Деревенская околица. Рассказы о деревне

ВКУС ЦЕЛИННОГО ХЛЕБА

Антон Иванович Железнов на целину приехал из Белоруссии, хотя по профессии не был трактористом или комбайнёром. То, что он мне рассказал, это как раз то, что ждали первоцелинники, и что ждал народ страны от целины. Послушайте и вы.

«На целину я прибыл с первыми эшелонами целинников. В основном это была молодёжь из Москвы и московской области, демобилизованные солдаты. И ещё помню, пели песню:

Хорошо помню, что тогда был страшный мороз, но на вокзале Барнаула нас встречали с оркестром. Потом стали направлять по хозяйствам, я попал в Павловский район, создавать целинный совхоз «Комсомольский». Я пекарь, но тогда на целине многие профессии были востребованы. Потому как всё начинали с ноля.

И вот дождались тепла, и повезли нас в совхоз. А в этом совхозе вообще ничего нет, кроме его названия и директора Рыжикова Льва Яковлевича. Была ещё у него печать, а подмышкой были колышки для разбивки улиц будущею посёлка. Всё! А кругом степь, жаворонки заливаются, да суслики посвистывают. Неужели это пустое место наш совхоз? Но как-то надо обживаться.

Поставили палатки и стали обустраиваться. Вскоре подвезли пекарню. Директор говорит: «Действуй!» Вырыл я приямок, установил печь, установил палатку, труба торчит наружу, вот и всё. Оборудование было немудрёное: сама подовая печь на сорок хлебных форм, которая работала на дровах. Деж не было, вместо них деревянный ящик-ларь, в одной половине я месил тесто, а в другой была мука. Ещё был бак для тёплой воды. Вот и всё.

Стал прибывать народ, в основном механизаторы и строители и всё молодёжь. Каждый день наезжало районное начальство. В строящимся щитовом бараке для торговли открыли магазин.

Стал я выпекать хлеб, он у меня получался не плохой, но не то, что хотелось бы. Мука была ржаная и, в придачу солоделая. Режешь хлеб, а он к ножу липнет. Но ели, а куда денешься? Да и привыкли уже к послевоенному хлебу. Вот целина и должна была всё исправить, надо было только дождаться первого урожая.

В первый год распахали огромный массив целика, и такой ахнул урожай, что даже старожилы удивлялись. Оно и понятно, вековой нетронутый пласт дал зерна под тридцать центнеров с каждого гектара! В уборочную приходилось всем работать по 12—14 часов. И никто не жаловался, наоборот, от работы у всех было какое-то удовольствие — предсавьте, столько хлеба! Командировочных понаехало, ещё помогали военные, они на своих машинах зерно возили день и ночь, а нам всех приходилось кормить даже ночью. Целина 1955 года сразу накормила хлебом всю страну.

Обустраивался и сам совхоз — стали обозначаться улицы посёлка, строители работали в две смены, нужда заставляла, скоро зима. Хорошо помню знаменательный день — зерно из первого бункера комбайна директор отправил на мельницу. Не знаю, как уж там его подвеяли, но в тот же день привезли муку первого целинного урожая! Директор совхоза волновался, как никогда.

— Ну, Антон, теперь твоё дело, давай-ка пеки наш родной хлебушко. Ой, только не подведи! Ты уж постарайся. Ты даже не знаешь, какой это для нас момент! Может, ты первый во всём Советском Союзе печёшь хлеб из целинного зерна. Понимаешь? Честное слово! Постарайся, как только можешь, пожалуйста…

Тут я расстарался. На хмелевой опаре мой хлеб получился пышный, запашистый, вкусный, корочка подрумяненная. Не поверите, директор Рыжиков примчался на запах. Залетает в пекарню, галстук болтается, очки блестят, сам аж запыхался.

— Неужели дождались? Неужели это наш, свой хлебушко?

— А почему бы и нет? Вот, пожалуйста, попробуйте.

Первый целинный хлеб мы понесли в столовую как первого ребёнка, бережно несут на руках. Столовая была рядом в палатке. Повар режет буханки на ломти и головой качает, потом подаёт мужикам и говорит: «Это наш хлеб. Свой. Антон расстарался».

Хлеб свежий, ещё тёплый, мягкий. Я стою, смотрю и радуюсь, как они натруженными руками осторожно берут первый хлеб целины. Чувствую, что надо бы уже и уйти, а я всё стою и смотрю. А они жуют не «кирзуху», а свой целинный хлеб, смотрят на меня и улыбаются. Выходят из столовой, кто жмёт мне руку, кто хлопает по плечу: «Спасибо, брат!» Только не меня надо было благодарить, а их, целинников. Это они страну накормили хлебом. Но всё равно приятно, я тоже к этому причастен.

Так я и работал пекарем. За день делал три-четыре оборота. Одному стало работать трудно, дали помощницу. Попервости выпекали 200—300 булок, и хватало, потом как распробовали мой хлеб, стало не хватать. Торговали им тут же в палатке. В брезенте вырезали окошечко, вот в него и подавали булки. Народ стал прибывать всё больше и больше, кроме того, хлеб стал уходить на сторону, увозили в райцентр и даже в Барнаул. Мне дали ещё одного помощника, чтобы дрова колоть и печь топить.

