньгами, успел всё же «деревянные» рубли поменять на «твёрдыши» — доллары.

Но вот что интересно, кроме них, в России всегда были просто умные люди. Вот они-то и спутали все карты власти. Эти люди не кричали и не митинговали, а в начале внимательно изучили первую часть Указа Ельцина, «Что не запрещено законом…», а потом вторую часть, «Что разрешено!» Понятное дело — со знакомыми юристами перетолковали, и с Конституцией сверились. А потом эти умные люди в городах и деревнях пошли не в сберкассы, а прямиком на почту. И тут началось самое интересное!

Умные люди спокойно и без истерики говорят почтовикам: «Примите наши кровные для любимого дедушки, (бабушки или больной мамы)», и отправьте все (лишние) сотки и полусотки почтовым переводом». Конечно, в начале почтовики, а потом и финансисты даже обалдели от такой наглости, — растерялись. И как только в голову могла прийти такая бредовая мысль? Говорят умным людям: «Вам надо с этими деньгами идти в сберкассу, а мы крупные купюры не меняем». Только не с теми связались.

Умные люди, как бы даже удивились, и опять спокойно объясняют: «Вы нас не поняли. Мы не просим менять деньги, мы пришли их отправить по адресу. Вам следовало бы знать законы!» И ткнули носом в Указ Ельцина, где «Всё разрешено, что не запрещено законом». И после этого показывают Постановление Правительства и спрашивают: «Где тут сказано, что крупными купюрами почтовые переводы отправлять нельзя?»

Дело дошло до прокуратуры. И там государевы люди в аккуратных синих мундирах поначалу изумились от такой неслыханной наглости, — вроде они с правительством всё предусмотрели, как «законно» ограбить народ, а выходит, что всё-таки нашлась лазейка. Но когда полистали Указ Ельцина о законах, что можно, а что нельзя, а потом увязали с Постановлением Правительства о замене крупных купюр, то лишь развели руками, — всё правильно. А поскольку умные люди ещё грозились обратиться в международный суд по правам человека в Страсбурге, всё-таки разрешили отправлять переводы крупными купюрами.

Но и это ещё не всё. Почтовые переводы ушли в самые дальние города страны по вымышленным адресам и фамилиям, но ушли простым почтовым переводом на паровозной тяге. И кому, какое дело, — почему кто-то кому-то отправляет свои деньги?

Вся хитрость состояла в том, что все деньги, конечно же, потом вернулись назад. И на всех пометка: «По данному адресу в Хабаровске (Владивостоке, Магадане…), по ул. Миклуха-Маклая (Энгельса, Кузькина и так далее), гражданин Петров (Сидоров, Иванов) не проживает. Да и вообще — в городе нет таких улиц». Они даже не догадывались, что это всё делалось специально.

А раз так, то через месяц деньги вернулись назад отправителям, когда уже появились новые купюры. Умные люди их получили, но уже новыми деньгами и распорядились ими, как хотели. И чихать они хотели на алкоголика министра финансов Павлова.

ЦЕННЫЕ КАДРЫ

Это было в самом начале освоения целины. К нам тогда ехал народ со всего Союза, и край гремел по всей стране. Впервые многие услышали слово — «Кулунда». Шутка ли — распахали более трёх миллиона гектаров векового целика, построили сотни новых посёлков. Но самое главное: через каких-то десять лет послевоенной разрухи — сразу завалили страну хлебом!

Ясно, что велась большая культурно-агитационная работа. К нам приезжали известные артисты Мариинского театра оперы и балета, а Мария Мордасова пела на всю страну частушки:

Приезжали и поэты-шестидесятники Евтушенко, Вознесенский, Роберт Рождественский… Наш знаменитый земляк перед целинниками читал чуть заикаясь свои замечательные стихи:

На этот культурный фронт бросали и местные творческие силы — артистов местных театров и писателей.

Однажды собрали десант творческой интеллигенции и отправили в Берёзовский район. Встречали нас хорошо, и выступали мы от души. Только представьте — кругом вороха золотой пшеницы, вместо сцены — машина с открытыми бортами, а вокруг сидят на хлебных ворохах целинники. К вечеру руководство организовало уху и всё, что к ней положено: костёр, а вокруг гости — партком, рабочком и ещё несколько мужиков-целинников.

А надо вам сказать, что во время освоения целины стопок, рюмок и хрустальных фужеров ещё не было, зато были гранёные стаканы по семь копеек. И вот, когда уже осадили по два стакана водки по самый рубчик (!) и разлили по третьему, вдруг парень-целинник в тельняшке (видать, из флотских) говорит:

— Всё, ребята. Я пить больше не буду.

— Как?! Почему?! — Загалдели все.

А он спокойно и рассудительно говорит:

— Я же за рулём. Мне ещё вас везти в Берёзовку, в гостиницу.

И это после двух стаканов по самый рубчик! Потом уже, когда мы уезжали из района, и было традиционное застолье, мы рассказали секретарю райкома про этого флотского парня. Какое же у человека должно быть конское здоровье и сила воли, если после двух стаканов может наступить себе на горло и сказать: «Нет!» Потом рулить сорок вёрст, а ему ещё назад ехать.

— Это надо будет учесть, — говорит первый секретарь заведующему орготделом райкома, — найдите его, побеседуйте и переведите в профком. — Потом подумал и уточнил: — Нет, лучше сразу на партийную работу. Нам такие кадры позарез нужны.

