Деревенская околица. Рассказы о деревне

КОРОЛЬ ЛИР

Жил у нас в Покровке Илья Романович Королёв. Всю жизнь проработал в лесхозе. Мужик ядрёный, кряжистый, и вечно он в смоле, и вечно от него духмяным запахом бора отдавало, так как работал он лесником. Держал много скотины, покосов было вволю, ещё держал больше тридцати ульев пчёл. Жил справно. И жена у него была под стать мужу, потому у них всё и ладилось.

Троих ребятишек поднял на ноги, жаль что все девки. Две старшие, Таисья и Зинаида институт закончили, видные девки, учёные. Вернулись домой и сразу замуж выскочили. И не за кого попадя — одна за агронома, другая за главного инженера колхоза. Меньшенькая дочь, Васеня, было такое же ласковое дитя, но родилась с изъяном, — ножка была малость попорченна, прихрамывала, жалели её шибче всех. Лицом и характером была в мать.

Закончила Васеня школу, а дальше учиться не пришлось, беда в семье у Королёвых случилась, и пошла она работать в детский садик. Там ей с малыми ребятами самое место.

А беда случилась нежданная: захворала мать, что-то приключилось у неё с головой — боли страшные, от боли до обмороков доходило. Свозил её Илья Романович в областную больницу, там полечили-полечили, ладом не разобрались и выписали. Вроде ей даже полегчало, а потом сразу так скрутило, что в своей районной больнице она сердешная и умерла.

И что интересно, нажитые за всю жизнь деньги, она куда-то так захоронила, что не могли найти. А денег было не меряно, берегла каждую копейку, хотела детям приданое справить. А где их спрятала, даже Илье Романовичу не сказывала, а тут померла в одночасье, и нет следов. Всё перерыли в доме и кладовках. Излазили чердаки и сараи, перетрясли и перещупали постель, осмотрели и обследовали погреб, подполье, огород — нет денег!

Тут старшенькие доченьки-то и взвыли. Им уже надо край замуж, они с высшим образованием, при нежном теле, а получается, что нищенками с тятиного двора съезжают. Ох и лютовали.

Свадьбы пришлись на один год, а это — что пожар. Илья Романович видит такое дело, продал пчёл, почти всю скотину. Если со стороны смотреть, то всё было и неплохо, не хуже чем у людей, но девки-то знали, сколько у мамани было в загашнике, а потому так обиделись на неё и тятю, что хоть и жили в одной деревне, а как съехали к мужьям, так и глаз перестали казать.

Остался он один в четырёх стенах с Васеней. Та работящая была, особой красотой Бог не наделил, но зато дал ей ума и доброты с избытком. После смерти жены Илья Романович с горя пошёл было в разгулку, запил, а Васеня его так утешила, такие слова нашла, что он как очнулся. И остепенился, бросил пить. Уж больно она на мать похожа была, поглядит на неё, и как будто видит свою Паранюшку, только в молодости. И это была отрада.

Но тут и её судьба решилась. Вернулся с флота Костя Кудряшов. Жених хоть куда, а уж собой ладный! Девки за ним гужом, все глаза об его окна обмозолили, а он возьми и прибился к Васене. Вся деревня так и ахнула! Родитель его, Михаил Власович в вопросах настоящей любви был не твёрдого ума, потому осерчал. Работал он в быткомбинате, нравом был мужик крутой, даже сапожной колодкой его по затылку съездил. Выговаривал:

— Та ты что, парень? У тя на плечах чё? Тыква али башка? У них шиш в кармане, у нас вошь на аркане, а как жить-то собираешься? Она хромоножка, не помощница будет тебе в хозяйстве. Илюшка-то двух девок без ничего спроводил со двора, а этой вообще свадьбу играть не будет. Вот увидишь.

А жених-то Костя не мягким оказался, заколодило его жениться на Васене. Поумнее других оказался, в Васене разглядел то, что другие не видели, и не льстился на большое приданое.

— Глянется она мне, тятя. А что хроменькая, так я её жалеть буду. Зато душа у неё добрая и глаза ласковые, тёплые.

— Ду-урак! — только и сказал отец. И ещё добавил: — Твоя воля, живи как знаешь. Душа… глаза… Погляжу я, как у тебя самого глаза квадратные станут, да от забот на лоб полезут.

Васене жаль было оставлять отца, но он её сам благословил:

— Иди, доча. Иди с лёгким сердцем, а за меня не переживай. Я свой век прожил, наша с матерью вина, что обездолили вас и не могу как следует помочь. А может Костя и есть твоя судьба.

Костя подхватил Васеню да в ЗАГС, и без всяких перезвонов собрал ребят-дружков. Деревенские дружные, девчонок своих прихватили, вечер у Ильи Романовича отплясали и всё. На другой день побросали кой-какие манатки в машину и укатили в Зимино к другу-сослуживцу. Устроился он в совхозе трактористом, она — в детский садик. Поперву снимали угол, а на второй год совхоз выделил квартиру с огородом. Зажили они своим домом.

Одному Илье Романовичу тоскливо стало, дом кажется большим и пустым. Помучился с коровёнкой, да видит, не мужицкое это дело, он и свёл её Васене. Как приданое. Те по перву отказывались, но он сам настоял, уж больно корова была хорошая, жалко менять на деньги, а тут родному дитю всё какая-то подмога.

Помаленьку копошится в огороде, тюкает топориком в сараюшке. Из живности куры, пёсик Кузя да кот Мурзик. Каждую неделю Васеня с кем-то пересылала банку сметаны или масло, а по зиме — мясо и сало (они держали поросёнка). Частенько и сами наведывались. Перестирает она ему всё, уберётся в дому, баню стопят и все намоются. Жарища — страсть, уши береги. Костя парился в первый жар, хлестался так, что весь веник измочалит.

В общем, заботились о нём, а ведь Васеня хроменькая. А ей хоть бы что, всё «тятя, тятя», ластится к нему. С Костей они жили ладно, всё звали его к себе жить, но Илья Романович упрямился:

— Свой век я доживу в своей хате. Здесь мы с Паранюшкой начинали жить, тут я и заканчивать буду. Когда уж совсем скрутит, тогда видно будет, а вы пока сами не твёрдо на ногах стоите.

Всегда в день смерти матери они приезжали к отцу. Ходили на могилку, поминали. В тот день Илье Романовичу всё как-то веселей, а Таисья с Зинаидой, хоть и живут в одной деревне, ни разу не наведались к отцу или к матери на могилу. Не могли простить за то, что безприданицы. Обидно, у них уже были внуки, а живут как чужие. А окриком и угрозой любви и ласки не добыть.

Прошло два года. Как всегда в день смерти матери, приехала Васеня с Костей, побыли с отцом, и уехали, а ночью вдруг ему приснился чудной сон. Будто бы его Паранюшка возвернулась домой. Обошла весь двор, оглядела избу, а потом и говорит:

— Плохо тебе Илюша без меня. Тут и моя вина есть. Ты вот что сделай, — закажи себе гроб, и пусть он до твоей смерти у кого-нибудь из дочерей полежит. И не бойся, если над тобой будут смеяться. Терпи. Только запомни одно — подушку под голову сам сшей или детей попроси. И чтоб набили её не стружками, а ватой из старой матрасовки, что в сарае в ящике лежит под верстаком.

Старшие дети тебя обижают, но ты не серчай, это наша с тобой вина, не тот догляд за ними был. Главное — дом не продавай. Бог тебя не оставит. Свидимся мы, а поживи счастливо. Порадуйся. Спасибо вам с Васенюшкой, что меня не забываете, помните.

И так всё ласково и по-хорошему говорит, ну как при жизни было, а жили они с ней дружно почитай годков за сорок.

Илья Романович очнулся и видит, — сидит одетый на кровати и не поймёт, сон ли это или явь? Кот Мурзик жмётся к ногам, шерсть дыбом, Кузя во дворе повизгивает, как к кому ластится, и главное, что часы-ходики, которые на стене тикали, — встали. Выходит, и время как остановилось. Тут вдруг петухи грянули.

Как мог, перекрестился, встал, а его качает, как пьяного или с похмелья. В шкафу стояла початая бутылка водки. Налил себе больше полстакана, выпил, а его даже не хмелит и вкуса не чует. Так одетым до утра и просидел. Может, ему уже чудиться стало?

Нет. Зашебуршало на стенке в радиоприёмнике, вроде, как мыши забегали, и заиграл гимн. Значит, не приснилось! Но как это может быть? Посоветоваться не с кем, спроси кого — засмеют, жили-то при коммунистах. И решил он сделать так, как просила жена. Первым делом отправился в столярку к мастеру цеха.

— Кондрат Лукьяныч, — просит он его, — как бы гроб сделать?

— Запросто. Двенадцать рублей в кассу, нам наряд, а после обеда можете забирать. А кому гроб-то?

— Да себе хочу.

Кондрат Лукьяныч аж рот открыл, до того удивился.

— Илья, ты же ещё живой. Что вдруг заторопился? Чего ты?

Старый приятель внимательно на него посмотрел, потёр рукой подбородок, но так ничего и не понял, потом говорит:

— Чудишь ты, Илья. Мудруешь. Не-ет. Иди-ка ты отсюда и не вводи меня в грех. Валяй к директору. Будет указание — сделаем, а так и не подходи. Выходит, что я тебя как бы в гроб вгоняю.

Подался он к директору. Заходит. Тот даже из-за стола вышел ему навстречу. Хороший мужик, уважительный, да и Илья Романович всегда был на большой славе, у него на участке ни самовольного поруба, ни одного пожара, и звание он имел «Ударника коммунистического труда». К тому же фронтовик.

Поговорили о здоровье, у обоих оно оказалось неплохим. Директор, Олег Всеволодович, то ли для того, чтобы подбодрить или потрафить ему, стал даже жаловаться:

— Тебе, Илья Романович, грех обижаться, всю жизнь провёл в лесу, на природе работал, вот и сохранился. А я вот хоть и моложе тебя, и хотя стыдно признаваться, но от этой кабинетной сидячки уже геморрой заработал вместе с радикулитом. Всё сижу с бумажками, мало двигаюсь, вот кровь и застаивается. Опять надо доставать путёвку в Белокуриху. А ты ещё молодцом глядишь.

— Хочешь я тебе рецепт дам, как разом эти две хвори без курорта вылечить? — говорит пенсионер, — я по молодости как-то надсадился со стройкой, так меня дед Мирон вылечил. Спробуй. Он этот метод в сорок пятом от пленных самураев узнал.

— Ну, валяй. Самураи народ серьёзный.

— Натопи пожарче баню, распарься хорошенько, а потом берешь паклю, ну льняную кудель помягче, и в керосин. Смочил и помаленьку пихаешь в задний проход, и минут пять лежишь. И хорошо, чтобы баню стопить, как только стемнеет.

— Почему, как только стемнеет?

— А потому, как эту паклю надо поджечь, потом пламя сбить так, чтоб пакля только тлела. Вот тут, говорили самураи, и образуется самый медицинский эффект. Будешь по двору носиться, как ракета, весь геморрой с радикулитом за две бани — как рукой.

Что было! Вначале в кабинет влетела перепуганная секретарша, потом прибежал Фёдор Фомич, главный лесничий, а Олег Всеволодович слова сказать не может. До того смеялся, аж слёзы текут, и только машет на них руками, мол, уйдите, не до вас!

Как отсмеялся, вытер слёзы и только потом перешёл к делу, а сам, нет-нет, опять начнёт всхлипывать и заходиться смехом.

— Ну, Илья Романович, ну и самурай. Надо врачам на курорте рассказать. Представляю, как будут носиться больные с этими фитилями по курорту. Ну, да ладно. Прости, что не могу сдержаться. Говори, что у тебя случилось, с чем пришёл?

— Просьба к тебе, Олег Всеволодович. Надо сделать гроб.

— Ой, господи. И ты из-за этого столько ждал? Иди в кассу, оплати двенадцать рублей и все дела. А гроб кому нужен?

— В том то и дело, что мне, а Кондрат Лукьяныч к вам послал, сердится и гонит. Не пойму почему.

У Олега Всеволодовича, как у коня, даже губа с челюстью отвисла, и рот как дупло. Затряс башкой, замахал руками перед глазами, как что-то отгоняет от себя. Потом ка-ак закричит с каким-то бабьим визгом. То всё по-дружески, с заботой, а тут как с цепи сорвался, просто охамел, ногами сучит и верещит:

— Чёр-рт пар-ршивый! Во-он отсюда! Я покажу тебе гроб! Ты меня до гробовой доски помнить будешь! Совсем очумел на пенсии, самурай чёртов! — Встал да как затопочет ногами на него.

Илья Романович перепужался, зайцем метнулся из кабинета директора со своим мешком и рысью подался из конторы. У секретарши глаза на лоб: то директор ржал как конь, а теперь рычит, как тигра, и всё из-за этого деда. Что уж они там не поладили?

Директор за телефон и мастеру цеха наказ — появится Королёв — гнать в три шеи. Это только подумать, ударник коммунистического труда пришёл примерять гроб! И куда торопится?

А Илье Романовичу как быть? Наступит ночь, он и начнёт маяться, места себе не находит. Как только утро, он опять с этим мешком в столярный цех. Сядет и сидит пенёчком, а Кондрату Лукьянычу по приказу начальства гнать его неудобно, да и как? Свой же брат-работяга. А на третий день разговорился с ним.

— Слышь, Илья. Ты это с гробом что, задумал серьёзно?

— На полном серьёзе. Надо. Я же в своём уме, только вот зачем так рано, сказать не могу. Прошу тебя, Кондрат, помоги.

— Тогда давай так. Директор в четверг уезжает в командировку, вот ты с обеда и приходи. Только в бухгалтерию не суйся, мы сами без шума всё обтяпаем. Он и знать не будет.

В четверг, чуть свет, Илья Романович уже сидел со своим мешком на проходной и ждал до обеда.

Кондрат Лукьяныч за свою жизнь может больше тысячи гробов обстрогал, и всё были смирные клиенты, а тут надо снимать мерку с «живого» покойника! Вроде, как в ателье деревянный костюм примеряет. Походил он, как закройщик ателье с метром вокруг приятеля, а не может себя пересилить, чтоб живого мерить для гробового дела. Ну, не лежит душа, хоть ты тресни.

— Ну тебя к лешему, Илюха. Ладно, раз надумал на тот свет, то становись к стенке, так будет сподручней!

Так и замерили. Прислонили его к стеночке, на ней сперва меточку сделали, а потом прикинули размеры гроба. Даже ещё пятнадцать сантиметров прибавили на вытяжку, как ударнику коммунистического труда. При Советах работали на износ, потому с ударниками была беда, — они при жизни большую усадку тела делали, зато руки до колен. Только в гробу и распрямлялись.

За час и управились, такой шикарный гробик изладили, залюбуешься. И лёгкий, и просторный, лежи хоть так, хоть эдак. Оббивать тканью не стали, — неизвестно, сколько «покойнику» жить, а ткань замарается. Кинули мешок с ватой во внутрь и крышку чуть прихватили гвоздями. Гроб к употреблению готов.

— Тебе, Илья, жениться надо, — выговаривал Кондрат Лукьяныч, — вон как на пенсии выдобрел, а сам затеваешь что попадя.

Ладно. Поблагодарил он мужиков, поставил литр водки с закуской, а куда гроб везти? Он всё сон в голове держит, домой нельзя, надо к детям. Решил податься к старшей дочери, Таисье. Дали ему бесплатно лесхозную машину, погрузили изделие. Всё.

А Таисья сном-духом не знает, кому этот гроб привезли и зачем. Переполошилась, сама-то как раз в ограде бельё развешивала. Стал ей Илья Романович объяснять: пусть, мол, на чердаке постоит, чтоб потом не канителиться, да чтоб ещё сшила подушку под голову и набила ватой, что в гробу лежит… всё же дочь… родная… выучили… в люди вывели. Это его последняя воля.

Таисья долго не могла понять о чём речь, зачем появился гроб, а когда до неё дошло, — как заблажит, мама родная!

— Я сама буду бояться и детей перепужаю! Убирайся со своим гробом! Чтоб духу его у меня не было. И тебя вместе с ним. Совсем из ума выжил! Видите ли, мать приснилась!

Снова пришлось грузить гроб. Повезли к Зинаиде. Та была трусливой с детства. Только сгрузили во двор гроб, она так и мякнулась в обморок. Зять-инженер в галстуке выскочил, орёт на всю улицу: «Что ты сделал, змей!». Народ сбежался. Что? Зачем? Кто гробы по деревне возит? Выходит, и тут дело не выгорело.

Понял Илья Романович, что эти родные деточки гонят его со двора. Куда дальше направить этот печальный транзит?

— Поехали в Зимино, к Васене, — говорит шофёру, а сам чуть не плачет, до того ему обидно. Не ожидал он этого в старости.

А шофёром был Борька Гладков, смешливый парнишка, всё похохатывал, а потом вдруг и говорит Илье Романовичу:

— Да не переживай ты, дядя Илья. Знаешь, кто ты теперь?

— Бродяга я беспризорный, вот кто. Все меня гонят, как собаку из церкви. Если бы ты знал, как это на старости обидно.

— Нет, — говорит Борька, — бери выше. Это же старая классическая трагедия. Ты теперь, как король Лир, у тебя даже фамилия подходящая — Королёв! Того короля в старости дочери-стервы к себе в дом не пустили. Он их вырастил, выучил, за королевичей определил, а они ему такую же подлянку устроили. У тебя всё по Шекспиру. Посмотрим, что младшенькая дочка тебе скажет.

Приезжают в Зимино, заходят в дом, а там хозяева как раз ужинать садятся. Борька Илье Романовичу шепчет на ухо:

— Дядя Илья, давай вначале поедим, а если ещё по стопочке подадут, то и выпьем. А если ты опять сразу гроб начнёшь кантовать, ни то что выпить, поесть не дадут. Сразу погонят.

Хорошо. Сели за стол. На нём не такая уж роскошь, но зато всё от души. Малый внучёк Олежек ковыляет к деду, на колени лезет, что-то лопочет. Васеня толкошится от плиты к столу, всё угощает, подливает и одно: «Кушайте, тятя, кушайте». Всё получилось, как и планировал Борька. И по стопочке приняли, и по второй выпили, и разговор идёт хороший, простецкий. Но пора и к делу. Илья Романович откашлялся и торжественно начал:

— Значит, такое дело, дети. Мне скоро помирать. Приснилась Параня, зовёт к себе. Теперь у меня есть своя домомина, когда помру, то не хочу вас беспокоить. Все мы под Богом ходим.

Хорошо начал он, и настрой держал торжественный. У Васени глаза сразу набухли, носом зашмыгала и залепетала:

— Тятя, перестаньте! Сколько на роду написано, столько и живите. Что вы загодя душу рвёте? Вы же нам не в тягость, что сразу в панику ударились?

— Ты не перебивай, а слушай. — одёрнул её отец. — Да и не поняли вы меня. Домовина, это гроб. Я его уже себе сделал, а теперь не знаю, куда его на время пристроить. Таисья аж завизжала от злобы и страха, Зинка в омморок хряснулась, выходит одна надёжа на вас… пока на хранение, как мать во сне велела. Ну, так как? Что скажете? Принимаете, или и вы отца погоните?

— Папаша, так ты ещё живой здоровый, а уже со своим гробом по району мотаешься? — выпучил глаза Костя.

И тут случилось такое, чего Илья Романович никак не ожидал. Костя вдруг заржал звонко и весело, за ним — Борька, он как-то по-бабьи аж подвизгивал. Васеня подхватила сквозь слёзы, даже внучёк Олежек за компанию, тоже ощерился беззубым ртишком. Васеня слёзы ладошкой огребает, от смеха задыхается:

— Тятя, вы что это, серьёзно? — И опять «ха-ха!».

Смеются, черти, взахлёб, а ему это по началу стало горько и обидно. Может это его последнее желание на этом свете, а им хаханьки. Сперва хмурился, а потом, мало-помалу, и ему стало смешно. А что случилось то? Ну, приснился сон, сделал гроб, а сам живой и не знает, что дальше делать, или ездить детей пугать, или ложиться в этот гроб взаправду. Как жить не тошно, а в могилу до срока никому не хочется. Если со стороны посмотреть, то всё это выглядит смешно. Наконец отлегло у него на душе.

Отсмеялись и порешили так: сон — это только сон, надо жить дальше. Проще гроб увезти к деду на квартиру, пусть на чердаке дожидается своего хозяина, а пока самого Илью Романовича забрать к себе в Зимино. Что же это он на старости лет один мыкается, при живых-то детях? Вон что уже стало по ночам мерещиться. Уломали его, но он Васене сразу поставил условие:

— Шей сейчас же мне подушку для гроба, чтоб всё было в аккуратности. Бельё на смерть у меня уже есть, гроб готов, только оббить. — А сам больше куражится из-за этого сна, что жена наказала про подушку. Хоть одно, да будет по его.

Васеня давай его отговаривать, куда, мол, спешить, а его как заколодило: «Шей и всё!» Костя отозвал её в сторонку и говорит: «Делай что он велит, видишь на него какой-то стих нашёл».

Занесли мешок-матрасовку с комьями старой слежавшейся ваты. Вытряхнул на пол. А там… Батюшки-светы! Ватные комки рассыпались, а в этих комках скатанные в кругляши деньжищи, обмотанные ватой, а ещё перевязанные белыми нитками! И всё это вперемешку с клочьями слежавшейся ваты. Вишь, куда их жена-покойница ухоронила, вроде и на виду, а не догадаешся. Сколько он таскал этот мешок за собой, а выходит — таскал с собой по деревне клад. Стали считать. Мама родная! Не сон ли это?

Нет, не сон. Илья Романович, почитай, лет двадцать держал до сорока пчелосемей, а мёд сдавал в сельпо. А ещё каждый год в сельпо сдавали бычков, свиней и картошку. Ещё его счастье, что в то время деньги не менялись, а то бы всё коту под хвост.

Как глянул он на это богачество, так и передумал умирать, а сам припомнил вещий сон, и как жена сказала: «Бог тебя не оставит, поживи немножко счастливо. Порадуйся». Что ж, это ему за терпение и страдания. Жениться не жениться, а пожить ещё можно. Подумаешь, малость нехватает до семидесяти, это же самый зрелый возраст или, как ещё говорят, — молодость старости.

Когда пришли в себя, тут и началось! Шофёр Борька две ночи дома не объявлялся, позвонил жене и сказал, что машина сломалась — ремонтирует. Сами с Костей ходили как угорелые. И не только они, даже соседи были навеселе. И Илья Романович был под мухой и никого не осуждал. Оказалось, сон-то был вещий!

Ясно, слух пошёл — у Королёва Ильи через четыре года после смерти жены клад нашёлся. Примчались эти злыдни, Таисья с Зинаидой. Буркалы свои наглые выкатили, не моргнут, лепечут:

— Тятя! Теперь мы всё осознали и тебя любим. Уже и на могилку к маме сходили, у неё попросили прощения. Теперь твой гроб согласны взять на сохранение и не забоимся. Только и ты нам отвали деньжат, не доводи дело до суда. Зачем тебе на старости деньги? А может, уже всё отдал своей любимой Васене?

Посмотрел он на них, покачал головой, да и говорит:

— Я вам, учёные учительницы, теперь не тятя. Я для вас теперь король Лир. Его тоже две старшие доченьки на старости гнали со двора, как вы меня. Теперь вам доченьки, за любовь, ласку и память о матери вот что положено, — и показывает кукиш. — Судом не стращайте, когда сами что заработаете, тогда всем и распоряжайтесь. Эти деньги — наш с матерью труд. Ещё на вас сволочей тратили, в люди выводили, да, видать, не довели.

После такого монолога «короля Лира» доченьки в рёв. Видят, тятя родной выпрягся и куражится. Думают, может, его душа отмякнет, если её слезами смочить, а ему без разницы, — хоть вы зарыдайтесь. Видать за последние годы-то наболело.