Хлеб мой всегда был на отличку. Всё дело в том, что я потомственный хлебопёк, мой дед и отец тоже пекли хлеб, и я с малолетства прикипел к этому делу. Хлеб я понимал, ну и, конечно, мне передались кое-какие семейные секреты. Много зависит от муки, влажности. Скажем, если она чуть выше нормы, значит, надо дольше выквашивать, и ещё два-три раза тесто подбивать.

И потом, тогда всё делалось вручную, а это очень важно. Тестомес и тестоделитель — это хорошо, облегчают работу, но бездушная железяка, она и есть железяка. Но самая важная деталь — дрожжи. У меня свой семейный рецепт, — я к заводским дрожжам всегда добавляю хмель, и дрожжи у меня получались как бы хмелевые. Хмель заготавливал сам, ездил по деревням вдоль Оби, где его все заготавливают, закупал и работал без горя.

Настоящую пекарню построили на следующий год к осени, тогда и легче стало работать. Работали в две, а в уборочную в три смены, так как хлеб требовался всегда. Пока не построили жильё, я семью не перевозил, и жил один в пекарне. В уголке палатки была кровать. Когда наступала зима, то переезжал со всем хозяйством в подвал склада. Там всю зиму работал и спал.

Не знаю, куда тогда смотрел профсоюз, но первые два года я работал без выходных и отпусков. И это было для меня нормально, хлеб-то нужен был, как воздух. И потом иначе было нельзя, все так работали. Совхоз создали, и работал он, чтобы накормить страну хлебом, и нельзя было допустить, чтобы сами хлеборобы сидели без хлеба. Это же тогда было всем понятно».

ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

Слышали поговорку: «Был бы дождик, был бы гром, и не нужен агроном»? Доля правды в этом есть, но агроном нужен в любом колхозе, так как бывает, что и дождь не всегда в радость. Дело, о котором пойдёт речь, случилось в самом начале рыночных реформ, когда ещё в чести были старые традиции.

Вы, наверно, помните фильм «Холодное лето 53-го»? Тогда была и радость от большой амнистии, и горе от некоторых освободившихся заключённых. Точно такое же лето случилось и в 1983 году. Мало того, что лето было дождливым, так ещё с трудом выращенный урожай непогода не давала убирать. Наступила уборочная, а комбайны на приколе. Дожди нудные, холодные.

Что делать? Сибирь-матушка, она и есть Сибирь — зона рискованного земледелия и ничего тут не поделать. Если ждать, то вообще ничего не соберёшь, а ещё обещали дожди со снегом. В общем, забот хватало. Механизаторы жили в поле, и чуть появится просвет, скорее убирать. Зерно влажное, того и гляди загорится. Хорошо, что у нас в районе был свой элеватор, все сушилки работали на полную мощность круглые сутки.

Это был выход, но когда подсчитали, во что эта сушка колхозу обойдется, схватились за голову. В тот год всё шло наперекосяк, животноводство по молоку и мясу еле сводило концы с концами. Оставалась вся надежда на полеводство, но сушка зерна съедала прибыль. Главный агроном у нас был только из института и работал первый год. Но парнишка был смышлёный и расторопный. Весной, когда шла приёмка посевов, то наши поля были признаны лучшими в районе, а ему начальство так и сказало:

— Молодец! Так держать, Владимир Павлович. Ждём от тебя рекордов! Это твой первый экзамен. Постарайся его выдержать!

Подняли дух молодому агроному, как крылья дали. Он заочно поступил в аспирантуру и всё колдовал над разными опытами, а опытным полем для него стали около десяти тысяч гектаров колхозной пашни! Он всё с наукой увязывал, а экономика была на первом месте. И вдруг такая беда, что и врагу не пожелаешь.

— Если мы всё зерно продадим, то и тогда не хватит денег окупить затраты. Трудно было даже представить — около тысячи рублей за сушку одного процента влажности отработанного зерна! По законам науки, это было полное банкротство.

На районном элеваторе только руками разводят:

— Всё так. Вы посчитайте, сколько с нас дерут нефтяники, и в какую копеечку влетает каждая тонна дизельного топлива.

Председателем колхоза у нас был Рубцов Василий Иванович. Мужик толковый, из практиков, давно уже руководил колхозом. Тем более, фронтовик. Стал он успокаивать молодого агронома:

— Не переживай ты, Володя (между собой он агронома звал по-свойски, без отчества). Всё утрясется. Вырулим как ни будь.

— Уже утряслось. Загубил я колхоз. Всё полетело к чёрту. Все эти экономические выкладки вылетели вверх тормашками в трубу, вместе с зерном и дизельным топливом.

Вот такой был наш агроном, сердцем болел за колхозное добро, как за собственное. Вызывает его как-то председатель.

— Собирайся, едем на элеватор. — Говорит Василий Иванович. — Постараемся вырулить из этой экономической ситуации.