ВЫГОВОР

В бытность коммунистов все партийные конференции заканчивались пением «Интернационала», и это уже стало традицией. Обычно раздавали листки с текстом и пели. Ещё часто подпевали артисты из самодеятельности. И только потом появились пластинки с гимном «Интернационала». Но если сказать честно, то «вживую» пели не очень. А вот у нас всё было по-другому, выручал главный агроном сельхозуправления Павел Егорыч Барсуков. Голос у него был сильный и приятный, как у заправского певца. Его даже несколько раз показывали по телевизору. Вот он всех и выручал, — по сигналу всегда первым поднимался и запевал:

Зал, гремя стульями, сразу дружно вставал и подхватывал:

Песня крепла, пели от души и с удовольствием, так как после песни всех отпускали домой, а начальство крадучись ехало куда ни будь обмывать партийное мероприятие.

И вот однажды, в какие-то века приехал к нам на партконференцию сам секретарь крайкома, ведающий вопросами сельского хозяйства. Понятно, что наш райком партии заранее побеспокоился, всё на несколько раз проверил, даже по всем мелочным вопросам. По такому случаю Павла Егорыча настропалили:

— Ты уж не подведи, сам понимаешь…

— Как можно? Да вы не переживайте, — успокоил он райкомовцев, ошалевших от беготни и сознания важности события.

И вот она партконференция. Всё шло по плану, как положено. Дело уже шло к вечеру, а скукотища — страсть! По барабанным перепонкам дятлом долбят эти проценты, гектары, тонны и заверения райкома, крайкома и родной нашей партии…

А тогда Андропов так гайки завернул, что и не пикнуть, только кто же нашего партийного человека перехитрит? По старой традиции налили полный бригадный самовар самогонки и по одному, по двое ныряли в кабинет директора Дома культуры. Так сказать, удовлетворяли свою естественную потребность.

Павел Егорыч тоже несколько раз сбегал к директору, хорошо подрумянился и центр тяжести у него стал маленько смещаться. Время до конца конференции ещё много, и он решил отдохнуть. Попросил, чтобы его вовремя разбудили, а сам под эти гектары, проценты центнеры продукции прикорнул на стульчике.

Всё было бы хорошо, но видать он хватил чуть лишка из самовара, потому вдруг начал подхрапывать, его кто-то легонько по плечу похлопал и шепчет: «Егорыч, приведи себя в порядок!» Тот спросонья подхватился, откашлялся и хоть бы спросил, что происходит? Видит пустую трибуну, президиум на него уставился, там думают, что коммунист встал и желает что-то важное им сообщить. А он ни к селу, ни к городу грянул красивым тенором:

Первыми встали те, кто спал или дремал, да не разобрав что к чему, спросонья как подхватили, как заголосили:

За ними все подхватили по привычке, думают — это в честь секретаря крайкома. Представляете? Песню уже не остановить, это же вам не «Шумел камыш», а партийный гимн. Президиум не знает что делать, глядит на секретаря, а тому нельзя отрываться от масс, ведь народ и партия едины. Поднялся и тоже заблажил:

А затем… затем «Интернационал» пели ещё раз, в конце конференции, как и положено, но секретарь смотрел волком.

А на другой день состоялось заседание бюро райкома, и был «разбор полётов». Наказать Павла Егорыча следовало, только вот не знали — за что? За то, что пел «Интернационал»? Не смешите. Долго думали, как бы так вкатить выговор, чтобы тому мало не показалось, но чтобы и не обидеть знаменитый партийный гимн. И всё равно исхитрились и наказали выговором… «за нарушение партийного регламента и неэтичное поведение».

Больше его делегатом на партконференцию не избирали. По телевизору тоже не показывали.

ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ДИВЕРСИЯ

У нас в крае шестьдесят сельских районов и есть такие, у которых нет своих райцентров, а все районные службы находятся рядом, в небольших городках. А это не порядок — начальство живёт культурно и топчет асфальт, а население района месит грязь в деревне. Но если сказать честно, то здесь большой беды нет, — были бы только хорошие кадры руководителей и специалистов. Но бывают попытки решить этот неудобный кадровый вопрос, но иногда это оборачивается скандалом. Вот один такой случай.

Однажды в одном таком городке собрали на совещание всех руководителей хозяйств, секретарей парткомов и председателей сельсоветов. Рассматривался вопрос о предстоящей уборке урожая. Вопрос серьёзный, было много шума и споров. Когда все вопросы были решены, вдруг первый секретарь райкома партии предложил неожиданный организационный вопрос. Говорит:

— Товарищи, мы хотели бы с вами посоветоваться. Вы знаете, что у нас в Берёзовке ликвидировали психиатрическую больницу со стационаром. Там большое двухэтажное помещение с тёплым гаражом. Пока это здание бесхозное. В связи с этим у нас есть предложение — райком партии, райисполком и управление сельского хозяйства перевести в это пустующее здание. Нам часто говорят, что не дело, когда все службы селом руководят из города. Какое будет ваше мнение по этому вопросу?

Сразу же встаёт Соколенко, директор знаменитого на весь край совхоза «Пригородный» и говорит:

— А я так думаю — надо нормальных людей, специалистов и руководителей подбирать, а не помещение. Что изменится от того, если одних дураков поменяете на других?

Поднялся шум, крик. Соколенко уже шьют персональное дело за то, что посягнул на честь и достоинство нашей эпохи, и не уважает советскую власть. Но и он не дурак, сообразил, что ляпнул не то, и сразу на попятную. Но вы только послушайте, как он стал оправдываться и аргументировать своё предложение:

— Ладно, чёрт с вами, — говорит он, — я согласен. Перебирайтесь вы все в психушку, только решётки с окон не снимайте.

Что тут опять началось, чуть с кулаками не кидаются! А что толку, хотя орали и сучили ногами, однако наказывать его не стали. А всё потому, что наконец-то дошло — психиатрическая больница для райкома и советской власти, это уже слишком.