— Так что, живите в богачестве со своими горластыми анжинерами, а я уж рядышком со своей Васенюшкой, своей любимой доченькой. Они с Костей институтов не кончали, зато поумнее и добрее вас. Меня они и без денег не бросили. Я решил — заживу с ними рядышком, своим домом. Они и за мной приглядят, и за моими деньгами. А теперь, сгиньте с глаз, бесстыдницы.

И это ещё не всё. Вскорости припожаловал и сват, Михаил Власович, тот что супротивничал Костиной женитьбе. Хитрый, змей, дошёл и до него слух о нежданном богачестве, теперь ему невестка Васеня дюже поглянулась, хотя хромоножка. Винился:

— Сынок, ты тово… Прости, что я тебя по затылку сапожной колодкой… вишь, как обернулось… не разглядел…. Кругом виноват. Ты при случае отцу на сторости деньжатами подмогни…

***

Вот и вся история. Илья Романович свой дом продал, сейчас живёт в Зимино. Опять пчёлок завёл, чтоб без дела не сидеть, и с внучатами водиться. Это ли не счастливая жизнь на старости лет?

Правда, через полгода душа отмякла, а может жена во сне дала указание, — простил старших дочерей. Всё же родная кровь. Те рады-радёшеньки, что ты! Каждой отвалил по огромному куску. Приехали с внучатами, винились. Может, и правда совесть проснулась, но когда её деньгами разбудили. Долго же дремала.

Всё вроде хорошо, и в гости стали приезжать, и подарками одаривать, а вот словно какая-то отметина на душе у Ильи Романовича. Как не силится, а переступить через это не может. Сам всё больше притуляется к младшенькой, он у неё душой отдыхает. А деньги, это бумажки, а счастье — это совсем другое дело.

Ещё он думает: надо бы Борьку Гладкова порасспросить, чем всё кончилось у того короля Лира? Неужто не повезло мужику, и младшая дочь выгнала бедолагу со двора?

«СТАРТОВЫЙ КАПИТАЛ»

Когда в стране начались перемены с перестройкой и рынком, наш авиаотряд остался без работы. В кадрах меня обрадовали:

— Половина службы обеспечения и весь лётный состав местных авиалиний аэропорта сокращаются. Временно остаётся лишь служба обеспечения. Практически фирма прекращает работу.

Так я оказался безработным, перебивался случайными заработками, даже одно время работал таксистом. Прошло около пяти лет, прежде чем вернулся на лётную работу — повезло, был приняли в солидную туристическую фирму пилотом вертолёта.

Однажды бизнесмены-нефтяники решили собраться на Телецком озере, обсудить какие-то свои дела, а заодно и отдохнуть в этом райском уголке. Для этого они арендовали в нашей фирме вертолёт, а на месте ещё прогулочный катер. Три дня я работал с ними. В мою задачу входило: доставить гостей из аэропорта, летать над озером и окрестностями, высаживать их в таких местах, до которых туристы не успели добраться и загадить. А в конце совещания — доставить высокое начальство в аэропорт Бийска.

Крутых бизнесменов и миллионеров мне видеть приходилось, это люди разные, и разбогатели по разному. Но чтобы про них не говорили, одного у них не отнять — умеют хорошо работать, смелые и решительные. Им периодически приходится снимать стресс и отдыхать. Случается «гудят» так, что чертям тошно. Совсем не пьющие среди них не было. С одним из них я тогда и познакомился. На знакомство я не напрашивался, Николай Фёдорович, так его звали, сам подошёл ко мне и поинтересовался:

— Командир, ты случаем не летал в «Медвежье урочище»?

— Я и сейчас там работаю, доставляю туда охотников. Но там временные сложности с лицензиями, вот меня сюда и направили.

— Скажи, а Егор Фомич с Мишкой Ольшанским всё так же работают егерями?

— Мишка женился и уволился, а Егор Фомич работает с сыном Егором, тот из армии вернулся. Но стреляет он даже лучше отца. А вы откуда знаете про «Медвежье»? Вы же не иностранец?

— Я одно время там работал.

— Вы там работали? Кем, если не секрет?

Николай Фёдорович как-то странно усмехнулся и ответил:

— Ты не поверишь, моя работа была необычная, я с рогатиной и ножом один на один ходил на медведя, а дальше — кто кого.

Я вытаращил глаза — быть такого не может! Спрашиваю его:

— Вы, преуспевающий нефтяник, и с рогатиной на медведя?!

— Да. Но это история необычная. Приходи ко мне вечером. Чайку попьём, ты мне расскажешь, что изменилось в «Медвежьем», а я расскажу, как попал в медвежатники. История занятная.

Как и условились, после ужина я пошёл к нему. Для лучшего знакомства немножко выпили, и вот что он мне рассказал.

***

— Мой отец был офицером и погиб в Афганистане в составе «ограниченного военного контингента». Мать помнила народную примету — муж второй, хоть золотой, но детям отчим, поэтому второй раз замуж не вышла. Жили мы в верховьях Катуни, мать работала в больнице. Жили не ахти как, но нам помогали дядя, брат моего отца, а ещё дед с бабушкой. Мой дедушка был боевой, фронтовик, долго работал охотником-промысловиком и хорошо зарабатывал. Но однажды по первому снегу на него напал медведь-шатун. Подмял деда под себя и если бы ни его охотничья собака, то не видать бы нам его больше. Но ему повезло.

Он потерял много крови, но всё же сумел добраться до охотничьей избушки. Видно ему было написано на роду ещё пожить, так как совершенно случайно охотники из нашей деревни решили заночевать у него в избушке. Вот они и спасли его, привезли в деревню, и он выжил. Сломанные рёбра срослись, раны зарубцевались, только остался мой дед хромым на всю жизнь.

Когда он оклемался, то ломать горы с ружьём уже не мог, и его определили работать на пасеку. Вот на ней дед с бабкой до старости и проработали. Однажды дед поймал в лесу маленького медвежонка. Скорее всего, тот отстал, или с медведицей случилась беда, и он оказался один. Медвежонок давно не ел, был совсем слабый, худой и как ребёнок, плакал. Дед принёс его домой, но как охотник знал, что если только медведица живая, то она его отыщет и лучше поостеречься. Две ночи с карабином сторожил пасеку, только зря. Выходило, что медведица погибла.

Поначалу приёмыша кормили молоком из бутылки с соской, потом дед нашёл ему приёмную мать — свинью Машку. Та вначале шарахалась от мохнатого приёмыша, но через время привыкла. Как только она заваливалась набок, он тут как тут, даже отпихивал родных поросят. Когда совсем окреп, дед приучил его есть из миски хлеб с молоком, а дальше он уже ел всё, что ели сами. Но особо любил мёд. Он аж урчал и вылизывал миску до блеска.

Я тогда учился в политехническом институте и на каникулы постоянно приезжал помогать деду на пасеке. И вдруг такая забава! Медвежонка назвали Потапычем. Мы сдружились так, что он за мной ходил по пятам, как собачонка. Основной нашей игрой была борьба. Я его заставлял подняться на задние лапы, сам становился на коленки, и мы боролись. Он был ещё мал, и я поддавался ему. Когда я падал на спину, он урчал от радости и осторожно покусывал меня. И ни разу до крови. Понимал, — это игра. И как «победителя», я его подкармливал сотовым мёдом.

Что интересно, он дружил со всеми обитателями пасеки: с коровой и телёнком, с Машкой и поросятами, даже с лохматым Шариком. С ним они забавно играли: прятались, нападали друг на друга, один заливисто лаял, другой рычал. Единственные, кого он не мог терпеть, были куры. Они бессовестно воровали у него еду из-под носа. Он рычал на них, и пока пытался поймать и разорвать одну, другие клевали его законную порцию.

Ещё его как магнитом тянуло к ульям, где он инстинктивно чувствовал лакомство, вставал на задние лапы и принюхивался. Дед всё никак не мог его отучить, гнал хворостиной, так как пчёлы могли закусать до смерти. Всё уладилось само собой. Один раз Потапыч перелез через жерди ограды пасеки и полез в улей, но пчёлы стали защищаться. Он лапами отгонял их, а когда на него набросились другие, тут он бросился бежать, куда глаза глядят. Только вечером он приковылял домой, жалобно подстанывал и кряхтел, а дед ему выговаривал: «Не лезь, куда не положено, свинёнок. Сколько раз тебе я говорил?». С тех пор он ульи обходил стороной. Понятливый был.

Так прошло лето. Я уехал в институт, и дед писал мне, что Потапыч без меня скучает, всё ищет и никак не поймёт, куда я делся. Выйдет к тропинке, по которой я ушёл, встанет столбиком и ждёт. Деда просили его продать, но он не согласился. И на это была причина. Ему на пасеке часто надоедали гости. Но когда Потапыч подрос, прошёл слух, что пасеку охраняет медведь (!), то даже директор хозяйства боялся без спроса туда соваться.

Как только наступят холода, дед определял его на зимовку в старый омшаник. На спячку. Выгородил угол, навалил сена и устроил тёплую берлогу. Летом приезжал я на пасеку, всё шло по накатанной колее. Год от года Потапыч матерел, но был послушный и игривый. Золотая была пора, но всё когда-то кончается.

***

Когда я окончил институт, то надо было искать работу, мать посоветовала ехать к моему дяде Николаю, который тогда жил в Тюмени и работал в фирме по добыче и продаже нефти. Хотя мой дядя ворочал миллионами, но человек он «был честных правил», хотя скупым его назвать было нельзя. Когда я приехал к нему, он посмотрел мой диплом, потом сказал своё веское слово:

— Слушай и запоминай, племяш, — я платил за твоё обучение, помогал тебе и матери, а теперь у тебя диплом, и это хорошо. Но ты про него пока забудь. Попробуй деньги заработать сам. А вот когда заработаешь тысяч триста-триста пятьдесят, тогда приходи. Это будет твой стартовый капитал. Примем в компаньоны, и если будешь хорошо работать, то заживёшь кучеряво.

— Неужели в фирме у всех учредителей такой крохотный стартовый капитал? Даже не верится.

— Правильно мыслишь, — твои тыщи, это мелочь, а чтобы стать акционером надо выкупить пакет акций, это и будет твой вложеный капитала. Самому тебе этого не поднять, но я дам в долг пять-десять миллионов. Заработаешь — вернёшь. Но одно условие — свой стартовый капитал заработай сам. И не вздумай трясти стариков или мать. Я хочу знать, что ты можешь, и куда тебя пристроить. Так лучше для тебя. Не обижайся, это бизнес.

Не буду грузить тебя лишним, а расскажу саму суть.

Наше село очень красивое, стоит на берегу Катуни, а вокруг горы, поросшие сосной и кедрачом. Обычно летом к нам едет много туристов. Кроме того, в отпуск приезжают покуражиться и свои местные, кто в городе «выбился в люди». Вот я и придумал.

Пришёл в кафе к Витьке Старцеву и предложил ему скооперироваться. У него приличное заведение, кафе «Таёжное» и ему нужны посетители, у меня медведь. Договорились так: я рядом устанавливаю клетку с Потапычем и развлекаю публику. Идея ему поглянулась, и мы не прогадали. К нам в посёлок потянулись туристы, чтобы только посмотреть на живого медведя.

Я выводил Потапыча, пристёгивал длинную цепь к кольцу, закреплённому к кедру, поднимал на задние лапы и мы с ним начинали бороться. Парень я был рослый и при силе. Зрелище было не для слабонервных, так как если я подряд два раза «подножкой» валил его, он начинал сердиться и страшно ревел. Потом я одевал на него намордник и предлагал смельчакам-зрителям помериться силой с Потапычем, но охотников не находилось. Зато не было отбоя от желающих сфотографироваться с медведем.

Это и был мой бизнес — плати! Если туристы сами фотографировали — платили по 100 рублей за право запечатлеть себя в кадре с Потапычем. Если я снимал на цифровую камеру, и тут же в лаборатории кафе делал цветное фото, то это уже 300 рублей.

Через время я организовал «жуткое» шоу. Это было так. Витька предлагал желающим бросить в клетку к Потапычу несколько куриц. Разумеется, за них платили клиенты. Тут же в загончике у нас были куры. Я нёс их в клетку, и Потапыч рвал их в клочья. Он вспоминал, как они его в детстве объедали на пасеке, потому от ярости ревел. Представляешь: кругом перья, кровь, и от этого адреналин бил ключом, всем было сладко и жутко. Ну, просто бои без правил! Правда, с пернатыми. Но это было убогое зрелище и скоро туристам надоело. Стали думать, что делать.

Витька предложил привезти с пасеки хряка Борьку и попробовать разводить публику «смертельной схваткой» медведя и кабана-секача! И я с дури на это согласился, только эта затея закончилась полным провалом. В тот день, когда зрители разогрелись от представления «схватки» Потапыча с курицами, и у них проснулось подобие чувства звериной жестокости (если убийство курицы можно назвать жутким зрелищем), тут Витька говорит:

— А давайте стравим медведя с хряком-секачём? За три тысячи я всё организую. Это будет покруче. У секача клыки, как ножи. Посмотрим, кто кого. Этот будет настоящий бой без правил.

Насчёт «кабана-секача с клыками-ножами» Витька врал. Борька был безобидным боровом, вообще без клыков, но зрители этого не заметили. Само слово — «секач!», для всех уже магнит.

Но эта денежная провокация для любителей острых ощущеший, с треском провалилась. Чтобы порисоваться перед девчонками, зрители сбрасились в складчину, дальше всё должно было по сценарию, но не получилось. Мы вытащили Борьку из городушки и в клетку к Потапычу. Зрители замерли в предкушении кровавой схватки, но… боров Борька был молочным братом Потапыча с родной пасеки, поэтому они только обнюхивались и всё. Борька доел из чашки то, что осталось от медведя, а потом они завалилтсь спать. Зрители стали требовали деньги назад, и надо было их вернуть, а жадный Витька решил разводить их дальше.

— Надо хряка-секача намазать сгущёнкой. Заодно с ней он разорвёт и кабана. На такую тушу надо пять банок.

Ему ещё раз поверили. Купили сгущёнку, а я вылил её на Борьку. Потапыч оживлялся, с удовольствием облизывал хряка и опять пошёл спать. Тут зрители поняли, что Витька их разводит и стали его «учить» с криком и матом. Мне не перепало потому, что я успел заскочить в клетку к Потапычу. В итоге я Борьку обмыл из шланга, и мы отвезти на пасеку. Так что трюк с «секачём» провалился, мой доход был один — борьба с Потапычем и фото.

Но вот однажды произошёл счастливый случай — ко мне приехал представитель необычной туристической базы «Медвежье урочище» и предложил работать у них. Когда он посвятил меня в то, чем занимается фирма, что я должен делать, и сколько мне будут платить, то я сразу же согласился. Так я оказался в «Медвежьем» и не прогадал, так как дело было прибыльное.

Эта фирма была единственной на всю Сибирь, которая для состоятельных людей из заграницы организовывала кровавую забаву, — охоту на медведя. Разумеется, это всё было официально. Фирма выкупала лицензии на отстрел, причём дорого. А дальше всё как обычно — реклама для иностранцев через Интернет. Удовольствие было не из дешёвых — но, как ни странно, желающих было много. Любители острых ощущений приезжали семьями, с детьми, так как фирма гарантировала полную безопасность.

В «Медвежье урочище» богатых иностранцев доставляли вертолётом, для них был организован хороший сервис с сауной и душевыми кабинами, не говоря уже о русской бане и русской кухне. Было несколько туристических маршрутов, причём, — один конный. Пока они знакомились с сибирской природой, егеря в горах находили медведя и следили за ним. Когда гости совсем осваивались на новом месте, наступало время, ради которого и приезжали. Организаторы созванивались по мобильнику с егерями и те сообщали, куда вертолётом доставить охотников.

Дальше была жестокая потеха, которая ещё с древности сохранилась в генах человека, и до сих пор щекочет нервы. Ясно, что всё это иностранцы снимали на видео и фотокамеры. И обязательно позировали с винтовкой возле убитого зверя, и обязательно — одна нога на туше медведя! Конечно, всю эту охоту подстраховывали егеря с винтовками. На всякий случай…

В «меню» предварительных развлечений у гостей была пауза, которую я и должен был заполнять. У американцев есть поговорка: «Бог разделил людей на богатых и бедных, а Кольт их уравнял». Это относться и к охоте на опасного и сильного зверя, когда оружие в руках слабого человека делало его неуязвимым.

Моя работа была с большим смыслом — я показывал гостям, как наши далёкие предки охотились на медведя с рогатиной. Это было что-то из Древнего Рима, когда в Колизее на обречённых людей натравливали медведей или львов. Так же и здесь, моё шоу будоражило кровь ещё и потому, что медведь был без цепи и без намордника, а у меня из оружия — рогатина и нож!

Для достоверности я был одет в лапти, портки и холщовую рубаху. Ещё была накладная борода. В таком наряде я появлялся перед публикой, которая стояла на специално огороженной смотровой площадке. У медведя было всё, чтобы убить, а у меня лишь нож и рогатина, как у далёкого пращура. Переводчик говорил гостям, что я старообрядец и живу в тайге. Только что нашёл берлогу и буду «поднимать» зверя. Конечно, взрослые понимали, что это всего лишь шоу, пусть даже рискованное, но шоу, зато дети верили, что это было правдой. Страшной сказкой наяву.

Мне требовалось всего несколько минут на то, чтобы исчезнуть из виду и появиться с медведем. Для этого я быстро спускался с пригорка к замаскированной клетке с Потапычем и выпускал его. Понятно, что перед этим мы с ним долго «репетировали», пока он привык к лаптям и бороде. Ещё он усвоил одно — после нашей понарошной борьбы и игры с рогатиной, его ждала чашка с мёдом и кусок мяса или огромная рыбина. Поэтому он и бежал за мной, а зрителям казалось, что он хочет меня разорвать.

Тут начиналось самое «жуткое» — я резко оборачивался, медведь сразу вставал на задние лапы. Я с рогатиной шёл на него, чтобы пропороть живот. На самом деле я рогатиной щекотал Потапыча, а он этого не любил и выбивал её у меня из рук. Тогда я кидался на него с ножом, но он подминал меня, и мы начинали бороться. Разумеется с криком и звериным рыком. Заканчивалось всё тем, что скатывались с пригорка, где нас уже никто не видел. Я закрывал Потапыча в клетке, где он начинал пировать.

Сам я быстро менял рубаху на порванную, измазанную «кровью» -кетчупом. И вот самое главное — в «изодранной и окровавленной рубахе», шатаясь от усталосчти я появлялся перед гостями, и к ногам изумлённых заграничных гостей бросал медвежью шкуру (реквизит). Вот так было на Руси.

Иностранцы, увлечённые представлением, стояли высоко на смотровой площадке и не замечали, что егеря всегда прятались за деревьями с винтовками. Они были наготове, если Потапыч вдруг взбунтуется и кинется на людей. Я знал, что мой питомец этого никогда не сделает, но это было одним из условий контракта. А Потапыч молодец, он меня ни разу не подвёл.

Но из-за того, что на сезон выдавали недостаточно лицензий на отстрел медведей, потому на всех азартных и состоятельных охотников их не хватало. Поэтому у всех, как и у меня, случались «творческие простои». Однако я и тут нашёл выход, даже при возникающей «безработице» стал прилично зарабатывать.

В своё время Гоголь сказал, что у России две беды, дураки и дороги. Но со временем нашлись люди, которые эти две беды объединили, в итоге появились туристы. Но прогресс сделал своё — состоятельные туристы пешему туризму стали предпочитать уже авто, поэтому в отпуск по интересным местам отправлялись на шикарных автомобилях. И, разумеется, с туго набитыми карманами, чтобы себя ни в чём не стеснять.

Наша основная база была рядом с Катунью, где по Чуйскому тракту потоком, как раз и двигались эти туристы. Образно говоря, это «шли» большие деньги, а чтобы их заполучить, надо было придумать что-то интересное. Предприимчивые люди это сразу сообразили и показывали туристам верблюдов, удавов, обезьян, организовывали конные маршруты. Делали чучела мамонтов, и туристы охотно с ними фотографировались. Конечно, за деньги.

И вот здесь я нашёл свою нишу, моё шоу затмило весь этот придорожный примитив. Дело было в том, что совсем недалеко от «Медвежьего» находилась знаменитая Денисова пещера. Там до сих пор учёные со всего мира изучают стоянку самого первобытного человека. Многие туристы посещали эту пещеру, и я использовал этот факт — устроил ещё интересное продолжение.

На фоне дикой природы я с ребятами организовал стойбище древнего человека! Для достоверности заказал, и по моим эскизам сшили из овечьих шкур немудрёную одежду первобытного человека. Причём, не только для взрослых, но и детей. Вы же видели на картинках, как был одет первобытный человек: руки и ноги голые, одет в шкуру, которая держится на одном плече. Ещё для полного сходства мне потребовались лохматые парики.

Может, я и хвастаю, но мы своим появлением просто шокировали туристов. Не поверите, к нам даже приезжали специально, чтобы только посмотреть. В иные дни, особенно в выходные, мы своё представление давали до трёх раз. И было на что посмотреть. Представте: примитивные шалаши, и вдруг среди суровой природы появлялись «древние люди». Это были все ребята нашей фирмы, кто временно был «безработным» из-за отсутствия заграничных гостей, тем более, что начальство не возражало.

Я одевал их в шкуры, и мы разыгрывали целые эпизоды из жизни древнего человека. Особый восторг был, когда мы добывали огонь. Быстро вращали между ладоней палочку, один конец которой был в куске дерева, обложенного сухой травой. Туристы балдели, когда через время вспыхивала трава, потом мы подкладывали сухие ветки и — вот он, целый костёр! А секрет был простой — «древние люди» незаметно поджигали траву зажигалкой.

Ещё интереснее было, когда «охотники» с копьями и луками приносили на длинном шесте тушу «дикого» барана. Тут же его за шалашами «свежевали», а вернее — барана прятали для другого представления, а через несколько минут приносили шпажки шашлыка и жарили их на углях. Аромат был такой, что часто зрители просили дать им одну-две палочки, — мы не скупились.

Но были и накладки. Это, когда «древние люди», ни с того ни с сего, доставали из своих шкур сигареты «Пётр I», и закуривали. Ещё хуже, когда ели шашлыки из «дикого» барана, и крадучись от меня доставали бутылку водки и пили из пластмассовых стаканчиков. Беда была с мобильниками — вдруг у кого-то он начинал трезвонить позывным, «Стюардесса по имени Жанна…». Представляете? Древний человек достаёт «мобилу» и говорит: «Машуня, ты особо не ругайся. Нам шеф обещал сегодня по три сотни каждому на нос, плюс на халяву жрём шашлыки». А если честно, то зрителям эти «ляпы» даже нравились.

Мой номер был коронный — на стойбище «древних людей» нападал огромный «древний» медведь. В этой душераздирающей сцене зрители не успевали разглядеть в траве трос, по которому скользило кольцо с цепью. Что тут начиналось! «Древние люди» с криком разбегались, иногда и туристы бежали в разные стороны. Я «не успевал» и меня подминал под себя медведище. Но я всё-таки одерживал над ним победу, и уводил Потапыча опять в клетку за шалашами, где ему перепадало что-то вкусненькое.

Туристы платили щедро, особенно те, кто был на иномарках. Конечно, фотографировались и, конечно, не бесплатно. Для этого я им давал напрокат «древнюю» одежду и они в неё обряжались. Одежду XXI века меняли на необычный наряд древних с лохматым париком. Иногда пробовали добывать огонь, ели наши «древние» шашлыки из свинины (их цена закладывалась в сумму проката одежды). Всё это фотографировалось и снималось на видео. Это были необычные снимки на память! Всегда просили фотографироваться с Потапычем (разумеется, за плату).

Даже ребятишки одевались в «первобытную» одежду и позировали на фоне древнего стойбища. Было комично смотреть, когда «древние люди» в очках играли на гитаре и пели: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!» Или играли в карты в подкидного дурака. Необычный отдых был, как говорит молодёжь, в кайф всем, особенно ребятишкам.