Поехали. А элеватор у нас мощный. Как только начали целину осваивать, так его и отгрохали. А директором там работал Пётр Фомич Старостин. Работал со дня его основания. Мужик хитрый-хитрый, из хохлов. У него давно всё отлажено и руководил он своим хозяйством играючи. У него свой режим и распорядок. А пил он всегда, но рационально, с умом и пользой для дела. И в алкогольном употреблении у него было три стадии.

Первая — до обеда он чуть опохмелялся и занимался делами. Вторая обычная норма после обеда: чуть добавит, а потом сидит, курит и чудит. Но иногда была ещё и третья стадия, правда, это редко, по особым случаям, когда душа с обиды или радости просила праздника. Тогда он куда ни будь уезжает и гудит. Тогда уж мимо себя никого не пропустит. Ко всем пристаёт, как репей цепляется, и всё норовит подраться. Представляете! Руководитель большого хозяйства, член партии, а с кулаками налетает на любого, если ему померещится, будто бы его не уважают. Сам зубами скрипит, кулаки сжимает-разжимает, глядит исподлобья, как уголовник. Поэтому его на День работника сельского хозяйства не приглашали — обязательно затеит драку и всё испортит.

Но при всех чудачествах, дело своё он вёл отменно, был на хорошем счету у начальства в крае. Вот такой он был человек.

Заходят к нему колхозники. Здороваются. А Василий Иванович уже предупредил агронома, чтоб в разговор не встревал, а больше слушал и учился народной дипломатии.

Директор элеватора уже был во второй алкогольной стадии. Поздоровались, поговорили про то сё, стали подбираться к главному. Тут надо было действовать без нажима и деликатно.

— Пётр Фомич мы к тебе приехали по делу. Уж больно много берёшь за сушку зерна. Из-за этого колхоз вылетает в трубу.

— А как ты хотел? Чтобы и зерно высушить, и была прибыль?

— Сбрось хоть на половину. Вся надежда только на зерно.

— Очень ты меня удивил. Хочешь сказать, что ты умный, а я дурак. У тебя будет прибыль, а у меня убытки. Так, что ли?

— Нет, нет! Я же по-хорошему приехал, поговорить, а не жаловаться. Я с просьбой лично к тебе, чтобы ты помог колхозу.

— По-хорошему, это другое дело. Пить будем?

— Будем. А иначе как можно договариваться.

— Это хорошее начало разговора. — Пётр Фомич достаёт из сейфа бутылку водки. Из закуски было два бублика, таких сухих, что не угрызешь, и, видимо, ими пытались не первый раз закусывать. Выпили и разговор начал потихоньку набирать обороты.

— Ну, так что говоришь? Дорого? Помочь?

— Дорого, Пётр Фомич Помоги. Для тебя и такого элеватора это пустяки, а для нас вопрос жизни или смерти. Кругом убытки.

— Ишь как запел. А мы ещё посмотрим, как ты себя будешь вести. Сейчас молодёжь пошла грамотная, стариков не жалуют.

— Хорошо буду нести. Я с лабораторией могу договориться, чтоб они влажность в накладных до нормы довели. Но они без тебя не могут. Они же тебя как огня боятся, — это Василий Иванович леща подпустил, знал слабинку Пётра Фомича.

— Правильно делают. Они у меня все вот где, — и Пётр Фомич сжал кулак. — Ну что? Условие моё ты знаешь — давай бороться, кто кого пережмёт, того и будут миллионы.

— Пётр Фомич уволь. Я же с тобой уже боролся, а вот с моим агрономом попробуй. Это тебе не я, старый хрен, а парень крепкий. Не гляди, что мал ростом, он в институте в баскетбол играл.

И тут на их счастье зазвонил телефон. Петр Фомич прикрыл трубку рукой и вполголоса говорит гостям:

— Идите покурите… Управление требует, не мешайте…

Вышли в коридор. Василий Иванович говорит Володе:

— Учти. Постарайся продержаться минут пять. Сможешь, значит, миллионы наши и колхоз на плаву. Понял? Это призовая ставка. И боже паси его побороть. Я с ним первый раз боролся, когда выпрашивал комбикорм, и сдуру, как хватил и прижал его руку к столу, а он и говорит: «Ах, да ты гордый! Хрен тебе, а не комбикорм». Так и не дал. Другой раз выпрашивал без фондов семена кукурузы. Стали бороться на руках, я чуть поднапрягся и и сдался: «Да ты меня совсем за старика считаешь? В поддавки? Хрен тебе, а не кукуруза». Так и не дал. Надо, чтоб он победил, но в упорной борьбе. Ну, я побежал к девчатам в лабораторию, а ты смотри не подкачай, у тебя сейчас будет призовая ставка.

Вернулся Василий Иванович через какое-то время и видит такую картину: сидят за столом друг против друга директор и агроном, оба красные от натуги, на шее жилы вздулись. Сопят. Володя всем корпусом завалился набок и сопротивляется из последних сил. Пётр Фомич «дожимал», остались какие-то сантиметры, но агроном сдавал первый экзамен в борьбе за урожай, и ждал команду. В бедняге сорок кило с сапогами, но держался. Шутка ли — на кону миллионы и аспирантура!

Василий Иванович кивнул ему, и тот сдался. Ах, как обрадовался Пётр Фомич! Ну, как дитя, честное слово.

— Ну, ты и упрямый, чёрт! Молодец! Редко кто против меня устоит, — а сам Володю по плечу похлопывает. — Хвалю.

Василий Иванович тут уж не зевал:

— Пётр Фомич, так переписывать анализы на влажность?

— Давай пишите! Чёрт с ними и с миллионами. Хороший у тебя парнишка. Он тебе надёжной заменой будет.

И тут, как и положено, директора элеватора с радости потянуло на третью стадию, но председатель сперва всё оформил в лаборатории, все подписал, только тогда и поехали на природу. Для такого случая было всё, что нужно для хорошей компании.

Агроном Володя очень удивился, что в их машине оказалась водка, колбаса, сыр, рыба… И когда только Василий Иванович это всё запас? Вернее — откуда он знал, что Петра Фомича потянет на третью стадию? А всё потому, что он имел мало опыта.

Но ни это главное, главное для молодого агронома был вопрос — как это председатель с семилеткой и трехмесячными курсами может ворочать миллионами, а он, с университетом и аспирантурой, чуть не пустил колхоз по миру?

Этому в университете не научили. Этому учить сама жизнь.

О ВРЕДЕ ДЕФИЦИТА

Матвей Осипович работал начальником сельхозуправления. Человек самостоятельный и положительный во всех отношениях, тем более — член бюро райкома партии. Дом у него полная чаша, жена работала в больнице, а двое ребятишек ходили уже в школу.

И чего бы, казалось, им делить? Только стали в деревне поговаривать и его жене нашёптывать, что у Матвея Осиповича на стороне появилась зазнобушка. Это с их братом начальником часто бывает. Но главное, чем он эту кралю приворожил? Ни статью, не красотой, а разным дефицитом того времени.

Он к председателю райпо обратится, как бы для передовика сельского хозяйства нужны финские сапожки, или югославская дублёнка, тот разве откажет? Это же святое дело, помочь доярке или свинарке. Он подошлёт автолавку, а его водитель дефицитные свёртки переложит в его УАЗик и всё шито-крыто. А подарками он задаривал как раз не свинарку с дояркой, а свою зазнобу, Ольгу Николаевну, бухгалтера «Дорстроя». Раз оказал услугу — ей понравились финские сапожки, другой раз обратилась, — он ей опять же бесплатно, югославскую дублёнку организовал. Потом пригляделась и поняла, — Матвей Осипович мужик кудесник, почему бы и не приласкать богатенького Буратино с его чудесами.

В тот злополучный день Матвей Осипович срочно собрался в командировку, даже поругался с с женой Марией Васильевной. Она стала ему выговаривать, что он зачастил в командировки.

— Маша, — говорит он ей, — я просто удивляюсь. Современная женщина и должна понимать, что эти командировки для меня, нож острый. Посуди сама: билетов не достать, в гостиницах мест нет, питаешься где попало. Но ведь, надо. Я же отвечаю за весь район. И вместо сочувствия, ты же меня ещё и попрекаешь…

После этого, как он укатил на совещание в Главное управление края, его жена вечером подходит к дому бухгалтера Ольги Николаевны и караулит её. Только та с работы появилась, Мария Васильевна, как бы случайно её встретила и спрашивает:

— Скажите, Ольга Николаевна, а правду говорят, что мой муж частенько бывает у вас в гостях? Только честно.

Так как Ольга Николаевна была женщина гордая и независимая, то вспыхнула благородным огнём негодования.

— Да что вы такое говорите?! Кто это вам такие глупости наболтал? Как вам не стыдно! — даже разволновалась не на шутку.

А Мария Васильевна гнёт своё, потому предлагает:

— И вы не будете возражать, если мы с вами вместе зайдём в вашу квартиру? Вам же нечего бояться, и мне так спокойнее.

— О чём речь! Пожалуйста! — Правда, хозяйка двухкомнатной квартиры и кота Мурзика это сказала уже не столь уверенно и даже изменившимся голосом. Но деваться некуда.

Поднялись на второй этаж, Ольга Николаевна открывает дверь ключом, предлагает Марии Васильевне пройти и вдруг — щёлк. Кто-то включил магнитофон, и из глубины квартиры тихо полилась восточная мелодия про Али-Бабу. Потом из дальней комнаты послышался знакомый голосок… Матвея Осиповича:

— Сладенькая птичечка моя, ку-ку! А я тебе сюрприз приготовил. Погляди-ка, что тебе твой котик Матвейка принёс.

И тут распахивается дверь, а на пороге появляется законная жена, и в тон своему супругу говорит:

— И я здесь, моя птичечка пучеглазая, котик мой мартовский. Я тебе тоже сюрприз приготовила. Ох, как ты обрадуешся.