Так в «Медвежьем урочище» я проработал медвежатником и «древним человеком» больше двух лет. И вот настал день, когда я, наконец-то, заработал и скопил свои кровные — триста пятьдесять тысяч рубликов! Было бы ещё больше, но много шло на содержание Потапыча, к тому же он зимой «не работал», а спал в своей клетке, заваленный соломой. Ещё и «древним» ребятам нужно было платить. Всё. Теперь можно было ехать к дядьке в Тюмень, но появилась проблема — куда девать Потапыча?

Его хотела выкупить моя фирма, но я знал, — если егеря вовремя не найдут медведя — не пожалеют моего Потапыча, ведь на кону десятки тысяч долларов! Ещё его хотели купить городские барыги, которые устраивали медвежьи бои с собаками и волками, но я сразу отказал. На волю выпустить в тайгу его нельзя, — не выживет. К деду нельзя, Потапыч стал громадный, а его кормить надо, это же не медвежонок, а матёрый зверь. Созвонился с зоопарком Новосибирска, там согласились его приютить, но только при условии — ни рубля не выплатят. Пришлось согласиться.

Вот тогда я и познал истинный смысл слов: «мы в ответе за тех, кого приручили». Мне до сих пор совестно. Когда привёз Потапыча в зоопарк, то по ветеринарным правилам его поместили в карантинную зону. Служители зоопарка попросили меня самому завести его в клетку. Попрощался я с ним, он встал на задние лапы, я обнял его, а сам чуть не плачу. Пошёл, а когда оглянулся, он всё так же стоял и смотрел мне вослед…

Конечно же, он природным звериным чутьём понял, что мы видимся в последний раз. И ещё, — что я его предал, и никак не мог понять — за что? На душе было муторно и гадко. Конечно, было его жалко и стыдно перед ним. Выходило, что я его использовал, как стартовый капитал, только капитал живой, который мне доверился и стал другом. А я этого лучшего друга предал.

Это было не по совести, но вы и меня поймите. Так он, может, доживёт до старости. Уж такая участь маленького медвежонка оставшегося без матери. Но это было слабое утешение…

Будь он проклят, этот стартовый капитал.

БАБЬЕ ЛЕТО

Как не возьми, а выходило по народной пословице, что Семён Зарецкий — счастливый человек: построил дом, посадил дерево и не одно, вырастил сына и не одного, а троих и в придачу ещё девку. По другой пословице выходило, что он жил полной жизнью, так как знал бедность, любовь и войну.

Но тут стоит кое-что уточнить. Если говорить про бедность, то ей у нас на Руси никого не удивишь, а вот с любовью — здесь посложней. Окрутили его с Марьей Сотниковой родители, и не было промеж них вздохов и соловьёв. Однако отшагали вместе по жизни уже полвека и сорганизовали четырёх ребятишков.

Если говорить про войну, то горького он хватил досыта, хлебнул через край, потому как на фронт Семён уходил дважды. Первый раз со всеми, как и положено, а второй раз по необходимости, сам пошёл добровольно. В начале войны, когда сибиряки отстояли Москву, его крепко задело осколком, да так, что думали — он уже не жилец. Долго лежал в госпитале, потом доктора его выбраковали под чистую — не годен к строевой.

Вернулся домой, ветром шатало, этот осколок ему внутри много вреда причинил, туго шёл на поправку. Жила тогда у нас в деревне бабка Журавлиха, царство ей небесное, вот она его травами и выходила. Да и не его одного, потому как тогда в деревне врачей не хватало. В военкомате его и в живых считать перестали, а он помаленьку и выкарабкался. К весне Семён совсем оклемался, а в сенокос уже работал в колхозе на тракторе от МТС.

Второй год войны был неурожайный, дождей было мало, да и то они прошли не вовремя. Район не выполнил план по хлебосдаче. Ясно, председателя райисполкома Овсянникова, двух председателей колхозов и ещё несколько мужиков, что поязыкастей, объявили врагами народа и только их видели. В районе объявили месячник по сбору продовольствия для фронта. В колхозах выгребали всё, что можно и нельзя, ребятишки целыми днями пропадали на поле и собирали колоски, активисты ходили по дворам и в счёт плана района выгребали «излишки».

Была осень. Вдруг к Зарецким прибежала зарёванная Зойка Макушева, соседская девчушка, и запричитала: «Ой, дядя Семён! Помогите! Приехали какие-то мужики и всю картоху забирают, а мамка на всех кидается с топором. Помогите!»

Даже одеваться не стал, как был в галошах на босу ногу и без рубахи, так и кинулся. На улице ни души, все попрятались и со страхом ждали — авось пронесёт, и у них не будут отбирать последнее. Ещё издали у двора Макушевых увидел подводу, а в самом дворе слышался истошный крик: визжали от страха ребятишки, причитала Варвара. Была она растрёпанная и страшная, с топором в руках металась у открытого погреба и выкрикивала:

— Только суньтесь, сволочи! Первому, кто полезет, — башку отрублю, а там пусть судят! Люди! Да как же это! Мужик на войне, а у детей последнее забирают! Ведь с голоду замрём!

Видать, активистам и самим было не по себе от такой заготовки продовольствия, к тому же никто не хотел лезть под топор.

— Ефим, чёрт с этой картошкой. Вон сколько у неё ребятни.

— А как план райкома выполнить? Забыли, куда Овсянникова упекли, и всё за жалость, — выговаривал им председатель сельсовета Ефим Волошин. — Мы что, эту картошку себе берём? Вас же трое мужиков, а с одной бабой не сладите. Чё вы на неё смотрите.

И осёкся, попятился назад, перед ним стоял Семён.

— Шкура! — Сквозь зубы шипел и задыхался Семён. — Там их отцы и мужья кровь проливают, а ты здесь в тылу воюешь с их бабами да ребятишками… — А дальше ничего не помнит, помутнение нашло. Одно помнит, как истошно визжал Волошин, мужики пытались его утихомирить.

Когда дома пришёл в себя, то понял, — ему крышка. Тогда за одно слово людей отправляли на Колыму, а здесь припишут срыв сбора продовольствия для фронта, это уже «пахнет» вышкой. Причитала мать, всхлипывала сноха Анютка, на печи молча жались друг к дружке ребятишки. Тятя хмурился и бесперечь курил.

Утром чуть свет отец разбудил его, мать собрала котомку, попрощался он со всеми и прямиком в военкомат. Это он вовремя сделал. Чуть погодя, в ворота уже стучали верховые из НКВД. Тятя был догадливый и загодя присоветовал им искать у свояка в Сычёвке, а когда его там не нашли вернулись назад. Теперь он им сказал, что он может прятаться только у тестя в Верхобском, больше ему негде схорониться. Когда Степана и там не нашли, то арестовали самого Захара Ильича как пособника врага народа.

Семёна спасло одно — под Сталинградом заваривалась такая каша, которую можно было расхлебать только срочной мобилизацией резервов и техникой. Поэтому требовалось много чего, но главное — пополнение личного состава. А райвоенкомату чего мудрить? Вот он доброволец, документы в руки и вперёд!

Когда энкэвэдэшники обыскались Семёна, тогда и сообразили справиться в военкомате. Только в это время в Челябинске механик-водитель Зарецкий уже загнал на платформу новенький Т-34, и эшелон загрохотал без остановок в холодные приволжские степи, где от взрывов дрожала мёрзлая земля. Пока послали запрос в особый отдел части, где служил Степан и его нашли, Сталинград уже освободили. Особый отдел сообщил, что Степан не враг народа, а наоборот, награждён орденом за защиту города, носящего имя товарища Сталина. А раз так, пришлось его отца, Захара Ильича освобождать из застенков НКВД.

С фронта Семён вернулся весь в орденах и медалях, живой и невредимый, и как сел на трактор, так и пахал до самой пенсии. А вот когда стал пенсионером, то всё чаще стал задумываться о прожитом. Вспоминал свою жизнь, сожалел об ошибках, и это ему доставляло удовольствие. Всё чаще сравнивал, как было раньше и что сейчас, даже ударился в политику, ни одной программы «Новостей» не пропускал, даже наладился читать газеты.

Об одном жалел, — на старости остались вдвоём с Марьей, все дети разлетелись по свету. И выходило, что винить некого. Дочка, Надежда, вышла замуж за военного и укатила на Восток, — как её упрекнёшь? Сын Володя до последу жил в деревне, а как колхоз развалился, подался к армейскому корешку в Кемерово, в шахтёры. Уехал не от хорошей жизни. Вместо того, чтоб работать на земле, как завещали деды, полез под землю. И это плохо.

Из всех детей один Витька оказался каким-то непутёвым. Не всё складывалось гладко и у других, но всё как-то утрясалось, а этот успел уже и жениться, и развестись. Оно бы всё ничего, вот только жалко внучку, такая хорошая девочка, а растёт без отца. Пороть бы его стервеца, как порол его отец, да силы уже не те.

Зато старшим сыном Семён гордился. Живёт Николай в городе, а работает аж главным инженером какого-то крупного завода, и для всех он — Николай Семёнович. Во как. И вот чудно, как он оказался в инженерах. Он об этом часто вспоминал.

В роду у Зарецких основное рукомесло — это крестьянский труд, а это скотина да земля-матушка. И откуда у Кольки появилась эта тяга к железякам и науке? Вроде и учился в деревенской школе, после войны учили их абы как, а он всё одно, отчебучил.

После десятилетки заикнулся про учёбу в городе, но Семён прикрикнул. У него тогда на руках уже были не могутный тятя с маманей со своей колхозной пенсией, аж по восемь рублей на каждого. Кроме Кольки ещё трое, а работник в доме один. Но Колька оказался настырный, не спорил — нельзя, значит, нельзя. А самого заколодило стоять на своём — будет он учиться.

Случилось это летним делом, в сенокос. На покос тогда уходили с ночевьём. Хоть и трудное, но весёлое это было дело: ладили шалаш, в соседнем озерке ставили сети, а сами целый день махали литовками, косили траву. Вечером запалят костёр, варят уху или похлёбку. Ещё пили чай, но чай особый, заваривали его смородишным листом, зверобоем и душицей. Приволье, красота!

На третий день, когда уже выпластали почти всю деляну, Семён послал Кольку к роднику за водой. Ушёл Колька — и нет его, и нет. Спровадили за ним Володьку. Тот вернулся и говорит:

— Тятя, а его нигде нет.

Как так? Кинулся Семён к шалашу, а там записка: «Тятя, прости меня, но я поехал в город сдавать экзамены в институт».

Здорово тогда осердился Семён на Кольку, но и тот, поганец, долго гонор держал, больше года от него не было ни слуху, ни духу. Мать чуть с ума не сошла. Потом объявился. И вот, поди ж ты, какой настырный: жил на одну стипендию и не пискнул, сам себя питал и содержал: то вагоны разгружал, то дежурил ночным сторожем в детском саду, то подряжался в дворники.

Хоть и долго сердился на него Семён, только нет-нет, да и защекочет где-то в душе деревенское тщеславие, — как никак, а из рода Зарецких его сын первым получил высшее образование. Вышел в люди. Тогда, после войны, колхозникам уже полагались паспорта, по налогам тоже послабка вышла, тогда-то из деревни многие кинулись в город, да не все пришлись ко двору и месту.

Когда Колька заявился на каникулы в первый раз, то привёз матери платок, а ему сатиновую рубаху. Чуял за собой вину, что пошёл супротив родительской воли, а подарки — это, вроде, как на мировую. Помирились. А куда денешься, когда парень не в баловство ударился, а в учение. Тут ещё Марья плачет навзрыд, весь платок залила слезой, хоть выжимай.

Сейчас Колька сам дед, внук Васятка ходит во второй класс.

Семён заметил, что бабы стали мало рожать. Раньше у них было три седьмых класса, два десятых. Чтобы не перепутать, делили на «А», «Б» и «В». Теперь это без надобности, всего по одному классу, и то не полному. В Берёзовке вообще семилетка, ребятишки заканчивают десятый класс в Покровке, живут в интернате. А это плохо, когда дети отрываются от своего дома, без пригляда родителей. Потом удивляются, нет у детей тяги к земле, норовят жить в городе. Как удержишь, если с малых лет приучили по чужим углам мыкаться. Старики говорили — нельзя детей отпускать из деревни, пока не женятся и сами не заведут семью.

Да, мало стало детей. Взять хотя бы Зарецких: у деда с бабкой было восемь ребятишек, у отца с матерью — шесть, у самого Семёна — четверо, а у того же Кольки — только двое, у внука Игоря — всего один, Васятка. Во, брат, какая грустная арифметика получается, это куда же мы катимся? А ну, как Васятка вообще будет бездетным? Выходит, тогда роду Зарецких каюк?

Как-то приезжал Колька, разговорились с ним про это, а тот ему грамотно всё и растолковал, как по полочкам разложил:

— Тятя, а зачем сейчас много детей? Ну, зачем? Чтобы они из родителей тянули соки? В садик устроить — проблема, выросли — жилья нет, где новым семьям жить? Государство о молодых не заботится, ну и зачем эта морока? Сейчас все живут для себя. Раньше как? Рожали для того, чтобы в семье было больше рабочих рук и прокормиться, а мать не работала. Жили большими семьями, а сейчас это зачем? Сейчас не руки кормят, а голова.

— Так скучно же без детей. Ради чего тогда и жить? Как же без детей и внуков, без их возни и гомона. Не видеть, как они тянутся к тебе, цепляются слабыми ручонками за жизнь, а ты им помогаешь, и сердце кровью исходит за них. Так на Руси было с испокон веков. Только так она могла за себя постоять, сам же знаешь, сколько охотников было на нашу землю-матушку.

— Сейчас уже особо не зарятся на нас, наконец дошло, после того, как этих охотников в сорок пятом уму-разуму научили. Всё меняется и у нас. А чтобы не было скучно без детей, заводят собак и кошек. Говорят, что они благороднее некоторых детей.

Нет, это плохо. Не понимал Семён, как это можно прожить без детей. По христианскому обычаю после себя на земле надо оставить след своим потомством, а не кошками и собаками.

Где-то в конце лета приезжал он со снохой Зинаидой погостить, и стал Колька звать родителей в город справить свой юбилей. Ишь, сатана, с жиру бесится. Марья сразу отказалась:

— Нет, сынок. Отошло моё время по гостям разъезжать, ноги совсем отказывают, а вот дед пущай съездит.

Так и порешили, поехал Семён один. Надел новый костюм, хромовые сапоги гармошкой, в каждой руке по сумке, подмышкой три берёзовых веников, укутанных в марлю. Это гостинцы.

Лет двадцать не выезжал Семён из родной Покровки, и теперь его всё удивляло. Первое, — это то, что весь автобус был оклеен срамными картинками, даже на стеклянной кабинке шофёра был огромный плакат, а на нём голая девка отклячила задницу, титьки, как дыни, свесила, вылупила зенки, а в них хоть бы капля стыда. Что интересно, всем на это ноль внимания, только два парня хихикнули, и один сказал другому: «Гляди, какая тёлка».

Да в наше бы время… эх! Как-то в деревне появилась первая девка в мини-юбке. Что было! Бабы у колодца плевались, судачили, хотели уже её при случае отволосенить. Главное, парторг Гоша Звягинцев, взял её сторону, стал защищать: «Мода такая, — говорит, — девкам и бабам заголяться. Не пужайтесь, бабоньки, привыкайте. В городах уже все бабы ходят голыми до курдюка».

Разобрались: а это оказывается, новая учительница. Чему же она, сатана, научит ребятишек? И как в воду глядели, скоро все девки щеголяли голыми коленками. Но голые коленки — это ещё куда ни шло, а тут! О, Господи, да куда же мы катимся?

Одно хорошо, асфальтированная дорога. Какие-то три часа и ты на месте, а тогда? Не приведи Господи! Машин было мало, всё на лошадях, по два дня добирались до города. Летом проще, останавливайся в любом околке, выпрягай коней, пусть они пасутся. Запали костёр, и вари похлёбку. Зато зимой и в распутицу горюшка помыкали. Специально приходилось держать постоялые дворы, туда загодя подвозили сено, овёс. Ох, и мороки было.

В город всё больше возили хлеб в заготзерно, а назад разные железяки и товар для сельпо. Всякое было. Как-то приспичило везти мёд. Фляг тогда было мало, мёд с пасек свозили и сливали на складе в огромную бочку. А мёд, сами понимаете, тяжёлый, и было его где-то около тонны. Дорога трудная, с раскатами, на одних санях не увезти, а везти надо срочно. Как тут быть? Мёд засахарился, и не то что перелить, взять нельзя.

Председателем колхоза тогда был Кондрат Симаков, мужик горячий, но бестолковый, сам орёт, а присоветовать ничего не может. Работал у нас в колхозе шорником старенький такой, дед Гусачок, всё сбруи да хомуты чинил. Вот он и говорит:

— Я, Кондрат Михеич, техникумов не кончал, а ежелив ты мне три трудодня запишешь, я тебе всё в лучшем виде изладю.

Кондрат горячится:

— Ой, и он туда же, куда добрые люди. — Потом подумал-подумал и согласился: — Ладно, дед. Если это всё не насмешка, то я тебе даже пять трудодней запишу. Действуй.

Столковались. Дед Гусачок велел запалить костёр, выкатить из склада бочку с мёдом во двор, а сам — рысью в стройбригаду. Смотрим, тащит две маховые пилы, которыми брёвна распускали на доски, только совсем страрые. Эти пилы ложит в костёр, а сам бочку посерёдке ножовкой по кругу опилил, и в этот прорез давай поочерёдно вставлять горячие пилы. Пила сперва идёт как в масло, потом стопорится, а он уже ей на смену другую, горячую вкладывает. Так по переменке и развалил бочку надвое.

— Теперь, — говорит, — если дозволите, я сажу с мёдом соскребу, она мне на самогонку пойдёт, а вы срез чистой холстиной оберните и везите мёд хоть на край света.

Вот тебе и дед Гусачок! Кондрат в начале здорово обрадовался, а как вспомнил про обещанные пять трудодней, так и перекосоротился. Но мужики пристыдили, пришлось записать Гусачку, правда, не пять, а три трудодня-палочки. И на том спасибо.

Сейчас чего не ездить? Тогда пассажиров возили попутки, а если машина гружёная, то сидели наверху. Автобусы появились позже, сперва были брюхатые, как рахиты-головастики, зато сейчас красавцы ПАЗики. Шофёр зимой в одном пиджачке. Чисто, сухо, не тряхнёт. Музыка играет, как у себя дома.

Изредка автобус остановится, посадит новых пассажиров, и опять шуршит по асфальту шинами.

Сейчас и климат поменялся, а какие раньше зимы были! Без валенок и тулупа носа не кажи. Снегу столько наметало, что заносило дома по крыши, в метели от дома к дому ходили по верёвке. Можите не верить, но это так. Двери делали, чтобы открывались во внутрь, иначе после бурана на улицу не выбирешься.

Иногда зимой в пургу снегом заметало целые обозы, сколько народа сгинуло, — страсть. Морозы были лютые, деревья лопались, воробьи на лету замерзали. Бывало, плюнешь, а плевок падает на снег ледышкой и звенит. А теперь? Всю зиму бегают в ботиночках и курточках на рыбьем меху. И снегу почти нет.

Правильно говорят старики, что с этим космосом всё небо загадили, тут и до беды недалеко.

А сколько раньше волков было! Особенно когда мужики-охотники на фронт ушли. До того доходило, что по деревне днём ходили. Зато теперь волк — редкость. Но тут опять виноват сам человек, с этой целиной и химией извели всё живое.

Вот ещё что хорошо — телефон. Прямо чудо какое-то. Снял трубку и говори. Только представьте, до Владивостока тыщи километров, а каждый месяц с Надькой говорят по телефону. Как будто рядышком сидит, даже слышно, как дышат и лепечут в трубку внучата. Это ли не чудо? Даже представить трудно.

С этой Надькой забавный случай вышел. Родилась она зимой. Дома. Тогда ещё роддомов не было, всем этим женским делом в деревне заведовала бабка Журавлиха. Проходит неделя, надо идти выписывать «метрику». Сельсовета у нас в деревне не было, приходилось шагать за пять вёрст в Шубенку. А снегу поднавалило по колено. А что сделаешь? Надо идти. Пошёл Семён.

С именами тогда интересно было. Поперву этим делом ведала церковь, как поп сказал, такое тебе и будет имя. Больше всё были Улиты, Проклы, Сазоны, Харитины, Меланьи… После революции стало с именами посвободнее, называть стали, кто как хотел. Появились всё больше Иваны, Михаилы, Катерины, Анны, отъявленные партийцы называли своих потомков даже Октябринами, Пятилетками, и уж совсем непонятными, Гертрудами (от героя труда), электрификациями (мальчик — Электро, девочка — Электрофикация). И не смейтесь, были имена ещё похлеще, такие, как Энгельсы и Марксы. У нас всё больше в ходу были Игнаты, Пахомы, Авдотьи, Маньки да Анютки.

А тут вдруг Марье приспичило назвать девочку по-новому. Пока шёл, всю дорогу долдонил имя, а как дошло до регистрации, оно и вылетело из головы. Как не тужился, как не морщил лоб — хоть тресни, отбило память. Секретарём сельсовета работал Серёга Бойко, отъявленный пьяница. Как кто придёт на регистрацию, он рад-радёшенек, это же событие, и ему перепадало по должности. Если из Совета несётся песня «Хазбулат удалой!», то все знали, — сегодня была регистрация и Серёга наугощался.

И вот так сидит он сердешный, мается, его прямо трусит с похмелья, а тут Семён с оттопыренным карманом, тоже мучается, только с именем. А у Серёги трубы горят, он и говорит ему:

— Чё ты, Сёмка, мудруешь? Давай назовём сами, без затей, и дело с концом. Какое тебе имя больше глянется, — Манька или Анютка? Выбирай.

— Не-ет, — говорит Семён. — Мария меня с хаты выгонит, рожала-то она и это имя её затея. Какое-то оно… шут его знает, как бы партейное. Только вылетело из головы.

Серёга давай ему называть всех партийных баб, назвал даже Розу Люксембург и Клару Цеткин, но Семён всех забраковал — не те. Пришлось идти домой, снова пять вёрст туда и обратно по снегу. Приходит, открывает дверь и спрашивает?

— Мать, как нашу Надьку звать? — И сам вспомнил партийную Надежду Крупскую. Хех ты, было же дело.

А сейчас снял трубку и названивай, как хочешь, и ноги не стоит бить. Нет, хорошее это дело, телефон.

Автобус плавно покачивает, убаюкивает. Стояла золотая осень, солнышко светило ласково, не жарко. Небо голубое и до того высветленное, синее, как ультрамарин. Над сжатыми полями кружились грачи, а берёзки подрумянились золотым листом, видать, ночью их уже морозцем прихватило. Да и пора уже.

Наконец приехали. Семён помнил город, когда он был кумачовый, на каждом здании, на каждом заборе «Да здравствует родная партия!», а сейчас он даже растерялся. Как в кино, какой-то Сингапур или Бродвей. Вместо лозунгов одна реклама.

На привокзальной площади ларьков, как на собаке блох. Шагу не ступить. И все зарешёченные, закованные в железо. Везде красуются вывески и все не по-нашему. Пахнет шашлыком, гремит музыка. Народу болтается без дела — прорва. Пьяные, неряшливые бабы пляшут, куражатся, тут же милиция, и хоть бы что.

Семёна встречал внук Игорь, парень рослый и крепкий. В плечах косая сажень, в школе физкультуру преподаёт, вот его и разнесло. Обличьем похож на мать, а ростом и манерами весь в отца. Обрадовался, обнял деда, потом взял сумки и пошли. Семён нёс свои веники и всё беспокойно озирался по сторонам.

— Ты, деда, что ищешь? — Интересуется Игорь.

— Где тут у вас это… уборная?

— Туалет? Вон двери, видишь?

— Ты меня чуток подожди, я скоро управлюсь. — И подался.

— Постой, деда. Мелочь-то у тебя есть?

— Это ещё зачем?

— Как зачем? Туалет-то платный.

Дожили. В туалетный сортир, и то без денег не сходишь. Но как не сердился Семён, а если честно сказать, туалет ему понравился. Не то, что ранешный, загаженный. Тут тебе и кабинки, и салфетки, и чисто, и даже цветы. Хочешь — брейся, хочешь — умывайся, вода горячая и холодная. А у Семёна забота — это всё хорошо, но вдруг приспичит, а денег нет, что тогда?