Но до начала развязки надо описать само появление Матвея Осиповича. Работники сельского хозяйства, они же с фантазией. Он надел домашний халат и шлёпанцы Ольги Николаевны, на голове закрутил полотенце, как чалму, и изображал шаха или визиря. Перед собой держал поднос с фужерами шампанского, фруктами и разными заморскими «дарами».

Магнитофон создавал нужный интимный настрой.

В свои сорок лет Матвей Осипович, как молоденький шалунишка в так мелодии исполнял танец живота и хвоста. Рядом с ним, как добрый знакомый, находился кот Мурзик, и тёрся о ноги «шаха». Словом идиллия и полный интим — и вдруг…

Он по инерции ещё вильнул раза два задом и замер. Глаза стали как крупные пуговицы, рот сам собой открылся, противно заныло в животе и захотелось срочно в туалет… по маленькому.

Гоголь обычно такую ситуацию называл немой сценой. Драматургия била через край, но всё это лирика, а вот проза. Мария Васильевна без лишних разговоров снимает с ноги туфлю и начинает звонить по морде своего благоверного. Кот мигом сиганул на сервант, от греха подальше, чтоб не попасть под раздачу.

Теперь вы только представьте ситуацию: она его охаживает, а он даже руку отвести не может: у него в руках поднос, бутылка шампанского, хрусталь, дорогие духи и прочий импорт, а сквозь пол не провалиться и в форточку не улетишь. Вот и стоит Матвей Осипович смиренно, словно конь вскидывая иногда свою буйную блудливую голову, и перебирает волосатыми ножками.

Надо отдать должное Марии Васильевне за смекалку. Вот она туфля под рукой (вернее — под ногой), а вот она — блудливая харя, критикуй без регламента. Некоторые жёны чуть что, пускают в ход свои царапалки, тупые предметы, в виде скалки, утюга или табуретки. Согласитесь, что это не совсем этично.

Окончив наказание, Мария Васильевна водворила на место обувь, а сама чуть запыхалась, потому потянулась к фужеру с шампанским. Матвей Осипович зажмурился и думает, — сейчас плеснёт в его «бесстыжие зенки», — а она хлоп фужер залпом и за другим тянется. Пьёт, а сама на Ольгу Николаевну косит глазом, как бы спрашивая: как, мол, тебе голубушка первое отделение концерта? Затем забирает с подноса модные колготки, французские духи «Шанель» и весь прочий импорт и кладёт себе в сумку.

Ольга Николаевна стоит ни жива, ни мертва, чувствует, что по сценарию будет и второе отделение с её участием. Однако всё закончилось очень даже пристойно. Не волосенила её Мария Васильевна, не била посуду и стёкла, не звала соседей, не рвала на себе волосы и не причитала: «Люди! Поглядите на эту б… (нехорошую женщину) и на этого кобеля белоглазого. Ой, тошнёхонько мне… ой деточки вы мои, сиротинушки…». Ничего подобного.

Уходя, даже сказала «до свиданья» и добавила уже в дверях:

— А ты, шах турецкий, Матвей Алибабаевич недобитый, как кончится командировка, вещички заберёшь в бане. И не вздумай в отчёте за командировку требовать квартирные. Хуже будет. — И вышла, но как! Даже дверями не хлопнула. Ну, до чего же нервы крепкие у нашей сельской интеллигенции.

Вот теперь и думайте, кто из них тут виноват? Конечно, виновник есть, и не Матвей Осипович, а это наш вечный дефицит.

А ЕЩЁ СЫН ГЕРОЯ!

Вы, конечно, видели картину «Дети, бегущие от грозы», не помню уж какого художника, но я её часто вспоминаю, и вот почему. Со мной и Колей Лукиным было ещё хлеще. Мы убегали от грозы на автомашинах, мчались наперегонки и гонку выиграли.

Дело было так. Одно время в колхозе были проблемы с палатками. Пока их где-то добывали, все машины, которые везли из Агроснаба груз понежней и боится сырости, тот возили в будке, а на бортовых везли запчасти и стройматериалы, шифер и гвозди.

Однажды рано утром завгар Ермолаев советуется с нами:

— Как быть? Надо срочно с Черёмного вывозить весь сахар, который нам полагается за сданную свеклу, а палаток нет. Приказывать я не могу, а поэтому спрашиваю, — рискнёте?

Спрашивает, вроде, у двоих, а смотрит на меня. Всегда так. Дело в том, что мой отец — Герой Советского Союза и, как правило, когда решается что-то серьёзное, всегда советуются со мной. Это мне даже мешало. Жизнь шоферская трудная, в дороге всякое бывает, не без того, бывало что и выпивали, а потом начальство строжилось. Если всех воспитывают вплоть до мата, то меня обязательно культурно подденут: «Такой отец, а сын — забулдыга. Не ожидали!» Ну, это к слову, да и история о другом.

Мы глядим на небо, а там — ни облачка, ни тучки. Теплынь, даже ветерка нет. Э-э! Где наша не пропадала. Я беру доверенность, и мы с Колей подались в рейс. И так у нас всё ладно получилось, как в сказке. У нас в районе свой сахарный завод, нас все знают, и чтобы нас на заводе свои первыми не нагрузили? Ну, нет. Только зарулили, нас сразу под погрузку. Пока я оформлял документы, Коля и свою машину загрузил, и мою подогнал и загрузил. Всё получилось в считанные минуты. Подались домой.

Едем. Только к бетонной городской трассе подъезжаем, что такое? Над Павловском что-то неладное творится: чёрная туча висит, бесперечь гремит гром и стоит косая стена ливня. И всё это с Оби и движется в нашу сторону. Что делать? Кричу Кольке:

— Давай назад!

Развернулись и началась гонка. О-о-о! Это надо было видеть! Выжимали из машин, что могли. Сзади рычит и грохочет, темнеет, полыхают молнии и прямо дышит сырой свежестью, вот-вот накроет. Но тут влетаем в Черёмное. А что, кто-то нас там ждал? Все попрятались. Но тут, как говорится, обстоятельства подстёгивают, всё на пределе. Сходу влетаю на весовую сахарного завода под навес, глушу мотор и бегу к Коле.

— Разворачивай и давай быстрее в заводской гараж!

Залетаем туда, а у них тогда гараж был плохонький, и мало того, так у них ещё все боксы закрыты, только один распахнут и там какой-то ушастый парнишка копается в моторе. Я как заору:

— Спасай машину с сахаром! Мигом выезжай, нужна крыша!

А он молоденький, перепугался, тут ещё гром над головой ка-ак ахнет, с каким-то рокотом, с треском, как будто холстину рвут, парнишка аж присел. Лопочет:

— Я, дяденька, только головку блока снял… без головки нельзя… двигатель не заведётся.

— Трос! — кричу. — Давай трос!

Он ещё больше испугался, как под гипнозом волокёт трос, я его цепляю за клык на бампере. Коля уже спятил своего ЗИЛа, подцепил этот «газик», парнишка в — кабину и рулит.

Только оттащили его в сторону, налетел вихрь, ветер закружил, загудел. Огромные капли, как дробь сыпанули по пыли, и катаются ртутными шариками, но Коля уже нырнул в бокс. Дудки тебе, дождь. Успели. Камень с души, и даже стало весело — выиграли гонку. Глядим друг на друга и хохочем, рядом этот ушастый парнишка тоже хихикает, понял, какое дело сделали.

И он ливанул! Как будто, подлец, специально подкарауливал, когда это мы загрузимся сахаром? Столько ездили в город без палаток, небо и хмурилось, и тучки набегали, и всё обходилось. А тут средь белого дня и ясного неба выкинул такую подлянку. С час грохотало и лило, потом всё стихло, и вот оно — красное солнышко улыбается: «Ну, как вы тут без меня?»

Поехали домой. Я всё думаю, наш завгар Ермолаев уже, как Ярославна, руки заламывает и казнится, вот уж кто переживает. Подставил нас. И точно, с колхоза звонили на завод, там сказали, что мы давно загрузились и уехали. И вот въезжаем в Павловск, Бог ты мой! Улицы затоплены, везде валяются поломанные ветки тополей, люди разуваются и бредут по воде. В общем, Венеция.

Зарулили на колхозные склады. Прибегают завгар и зам председателя Сорокин, спросить боится. Оно и понятно. Мы вываливаем из кабин и как ни в чём не бывало спрашиваем у них:

— Начальники, давайте разгружать наш сахар.

Они ничего не поймут, спрашивают:

— А дождь… а мешки… всё же мокрое…

— Какой дождь, — балагурю я, — никакого дождя не было. Смотри сам, у нас всё сухое. Вы вообще о чём говорите?

Они заглянула в кузов… В общем, всё получилось хорошо.

Правда, от этой гонки у моего ЗИЛа две рессоры лопнули, и завгар Ермолаев сразу всё вчерашнее забыл, давай меня пилить:

— Рессор на них не напасёшься… носятся, как черти угорелые… отнести бы расходы на твой счёт… а ещё сын Героя…

«АРХИМЕД» Рассказ колхозника

О Хрущёве говорят разное, но мало кто знает, как он обидел цыган, и как они его проклинали! Это только подумать, какой-то донецкий шахтёр замахнулся на самое святое для них — на свободу! Тогда Никита Сергеевич решил, что табор должен уходить ни в небо, а в колхоз. Эта история случилась как раз во время освоения целины. Тогда целину распахали, помешались на кукурузе и решили, что цыгане, это и есть труженики сельского хозяйства. Цыганскую вольницу прихлопнули, стали их приобщать к труду.

Прибыли они к нам в колхоз целым табором. Ох, и хлебнули мы с ними горюшка. Выделили им какие ни есть домишки, даже бесплатно выдали стройматериалы, только пускайте на земле корни, да как бы не так. Живут они в драных шатрах, шастают по дворам с картами, гадают, а стройматериалы сразу продали. Что ни вечер, у них костёр полыхает, песни, пляски, да ещё и шуткуют над председателем: «Оформляй нас, начальник, всех на пенсию по горячей сетке, мы всю жизнь у огня», — и ржут как черти.