Неожиданности и удивления были на каждом шагу. Появилось много грязных, испитых попрошаек, нищих и инвалидов. Прямо на полу сидели какие-то смуглые бабы с грудными детьми и горсткой тянули ладошки. Тут же сновали черноголовые, неухоженные ребятишки, рылись в мусорных урнах, искали бутылки, приставали к прохожим: «Дай дэнга!»

Ну и, конечно, как всегда, были на своём посту цыганки. Разодетые, сытые, все в золоте. Кому-кому, а уж эим, паразитам, перестройка пошла только на пользу, узаконила их извечный промысел — облапошивать слабоумненьких.

Под навесом, у посадочной площадки играл баянист. Мужик уже в годах, чисто одетый, опрятный. И так же сердешный хорошо играет про маньчжурские сопки, заслушаешься. Перед ним лежала коробка из под обуви, куда прохожие бросали мелочь.

Это всё напоминало Семёну послевоенные годы. Так же на рынках и вокзалах было полно нищих попрошаек и беспризорных ребятишек. Безногие инвалиды на костылях и тележках просили милостыню. По вагонам и вокзалам увечные, слепые музыканты играли и пели «жалистные» песни.

Но тогда это было понятно, последствие великой беды, а сейчас? Первое впечатление от встречи с городом ошеломило.

— Что это стало с людьми? Там побираются, здесь поют, там плачут. Куда же мы пришли, может, хоть ты мне объяснишь?

Игорь засмеялся:

— Деда, ты просто впечатлительный и всё близко принимаешь к сердцу. Не переживай, Сергей Есенин нас предупреждал:

Пройдёт это. Вот переболеем всем, что ты видишь, и заживём нормально. Здесь больше половины хитрят, дурака валяют, обиженных из себя строят. Привыкли, чтобы за них кто-то думал, что-то давал. Пока не поймут, что о себе надо заботиться самому.

До дома добирались на такси, которое сейчас все называли «тачкой». Такая красивая «Волга», а у них чёрте это — тачка! Как быстро всё меняется. За какие-то семьдесят лет, как помнит себя Семён, под корень извели коней и пересели на машины.

Раньше любой справный хозяин, помимо рабочих лошадей, имел и выездных. Это была гордость хозяина. Хвастали друг перед другом, у кого кони лучше. Какие были наборные уздечки, сбруи! Серебра не жалели, дуги с колокольчиками. А какие были разудалые наездники! Конь летит как стрела, грива на ветру развевается, а он привстанет на стременах, пригнётся к шее, и только ветер свистит в ушах, э-эх! Ну, птица, да и только!

Теперь помешались на машинах. И тоже друг перед дружкой: у кого престижней. С этими иномарками совсем свихнулись. Дали свободу, чертям. Думаешь, что в шикарной «Тойоте» сидит добрый молодец, а из неё вылезает мизгирь тонконогий. У них теперь эта железяка украшает человека. Тьфу!

В Покровке первого «Москвича» купил председатель колхоза Ярцев Прокопий. Месяц вся деревня бегала смотреть на это чудо. Потом Прокопия объявили врагом народа и упекли на Соловки. Какая-то бдительная паскуда позавидовала и капнула куда следует, будто бы председатель хвастался, что мериканский «Форд» сильнее и лучше нашего уродца «Москвича».

Колька недавно получил большую квартиру. Дочь Светлана, врач, вышла замуж за сокурсника и по контракту укатили в Монголию. Игорь с женой и Васяткой жил с родителями. По теперешним временам — это редкость, но тут особый случай. Его Валентина училась в аспирантуре и по полгода жила в Москве, так что поневоле приходилось дружить.

Васятка, как кузнечик подпрыгнул и повис на шее у Семёна. Тот растроганно гладил его по худенькой спинке и бормотал:

— Ты гляди, какой вымахал, скоро папку догонишь, ах ты птичечка сладенькая, ах ты суккин кот… давай-ка гостинцы посмотрим, что там бабка уготовила?

Из гостинцев Васятке причиталось: кулёк карамелек из сельпо и сдобные постряпушки, румяные и сладкие, с ревенем. Васятка как-то сник и обиженно засопел. Игорь пристыдил сына.

— Ты, что же это, не рад? Как тебе не совестно? Бабушка так старалась, сама специально пекла, а ты, как неблагодарный поросёнок, носом крутишь. Стыдись.

Семён не обиделся, несмышленыш, что с него возьмёшь, а вот как-то неприятно заныло внутри. Да что же это происходит? Даже малому дитю и то не угодишь. Помнит, когда сам был такой же, как Васятка, зимой тятя часто ездил на мельницу или в бор за дровами, и с каким же нетерпением ждали его ребятишки. И вот он возвращается. Всегда озябший, красный от мороза, снимал тулуп, стягивал валенки и весело подмигивал им.

— А что я вам привёз? Вы только послушайте. Еду, а в Петуховом логу лисичка поджидает, сама рыженькая, хвостик пушистый, говорит: «Вот тебе хлебушко, передай его ребятишкам».

Хлеб был мёрзлый, холодный, но такой вкусный и желанный, что съедали его до крошки. У мамани такой же хлеб, только тёплый и мягкий, но этот во сто крат вкусней. Что ты, он же от лисички. Другой раз хлеб, а то и кусочек мороженого сальца передавал зайчик или Мишка косолапый. Про конфеты тогда ещё и понятия не имели. Разве что свеклу напарят в русской печи. А теперь, видишь, «сникерс» или «киндер-сюрприз» им подавай.

Квартира у Кольки хорошая, просторная, у Васятки есть своя отдельная комнатка, куда его и проводил Игорь готовить уроки. Накрыл на стол, стал кормить деда с дороги. Тот малость поел начерно, так как берёг аппетит на вечер к общему столу.

Пока поджидал Кольку со снохой, осваивался. Разглядывал городские диковинки. Туалет и ванна отдельные, до потолка обложены цветной плиткой, и тут же рулоны туалетной бумаги, а не скомканная газета. Семён недолюбливал этот городской сервис, ему как-то было совестно пользоваться туалетом, вроде, он как гадит в квартире. В деревне такие удобства на улице, а жильё — святое дело. Что сделаешь, это крестьянская психология.

Всё блестит. Краны все хромированные, вода даже горячая.

Надо же! Чего только не напридумывали: двухкамерные холодильники, морозильники, стиральные машины, которые сами стирают и сушат. Но больше всего поразил кухонный комбайн.

— Неужели сам моет посуду?

— Моет. Ещё как моет, вот увидишь.

Одно приметил Семён, что все эти удивления импортные. Выходит, пока мы себе во всём отказывали, кажилились эту заграницу обогнать, это чертивьё жило себе в удовольствие. Они тихой сапой, без Карла Маркса напридумывали всякой хреновины, и мы же теперь у них всё покупаем. Выходит, за что боролись, на то и напоролись, а теперь ещё оглобли от социализма повернули к капитализму. Стоило ли тогда семьдесят лет себе во всём отказывать и щетиниться против всего мира?

Но вконец доконал его Васятка. Семён пошёл посмотреть, как он готовит уроки. Видит, что хорошо устроился внучёк: у него свой стол, полка с книгами и даже настольная лампа.

— Учись, внучёк, учись. Сейчас без арихметики нельзя.

— У меня по ней ни одной тройки! — Похвастался Васятка.

От нечего делать решил Семён на старости лет поумничать.

— Без троек, говоришь? А вот я проверю. Сколько будет, если сто двадцать разделить… ну, хотя бы на два?

— Ха! Это я сразу в уме разделил, будет шестьдесят. Ты мне давай что посложнее, с двузначными числами.

Семён оторопел и недоверчиво посмотрел на него.

— Хвастаешь? Ну, тогда ладно. Умножь-ка, скажем, двадцать шесть на… тридцать четыре.

Прошли какие-то секунды, а Васятка уже подхватился:

— Готово! Будет восемьсот восемьдесят четыре. Теперь ты сам проверяй. — И хитро поглядывает, как бесёнок.

У Семёна пальцы, как сучки на старой берёзе, еле ухватил ими ручку и на бумажке давай царапать. Пыхтел-пыхтел, потом ахнул, — у него сам собой открылся рот.

— Верно! Как же ты, суккин кот, так скоро сосчитал? — Господи! Да что же это делается? Его теперь не так занимал кухонный комбайн с тёплым туалетом, как эта «арихметика».

Но тут появился Игорь, и всё прояснилось. Он ухватил Васятку за ухо и давай строжиться:

— Я тебе сколько раз говорил, чтоб не трогал у деда калькулятор? Ещё хоть раз возьмёшь без спросу, я тебе, свинёнок, все уши пообрываю! — А Семёну пояснил: — Это он со счётной машинкой хитрит, чтоб скорей уроки сделать. Учительница ругается за это, говорит, что потом голова будут плохо соображать.

Ну и дела. Вот так деточки пошли, он тебе и в уме, и на машинке, как из пулемета, выдаст. В их деревне после войны на весь колхоз за умельца остался Митрий Козин, хорошо знал всякую цифру, а кругляши на счётах кидал, как фокусник. Был он в одном лице учётчиком, бухгалтером и ревизором. Не то, что сейчас, двухэтажная контора битком набита пухлыми бабами-бухгалтерами. Уважали Митрия за науку, так тому, слава Богу, было за сорок, а тут малое дитя, хоть и с калькулятором.

Наконец, заявились с работы Колька со снохой Зинаидой. Сноха, сколько помнит её, всё такая же, только чуть пополнела. Колька же лицом больше походил на мать, а рослый и плотный, как сам Семён в молодости. На макушке уже обозначилась изрядная поляна. Семёна всегда занимала одна загадка, — почему деревенские почти небывают лысыми, а в городе почти все, а уж у начальства вообще голова босиком. Это, скорей, не от ума, а от асфальта и тёплых туалетов. Так вам и надо, чертям.

Сразу стало шумно и весело. Семёну было приятно, что ему так обрадовались. Вообще, дети у него были уважительные, его с Марьей почитали. Колька ахал и кудахтал над вениками.

— Ну, ты и выдумщик, тятя. Спасибо тебе. Какие они пушистые. А я сам всё собирался их заготовить, да как-то всё времени нет. Впрочем, вру, ленюсь. А париться люблю.

Зинаида распихала по холодильникам и шкафам деревенские гостинцы и при этом всё приговаривала:

— Да зачем же вы, папаша, так беспокоились? Ой, да зачем же так много, у нас же в городе сейчас всё есть.

Остаток дня и вечер прошли в весёлых хлопотах и разговорах. Смотрели телевизор, Семён отметил одну важную деталь, — «Новости» и политические разговоры они не признают, сразу же переключали телевизор на другой канал.

— Пошто, Колька, «Новости» не смотришь?

— Всё они врут. Говорят одно, а делают другое. Надоели.

Но не из-за этого крепко осерчал Семён. Колька стал хвастаться и показывать ему новый японский видеомагнитофон.

— Смотри, тятя, в этой маленькой коробочке-кассете помещаются две серии фильма про индейцев. А обращаться с ним очень просто, даже Васятка может. Сейчас мы ставим кассету, сюда пальчиком нажимаем. Всё, готово. Можно смотреть.

Да промахнулся Колька, вместо индейцев сперва послышалось сопение, ахи-охи, аж с подвывом, потом показались крупным планом громадные голые титьки, и чья-то голая задница зачастила, как швейная машина!

Колька подхватился с дивана, выключил этих «индейцев», досадно крякнул и закричал, глядя в шкаф:

— Вася! Это ты, паршивец, опять смотрел Чингачгука и сунул кассету не в ту коробку? Сколько раз тебе говорить, чтобы клал всё по своим местам?

Пока Колька рылся и разбирался с кассетами, Семён молчал. Молчал долго, потом с укоризной стал выговаривать:

— Это что же ты, суккин сын, делаешь? Как же тебе не совестно? Ты же сам уже дедушка, а эту гадость смотришь.

— А что такого? — Начал он смущённо оправдываться. — Сейчас везде показывают. Любой фильм без секса не обходится.

— Постыдился бы, у тебя же дома дитё малое.

— И дети всё про это должны знать. Психологи говорят, что мы в половом воспитании детей в какой-то степени отстаём. В определённой мере это даже полезно, потом они меньше глупостей делают и меньше разводов. Когда мы смотрим сами, то Васятку гоним в его комнату.

Не верил своим ушам Семён, не верил. «В какой-то степени… в какой-то мере!» Тьфу! Когда Колька ещё был пацаном, из их класса исключили из школы Костю Воробьёва только за то, что он на уроке литературы, вместо того, чтобы вникать в образ Наташи Ростовой, втихаря показывал карты с голыми девками. А тут, черти, вон что вытворяют. Стыдно это дело назвать своим словом по-русски, так они, сволочи, культурно говорят на заграничный манер — секс! Его дед с бабкой без всякого секса восемь ребятишек настрогали, да если бы ещё трое не помёрли, то было одиннадцать. И понятия не имели о сексе. Выходит, что наши предки сами делали ребятишек, а эти только глядят, как кто-то это делает. Что же это такое? Срамота!

Наконец, Колька запустил своих индейцев, те заверещали, замельтешили с копьями и стрелами, и Семён до того увлёкся, что про всё забыл.

— Вот это другое дело, — похвалил он, — смотри и отдыхай.

Колька с Игорем переглянулись и засмеялись.

Спать его определили с Васяткой. Он долго не мог приладиться к детскому разговору, но всё-таки, разговорились.

— Деда, что показывали по телеку, когда ты был маленький?

— Какой там, внучёк, телек? Я впервые кино-то увидел, когда уже был парнем, и то в городе. Кино тогда казали без звука.

— Как же вы тогда жили без телека и кино?

— Так и жили. Сами себя развлекали: пели, плясали. Молодые девки и парни всякие постановки делали. Ничего, весело жили. Это уже после войны раз в месяц стала приезжать кинопередвижка. Зато какое кино было! «Кубанские казаки», «Свадьба с приданым», «Волга — Волга», а какие песни пели!

Ох, и радости было у ребятни! Твой деда Коля был такой, как ты сейчас, носятся с ребятами по деревне, как угорелые, людей сзывают. Сами ждут, не дождутся вечера. Работали тогда в колхозе до темна, а потому кино показывали поздно.

Клуба не было, кино показывали в колхозном амбаре, вместо экрана — выбеленная стена. Скамейки и стулья несли из дома каждый себе. Электричества тогда в деревне ещё не было, потому мужики во дворе по очереди крутили ручку движка. Как только он затарахтит, все бегом в амбар. Денег тогда было мало, так ребятишки загодя воровали яйца из-под кур и несли киномеханику Григорию, а он за это пускал в кино. Сядут прямо на пол, перед экраном, и до того сердешные за день убегаются, что не могут удержаться и к концу кина все поснут…

Стал Семён вспоминать то далёкое время, и казалось оно ему, хоть и трудным, но таким счастливым. Много работали, были молодыми, хотелось жить. Да что там ребятишки, сам за день на тракторе так намается, что к концу сеанса и у него глаза слипаются. А надо ещё будить ребят, вести домой, тащить скамейку.

Мечталось: вот бы лежать дома на диване, а тебе кажут кино. Надоело смотреть, щёлкнул выключателем, повернулся на другой бок и спи. Тогда это казалось фантастикой. Теперь в каждом доме — цветной телевизор и не одно кино в месяц, а до десятка на день, да ещё эти похотливые видики с сексом. Не надо вставать, нажал кнопку дистанционного управления и дрыхни.

На другой день была суббота. Зинаида с утра гремела на кухне кастрюлями, жарила, парила. Мужики ей помогали. Как только Васятка пришёл из школы, их спровадили в баню, чтобы не путались под ногами. Колька ещё напутствовал:

— Вы, тятя, побудьте там подольше. Вы любите политику и там наговоритесь досыта. У нас про неё больше всего говорят на кухне, на сытый желудок, и ещё в бане. Голые. Там такие революционеры и Цицероны-политики, что твоя Госдума!

Что мало изменилось в городе, так это баня. Нет, хорошо, что навели марафет, вот только не изменился сам дух общения и привычек. Так же хлещут водку и наливаются пивом. Правда, совсем перестали стирать бельишко. Ясно, стали лучше жить. А про политику, верно подметил Колька, — болтали. При Сталине, хоть и голые, а побаивались митинговать, зато сейчас мелют, что попало, и кроют матюжищами даже президента, и ничего.

Ближе к вечеру стали прибывать гости, все были с цветами, со свёртками. Разодетые гологрудые бабы целовали Кольку-юбиляра, галдели и мололи всякую чушь. И смеялись.

— Тятя, — глазами указал Колька на мужика с бородкой, — это мой шеф, ну, начальник по-вашему.

— Чё ж он, если начальник, в таких застиранных штанах?

— Это не штаны, а джинсы. И не застиранные они. Мода такая. Это в твоё время у начальника — френч, галифе, картуз, а подмышкой портфель. Сейчас начальника от рабочего не отличишь. Пойдём, я тебя с ним познакомлю.

Раздался звонок из Москвы, звонила аспирантка сноха из столицы и поздравила свёкра с юбилеем. Потом был звонок от братьев шахтёров из Новокузнецка, извинялись, что не смогли приехать — работа. Юбиляр от такого внимания жмурился как кот, — не забыли. Родные и дорогие люди.

А гости прибывали и прибывали, стало шумно. Игорь включил музыку. Стали садиться за столы, загремели стульями. А уж на столах! Бог ты мой, чего только нет! Цыплята-табака, ветчина, буженина, икра, рыба всех цветов: красная и белая и даже копчёная. Фрукты заморские: загогулины-бананы, мандарины, апельсины, две огромные кедровые шишки с пучком листьев на макушке, это ананасы. А уж вина, водки и коньяка — батареи. У них этикетки заграничные. Одна бутылка — на отличку: здоровая и квадратная, с плечиками и печатью на шнурке. Это виски.

Что больно задело Семёна, так это то, что из всех его деревенских продуктов сиротливо стояли две малюсенькие тарелочки с груздочками и всё. Вроде, их солёные помидоры, огурцы и копчёное сало — не родня этому застолью. Заелись, черти.

Хорошо жил Колька, справно, а все эти ананасы и виски с печатями на шнурке, скорей, для форсу. Вот же сукин сын, и он туда же метит, в «новые русские». Ничего на это он не сказал, промолчал. Небось, забыл ты, Колька, как после войны мальцом ел жмых-макуху, а теперь и копчёное сало от родителей ему не по ноздре. Да, ладно, чего уж там. Хорошо, хоть самим не брезгуют, за стол сажают, а то могли бы и на кухню спровадить.

Зря он сердился, ну не то время, чтобы о жмыхе думать, да и сын к нему по-хорошему, со всей душой. Сам он, как юбиляр, сел во главе стола, слева примостилась Зинаида, а по правую руку усадили Семёна. И даже первое слово было его. Когда наступила торжественная минута, подхалимы-подлокотники, как и положено, заегозились со своим «шефом»: «Сергей Васильевич, просим вас, пожалуйста, Сергей Васильевич!»

Сергей Васильевич оказался мужик не дурак, говорит:

— Как и положено, первое слово родителю. Прошу, папаша.

Колька легонько толкнул его локтем и тихо сказал:

— Давай, тятя. Пожелай мне что-нибудь хорошее.

Поднялся Семён, ему легче было смену отпахать на тракторе, чем речь говорить на людях. Но тут особый случай. Надо. Стал говорить, может, и не складно, но сердцем, и все это почувствовали, притихли. Вспомнил Семён трудное послевоенное время, тот далёкий шалаш на покосе, родительскую тревогу и радость за сына, что первым из рода Зарецких вышел в люди. Сам дед Семён умел читать, писать и всякую цифру понимал, а сын шагнул выше его. Но это было не бахвальство, вот какие мы, деревенские, а было светлое и чистое чувство гордости за сына.

Зазвенели бокалы. Как поезд потихоньку трогается и набирает ход, всё громче и громче громыхают колёса, а уж потом загудит во всю мочь, так и гулянка. Начали степенно, потом оживились, загремела музыка, зазвенела посуда, шум, гвалт.

Когда уже освоились, Колька предложил гостям:

— Давайте попробуем знаменитое виски. Это мне наши смежники прислали, — дал знак Игорю, — наливай помаленьку.

Игорёк сломал печать, раскатал алюминиевую окантовку на горлышке бутылки и вынул, как из графина, притёртую пробку. Фу-ты ну-ты, заграница! Только что там налито?

Семён за свою жизнь, особенно на фронте, перепробовал всё, что пьют, от браги с денатуратом до трофейного шнапса, а пить виски не приходилось. Выпил, поплямкал губами, покрутил башкой и подался на кухню. Приносит бутылку и говорит:

— Гости дорогие. Я, конечно, извиняюсь, но ради шутки, прошу вас, уважьте старика. Попробуйте по капельке деревенского виски. Игорёк, разливай всем.

Колька кинулся утихомиривать отца:

— Тятя, перестань, ну, брось, прошу тебя…

А гости, наоборот, засмеялись, зашумели и первым начальник, Сергей Васильевич потянулся с посудиной. Попробовали и все уставились друг на друга.

— Что такое? Ну не отличить! Честное слово!

— То-то! Уж что, а выпивку лучше русских, хрен кто делает. Этот виски мы с бабкой делаем без этих выкрутасов, с печатями и стеклянными пробками. Мы первак осаживаем марганцовкой, ещё раз перегоняем и год настаиваем на кедровых орехах.

Ободрённый вниманием, Семён захвастал, как маленький:

— Вы ещё наши грибочки не пробовали, это вам не ананас, что по вкусу — таже капустная кочерыжка. А вот наши помидорчики, по особому старинному, деревенскому рецепту…

Гости по-доброму поддержали захмелевшего папашу.

А Семёну попала вожжа под хвост и он раздухарился: заохотило ему показать свою удаль деревенскую.

— Колька! А ну-ка, тащи гармошку!

— Та что ты, тятя! Какая гармошка? Сейчас под неё уже никто не пляшет. Ушло то время — под гармошку веселиться.

— Тогда давайте петь хором русские песни, э-эх!

— Тятя, сейчас не поют хором, эти ваши «Если Волыга, ды разальёты-си!» Сейчас в моде такое, что и слов не запомнишь, певцы, как степные акыны, каждый поёт своё. Какой уж тут хор?

Хотел Семён запеть деревенскую песню, думал, подхватят:

Но все ноль внимания. Магнитофон — на полную катушку и запрыгали, задёргались, как черти на Лысой горе.

И гуляют-то не по-людски. Бабы манерничают, да и у мужиков уже нет той удали и куража. Вот раньше в деревне гуляли, так гуляли. Песни пели весёлые, заводные, разудалые, да ещё разгульные. Любили петь «Коробейников», и такие, как «Была бы только ночка, да ночка потемней!» Э-эх! После этого так и хотелось хватить кулаком по столу, от нахлынувших чувств.

Любая гулянка не обходилась без частушки с переплясом под гармошку. На посиделках пели их скромно, хоть и с подковыркой, а уж в пьяном-то угаре хотелось разгуляться, там всё дозволялось. Дробно стучат каблуки, от желающих нет отбоя. Частушка потому и называется частушкой, что наперебой частят друг перед другом. Были частушки с перчиком, покруче. Ничего, ржут, правда, ребятишек гнали подальше.

От воспоминаний Семён загрустил и раскис. Колька, радостный, возбуждённый, подошёл и обнял отца за плечи.

— Ну, как тебе, тятя, глянется? Что-то ты помрачнел.

— Всё хорошо, сынок. Только одно жалко, мать не поехала.

Тут Колька что-то вспомнил, мигом подхватился и захлопал в ладоши. Когда гости утихомирились, он и говорит:

— Минуточку! Спасибо всем за поздравления, а вот сейчас будет самое дорогое, послушаем, — и командует Игорю — давай!

Игорь запихнул кассету в видик, и у Семёна чуть крыша не поехала. Вот она, его благоверная Марья Михеевна, нарисовалась в телевизоре. Сама сидит супротив их дома на скамеечке в своём платочке и новой кофте, и так это тихо, и ласково говорит:

— Ну, что тебе, сынок пожелать? Дай тебе Бог здоровья и счастья, твоим деткам не хворать, почитать родителей, как вы нас с отцом. Ты уж, Коля, на работе старайся с людьми ладить, — и давай буровить, да так всё к месту и ладно, что Семён удивился, во, даёт, родная! Только вдруг «родная» как ляпнет: — Зина, доченька, вы уж с Игорьком приглядите за дедом, а то он ещё подопьёт и затеет плясать под гармошку и петь про соловья с кукушкой. Ещё осрамит Колю перед гостями.

Гости засмеялись, захлопали и загалдели, а Семён досадно крякнул, и от стыда подался в комнату к Васятке.

Он, конечно же, догадался, что это всё Колька записал в прошлый приезд тайком на кассету, чтоб его удивить. Удивил, поганец. И эта, старая мочалка, туда же: орёт и срамит на всю ивановскую: «Глядите за ним, он напьётся, как свинья!» Ах ты, кошёлка старая. В телевизор уже полезла, в эфир. Приеду, я тебе покажу, кончилось твоё эфирное время!

Обидно стало Семёну, а из-за чего? А не из-за чего. Вишь, горожанам русские песни не нравятся, плясать под гармошку стесняются, выходит это им стыдно, а сами-то что вытворяют. Им только грохот и нужен, бум-бум-бум, а сами-то разучились играть. Да и что это за танцы? Повиснут друг на дружке и стоят млеют, а то примутся скакать и дёргаться, как пилепсики.

В наше время гармошка ещё не в каждой деревне была. Это уже потом гармошки и патефоны появились, а так все табунились на топтогоне и плясали под балалайку.

Стал вспоминать Семён себя, Марью, знакомых парней и девок, и не теперешних, старых и согнутых временем, а молодых, весёлых и ему полегчало. Эх, вернуться бы в то время, да нельзя, остаётся только вспоминать. Вот хотя бы взять Пашу Скворцова, вот кто играл на балалайке, она в руках у него звенела и выговаривала. Играл на заказ любые волны, хоть дунайские, хоть амурские. Тогда в моде были краковяк, полька, подиспань, кадриль, но больше всего любили и плясали «Барыню» — её ещё шутейно называли «жопотряс». Хех ты, придумают же.

Раньше подопьют мужики, друг дружку за грудки теребят и по стараются выяснить: «Ты меня уважаешь?» Это потому, что при жизни их начальство не уважало. И только в подпитии до них доходило, как это унизительно. Сейчас другая крайность, на уме только деньги, уже и не замечают, что весь разговор вертится вокруг них: кто сколько заработал, на сколько БМВ дороже «Тойоты», куда выгоднее вложить деньги? Все норовят стать скоробогатыми. Измельчал мужик, помешался на деньгах.

На другой день Семён с утра поправился стопочкой и засобирался домой. Колька хотел его увезти на машине, но они с Игорем были с похмелья, потому он хотел вызвать своего шофёра с «Волгой». Но Семён отказался наотрез:

— Да что ты, сынок, выдумываешь? На автобусе хорошо доеду, зачем человека в выходной день беспокоить.

На автовокзал поехали одни мужики. Зинаида осталась дома, ей работы по макушку с этим юбилеем. Вокзал как всегда жил своей суматошной жизнью. Отыскали свободное место, расположились на лавочке. Пока Игорь с Васяткой покупали билет, у Семёна с Колькой произошёл серьёзный разговор.

— Тятя, а ты ведь вчера крепко осерчал, — подначил Колька, — на что обиделся? Гармошки не было?

Семён конфузливо кашлянул.

— Слабый я стал, сынок. Чуть выпью и меня понесло. Тут ещё мать под руку каркнула с телевизора… Надо же. Как она меня, сатана, ловко поддела. — Семён оживился, хлопнул сына по плечу. — Всё хорошо, сынок. И друзья твои уважительные, даже нашу самогонку попробовали. В общем, всё путём.

— Ну и ладно. Тут в сумках тебе зайчик с зайчатами гостинцы собрал. Еда всякая, есть кое-что и похмелиться. Лисичка наложила всяких тряпок, тебе и мамане, там разберётесь. Вот тебе ещё денежки, — Семён замахал руками, но Колька его остановил, — ты не махай. Я знаю, вы с пенсии ещё и Надьке помогаете, так что, бери. И, ради Бога, не копите вы эти деньги, тратьте. Возьмите угля, дров, и не вздумай ещё сам их колоть. Найми, не экономь. И ещё, — тут Колька как-то засуетился, засмущался, — ты вот что… это, про деньги Зинаиде не говори.

Ох, уж эти деньги. Хоть и психовал Семён, что они только на уме, а куда без них? У той же Надьки семья — пять человек, а добытчик один Михаил. Это раньше военные жили, не тужили, а сейчас он хоть и подполковник, да что толку с его звёзд? Зарплату и довольствие по полгода не видят, ну, как тут не помочь? А, вишь, Колька-то прознал и как осуждает. Э-х, милый, посмотрим, как ты своей Светланке будешь помогать или нет?

— Слышь, тять, — прервал молчание Колька, — а может, всё-таки, переедете в город? Если нам не хотите мешать, купим вам отдельную квартиру, сейчас с этим просто. Столько детей, а вы там одни, как неприкаянные. Мы же за вас беспокоимся.

— Пустой разговор, сынок. Сто раз про это говорено. Ты сам-то замечал, когда въезжаешь в твой вонючий город, то тебя встречает городская свалка и тучи ворон орут: «Ка-ар, ка-ар» Нет уж, сынок. Я лучше буду жить в деревне, там по вечерам поёт соловушко, а по утрам петушок будит, и кругом раздолье.

— Но ведь вам трудно одним, всё же возраст.

— Как ты не поймёшь — там наши вековые корни. Тятя с маманей схоронены, дед с бабкой и нам там свой век доживать. Если уж будет невмоготу или кого первого скрутит, тогда уж… — Семён немножко помолчал и тихо докончил: — Ты, сынок, старший, а потому тебе мой наказ: если что, сделай всё по совести. Главное, схороните нас рядом, в родной земле, где не вороний грай, а соловушки поют. Подле наших стариков.

Колька приобнял отца и неестественно бодро зачастил:

— Ты что это такое говоришь, тятя? Что, уже помирать собрался? Да мы ещё поживём!

— Нет, это я так, на всякий случай. А ты запомни.

Вернулись Игорь с Васяткой, давай балагурить, снимать на видеокамеру. До автобуса ещё оставалось время, и Семён снова зашёл в платный туалет. И вдруг, казалось бы не к месту, среди этого несерьёзного заведения, где цветы, салфетки и дезодорант, он сделал необычное открытие! А ведь платный туалет — это и есть модель рыночной экономики в самых острых её проявлениях! Да-да! Приспичит, сам будешь решать проблемы.

Бесплатные, беспризорные подъезды, автобусные остановки, больницы, колхозы и заводы, где хозяин — обезличенный народ, это и были захламленные бесплатные туалеты социализма, до которых довели нас верные ленинцы…

Господи, додумался! Да за это бы в тридцать седьмом… Семён украдкой огляделся по сторонам, — никто не подслушал его крамольных мыслей? Это надо же до чего додумался.

Уезжал Семён из города с лёгким сердцем, погостил и будет. Хоть верьте, хоть нет, а за эти два дня соскучился по деревне. Его тяготила и утомляла городская суета, этот суматошный ритм. А Колька ещё тянет сюда. Ну, уж нет, да и зачем? Дожидаться смерти на асфальте в бетонной клетке?

Ему казалось, что даже автобус весело катил по асфальту, как добрый конь, когда почует дорогу домой. Вот и конец пригорода, потянулись игрушечные домики дач. Ишь ты, как оголодал город, строят дачи, они растут, как грибы. Но это хорошо. Всё, какое ни есть, а подспорье: свои ягоды, овощи, фрукты.

И вот ведь что интересно, раньше в Сибири не было садов. Ягода, правда, была, а чтоб яблони, сливы — и думать забудь. А теперь, черти, насобачились до того, что уже не только яблоки, но и виноград умудряются выращивать.

И опять, по выработанной к старости привычке, наладился Семён размышлять. Он уже не мог отключиться и спокойно сидеть. Теперь он переваривал впечатления, которые увидел за эти дни. Город, разбуженный перестройкой, сейчас ему напоминал огромный цыганский табор: так же пляшут, так же обманывают друг друга и попрошайничают. О том, что при коммунистах всё было хорошо, день и ночь кричали по радио, телевизору, писали в газетах, зато теперь все наладились кричать, что всё плохо. Обманывали народ тогда, но обманывают и сейчас.

Вроде и от социализма повернулись к капитализму, а привычки остались те же. Тот же автобусник, как брал, при социализме деньги себе в карман с пассажиров, которых подсаживал в пути, так гребёт и сейчас. Плевать ему было и на социализм, и сейчас на этот капитализм. Но главное тут другое: все видят это, и никому нет дела. Как и всегда, привыкли.

Несмотря на трудности, кое-где, всё-таки, пахали, и это его радовало. Вон натужно кряхтит и ползёт мощный Т-4, чадит трубой, как папироской. А вот «Кировец», издали по цвету напоминает жёлтого цыплёнка, только у этого «цыплёнка» девять плугов, и за смену он осилит столько, сколько вспашет конными плугами табун лошадей. Захватил Семён то время, когда ещё пахали на лошадях и быках. Вот мороки было.

Тогда в пахоту, сенокос и в жатву по нескольку недель жили на полевых станах. Народу много, весело было. Кто постарше, те уже спят, а молодёжь до света гомонилась, пели и плясали под гармошку. Трудное было время, а как-то жилось веселей, главное — умели радоваться. А сейчас, вроде и лучше стали жить, а злые какие-то, завидуют друг дружке. Откуда всё это?

Трактора появились позже, в тридцатых годах, американские «Фордзон» и «Нати». Их сменили наши ХТЗ, потом пошли «сталинцы», а к началу освоения целины, появились ДТ-54. Первые комбайны таскали конями. Вот мороки было! Косили жатками, всё свозили в скирды, а уж потом молотили комбайнами. А теперь он сам идёт, сам молотит, только успевай отвозить зерно.

Семён выучился на тракториста перед войной. Начинал в МТС на колёсном тракторе ХТЗ, а потом работал на всех типах тракторов, а ушёл на пенсию с «Кировца». Только подумать: на его глазах в деревне прошла вся техническая революция!

Теперь поле обезлюдело. Тот же «Кировец» за смену вспашет дневную норму целой бригады, но даже с такой техникой работать с землёй тяжело. Вон всё кричали: «Землю — крестьянам!» Дали землю, работай единолично, однако, нет! Поперву-то многие кинулись в фермеры, да только не все пришлись ко двору — и сразу взад пятки. Оказывается, трудно. Лучше стоять в очереди за пособием по безработице, ленивому так выгоднее.

Перевёлся настоящий хозяин, настоящий землепашец. И не во всём тут виноват сам мужик, здесь руку приложили многие, а теперь вот гибнет село. Всё больше из деревни бегут в город.

Всё меняется не только в городе, но и в деревне.

Хорошо, что можно вырвать без боли зуб, без блата и очереди купить машину. Бери, что хочешь: от стирального порошка до квартиры, были бы деньги. Да, это хорошо. А чтобы деньги были, учись, работай, крутись, и самое главное — не жди бесплатного. Те времена прошли. Вроде бы тут всё понятно, вот только как перестроиться умом? Больше семидесяти лет отучали думать, убеждали, что деньги — зло, а всё оказалось не так.

Мысли, мысли. Правильно и разумно рассуждать, это дело не хитрое, только вот наша жизнь идёт по своим правилам.

А погода как по заказу: ни облачка, ни тучки. Тепло. Так же пламенели золотым листом берёзки. Непонятно, от чего было грустно. Может, от того, что были последние погожие деньки бабьего лета? Скоро зарядит ненастье, всё застынет, замрёт до следующей весны. Много уже вёсен он встретил на своём веку, а хотелось ещё и ещё. Где-то в подсознании, нет-нет, шевельнётся мыслишка — может, это моё последнее бабье лето?..

Тут ещё в автобусе по радио песня надрывает душу:

Хочется белым берёзкам низкий отвесить поклон,

Чтоб заслонили дорожку, ту что ведёт под уклон…

МОЛОЧНЫЕ БРАТЬЯ

МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

Каждый год, где-то в середине лета, пасечник Егор Иванович ждал гостей. В это время шёл самый напор мёда, не успевал качать. Ещё подходил сенокос, а руки-то всего две. Жена в счёт не шла, ей, дай Бог, с домашними делами управиться: корова, поросята, птица… каждого надо накормить и обиходить. Тут ещё подкинут на лето внучат из города, а за ними нужен глаз да глаз.

Пасека располагалась в удачном месте. Два ущелья, как бы подались в стороны и образовали не широкую долину. Из одного, пенясь белыми гребешками, скатывалась по валунам студёная красавица Серебрянка, а из другого вытекала небольшая, но бурная речушка Громотуха. Вырвавшись на свободу, они, как родные сёстры, со слезами-брызгами кидались в объятия друг другу. Старшая Серебрянка прижимала к своему прохладному боку младшенькую горластую Громотуху, успокаивала её, а та всхлипывала волной, успокаивалась, и потом вместе продолжали путь.

Кое-где утёсы нависли над долиной, и тогда ёлки с берёзками напоминали бойких аккуратненьких девочек в зелёненьких платьицах. Они как бы расшалились, гурьбой вбежали на крутой обрыв и с испуганным любопытством заглядывают в пропасть. А там по бархату долины вяжет свои кружева Серебрянка. Вот тут, в раздолье медоносов, как раз и примостилась пасека.

Гости Егора Ивановича были не столько знатные, а сколько необычные. Перво-наперво, — Николай Борисович, художник. Но не какой-то завалящий, что только и умеет лебедей разных да толстомясых красавиц малевать на ковриках, а настоящий. Было ему уже за сорок, серьезный и культурный. Понятное дело, с бородкой, как же художнику без бороды? Работал он директором детской художественной школы. Приезжал не столько отдохнуть, а поработать. Привозил с собой краски, холсты, большие листы бумаги и треногу, чтоб на ней было ловчей крепить подрамник.

И ещё он был классный фотограф. Такие цветные снимки делал, что твои открытки. Он и Егора Ивановича с женой и внучатами не раз фотографировал. Но как! Все привыкли, когда снимаются, то таращатся в объектив, а Николай Борисович снимки «делал». У него всё получалось натурально и все, как живые. Вот Настасья Фёдоровна доит Зорьку, внучата всяк занимается своим делом: Никитка возится с кутёнком, Сергунька хворостиной отгоняет телёнка от коровы, а тот взбрыкивает, Васятка пристаёт к деду с чем-то, а сам Егор Иванович распрягает Гнедка.

Вот такая живая картина и получалась. На неё потом можно было долго смотреть и казалось, что всё оживает, даже слышалось, как канючит Васятка: «Деда… ну, деда, возьми меня завтра с собой на покос… ну, деда…». А дед ворчит и его осаживает: «Отстань, смола. Кто прошлый раз коня упустил? И не проси!»

Вот такой он был человек. Егор Иванович часто говорил:

— Ты вот что, Николай Борисович, бросай свои краски с кистями да подавайся в фотографы, — враз забогатеешь и будешь первым человеком. А то с утра до вечера надсажаешься, и сам же говоришь, что не каждая картина удаётся. А тут — щёлк и вот она красота, и живая деньга сама в руки плывёт.

— Э-э! Нет-нет, любезный Егор Иванович, — возражал тот, — чтобы нарисовать картину похожей и, как ты говоришь, красивой, много ума не надо. Только вот посмотрят на неё раз, ну, два и забудут. А у таких художников, что пишут не только глазами, а ещё и душой, картины живут столетиями, им цены нет.

Хороший человек был Николай Борисович, жаль только, что не каждый год приезжал. А другой гость был свой, колхозный механик Костя Затеев. Он редко был тут больше десятка дней. За ним обязательно прилетал нарочный и заполошно кричал:

— Ты здесь в разгар сенокоса прохлаждаешься, а во второй бригаде два трактора встали… ни одну жатку не переоборудовали на подборщик. Председатель грозится тебя повесить.

— Что, во второй бригаде нет людей? Я же им всё достал. Что я им, нянька? Разве я не имею права отдохнуть и накосить сена корове? — Тоже заполошно орал Костя. — Впереди ещё уборочная — наработаюсь. У нас весь год нельзя: то посевная, то уборка, то зимовка, то ремонт. Никуда я не поеду! Так и скажи им. У меня подписано заявление и я в отпуске. Всё по закону.

Кричать-то кричал, а сам помаленьку собирался, понимал — дело в первую очередь. Хороший мужик был Костя, настоящий хозяин. Он помог ему из хлама собрать две сенокосилки и грабли. Отремонтировал списанный трактор «Беларусь» и раздобыл к нему двухосный прицеп. Это же незаменимая вещь на пасеке.

Ещё был один дорогой гость из райцентра, Антон Сергеевич. Был он никакой не начальник, а просто хороший человек, работал мастером в телеателье. Он любую аппаратуру ладил, вплоть до компьютеров. Слава о нём далеко шла, к нему везли технику даже из города, особенно первые заграничные цветные телевизоры. Он несколько раз чинил телевизор и Егору Ивановичу, даже сделал ему особую антенну, которая ловила все программы.

Если честно сказать, почему он здесь был своим человеком, то вы будете смеяться. Он отдыхал и спасался здесь от… родной жены Сони. Причём, каждый год. Пасека была тем местом, как сказал поэт: «Где оскорблённому есть чувству уголок». Жена Соня с самой свадьбы ревновала его с такой жуткой силой, что Отелло супротив неё был жалкий неврастеник.

Вот и все гости. Разве что когда кто-то прихватит с собой на пару дней кого из друзей или кто своего парнишку прихватит.

Сам Егор Иванович механизатор был некудышний, потому трактор больше стоял без дела. И вот появлялся Костя, привозил какие-то железяки, не мешкая, начинал греметь ключами, копаться в моторе и заводить мотор. Как муха весной оживает на солнцепёке, вначале шевелит лапками, крылышками, так и железный старичок. Несмело чихал, как прокашливался, пускал к небу голубые колечки, потом разом выдыхал застоялую сонную хворь, и начинал мелко и ровно дрожать. Задышал.

Костя за день успевал выпластать весь покос и даже натаскать сухостоин на дрова. С обеда следующего дня он конными граблями сгребал сено, а уже на третий день всем гуртом ставили три здоровенных стога. Два Егору Ивановичу, на корову и Гнедка, а один Косте. Так что он был вроде на отдыхе, но и при деле.

Хлопотное, но весёлое это было дело. На место будущего зарода волокушей стаскивали копны. Тут уж Егор Иванович за главного, он на стогу сено раскладывал и вершил стог. Только покрикивал, куда валить пласты пахучего сена. Смех, крик, суматоха, мелькают вилы, за шиворот сыпется сенная труха… брр… щикотно! А тут ещё пот градом. Ничего, всё одно вечером баня.

Стог растёт, растёт и вот уже простыми вилами не дотянуться, и тут, кто посильнее, берётся за деревянные, трёхрожковые. Здесь нужна сноровка. И вот кто при силе, крякнул, поднатужился и только — раз! Лохматая копна поплыла вверх, а там её подхватывает Егор Иванович. Несколько копён и стог готов.

Николай Борисович, как представитель мира прекрасного, граблями очёсывал стог со всех сторон, придавал ему эстетический вид, как бы делал последний мазок на холсте Природы. И вот оно чудо — один готов. Умело поставленный стог — это загляденье! Это, своего рода, произведение крестьянского искусства.

***

И вот наступил долгожданный день. Гости обычно приезжали к обеду, на этот раз приехали все, а Николай Борисович даже со своим младшеньким Максимкой, парнишкой лет тринадцати. Как скричались! Мама родная! Здороваются, обнимаются, галдят. Потревоженные гуси гогочут, Шарик прыгает и заливается колокольчиком, радуется гостям. Егор Иванович — на седьмом небе. Одичавшие за лето внучата исподлобья глядели на гостей и никак не могли понять, почему все так переполошились?

В первый день гости вели себя, как ребятишки после скучной и длинной зимы. Шумно устраивались, озоровали, шутили. Обязательно топили баню по-чёрному. Банька стоит на берегу Громотухи у небольшого омутка, обложенного с одной стороны диким камнем. Каменку накаляли так, что ковш воды вмиг брался паром, она сердито ахала, исходила невидимым сухим жаром и шипела. Вениками парились только свежими, ломали их тут же, за баней. Веники пушистые, листья глянцевые, а по веточкам ещё снуют сердитые перепуганные муравьи.

Что-что, а уж париться гости любили, особенно Николай Борисович. Он в бетонном городе, в клетке на десятом этаже мокнет в ванне, а после этого его ещё и поздравляют: «С лёгким паром!» Как в насмешку, поэтому он весь год мечтает об этой дорогой минутке. Тут уж он душеньку отводил. Жар такой, что волос на голове трещит, а им хоть бы что. Вениками себя охаживают, и от удовольствия покряхтывают, аж подстанывают. Потом с криком — бултых в омут! Холодная вода покалывает, как иголками. Визжат, фыркают, ухают. Господи, какое же это блаженство!

На бережку, чуть поодаль, как пингвинчики застыли внучата Егора Ивановича. Тут же и Шарик. Они с изумлением глядели на голых, розовых, скачущих гостей и им казалось, что эти дяденьки сошли с ума или не иначе, как из цирка. Это они так шутят.

После бани гости отдыхали, а потом уже садились за стол.

Перед этим была неписаная традиция — гости вываливали диковинные городские продукты: тушёнку, колбасу, сыр, крупы, макароны, консервы, копченую красную рыбу… Всё передавалось под начало Настасьи Фёдоровны. Егору Ивановичу привозили к «ижевке» патроны, порох и на потеху какую-нибудь диковинную бутылку заморского зелья. Настасье Фёдоровне — что-то из хозяйственной утвари: мясорубку, мелкое сито, сепаратор для молока. Одним словом то, что она загодя просила привезти.

Гости всегда были весёлые, хотя и трезвые, что очень удивляло Егора Ивановича. Как так? А они пили изредка, разве что с бани или с устатку. Зато любили медовуху, и чтоб из погреба, да чтоб она кипела холодными пузырьками. Пили с удовольствием.

Когда темнело, Егор Иванович заводил движок, вспыхивал свет, и тогда в этой глухомани становилось ещё уютней. И вот она торжественная минута встречи за столом. Постепенно оживлялись, все были рады встрече. Осмелевшие ребятишки чуть не засыпают и чуть не падают на ходу, но тут же толкутся под ногами — очень им всё интересно. Их в сотый раз силой гонят спать.

Приезд гостей приносил с собой весёлую суматоху, будоражил размеренную жизнь на пасеке. А спали гости на крытом сеновале, где не было одной стены, говорили, что в комнате им душно. Как зачарованные любовались бездонным небом.

Егор Иванович много прожил на свете и этой красоты, что так умиляла гостей, не замечал. Свыкся. И к небу этому привык, глядел на него только тогда, когда ждал дождя или вёдра. Для него всё это было как-то обыденно. А гости как начнут восторгаться прелестью ночи, чудным воздухом, звёздным небом!

С неба опускались на грешную землю, и начиналось! Говорили о разном. Один год про шпионов, сыщиков, и эта тема была неисчерпаема. Другой сезон — всё про суеверия, нечистую силу, культовые обряды: от египетских фараонов до чукотских шаманов. Каждый год была своя тема. Вот эти минуты больше всего и любил Егор Иванович. Иной раз засиживался за полночь.

Ради всего этого они и забивались в эту глухомань. Не в Сочи, не в заграничные пятизвёздочные отели, а сюда. И зачем приезжали? Выгоды никакой, разве что в дорогу Егор Иванович нальёт по банке мёда, так стоит ли из-за этого тащиться в такую даль? Скорее всего, чтобы очиститься душой. Кто его знает, почему иной раз так хочется убежать от постылого, сытого уюта и бешеного ритма городской жизни. Взять передышку хоть на миг, час, день и вернуться в беззаботное состояние, сродни детству.