Кое-как сколотили из них бригаду, с грехом пополам посеяли они королеву полей кукурузу, а она не всходит. У всех поля уже, как стёганое одеяло, прошито строчками зелёных всходов, а на цыганских полях ни одного всхода. Агроном наш, Савушкин Антон Егорыч, с ног сбился, зерно и на зуб пробует, и в микроскоп разглядывает, ничего не может понять, хоть ты убей!

— Ну, не может так быть! — сокрушается он.

— Может, — говорит их старший по табору с серьгой в ухе, — это вас Бог за нас наказывает. Цыган по-вашему кто? Цыган вольная птица, а не лапотник-пахарь. Лучше отпускайте нас с миром, а то ещё хуже будет. Отдавай начальник паспорта, верни лошадей, какая от нас польза? Вон, даже кукуруза, что мы сеяли, и то чахнет, и ваш колхоз так же зачахнет. Ой, не к добру это.

Все понимают, что-то тут не так, только вот в чём дело? Подключили следователя, правда, не твёрдого ума в сельском хозяйстве, да они тогда со сталинских времён все были не при уме. Зато лютого до смерти. Бились-бились, всё-таки докопались, в чём дело. А всё оказалось просто. Эти черти, оказывается, половину семян кукурузы украли, а часть перед посевом кипятили в воде, а потом сеяли. Лишь бы от них отвязались с этим колхозом.

Кинулись этих вредителей вязать и под пятьдесят восьмую статью подводить, а их и след давно простыл, причём к своим коням ещё и трёх колхозных прихватили. А паспорта выкрали.

А я тогда работал в колхозе, образования был не высокого, а потому был на разных работах, но больше при лошадях. И вот на мне-то и отыгрался следователь. А вышло всё случаем.

Направили меня подвозить семена свеклы, чтобы пересеивать эти «цыганские поля». Ладно. Запрягаю Мухортку, гружу мешки с семенами и айда на поле к агрегатам. На другой день, перед обедом нока отдыхали, я прилёг и с устатку неосторожно уснул. Нечаянно, конечно. Мухортку доняли оводы, да и пить захотелось, вот он возьми и заберись в пруд вместе с телегой и семенами. Подхватываюсь. Батюшки! Да это же тюрьма. Посевной материал, а я его как есть в пруд. Мешки от разбухших семян свеклы аж лопаются. Что мне теперь делать?

Пришлось исхитриться, сгонял в деревню за самогонкой, угостил трактористов и сеяльщиков. Те вывалили из мешков всю эту мокроту в агрегаты, и ещё моё счастье, что вакуумных сеялок тогда не было, работали на катушечных.

Посеяли. Вроде всё обошлось — ан нет! Время тогда хоть и было послесталинское, но «врагов народа» по привычке ещё отлавливали, сажали, а порой и постреливали. Но вот что интересно, кажется были все мужики свои в доску, стукачей среди них не должно быть, а на другой же день меня запихали в кутузку.

Жена ревёт, сам горюю, ведь могли определить на Колыму или Соловки и даже «вышку» дать. Всякое тогда было.

Вот тут-то уж следователь на мне решил по полной отыграться. Ни днём, ни ночью не даёт покоя, кулачищем по столу бухает, а сам рыкало ещё то, орёт, строжится, всё ищет правду:

— Ну-ка ты, Архимед… трам-тарарам, зачем телегу в воду загнал? Что, ещё хотел открыть новый закон, как развалить колхоз?

— Какой закон? Какой ещё Архимед? — Прямо удивляюсь, я же в физике был не силён, в школе всего четыре класса окончил.

— Не придуривайся. Не строй из себя глупого, лучше сознайся, контра, на кого работаешь?

— Как на кого? На наш колхоз имени товарища Будённого.

— Врёшь, сволочь! И не касайся своим поганым языком народного маршала. Говори — на какую страну работаешь? На Америку? На Иран или какой ещё другой Поганистан? Говори! — И опять кулачищем как грохнет по столу, — давай явки, пороли. И знай, не таких агентов раскалывали. Кто сообщники?

— Дык сообщик-то один — Мухортка. Знамо дело, скотина.

— Сам ты скотина! Под дурочка косишь? Не выйдет! Не таких обламывал. Давай фамилии, адреса.

— Дык ить какая у Мухортки лошадиная фамилия может быть? Одно конское звание, а адрес известный — конюшня.

И так целую неделю. Как-то слышу шум, громыхают ключи, требуют на выход и чтоб руки обязательно назад, за спину. Мода у них там такая. Ладно, можно и за спину. Выхожу. Мать честная! Что такое? Вижу — бежит наш колхозный агроном Антон Егорыч, губы трясутся, а сам руки раскрылатил и чуть не плачет.

— Стёпушка! Архимед ты наш ненаглядный! Страдалец горемычный! Спасибочки тебе огромадное. Да знаешь ли ты, что сделал переворот в сельском хозяйстве. Понимаешь?