***

А потом потекли будни, наполненные нехитрыми заботами. Обычно утро наступило тихое, солнце выкатилось из-за горного хребта белое, огромное. Блестят изумрудом бусинки росы, кричит, надрывается петух. Струйки молока цвенькают о подойник. Наступал новый день, все проснулись и спешат по своим делам.

Дни идут чем-то похожие и такие разные, и проходит по расписанию, утверждённому самой матушкой-природой, размеренно. Как вчера, позавчера, год, тысячу лет назад. И горы те же, и воздух тот же, и так же пенится Серебрянка. Стрекочут кузнечики, чертят воздух и зудят оводы. Аккуратно и сонно, как по слогам, выговаривает кукушка: «Ку-ку, ку-ку». Дятел выдаст пулемётную очередь, и эхо долго передразнивает его дробь.

Сегодня на пасеку забрёл лосёнок. Шарик первым учуял его и облаял, а потом уж и Никитка заблажил:

— Баба, баба! Гляди, к нам какой-то чужой бычок пришёл!

Та выходит — и, правда, лосёнок! Ах ты, миленький брюхатик, бычок-смоляной бочок. Ножки, как прутики, не зря же сохатым кличут. Ушки, как лопушки, и подрагивают, мордочку вытянул, принюхивается, глупый. Видать, где-то и лосиха бродит поблизости, с ней шутки плохи. Настасья Фёдоровна командует:

— Ну-ка, все марш домой, от греха подальше.

Вечером гости опять долго глядели в бездну неба. Ночью воздух свежел, шум реки на перекатах доносился какими-то волнами, то усиливаясь, то затихая. Фыркал в темноте Гнедко, отдувалась от жвачки кормилица Зорька и вздыхала. Вот и ещё один день закончился. Тихо. Хорошо. Молчали. Настраивались на хороший разговор. Вдруг в лесу что-то гулко ухнуло, и эхо раскатисто заойкало, передразнивая шум.

— Что это? — тревожным шёпотом спросил Максимка.

— Сухостоина упала, — говорит Егор Иванович, — днём бы и не услышали, а по ночи, вишь, как гулануло.

А вот сегодня целый день Гнедко и Зорька жмутся к пасеке. Шарик повизгивает, поджал хвост и лезет в дом. Ему совестно за свою собачью трусость, он конфузливо улыбается, но ничего поделать не может. Ему страшно чего-то невидимого.

— Не иначе, медведь, — говорит Егор Иванович, — надо пугнуть. Чего доброго, повадится зорить улья, беды не оберёшься.

Взял ружьё и с Антоном Сергеичем ушли вверх Громотухи.

Проходит время, потом глухо, раз за разом тявкнули выстрелы, и всё стихло. Пугнули злодея. Струсил Мишка и убежал.

Проходит ещё один день и наступает вечер. Светлячки звездочек, как холодные искорки замигали своими кошачьими глазками, и чем густеют сумерки, тем они веселее и ярче подмигивают. На сеновале — все в сборе. Опять смотрят в звёздное небо, и опять начинается разговор. И тема нарисовалась, — звёзды. А это космос, знаменитые люди-звёзды и всё что с ними связано.

***

А сегодня ветрено. Пчёлы беспокоятся. Обычно перед закатом нежаркое солнышко заливает притихшую долину мягким, бархатным светом, и если с горы хорошенько присмотреться, то можно увидеть необычный поток из миллионов блестящих крылышек. Это пчёлы спешат с последним взятком в родные улья.

Сегодня не так. Ветер сбивает их с обычного ритма. Трудяги-пчёлки не успевают выполнить дневную норму, в ульях их, наверно, ругают за это, а они сердятся и жалят всех без разбора.

Никитка бежит и орёт, что есть мочи:

— Деда, деда! Иди скорее, пчёлы Шарика заели!

Костю тоже пчела жиганула, прямо с лёта, и точно, сволочь, в переносицу, в какой-то нерв. У него заплыли глаза и стали похожи на петли для пуговиц пальто. Щёки вспухли, брови залоснились ломаной чертой, полезли вверх. Вылитый самурай. Все смеются, а Костя сердится. Походит, походит, мокрое полотенце поприкладывает ко лбу — и к зеркалу. Глянет, замычит, потом начинает ругаться на проклятую пчелу, которая его угостила:

— Вот зараза. Ну, за что она меня?

Вечером, глядя на небо, разговорился Николай Борисович.

— Я хотел поговорить о людях, как о звёздах, Это очень интересно. Давно нет Рафаэля, Репина, Рембрандта, а их картины сквозь столетия, как звёзды человеческой культуры, светят людям. Или взять Александра Македонского, Чингисхана, Наполеона. Прошли столетия, а их великие дела наложили отпечаток на жизнь человечества и продолжаются сейчас. Они перемешали народы, обогатили культуру, двинули вперёд цивилизацию.

— Это ты, Николай Борисович, оставь, — начал спорить Костя. — Да, сейчас восхищаются полководческим гением Александра Македонского, Чингисхана и Наполеона или другими, но это же изверги человечества. Согласен, издалека всё кажется великим, а каково было тем, кого они потопили в крови? Только представьте, мирно живут люди, растят хлеб, рожают детей, что-то строят. Налетают воины великого полководца и всё сжигают, женщин насилуют на глазах мужей и детей, убивают стариков, ребятишек, а здоровых людей гонят в рабство. И где тут величие?

— Странно ты судишь об истории. Это же свершившийся факт, и какой толк в осуждении? Хотя бы согласись, что люди они были талантливые, с точки зрения военного искусства.

Костя спорить не стал, потому вдруг говорит:

— Вот Егор Иванович скажи, ты восхищаешься гением полководца Наполеона за то, что он столько извёл наших русских мужиков и спалил Москву? Только по-мужицки, честно.

— Да я бы его, суку, догола раздел и три улья пчёл высыпал на башку. Ей-Богу, не пожалел.

— Ты Костя сегодня как сырого мяса объелся, на всех кидаешься и критикуешь, — стал успокаивать его Антон Сергеевич..

— Ладно, подойдём к проблеме с другого конца. Если все не могут стать полководцами, то издеваются над животными. Взять хотя бы тебя, Егор Иванович, ты только не обижайся. Вот курица у тебя снесла яйцо, а ты его из-под неё тащишь на сковородку. А она, может, хотела цыплёночка-сыночка вывести, а ты ему жизнь сгубил. Понимаешь? Ты же убийца, сгубил жизнь цыплёнка! И ещё: пчёлы мёд собирают целое лето, а ты у них его бессовестно отбираешь. Малость оставишь на зиму на пропитание, а всё остальное грабишь. И тебе не совестно?

— Не себе беру, а колхозу. Народу всему и обчеству, — стал оправдываться пасечник.

— Хорошо. Хрен с ними, с колхозом и «обчеством». А вот Зорька даёт молоко не «обчеству», не тебе, а Буяну, своему сыночку. Ты же его месяц чуть молоком попоил, а потом всё молоко себе — на сметану, творог и масло. Жрёшь и не подавишься.

— Она же корова, — опять стал оправдываться Егор Иванович.

— Ну и что? — наседал Костя. — У неё тоже есть нервы и материнские чувства. А ты что делаешь?

— Что я делаю?

— Он ещё и спрашивает! Ты осенью Буяна зарежешь на мясо и сожрёшь, а думаешь, ей не жалко своего родного детёночка?

— Так это же наша питания, — растерялся Егор Иванович.

— А если твоего Мишаню да на мясокомбинат и на колбасу?

— Подь ты к лешему. Скажет тоже. Это же скотина, а мой Мишаня анженер. Нешто анженеров едят?

— А как состарится Зорька, что ты сделаешь?

— Прирежу. Я завсегда кума Егора зову, самому жалко. Да и моя Настасья Фёдоровна, как ни в себе, месяц не разговаривает.

— О-о! И это в благодарность за то, что она тебя десять лет кормила, поила, давала тебе сметану, масло, мясо, а ты её за это — под нож. Совесть у тебя есть после этого?

Тут до Егора Ивановича, наконец, дошло, что Костя его разыгрывает. И как тонко подошёл, с философией. Приплёл сюда даже Наполеона с Гитлером, а он и поверил.

— А подь ты (Максимка, закрой уши) на… (трам-тарарам).

Взрыв смеха был такой, что Шарик проснулся и с перепугу залаял с подвывом. Это ещё больше развеселило.

Гости охотно помогали Егору Ивановичу на пасеке, так как в это время был самый взяток у пчёл. Ему одному несподручно, а с помощниками совсем другое дело. Он успевал перебирать рамки в ульях, и медогонка гудела на всю округу. Помощники не успевали таскать носилки с рамками, а он распечатывал и распечатывал тяжёлые соты. Янтарный тёплый мёд тягуче, как-то с наплывами, бесшумно заполнял алюминиевые фляги.

Отрадная это картина! Все при деле: пчёлки жужжат, люди копошатся. В это время и солнце светит по-особому, тепло и ласково. Облака, эти вечные странники неба, комьями белой ваты лениво проплывают над пасекой и на минуту-другую застят солнце. Горячий воздух аж струится. Трава, кусты и деревья исходят таким ароматом, что кружится голова. Пологие склоны гор, где был покос, кажутся хорошо выбритыми щеками, а обкошенные кусты и точки стогов на них темнеют веснушками.

***

А вот как гости отдыхали, когда наступало свободное время. С утра, наскоро позавтракав, уходили вниз по реке и в тихих омутах Серебрянки рыбачили. Если удавалось добыть тайменя, то это было событие! Конечно, ставили палатку, где в жару отдыхали. А ещё загорали. Собирали целебные травы: зверобой, душицу, тысячелистник, их тут хоть литовкой коси.

Николай Борисович щёлкал фотоаппаратом, чтобы надолго запомнить красоту природы, и это ему потом помогало в работе. Но больше рисовал, он буквально ходил по пейзажам. А это дивная природа: горы, стога сена, красавица Серебрянка… В это время забывал всё, уходил в свой мир цвета, объёма и перспективы.

Варили уху, это ли не милое дело? И каждому найдётся дело, это для души. Чистят картошку, потрошат рыбу, собирают дрова. Горит костёр, ключом закипает в ведре вода, сизый дымок тянется вверх и незаметно растворяется. Только начинали звякать посудой, из травы появлялся Шарик, садился поодаль, высовывал язык и улыбался, как бы желал приятного аппетита. Пёс был совестливый, не наглел, он знал, городские люди добрые — угостят.

— А-а! Явился, нахлебник, — беззлобно корили его «добрые городские люди», — на и тебе, бродяга. Угощайся.

К той поре вызревала малина, смородина. Наедались до оскомины, ну чем ни рай! На пасеку возвращались уже по темну.

***

Однажды Николай Борисович разговорился с самим Егором Ивановичем на щекотливую для него тему:

— Любезный Егор Иванович, дети в городе, есть к кому притулиться, — не тянет тебя в город в благоустроенную квартиру?»

— А что я в городе забыл? Среди этой толкотни и суеты на асфальте и в бетоне, я на второй же день помру с тоски. Как это можно жить без земли и без родни? Без своих корней я, как вон та сухостоина, сразу зачахну. Тут если зимой на день-два вырвемся с матерью внуков проведать, так не дождёмся, когда назад домой. Нет, ты что! И потом, а куда я избу в деревне дену?

— Как куда, — продашь.

— Та ты что?! — Егор Иванович так изумился, что даже встал и заходил. — Да я скорее умру, чем брошу свой дом. Знаешь, как я его строил? Это же была целая история. Ты только послушай.

После фронта вернулся я домой и не узнаю своей деревни. Вроде, чужая. Мало того, что грязь непролазная, так ещё кругом разор и упадок. Мужиков, кого поубивало, а кто насмотрелся, как живут люди за границей, плюнул на колхоз с его трудоднями и подался в город. До войны мы в деревне жили, как крепостные, особо не разбежишься, так как паспортов нам не полагалось. А это значит — сиди в деревне и не рыпайся. Хоть и грешно говорить, но война помогла многим сбежать из колхозов. Кругом разруха, рабочих рук не хватает, кто поумней, те смекнули — бежать.

А мне куда, и зачем убегать? Маманя хворая, кроме меня ещё пять душ, а тятя был уже в годах и один тянул всё хозяйство. Хоть и было тяжело, но так же продолжал плотничать в колхозе.

Подался в плотники. А дело молодое, не век же в холостяках ходить, а у тяти без меня теснота. Через время он мне и говорит:

— Строиться тебе надобно, Егорка, — и в затылке чешет, — пока я при силе, что смогу присоветую и помогу.

Хорошо сказать «строиться», а как? Главное — из чего? В войну, да и после неё, за лесом следили не то, что сейчас. Разрешалось в лесу на дрова собирать только сучки да шишки, а на валежник и вершинник выписывался билет. И не дай Бог, если кто свалит сосёнку, — замордуют, до тюрьмы доходило. А чуть голос подал — враг народа! Все и молчали. В магазинах — шаром покати, строевой лес даже колхозу отпускали строго по разнарядке и считали каждое бревно. Это сейчас бедлам и расхлябанность.

И всё же мы исхитрились и в год поставили пятистенник, а вот как это было — очень интересно.

Из нашей деревни на войне много мужиков отличилось, но на отличку был Матвей Губарев. Он ещё до войны был военным лётчиком, а в боях под Москвой и Сталинградом так отличился, что стал полным кавалером орденов Славы. Но приключилась с ним страшная беда: вернулся домой без ног. У Губаревых собралась большая семья, а тут ещё Матвей без ног с семьёй явился.

Все сгрудились в родительском домишке-развалюхе. Обращался Матвей и в военкомат, и в райисполком — дайте хоть лесу на постройку дома, поскольку заслужил. А ему отвечают, что нет фондов, хотя начальство и тыловые крысы для себя фонды находили и строились. Бился-бился он сердешный, а тут ему мужики присоветовали действовать по-другому, а не христарадничать.

Накануне дня Победы к нему из района приехал корреспондент, тоже фронтовик, Фёдор Громов. Снял Героя на карточку для газеты, побеседовали, и тут Матвей просит Фёдора:

— Сними-ка меня на память возле родного дома, — а тогда уже тепло было. Вот он разделся до трусов, взгромоздился со своими культями на табуретку, и тот его так и снял на фото.

Матвей, не будь дураком, карточку где с орденами Славы, и эту, где без ног на фоне развалюхи, в конверт вместе с бумажками из райисполкома — да всё письмом в Москву. И не кому-нибудь, а самому маршалу Клименту Ефремовичу Ворошилову. Так, мол и так, за что же я кровь проливал, в самолёте горел и ног лишился, если живу в тайге по-скотски, а за свои деньги у власти не могу на дом лесу выпросить?

Где-то через месяц, военком и председатель райисполкома примчались, как ошпаренные. Лично вручили наряд на семьдесят кубов строевого леса. И ещё обещали помочь, если не хватит. В конце, сволочи, даже извинились за то, что не разглядели безногого Героя войны. Спохватились, когда припекло.

Тятя мой был хитрый, сразу смекнул свою выгоду. Если я на счастье с фронта пришёл раненый, но не увечный, то на своё несчастье — лесу мне на стройку не полагалось. Потому он берёт бутылку самогона и вечером мы пошли к Матвею.

И вот какой расклад получается: у Матвея есть лес и деньги, но нет ног — как ему строиться? У нас целые руки-ноги и можем строиться, но нет денег и леса. Смекаешь? Распили бутылку и столковались так: мы пилим и вывозим лес, потом рубим Матвею дом, а вот все излишки леса он отдаёт нам вместо оплаты. Ясно, Матвей на седьмом небе. Ударили по рукам.

А тятя мой был не только хитрый, но ещё и умный мужик. Сказал Матвею, чтобы ещё выпросил билет на двадцать кубов леса. Потом прикинул, подсчитал и весь лес до последнего бревна пустил на брус, а отлёт пошёл на тёс и плаху. Вот тебе стены, пол, потолок и крыша. Родни у нас много, маманя на подмогу завела два лагушка браги, и к осени у Губаревых, как жёлтенький цыплёнок, стоял красавец — крестовый дом.

Потом из того, что осталось от дома Матвея, мне сруб поставили. Правда, небольшой вышел, всего пятистенник, но такой ладный, одно загляденье. Народ тогда был не богатый, потому дружный. Два раза собирали «помочь», потом: кто рамы связал, кто печь из глины сбил, а то всё мы с тятей да Настей. Она тогда уже была тяжёлая Мишаней, но со стройки не угнать. То конопаткой мох в пазах подбивает, то щепу метёт, что-то мажет, белит. Мы каждую плашечку, каждую досточку вот этими руками перенянчили. Как птахи вили себе гнездо. А как радовались!

Знаешь, Николай Борисович, по-моему, чтобы человек познал счастье, надо чтобы он хлебнул настоящего горя. Чтобы было с чем сравнить, а я хорошо знаю цену своего счастья.

Наконец, и у нас появился свой угол. Стали помаленьку обзаводиться всем необходимым. Своя кровать, своя тарелка, ложка… О-о, брат, счастье то где, когда его своими руками по крохам собираешь. А ты говоришь — продай. Да ты в своём уме?!

— Дом в деревне, вы в лесу, и не скучно одним?

— Некогда скучать. Как только закончится сезон с пчёлами, мы и переселяемся в деревню. Везём дрова, сено, птицу, гоним Зорьку с Буяном. Не нарадуемся. Так же хорошо. Почитай, цельный месяц то к нам гости, то мы по деревне блукаем.

Надо просто радоваться всему. Пошёл убираться со скотиной, задал ей корма и глядишь, как они хрупает сеном. Это ли не милое дело? Или вот ещё, когда на улице слякоть или земля морозцем возьмётся, и так на улице стыло, зябко и погано, а дома тепло, уютно. Настя затеет печь хлеб и такой по хате дух, что голова кругом. Часы тикают, за печкой сверчок стрекочет и опять же телевизор весь мир тебе кажет. Ну, что ещё надо человеку? Из всего этого и состоит жизнь, надо только уметь радоваться.

Когда придет весна, мы кочуем на пасеку, опять соскучишься по простору, а там, глядишь, и вы пожаловали на наш медовый месяц. Так и живём с моей Настасьей да ещё и Фёдоровной.

А живём мы с ней уже скоро сорок годочков и всё миром.

В этом дому мы трёх ребятишков на ноги подняли. Я к нему только потом трёхстенок пристроил да шифером перекрыл. И неужели я своё родное гнёздышко променяю на поганые бумажки или на городскую квартиру, хоть и с тёплым туалетом? Тут на бугре покоятся тятя с маманей, дед с бабушкой и наше место тут.

— Прости на худом слове, но всё же спрошу тебя. Как получилось. что дети, всё же подались в город. Как ты не доглядел?

— А что тут поделаешь? Это и плохо, что они к лёгкой жизни тянутся. Поехали учиться в город, да там и застряли, засосал их проклятый город. Зовут и нас, да только тут наше место. Видать, нам так на роду написано. Вот внучат приучаю к деревне, да только вижу, что деревня им в тягость, не дождутся осени, чтобы их поскорее забрали в город. Обидно, а что тут поделаешь?

***

Время летит незаметно, день сменяет вечер, потом снова утро и всё повторяется. Незаметно подошла пора гостям собираться в дорогу. Это походило на хлопоты птиц, когда они собираются лететь на юг. Здесь хорошо, но зимовать нельзя, и сердце щемит от предстоящей разлуки. Это Егор Иванович и не любил, загодя начинал нервничать, сердиться, как будто его в чём-то обманули.

А всё просто, кончился праздник. Пролетел медовый месяц.

День перед отъездом гостей проходил в неторопливых хлопотах. Собирали пожитки, упаковывали пучки зверобоя, душицы, сушёную рыбу, банки с вареньем. Егор Иванович каждому выделял по комку прополиса от всех болезней, наливал по трёхлитровой банке мёда и ещё давал по две рамки мёда в сотах.

Это был не ахти уж какой подарок, но Егор Иванович называл его хорошим русским словом — гостинец. Обязательно топили баню. Парились до изнеможения. Николай Борисович, так тот хлестал себя с запасом на целый год. Потом отдыхали и садились за стол. Первая стопка — благодарственная, последняя — отвальная, а между ними… ой, да что чужие рюмашки считать!

В последний день на сеновале шёл сумбурный разговор, строжились над Максимкой. Он, стервец, проговорился, что уши по команде не зажимал… Потом говорили все разом, галдели, никто никого не слушал, но перед тем, как уснуть, смотрели на деревенское небо, в городе оно не такое, а закопчённое.

Утром вставали хмурые, озабоченные. Одевали всё городское и сразу становились какими-то незнакомыми. Как пассажиры скорого поезда, что выскакивают на станции купить курицу, малосольных огурчиков, потом опять на поезд и — до свиданья!

Прощались. Егор Иванович исполнял свой обычный ритуал: заводил движок электростанции, включал проигрыватель на всю катушку и ставил свою любимую пластинку, марш «Прощание славянки». Это был его марш, под него он уходил на войну, и этот марш встречал его на всех вокзалах в сорок пятом. И с тех пор он его ставил только в особых случаях.

Торжественно и печально звучала мелодия, «Жигулёнок» сигналил и трогался, из него долго махали на прощанье и кричали: «До следующего года! Ждите нас!»

***

Всё. Закончился медовый месяц. Егор Иванович опять оставался один со своими заботами. Скорей бы хоть дети приехали. Хотелось плакать. В этот день он не работал. Ставил бутылку водки и пил. Сидел один как сыч, пил и разговаривал сам с собой. К концу начинал шмыгать носом, а Настасья Фёдоровна притворно шикала на ребятишек:

— Тише вы, саранча. Видите, дедушка страдает и рыдает!

Когда он был уже хорошо подрумяненный, присаживалась, плескала немножко себе в стакан, выпивала с ним за компанию, лохматила его седую шевелюру и по-своему утешала:

— Ну, что ты, Егорушка, скис? Всё же хорошо. И с сеном до дождей управились, и дров вон сколько напластали. А мёду, ты только подумай, сколь сверх плана сдали? Сам председатель приезжал, хвалил тебя. Значит, уважает, если приезжал. Обещал омшаник начать ремонтировать в осень, да, видно, не получится. Осенью народу всегда не хватает. Да ладно, ещё год перебьёмся.

— Ребят жалко, — хныкал Егор Иванович.

— Ну, уехали ребята, всё правильно. Отдохнули и домой. У них, небось, семьи. Живи они тут постоянно, это был бы уже не праздник, а будни. Ты бы первый с ними и начал лаяться.

— Та понимаю я всё, а вот как чего-то не хватает, — сипел он трагично и обшлагом рукава вытирал пьяные слезы, — в грудях, вот тут, печёт и саднит.

— Будет новое лето, и они опять приедут. Ещё наговоритесь.

— Правда, они приедут? — удивлялся он такой простой мысли, потом уверенно говорил: — Конечно, приедут. Они же меня любят, и я их люблю. Обязательно приедут.

Господи! Как же людям на этом свете мало надо. Надо только, чтобы их понимали и любили.

***

В повседневных заботах один месяц сменяет другой, отшумела метелями студёная зима, потом опять пришла грязнуля весна. Дни стали длиннее и согнали дремотное оцепенение. Природа пробудилась от зимней спячки. Ожила. Мало-помалу стала приводить в порядок раскисшие дороги, голые кусты, унылые поляны с пожухлой прошлогодней травой. Тепло делает своё дело.

Вот они первые подснежники, первая бархатная травка, зелёные листочки, а вот уже зацокал, засвистал соловушка. Незаметно подходит лето. Опять Егор Иванович ждёт дорогих гостей. Всё повторится. Опять вечерами на сеновале будут новые пёстрые рассказы, как лоскутики цветного одеяла.

Опять будет праздник для души. И ведь как исхитрился пасечник — у всех медовый месяц раз в жизни, а у него каждый год.

ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ

К декану технологического отделения аграрного университете Панову зашёл заместитель и, как у Николая Гоголя, сообщил ему «принеприятнейшее известие». Говорит:

— Михаил Семёнович, у нас «ЧП». Вы не поверите — Самарцев с кафедры информатики попал в вытрезвитель!

— Таких надо гнать из университета, — говорит декан.

— Согласен, только он нас опередил. Как человек чести, он подал заявление об увольнении. И что прикажите мне делать с его благородством? Середина семестра, кем я его сейчас заменю?

— Вообще-то, такой человек просто так в вытрезвителе не окажется. Вы с ним говорили? Как он мотивирует свой поступок?

— Да он ничего не объясняет. Вчера даже не был на лекциях, хорошо что сам договорился и его подменили. Что делать?

— Где он сейчас?

— Сидит у себя в лаборатории, ждёт решения по заявлению.

— Нет, тут надо посоветоваться с ректором. Всё-таки увольняется отличный преподаватель, кандидат наук, доцент, без пяти минут доктор наук, а такими кадрами грех разбрасываться.

Пришлось Панову идти к ректору института. Шёл он со смешанным чувством: хотелось заступиться за своего сотрудника, и в тоже время сам не надеялся, что ректор его поддержит. Всё-таки затронута честь престижного ВУЗа, а это уже серьёзно.

К его удивлению ректор повёл себя очень странно. В начале подробно расспросил о виновнике. Особо поинтересовался:

— И как он пьёт? Изредка, от случая к случаю или запоем?

— В том-то и дело, Максим Степанович, он вообще не пьёт. Если кому-то отмечаем День рождения, то он деньги на подарок отдаст, сошлётся на какую-то причину и уйдёт. Не любитель.

— Странный случай. Надо его пригласить и разобраться. Я думаю — уволить мы его всегда успеем. Позовите его.

И вот он «позор» университета, Самарцев, собственной персоной, глаза прячет. Поздоровался. Пригласили присесть — сел.

— Что случилось, Вадим Сергеевич? — спросил ректор.

— Уважаемый Максим Степанович, увольте меня без объяснений. Так лучше и для университета, и для меня. Прошу вас.

— А позвольте узнать — где вы вообще-то намерены работать?

— Думаю, что устроюсь. Пойду работать в любой техникум преподавать информатику, или в лицей. Даже в школу.

— Вы долго работаете у нас, а потому хотелось бы понять — что, собственно, случилось? Хотя бы в двух словах.

— Если в двух словах, то у меня не всё благополучно на семейном фронте. Впервые сорвался так, что попал в вытрезвитель.

— Конечно, — жена стерва, конечно, — довела до каления. Так? Скандал! Вы психанули и напились. Теперь круто меняете жизнь: развод и увольнение. А она об этом, конечно, ещё пожалеет. Так?

— Я мужчина и жаловаться на жену считаю недостойным. Что случилось, то случилось. Хотя вы во многом правы.

— Вот это уже теплее, ближе к истине, — говорит ректор.

И тут произошло такое, чего не ожидали ни Панов, ни грешник Самарцев. Ректор вызвал секретаря Наташу и строго её предупредил — он занят, чтобы его не беспокоили не посетители, не телефонные звонки. А сам пригласил гостей в святая святых — свою комнату отдыха, а там… достал из бара коньяк и нарезал ломтиками лимон. Пригласил гостей за стол:

— Прошу, располагайтесь. Давайте нашу беседу скрасим этим коньяком. Вадим Сергеевич, пейте, и уверяю вас, это не проверка на пристрастие к спиртному. Давайте поступим так — вместо нудной лекции о моральном облике педагога, я расскажу вам аналогичную и занятную историю. А потом сделаем выводы.

Слушайте. Я наш аграрный окончил давно. После аспирантуры оставили на физико-математическом факультете, где я вёл информатику, как и вы (это Самарцеву). А это: компьютеры, программирование, при случае читал лекции по высшей математике. Вместе со мной в университете училась Ира Глушкова, к которой я не ровно дышал, да и она ко мне. Одним словом — решили мы пожениться. Единственное, что смущало, — это её родители.

Они жили в Томске, отец работал заместителем областного прокурора, а мать была заведующей горздравотдела. Иринка росла избалованной, так как в семье была единственным ребёнком. Потом я узнал, что они её прочили выдать замуж замуж за достойного человека. Но тут подвернулся я, всего какой-то аспирант с «Жигулёнком» второй модели и квартирой-«хрущёвкой».

Как пытка для меня, была шикарная свадьба в ресторане, высокие гости, которые соответствовали рангу именитых родителей. Тесть с тёщей обещали золотые горы, лишь бы я перебрался жить в их город. Но я сразу же решил всё расставить по своим местам задолго до свадьбы. И мне это удалось. Говорю им:

— По русскому обычаю жена идёт в дом мужа. Так что жить мы будем в моём городе, в моей квартире, работать я буду в своём университете. Ирине мы работу найдём.

Согласились с трудом, но как приданое купили ей внедорожник, «Лэнд Крузер» за полтора миллиона! Даже через нашего прокурора добились установить гараж рядом с нашим домом.

Живём. Перестройка закончилась, начались реформы с диким рынком и мне, как молодому преподавателю, светило сокращение и неприятности. И не только по этому. Моя благоверная всё по салонам красоты, да по фитнесам. Что не увидит, купить желает, а на всё это денежки нужны. Однажды заявилась домой в час ночи, без машины, и пьяная. Оказалось, что была на Дне рождения у подруги и так наклюкалась, что «Ленд Крузер» определили на автостоянку, а её доставили домой на такси.

Была суббота, утром у нас состоялась первая семейная разборка, и она с похмелья мне выпалила:

— Ты неудачник, вот и злишься. Посмотрел бы, как люди живут. А у тебя вечно нет денег, вечно трясёшься над каждой копейкой! Теперь-то я знаю точно, что зря за тебя вышла замуж.

Я тоже выступил по полной программе, психанул и надрался до чёртиков, и это бы ничего. Но я пошёл «в народ». В начале наливался пивом в баре, потом перекочевал в кафешку. А дальше поэтапно: напился, подрался, — вытрезвитель. Не знаю как, но это сразу стало известно тестю, и он примчался с женой разбираться. Мой вытрезвитель замяли, но семейный ковчег дал течь.

Надо было выруливать. Случайно встретил однокашника, Бориса Капустина, он тоже окончил наш университет, только экономический факультет. Зашли в какую-то забегаловку и за пивком разговорились. Тогда он и предложил — взбунтоваться!

— Что мы под всех подстраиваемся и прогинаемся? Сейчас такие возможности, пока в бизнесе есть свободные ниши, надо подсуетиться. Я экономист, ты технарь-электронщик, программист и компьютерщик, а потому давай займёмся торговлей офисной оргтехники. Зарегистрируем и откроем своё дело. Вон, Кирсан Илюмжинов на электронике так поднялся, что стал президентом Калмыкии. Нам не до президентов, хотя бы встать на ноги.

— Всё это так, но где взять начальный капитал?

— При желании можно найти. Главное — не упустить время.

Решили — сделали. Зарегистрировали фирму, взяли в аренду магазин со складом. Для этого пришлось продать свои автомашины, Борис продал дачу, а я занял у родителей свою долю стартового капитала. Если дело пойдёт (а оно должно пойти), будет всё. Дело было новое, но так все бизнесмены с чего-то начинали.

Наши первые сделки: в Москве закупали небольшие оптовые партии компьютеров, принтеров, сканеров и другой оргтехники. Я хорошо знал рынок на востребованную технику. Мог покупателям посоветовать и дать любую консультацию. Даже открыли ремонтную мастерскую всей электронной оргтехники, где с удовольствием практиковались и подрабатывали мои же студенты. Они получали то, что пригодится в жизни, плюс зарплата.

У нас появились свои клиенты из мелких оптовиков и простых покупателей, до которых дошёл слух, что владельцы фирмы спецы в электронике. Модели и качество компьютеров у нас лучше чем в других магазинах города, так как мы это преподавали в университете. Борис занимался финансами и бухгалтериией. Дело стало приносить не малый доход. Когда фирма вышла на серьёзный уровень, мне пришлось уволиться из университета, потом расширить штат и вплотную заняться бизнесом.

Теперь о семье. Я работал, а у Ирины с работой всё как-то не складывалось, да она к ней не очень и стремилась. Всё на «Ленд Крузере» раскатывала по парикмахерским, салонам красоты и тренажёрным залам. Её самолюбие тешило то, что все таращили глаза и завидовали — у такой молодой миниатюрной женщины огромная крутая «тачка» с дорогими наворотами.

Однажды позвонила тёща и уговорила её съездить в Сочи к сестре в отпуск, отдохнуть. Я спорить не стал — если она в салонах и тренажёрных залах так устала, то пусть отдохнёт. С радости она дала мне даже доверенность на свою шикарную машину.

И тут вмешался его Величество, Случай. В империи Била Гейца в Европейском филиалов фирмы «Microsoft» (Швеция), работали наши сокурсники из академгородка. В то время активно шла «утечка мозгов» из России, а они были компьютерщиками от Бога. И вот они в Новосибирске в отпуске, случаем мы сошлись накоротке. Они и надоумили, как обойтись без оптовых посредников. Даже обещали помочь скомплектовать партию компьютеров и другой крутой оргтехники. Если выгорит — мы на коне.

Соблазн большой, мы всё просчитал и рискнули. Поскребли по сусекам, потрясли просрочку со своих оптовиков, но без кредита не обошлось. Дело было срочное, поэтому обратились в коммерческий банк «Содружество». Деньги дали на месяц без волокиты и поручительства. Всего под 20% годовых, и это хорошо, а что это может быть плохо, мы узнали чуть позже.

Я вылетел в Швецию, заключил с фирмой договор, Борис перегнал оплату в валюте, и нашей фирме отгрузили вагон электронной аппаратуры. Проходит месяц, обращаемся в городской терминал таможни. Оказывается, наш груз пришёл давно и ждёт своей очереди. Просто таможня не справлялась с грузопотоком.

Вот тут на нас и «наехал» банк — месячный срок истёк. Надо или платить, или они передают наш долг фирме «по принудительному возврату задолженности по кредитам». Если проще — передают долги уголовникам, а они их «вымолачивают» со своими процентами. Поехали в банк, просим неделю отсрочки, а там ни в какую, для всех один закон, — брал, плати! Потом говорят:

— У вас в залоге квартира, вот и продавайте её. А если не согласны, то обойдёмся бартером — вы банку отдаёте свой крутой внедорожник Ленд Крузер, а мы закрываем долг.

Посоветовались мы и решили отдать Ленд Крузер, а то эти вышибалы выкинут из квартиры. Банкиры предложили какую-то свою хитрую схему, чтобы обойти налоговиков, но Борис не согласился, можно было и машину потерять, и в долгу зависнуть. Вызвали нотариуса, и я по доверенности жены продал её дорогую игрушку. Этими деньгами сразу погасили долг. Вырулили!

И тут, как на смех — звонок с таможни — срочно явиться на «растаможку». Вот как бывает в бизнесе — цена просрочки кредита трёх дней, стоила нам Ленд Крузера! И это ещё не всё.

Через три дня прихожу домой, а там супруга, Ирина Васильевна из Сочи, отдохнула и загорела. И не «здравствуй», а сразу: «Где машина?!» Пришлось ей всё рассказать. Что тут началось! Истерика, крик, слёзы, упрёки… Так соскучилась по мужу, что даже ночевать не осталась, на ночь глядя укатила к родителям.

Теперь надо было ждать гостей, а это разборка на высшем уровне, — тесть-прокурор, это вам не баран начхал. А как подумаю, то удивляюсь — чего мне бояться? Мы уже во всю торгуем компьютерами новейшей модификации, на которую у нас уже выстроилась очередь. К тому же, перед этим мы провели рекламную компанию. Дело верное, теперь можно и себя показать.

А через три дня утром опять заявляется моя благоверная, а с ней группа поддержки — тесть-прокурор и тёща. И началось!

— Максим, как ты мог так поступить с нашей дочерью?

— Уважаемые родственники, а в чём собственно дело? Зачем такой десант? Вы думаете, что мы сами без вас не разберёмся? У вас по молодости разве не было семейных неурядиц?

— Нет, дорогой зятёк, — начала строго выговаривать тёща, — мы в обиду свою дочь не дадим! Василий, ты чего молчишь?

Как подстёгнула кнутом тестя-прокурора, и он произнёс небольшую обвинительную речь, в поддержку любимого чада:

— Действительно, Максим, как это понимать? — но я перебил.

— А понимать надо так — в ближайшее время я верну вашей дочери её автомобиль. А сделал я это только потому, что иначе мы с ней потеряли бы квартиру. А сейчас проблем уже нет. Ясно?

— Нет, не ясно, — снова пошла на таран тёща, — когда наступит это «ближайшее время?» Ты хоть понимаешь, что сделал? Ты продал приданое своей жены! Да как ты посмел?! Приданое!

И пошло-поехало. Договорилась до того, что говорит Ирине:

— Доченька, собирайся! Здесь тебе делать нечего. Хватит! Отец с этого негодяя через суд взыщет приданое с процентами!

— А ты «доченька», что скажешь? — спрашиваю я супругу, которая в спор не ввязывалась и наблюдала за всем, как зритель.

— Что тут скажешь — отвечает спутница жизни, — мама права, мне с тобой тяжело. Знаешь что, Максим, нам лучше расстаться.

Я от неё всего ожидал, но только ни этого. Вроде плюнули в душу, задела мужское самолюбие, но вы не поверите, — это предательство меня как-то даже успокоило. Наконец-то всё стало ясно и понятно — не тот человек рядом. Но всё же уточнил у неё:

— Ирина, а как же тогда христианская супружеская заповедь, «… навеки и в горе и в радости… только смерть разлучит нас?»

Но тут на семейную амбразуру смело бросилась тёща:

— Не ёрничай! Ни смерть разлучает вас, это мы родительским сердцем ограждаем её от тебя. Ты её пóмиру пустишь. Ворюга!

— Ваша взяла, — я поднял руки, — только подождите малость.

Ушёл на кухню, плотно прикрыл дверь и по телефону дозвонился до Бориса. Всё ему объяснил:

— Всё, старина. Из-за Ленд Крузера — развод. Но свобода стоит дороже, — надо вернуть машину и пусть катятся на все четыре стороны. Бери деньги, лови такси, поедем в автосалон.

Тут же не мешкая, накатал заявление о разводе и пошёл в «зал заседания суда». Самого аж трясёт, но покойно говорю:

— Уважаемые судьи! В своём последнем слове негодяй просит дать ему два часа отсрочки приговора. Можно под подписку о невыезде, чтобы решить предмет спора, автомобиль — это раз. Второе, — вот заявление о разводе, оно освободит вашу дочь из цепких рук деспота и жулика, который её хотел пустить пóмиру.

— Пойми, это лучший выход для вас обоих, — говорит тёща.

— Согласен, — развод лучший вариант. Пока я решаю вопрос, вы ещё тут пошепчитесь. Детей у нас нет, так решили за дочь вы, уважаемая тёща, а дети — цемент, скрепляющий семью. Выходит, семья без детей-«цемента» рассыпалась, и делить нам нечего.

Через полтора часа вернулся и вижу, что они сидят и молчат. Первым делом смотрю заявление — подписано! Я перекрестился.

— Ирина Васильевна, как поётся в песне: «Вам возвращая ваш портрет…», возвращаю ваше приданое: ключи от нового Ленд Крузера, — он стоит у подъезда, на нём ещё муха не сидела. Вот документы и транзитные номера. Ещё в придачу вам даю сорок тысяч: чтобы поставить на учёт по месту жительства, получить номера и оплатить страховку. Уважаемые истцы, ваши требования выполнены. Мировое соглашение, считаю заключено.

— А развод? — спохватилась бывшая тёща.

— Что касается развода, ждите повестку в суд. Судебные издержки я беру на себя. Теперь моё финансовое состояние таково, что могу себе это позволить. До свидания, вернее, прощайте. — И аккуратно закрыл за собой дверь, хотя хотелось громко хлопнуть.

И зажил я холостяком. По хозяйству мне помогала соседка пенсионерка, Мария Марковна, она два раза в неделю по утрам убиралась у меня дома, стирала бельё и кормила кота Афоню. За эти услуги я её стимулировал наличными.

Нас могли развести в течение месяца, так как при обоюдном согласии супругов, это минутное дело. Только почему-то суд всё переносил сроки, и я в этом заподозрил тестя-прокурора, — родители бывшей супруги взяли тайм-аут. Только непонятно — зачем?

У меня был друг Мишаня Дедов, мы с ним вместе учились в университете, он жил и работал в Томске где и моя Иринка, даже был у нас на свадьбе. Приезжает он как-то к нам в фирму по делам, и сообщает мне удивительные новости:

— Максим, не знаю как тебе, а мне обидно и противно, когда ещё не разведённой жене родители подыскивают жениха.

И всё мне выложил, как «мою бывшую» активно сватают за «достойных» людей, но пока всё как-то не срастается. Родители через своих приятелей познакомили Ирину с будущим генералом, но пока майором. Тот обрадовался, а когда сказал ей, что ему «дают» подполковника и переводят служить в Находку, — он рад такой спутнице жизни. Но тёща сказала, что жёны декабристки уже не в моде, и сразу же дали задний ход. Познакомили её с хирургом областной больницы, кандидатом в доктора медицинских наук. Но кандидат в зятья и будущее медицинское светило, сразу обрадовался и прямым текстом озвучил свои требования:

— Дорогая Нина Григорьевна, давайте договоримся на берегу, — в качестве приданого, попросите ВАК (высшая аттестационная комиссия России) решить вопрос о подготовке моей докторской диссертации «под ключ». Вы же знаете, я практик, оперирую каждый день. Мне просто некогда этим заниматься.

От такой заявки «дорогой Нине Григорьевне» стало дурно.

— Скажите Лев Семёнович, вы считаете, что это нормально?

— Вполне. Мой коллега, Соломон Моисеевич заверил, — для «своих» в Москве пойдут навстречу, всё подготовят. Конечно, придётся на это не пожалеть деньжат. Это будет моё приданое.

Тут только до неё дошло, что её дочь Ирина и докторская диссертация, на весах кандидата в мужья весят одинаково.

— Молодой человек! — В гневе говорит «тёща», — Пошли вон!

По рассказу Миши я понял — проводится кастинг женихов на вакантную должность, а приданым к невесте идёт крутое положение известных родителей. После этого я сразу пошёл к председателю Кировского народного суда. Представляюсь и говорю:

— Объясните, почему заявление о разводе по обоюдному согласию сторон, откладывается уже в течение трёх месяцев? Извините за каламбур, неужели мне на суд надо идти с иском в суд?

— А куда вы торопитесь? — спрашивает председатель суда.

— Просто беспокоюсь за бывшую супругу. Родители уже несколько раз пытаются её выдать замуж, а женихи шарахаются, так как она даже не разведена. И ещё. Я понимаю, что вы идёте навстречу её отцу, прокурору из Томска, но ведь есть же какой-то предел. Я жаловаться не собираюсь, думаю, вы мне поможете.

Через неделю, повестка в суд. За день до развода подхожу к дому, а в окнах свет горит — значит, заявилась вся троица на мировую, иначе, зачем с ночёвкой припёрлись? Звоню Марии Марковне, и она подтвердила — приехали и хозяйничают. На весь подъезд пахнет жареным гусём, фирменным блюдом тёщи. Мне было противно их видеть, вернулся в офис и на диване заночевал.

Пришёл в суд, в зале скучаето одна секретарь. Спрашивает:

— Гражданин Олейников Максим Степанович?

— Я действительно гражданин Олейников, и даже Максим Степанович, а где гражданка Олейникова Ирина Васильевна?

— Гражданин Олейников, вас просит судья пройти в совещательную комнату, там вам всё объяснят.

— Зачем? Я пришёл на бракоразводный процесс, а если он опять откладывается, то до свидания. Вызывайте повесткой.

Она ушла. Появилась уже сама председатель суда и просит: «Убедительно прошу вас пройти ко мне». Понимаю, что родители не хотят огласки и позора развода любимого чада. Пошёл. И что я вижу — сидят тесть-прокурор и тёща, медицинский начальник города. Нахохленные. А вот дочери нет, щадят её самолюбие.

И началось «толковище», без напыщенной спеси и упрёков.

— Вот что, Максим, — говорит тесть, — может закроем дело с разводом? Чего вам не хватает? Вы молодые, вам жить да жить.

— Василий Фёдорович, как у вас всё просто! Вы забрали из моего дома дочь и настояли на разводе. Вы при живом муже искали дочери достойных женихов из военных и медиков, будущих докторов наук. Хоть бы для приличия в начале мы развелись. Вы сами оценку всем своим поступкам даёте?.. Сомневаюсь.

— Максим, — встряла тёща, — как трудно с тобой говорить…

Мне терять было нечего, потому я сразу её перебил.

— А вот с вами я говорить вообще не собираюсь. Сходиться или разводиться, завести ребёнка или нет, мы должны были решать только вдвоём с Ириной, а не с вами. Неужели у таких крутых родителей дочь недоумок? Она же университет окончила.

— Ну и что? Ещё станет хорошей хозяйкой, женой и матерью.

— И когда? У неё же вместо семьи и рождения ребёнка, на уме тренажёрные залы и салоны красоты. А что? Под рукой дорогая игрушка — Ленд Крузер и такие крутые родители. А ведь ей двадцать пять годиков. Очнитесь, господа родители.

— Ты не прав. Она вполне самостоятельный человек.

— Этот «вполне самостоятельный человек» был молчаливым свидетелем, когда вы мне устроили самосуд и настояли на разводе. Умыкнули её, как овцу из отары. Даже сейчас в суде всё решаете за неё. Где вы видите здесь «самостоятельного человека?»

— Она ждёт тебя дома.

— Зачем? Она предала меня в самую трудную минуту, когда меня уголовники могли за этот кредит искалечить или отобрать квартиру. А когда у меня дела пошли в гору, появились большие деньги, — вы её привозите. Скажите, вам самим не противно?

Тёща начала спорить, но вдруг тесть прикрикнул на неё.

— Хватит! Максим прав, мы поступили по-свински. Едем домой, а Иринка пусть остаётся. Как они решат, так и будет.

Гости уехали, но вечером так же горел свет в моих окнах, и в подъезде ещё пахло жареным гусём. Бунтарский дух во мне ещё не перебродил, и я опять ночевал в офисе. На следующий день света в окнах уже не было, и я смело пошёл домой, но это была ловушка. Вхожу, раздеваюсь, иду на кухню, включаю свет… а там сидит беглая жена, Ирина Васильевна и покорно говорит:

— Максим, мой руки, садись ужинать. Потом поговорим.

Вот и вся история. Помирились мы, но решили жить по-другому. Она пошла работать и мы продала злосчастный Ленд-Крузер. Потом продали нашу «хрущёвку» и купили трёхкомнатную квартиру. Через два года у нас родился сынок, Никита Максимович, потом — Татьяна Максимовна. Жизнь наладилась.

А через несколько лет меня опять пригласили в университет преподавателем на ту же кафедру. Причина оказалась банальной — университету требовались преподаватели-практики, а бывший преподаватель, ставший успешным бизнесменом, это лучшая рекомендация. Через время наш ректор ушёл на пенсию, и коллеги предложили мне участвовать в конкурсе на замещение вакансии. Подал заявление, меня поддержали, и вот так я стал ректором.

Тут Максим Степанович допил коньяк, закусил ломтиком лимона в сахаре, и обратился к Самарцеву:

— Уважаемый Вадим Сергеевич, вы поняли, зачем я так подробно остановился на подноготной своей семейной жизни, вместо того, чтобы читать вам нудную нотацию?

— Да. Но только в каждой семье всё бывает по-разному.

— Согласен. Только постарайтесь избежать ошибки — не рубите с плеча. Чтобы потом не жалеть, попробуйте всё решить миром. Ну, а если уж не получится — то хоть совесть будет чиста.

— А что мне сказать на кафедре? — вмешался Панов.

— А ничего не надо говорить. Вы подготовьте документы, и отправьте на три месяца Вадима Сергеевича в наш Иркутский филиал университета. Там он будет читать установочные лекции, и принимать экзамены у студентов-заочников. Это ему будет и как наказание, и ещё время подумать, как сохранить семью.

— Понятно. Только что мне делать с вытрезвителем?

— Вы не поняли? Ничего ни делать. Уверяю вас, за это время его визит в вытрезвитель забудется. А не забудется — командировку зачтут как наказание. Ну как, Вадим Сергеевич, согласны?

***

Через три месяца супруги Самарцевы помирились.

МЁРТВЫЕ ДУШИ ФЕМИДЫ

Как-то в Новосибирске проходил семинар для специалистов сельского хозяйства Сибирского региона. Были собраны главные агрономы, главные зоотехники и главные инженеры краёв, областей и крупных аграрных районов. Жили в гостинице Сибирь и часто собирались вечерами поговорить, поспорить. Однажды речь зашла о законах и планировании, и тут мнения разделились. Одни хвалили Уголовный кодекс и бывший советский Госплан, ругали реформы с рынком. Другие, наоборот, уверяли, что всё утрясётся, и надо было давно менять старые методы управления. Спорили долго, а сами не поймут, что толкут воду в ступе.

Инженер из Омской области стал всех убеждать, что основа всего законы, инструкции и прогнозирование. Но святая святых — планирование. Иначе будет бардак и анархия. Под конец говорит:

— И в личной жизни так же. Вот у меня всё по плану: окончил школу, институт, сейчас работаю. Я и семью создал по науке. Женился на однокурснице, мы с ней даже планируем детей: когда, сколько и какого пола. Благо, что это уже можно делать.

Агроном с Алтая, который долго молчал, вдруг говорит:

— Друзья, все вы в чём-то правы, только не трогайте личную жизнь. Она не вписывается ни в какую систему. Вспомните Льва Толстого про хорошие семьи, которые похожи друг на друга, зато каждая неудачная семья несчастлива по своему. Основную роль всегда решает его величество — Случай. Элемент случайности иногда даже перевешивает элемент справедливости и здравого смысла. Запомните — чтобы мы ни делали, мы этот случай только приближаем. Можно спорить о хороших законах и Госплане, а что касается планирования личной жизни считаю — чушь собачья.

Опять заспорили. Потом попросили его обосновать свою точку зрения, и он не стал ломаться, только сразу предупредил:

— Если интересно, то слушайте. Начну я с законов и перейду к основам личной жизни, только попрошу меня не перебивать. И ещё сразу скажу, чтоб вам не морочить голову и было понятно, — для этого необходимо сделать два коротких вступления.

Первое, — о законах. Моего дядю считали необычным, потому что был деканом юрфака университета, а как профессор знал все наши законы, включая римское право. Честно говоря, он был «чистым учёным», буквоедом, а проще — зануда. Юриспруденция для него была священным заповедником свода законов, ни шага вправо, влево от буквы закона. Для него закон, — превыше всего.

Хотя человек он был требовательный, но к студентам относился с уважением и помогал им, даже в ущерб своему личному времени. За эту чуткость и бескорыстие студенты его любили.

Шло время и мой дядя самых честных правил не в шутку постарел, и стукнуло ему шестьдесят лет, из которых более половины он отдал кафедре. Тогда руководство университета посовещалось с коллективом и предложило ему:

— Пётр Николаевич, вы человек заслуженный, потому давайте достойно отметим ваш юбилей. Это в жизни бывает не часто.

Дядя был человек скромный, стал отказываться, но коллеги и родственники настояли — юбилею быть.

Второе вступление — о планировании личной жизни.

Со своей будущей женой я познакомился в… вытрезвителе. Да-да, в вытрезвителе. А вот смеяться не стоит, тут лучше задуматься — какая связь между юбилеем дяди и моей женитьбой? Опять же повторюсь, — что в жизни всё взаимосвязано, так как многие наши поступки определяет его величество — Случай!

***

А теперь о самой сути. Юбилей дяди справляли в лучшем ресторане города. Были трогательные речи, поздравления, подарки. Дядя был растроган до слёз. Было много музыки и веселья, одним словом — юбилей удался. Тем более, что это мероприятие стало поводом для встречи однокурсников юрфака разных лет выпуска. Среди выпускников было много видных руководителей нашего края, а также очень ответственных работников юстиции других областей: районных и городских судов, прокуратуры, милиции. Поздравить своего наставника приехали многие.

Были тут и начальник краевого УВД в генеральских погонах, два областных прокурора и ещё много уважаемых людей в погонах и без них. Дядя всех называл по старой студенческой привычке Колями, Володями, Мишами и никто на это не обижался. Даже генерал с прокурорами гордились этим братством, сейчас они были все как одна семья. Даже шутили по пушкински — «Мы все птенцы гнезда Петрова!», имея в виду имя дяди — Пётр.

А у нас как всегда, на работе говорят о водке и женщинах, а на гулянке о работе, потому и дядин юбилей не стал исключением. В одном из перерывов дядя заспорил с судьёй из Сорокинского района. Тот доказывал, что с перестройкой у нас изменилась основа — собственность, а новые законы и статьи изменились недостаточно. Потому Уголовный кодексе ещё надо дорабатывать.

Истинной демократии нужен новый подход ко всему. Приводил примеры о несразмерности преступления и наказания. Депутата или чиновника к суду привлечь сложно. У одного депутатский иммунитет, у другого сплошь идёт подмена уголовной ответственности на административную. Это, в лучшем случае, выговор, а в худшем, — увольнение по «халатности». К тому же, умудрились отменить даже конфискацию имущества. Что это?

На это дядя заметил:

— Ты, Алёша, не прав. Закон — святое дело, это не одежда, на которую меняется мода. Надеюсь, ты не забыл ещё латынь? В Священной Римской империи говорили: «Pereat mundus et fiat justitia», что означает — пусть рушится мир, но свершится правосудие. Законы такие, какие они есть, их не меняют как перчатки.

— Уважаемый Пётр Николаевич, — не сдавался настырный судья, — в Древнем Риме придурков тоже хватало, а краснобаи там вообще любили риторику. Это красивый афоризм, не более. А в жизни под обломками этого «Пусть рушится мир», на который они молитесь, гибнет не только обвиняемый, но и сам истец. А судья с прокурором в глазах народа не защитники, а напоминают Малюту Скуратова. Не дорогая ли цена такого правосудия?

К диспуту подключались другие, спорили долго.

К часам одиннадцати все гости «угорели» и стали расходиться. В служебную «Волгу» дяди сложили все подарки и завалили ими салон. Дядя говорит супруге:

— Ира, тебя Володя отвезёт домой, а мы с Витюшей прогуляемся, подышим свежим воздухом, а то я сегодня не в форме.

И вот мы с ним идём по улице. Дядя от возбуждения всё никак не остынет, говорит и говорит, размахивает руками. К тому же походка у него была не совсем твёрдая, так как его штормило и мне приходилось его поддерживать. Вдруг рядом с нами тормозит «синеглазка», а из неё лезут два служителя порядка. Сержант вежливо и ехидно говорит:

— Господа, нарушаем общественный порядок? Вот это не хорошо. А тебе, дед, должно быть совестно, ты же в шляпе и очках. Прошу! Карета подана, — и открывает дверцу «воронка».

— Товарищ сержант, — очень удивляется дядя, — а согласно статьи №162 Кодекса об административных нарушениях, мы не позорим человеческое достоинство и не нарушаем общественный порядок… В чём собственно дело? Что вам от нас надо?

Тут сержант его уже совсем не вежливо перебил:

— Ну и алкаш пошёл. Он ещё и про какие-то законы толкует. Нахватаются в зоне всякой юридической белиберды и шпарит, как по писаному, а ты их слушай. Ну и хмырь.

— Товарищ сержант! — стал заводиться дядя. — Да как вы смеете! Это как раз вы оскорбляете мои честь и достоинство! А согласно статьи №130 Уголовного кодекса, это я могу вас привлечь к ответственности. Это я вам говорю как юрист, профессор и декан юридического факультета университета!

— Козёл ты старый, а не профессор из юрфака, — стал сердиться сержант. — Юристы с деканами ездят на персональных «Волгах», в ночью сидят дома, а не шляются пьяными по улицам.

Дядя стал перечислять какие-то статьи Конституции и Уголовного кодекса, а напарник сержанта зевнул и советует коллеге:

— Миша. Чё ты эту гниду слушаешь? На… (наверни) его по хребтине «татьяной» (резиновой дубинкой), и с него сразу всю профессорскую дурь, как рукой снимет.

Но тут я вмешался. Зажал дяде рот ладошкой и прошу помолчать. Убеждаю его, что с дураками лучше не связываться. Дядя послушался, и всё обошлось без синяков. Нас неуважительно запихнули в будку и доставили в вытрезвитель. Прибыли.

Тут из дяди опять полезло, стал выступать. Настаивал, что это чистый произвол, так как, согласно статьи №127 Уголовного кодекса «О незаконном лишении свободы», а также статьи №57 Конституции, он имеет право на защиту и требует адвоката. Потом ляпнул, что начальник УВД края и начальник всех вытрезвителей города — его ученики. Стоит только им узнать, что его незаконно задержали, то всем — крышка!

Дежурный капитан говорит:

— Дедуля! Ты лучше не выступай и будь мужиком. Переспи и шагай домой. И не пугай нас своей кодлой. Вон тот алкаш у окна тоже говорит, что племянник нашего губернатора, а этот, которому примеряют рубаху с длинными рукавами, доказывает, что он депутат Госдумы. Ты профессор и декан, я граф Потёмкин и получается, что у нас не вытрезвитель, а клуб интересных встреч.

Но дядя не успокоился, и пока ждал очередь «на прописку», сцепился с каким-то бывалым мужиком. Тот весь в наколках и, видать, не раз топтал зону. Но вежливый, змей, с лукавой хитрецой. Он уже протрезвился и ждал какие-то документы, чтобы с чистой совестью идти на свободу опохмеляться.

А всё началось с того, что дядя кричит, что он юрист, профессор и законы знает. Если их соблюдают в СИЗО (следственном изоляторе) и в тюрьме, то уж в мед. вытрезвителе они должны соблюдаться в первую очередь, так как это всего лишь временное задержание, не более чем до 12 часов.

— Профессор, — вежливо говорит этот Бывалый, — вы сами-то в СИЗО или тюрьме бывали? Знаете, какие там порядки? Там вообще бывает, что сидят месяцами без предъявления обвинения, а на допросы не вызывают по три-четыре месяца. Вы же каких-то пять минут не можете потерпеть.

— У нас тут не зона, а в СИЗО и тюрьме за порядком должен следить прокурор по надзору, — доказывает дядя, — и, согласно статьи №48 Конституции Российской Федерации, каждый подследственный имеет право обратиться к нему с заявлением.

— Должен-то, должен, — продолжает наседать Бывалый, — только где он, этот сказочный и добрый дядя прокурор по надзору? Вы сами-то верите, что если подследственный обратится с заявлением, то что-то изменится?

— Мы живём в правовом государстве, а не по законам джунглей. И если законы нарушаются, на это есть суд.

— Неужели вы не знаете, что прокурор по надзору, это химера, потому что Бог создал законы, а черти юристов. И вообще, вы наверно не настоящий профессор. Может, проведём экзамен по вопросам юриспруденции на соответствие звания профессора?

Дядя стал сердиться и говорить, что вытрезвитель не место для дискуссий, а Бывалый, дотошный собака, начитанный и, главное, держится культурно. Вежливо наседает, а вокруг уже все с интересом следят за юридическим поединком бывшего зэка и настоящего профессора. Зря дядя с ним связался.

— И всё же, профессор, — вкрадчиво спрашивает Бывалый, — столько лет преподавать и бояться простых вопросов. Вот для начала: что такое — после драки махать кулаками?

— Означает запоздалое, бесполезное действие, — буркнул дядя. — Какое отношение это имеет к правопорядку?

— Ответ не верный, — комментирует Бывалый, — это же кассационная жалоба. Ей у вас всегда место в мусорной корзине. Следующий вопрос, — какая скотина пасётся на асфальте?

— Это абсурд, в котором нет логики, — отмахнулся дядя. — Я понимаю вашу иронию, но она здесь не уместна.

— Ответ не верный. А ирония здесь уместна, так как речь идёт о наших работниках ГАИ, соловьях-разбойниках с большой дороги. Для них дорога, кормушка. Это знает вся страна, ну и что? А всё просто — гаишники деньгами делятся с кем надо.

И ещё он задал несколько вопросов в таком же духе, и на все дядя не мог ответить, и это всем было приятно, даже ментам.

Потом Бывалый говорит дежурному:

— Слышь, капитан, ты бы поостерёгся, прозвони этого бивня. Он же в законах сечёт по-чёрному, а по жизни — лох. Это чистый законник и буквоед, кроме своего юрфака жизни не видел.

Но капитану было не до него, только рыкнул:

— Заглохни!

Подошла врач, побеседовала с дядей и вынесла приговор:

— Вообще-то вы немножко перебрали. Отдохните у нас.

Дядя и тут стал спорить:

— Что значит «перебрали»? Это визуальное определение, а, согласно статей Уголовно-процессуального кодекса №74 и 75, я имею право требовать провести медицинское освидетельствование на содержание алкоголя в крови в промилях. И только после этого вы можете решать — отдыхать мне у вас или нет.

Но тут его стали трясти и обыскивать. Вывернули карманы, отобрали часы, кошелёк, сняли золотое кольцо и очки в золочёной оправе. Потом, как скотине, на спине тушью поставили номер. Ведут спать в «хоромы», а он и тут их поучает:

— Согласно Положению о мед. вытрезвителях, статья №243 Административного кодекса, вы обязаны составить опись всего изъятого. И в присутствии двух понятых, и занести в протокол об административном нарушении, а не выгребать всё и прятать.

Его уже почти запихнули в «покои», а он в одних трусах стоит в дверях и, как депутат Госдумы шпарит с трибуны:

— Я уже не говорю о Женевской конвенции «О правах человека». В статьях Конституции Российской Федерации №2, 21 и 23 записано, — честь, достоинство и доброе имя до предъявления обвинения — охраняется государством и должностными лицами. То есть, вами, работниками правопорядка. А вы что творите?

— Ох, дед, ты допросишься, что придётся дать тебе успокоительную таблетку, — говорит дежурный и показывает ему резиновую дубинку. — Не доводи до греха. Иди. Спи.

Тут подошла и моя очередь «прописываться».

Честно признаюсь, я в студенчестве как-то с компанией уже попадал в вытрезвитель и здешние порядки знал, поэтому не стал выступать. Вижу, за спиной дежурного сидит какой-то рыжий мент и разгадывает кроссворд. Он, видать, это дело любил, но тупой и бестолковый, а потому то и дело дёргал дежурного:

— Васильев, что такое: «Наука, изучающая всё о винограде»?

Дежурный бросит свои дела с «клиентами», уставится в потолок, подумает и говорит:

— А чёрт его знает… может, «биология»?

— Нет. Здесь аж двенадцать букв, первая «а», — и опять: — Слышь, Васильев, фамилия первого человека, ступившего на поверхность Луны? Кто это такой?

Васильев опять бросает дела и таращится в потолок:

— Хрен его знает… может, Гагарин?

— Да ты что! Про Гагарина я знаю, это был первый генерал-губернатор Сибири, его ещё Пётр I повесил на воротах за взятки. Когда я в милицейской школе был, нас учили и рассказывали, как на взятках не погореть. Поэтому я Гагарина запомнил.

Потом они стали отгадывать: что за модные воротники носили в старину французы, какая страна мира экологически самая чистая, и ещё много чего такого, что я уже и не помню.

Надо вам сказать, что «гимнастика для мозгов» — это моё хобби, а кроссворды — моя болезнь. Люблю их разгадывать, сам составляю, даже несколько раз отсылал вопросы знатокам на телепередачу «Что? Где? Когда?» Не поверите, но я умудрился выиграть у знатоков тридцать тысяч рубликов. Говорю это не для похвальбы, а чтоб вы лучше поняли суть дальнейшего.

Тут меня аж затрясло, не вытерпел, говорю рыжему менту:

— Земляк, записывай. Наука о винограде называется — ампелография, первый человек, ступивший на Луну, — Нил Армстронг, модные воротники в старину носили французы — жабо, самая экологически чистая страна планеты — Финляндия…

Он засопел над клеточками, потом как заорёт:

— Точно! Ё-моё! Всё сходится по горизонтали и вертикали! Ну и башка у тебя. Слышь, Васильев, какой сейчас умный и грамотный алкаш пошёл. Ну-ка, парень, проходи сюда. Неужели ты кроме ПТУ ещё что-то кончил?

Посадил меня за перегородкой, и мы стали решать кроссворды. Представляете? В вытрезвителе балуюсь кроссвордами!

Подходит врач, симпатичная девушка в белом халатике, молодая и красивая. Она тут была, как луч света в тёмном царстве. Я сразу решил, что это старшекурсница мединститута и здесь подрабатывает. Она занялась мной, а я к той поре уже совсем пришёл в себя. Хоть и выпивши, но соображаю, если уже как орехи щёлкал кроссворды.

Она даже не стала меня пытать своими заморочками: «Закройте глаза, вытяните руки и попадите пальцем себе в нос. Присядьте три раза». Просто говорит:

— Вы не наш «клиент», а потому смело идите домой. Зачем они только вас привезли? У вас всего лишь лёгкое опьянение.

— Девушка! Милая, — тихонько говорю ей, — не могу я один идти домой. Этот чудак-профессор — мой родной дядя, и он действительно профессор и декан юрфака университета.

— Тогда почему вас в таком виде на улице подобрал патруль?

— Потому что у него сегодня был юбилей, а справляли его в «Колизее». Когда вышли из ресторана, у него блажь — «Волгу» отпустил, а сам решил прогуляться и освежиться. Вот и прогулялись. Но самое смешное, что на юбилее были и начальник краевого УВД, и ваш начальник по вытрезвителям, полковник Михайлов. Не поверите, но они даже целовались.

— Вы не разыгрываете меня? — спрашивает.

— Честное слово. Это же легко проверить по телефону. Записывайте номер. Спросите, чья квартира и где сейчас профессор?

Она забирает меня и ведёт к себе в кабинет. Набирает номер. Пошёл вызов. Зажала трубку рукой, спрашивает меня:

— Как зовут жену профессора?

— Ирина Васильевна. Только вы ей про вытрезвитель ни-ни, иначе обморок обеспечен.

Она молодец, мигом сообразила и сориентировалась, уже сама задаёт наводящие вопросы.

— Алло! Вас беспокоят из редакции. Извиняюсь, это чья квартира?.. Ещё раз извиняюсь, но днём до вас не могли дозвониться… Да, по поводу юбилея, а сам профессор Пётр Николаевич где?.. А-а, вы тоже беспокоитесь… А что, разве он пошёл прогуляться один?.. Ясно… с племянником Виктором. Тогда не стоит волноваться, они скоро вернутся. Ещё раз примите извинение за поздний звонок, мы завтра перезвоним. До свиданья.

— Да. — говорит, — юмору, хоть отбавляй. Такое редко бывает. Влипли наши ментяры, так влипли. Надо выручать профессора, а заодно спасать этих козлов. Но в начале давай успокоим нервы.

Достаёт бутылку сухого вина «Монах» и коробку конфет.

— Не удивляйся, это не взятка, а презент от благодарных «клиентов», которых мне удалось отбить от позора вытрезвителя.

И вот сидим мы с ней, беседуем, потягиваем вино. В вытрезвителе! Представляете? Чудеса, да и только. Она говорит:

— Скорей бы институт закончить и уйти отсюда навсегда.

— Ты ещё учишься? — перешёл я на «ты». — Извини, мне так удобнее, хоть и в вытрезвителе, но давай на равных.

— Не бери в голову, — перешла и она на «ты», — я учусь на последнем курсе. Если бы не хорошая зарплата, давно ушла.

— Что так?

— Опротивели эти пьяные хари, и наглые рожи ментов. Вытрезвитель — это же для них бизнес. И ещё какой бизнес.

— Не понял, тут вытрезвитель, какой может быть бизнес?

— Настоящий бизнес. Как говорила моя бабушка, они тут все браты-хваты из воровской губерни. Твой дядя прав: всё, что у него забирали, должно фиксироваться. А потом попробуй кому-то доказать, сколько чего было у пьяного до вытрезвителя.

— Это не бизнес, а простое крохоборство.

— Не скажи, они простых алкашей не подбирают, что с них взять? А вот пьяные солидные «клиенты», это богатые интеллигенты, а потому стараются откупиться, боятся позора. Приходится взятки давать, как тут без этого. Менты этим и пользуются.

— Неужели никого не бояться, ведь погореть можно.

— За них не переживай, чего им бояться, если они выше себя всех задаривают. Этих захребётников на таком хлебном месте никто не потрогает. Так уж повелось. Здесь человек при погонах на такой должности даже при малом уме большие деньги имеет. Да ну эих ментов к чёрту. Скажи, ты учишься или работаешь?

— Два года как окончил аграрный университет. А работаю агрономом в краевом Управлении сельского хозяйства.

— Ты угощайся, а я пойду по делам, — говорит она. И ушла.

А через какое-то время вот он и дядя. Уже одетый и смеётся:

— Витюша! Произошло досадное недоразумение, но, слава Богу, разобрались. Согласно статьи №77 УК, даже принесли извинения. Обещали довезти до самого подъезда. Что я говорил? Законы — великая сила. Правда, мне поначалу так не показалось.

— Пётр Николаевич, — говорит врач, — в порядке компенсации могу я предложить вам бокал хорошего вина и поздравить с юбилеем? — Наливает вино и подаёт коробку конфет.

Дядя рассмеялся от души:

— Это забавно, честное слово, забавно. Пить в вытрезвителе! Мне приходилось пить во Франции и Англии после симпозиумов и конференций, но в вытрезвителе! А давайте, милая девушка. Для меня сегодня день познания законов на практике. Пусть рушится мир, но свершится правосудие! Зря у нас не обидят.

Переглянулись мы с доктором и засмеялись, но разубеждать его не стали, зачем портить человеку юбилей?

Он опять давай молиться на законы и хвалить ментов. Эх ты, дядя, дядя! По милости ментов и твоих законов, ты сейчас бы лежал на персональном топчане с номерком на спине, а утром бы не оказалось ни денег, ни часов, ни золотой печатки. И ещё как довесок — позор на старости. Хорошо, что ещё не били.

Надо прощаться. Говорю:

— Столько времени вместе, а не познакомились. Представься.

— Вообще-то, когда я в халате и в вытрезвителе, то Мария Фёдоровна, а без халата — просто Маша.

— У меня как раз наоборот. Когда с дядей в вытрезвителе, то я Витюша, а без дяди и вытрезвителя — просто Виктор. Слушай, Маша, а можно твой номер телефона? Буду на свободе — позвоню. Честное слово, в тебе есть что-то такое… от социализма с человеческим лицом. Только час с тобой побыл, а ты стала как свой парень. Не обижайся на это, но с тобой легко говорить.

— Да ради Бога. Звони. Буду ждать с нетерпением. Записывай — а сама смеётся.

— Ты чего развеселилась?

— Романтично начинается наше знакомство. И где? В вытрезвителе! Скажу девчонкам в общаге — со смеху помрут!

Конец этой истории простой. Вот уже восемь лет как мы женаты и скажу вам, — мне с женой повезло. У нас двое детей и мы не бегали по диагностикам, а что определено природой, тех и произвели на свет. На свадьбе у нас было много гостей и, между прочим, дядя, судья Миронов из Сорокинского района и… полковник Михайлов, начальник всех вытрезвителей города. Во как!

Дядя даже беседовал с судьёй Мироновым. Но о чём и как!

— Прав ты, Алёша. По-моему, в Священной Римской империи что-то перемудрили, так как иногда буква закона заслоняет существо вопроса. Сейчас и подготовка нового свода законов Уголовного кодекса, я включён в комиссию по разработке новых уложений. Так что ожидается изменения в Уголовном кодексе.

Судья Миронов своим ушам не поверил!

***

Вот господа, товарищи и друзья, собственно, и вся история о законах планировании и его величестве — Случае.