— Да что ты, Антоша дорогой, шуткуешь? Подь ты к лешему. Тоже скажешь, переворот. Ты лучше моей Нюрке скажи, пусть в передачку шмат сала поболе ложит. Желудок у меня хоть и не гордый, но питают здесь хреновато. Да ещё про махру не забудь.

— Слушай сюда, голова два уха, — горячится агроном, — какая ещё передачка? Забудь про это. Те семена, что ты замочил, уже взошли, да такие же всходы дружные. А те, что сеяли после тебя сухими, ещё и не проклюнулись. Понимаешь?

— Та ты что! Но, честно говоря, это Антон Егорыч, не моя работа, это всё Мухортка. С него же всё началось.

— Я уже и в край звонил, а те в Москву. Короче, тебе академик Терентий Мальцев вот эту телеграмму прислал. На, читай, видишь, как хвалит за смелый эксперимент. Эта бумага тебя отсюда враз вытащит. Ты же новую технологию сева предложил в зоне рискованного земледелия! У нас в Сибири.

А следователь тут же, как змей крутился, и вдруг Антона Егорыча хвать за грудки, давай его пытать.

— Так гришь, сухие семена ещё не проклюнулись? Не твоя ли это вражья работа? Нет? Тогда кто эту сухую технологию рекомендовал? Говори! Не таких раскалывали!

— Как кто? Дак это исстари. И потом, ещё ВАСХНИЛ во главе с Вавиловым рекомендовал. Если будет дождь, то всё обойдётся, а Стёпина свекла уже в рост пошла. Он ей с Мухорткой силу дал тем, что перед посевом замочил.

Следователь видит, что остаётся без работы, сбавил напор и но новой наживку закидывает:

— Ну, хорошо. Кого надо из врагов от науки мы уже давно кокнули, а ты мне назови, какую ни есть, свежую фамилию, — и дружески по плечу похлопывает, — мы же с тобой коллеги. Ты сажаешь и мы, внутренние органы, тоже сажаем. Только вы в колхозе весной, а мы, внутренние органы, сажаем круглый год.

А время-то, как уже было говорено, послесталинское, Лаврентия Палыча тогда уже развенчали и самого кокнули, а потому народ осмелел, озубатил. Ну, и Антон Егорыч на этого следователя сам матюжищем, по-простому, по народному как загнул:

— Трам-тарарам… да ещё и в крестителя! Запомни поганец, картошка, свекла и кукуруза не подчиняются НКВД и учению марксизма-материализма. У них свои законы. Выпущай Стёпу!

— Не горячись, дядя — стал заводится уже и следователь, — мы тоже знаем учение партии и товарища Лысенко, что первично, а что вторично. Так что ты свою варежку захлопни.

— Первично — выпущай Стёпу, — горячится Антон Егорыч, — а вторично, иди ты знаеш куда? — И матерно послал далеко-далеко. — Да я за Стёпу тебе горло переем. Понимаешь, опричник?

Да как сцепились, как сцепились! Антон Егорыч на фронте был разведчиком и знал толк, как руками постоять за себя. Шум, крик. Тут набежали органы в фуражках и галифе. Разнять-то разняли, да заодно захомутали уже Антона Егорыча. Шьют уже ему политику в виде оскорбления учения марксизма и материализма.

Повели нас к начальству. А тому что делать? Прочитал телеграмму от академика, потом полистал свои сводки и инструкции. Видит, что прошли те времена, когда давали план по «врагам народа». Тогда полстраны сидело в лагерях, работать некому. На свободе оставались только НКВД и партия, а что с них толку, какие они работники? У одних погоны да наганы, у других портфели да телефоны. А кому пахать? Кому хлеб выращивать?

— Ладно, — вздохнул начальник, а потом и говорит, — ваше счастье, что свеклу сеяли, а не королеву полей. С вещами на выход, — и чтобы хоть как-то нам досадить, даёт команду своим Держимордам — обстричь обоих наголо, чтоб знали, как варежку разевать на органы. Эх, жалко что Берию расстреляли…

Тут агроном Антон Егорыч опять вспомнил полевую разведку, стал буянить, но я как бывший арестант, его остудил:

— Та хрен с ним, Антон Егорыч. Волосья не зубы, отрастут.

Только дверь камеры за мной громыхнула, я ка-ак хватил домой, аж вприпрыжку. Прибежал, закрючился и три дня носа на улицу не казал. До того перепужался. И потом ещё долго вертел в руках телеграмму академика и всё не верил, что какой-то клочок бумаги меня спас, и я так легко отбоярился от Колымы.

Уже потом меня хотели отправить в Москву на ВДНХ, только дальше разговора дело не пошло, видать запамятовали. А я и не обиделся, не посадили, ну и на том спасибо.

Над Антоном Егорычем весь район ржал, как его на старости ловко НКВД обкорнало, за непонимание линии марксизма.

А вот глупое прозвище «Архимед», ко мне так и прилипло. Правда, внучата потом растолковали, кто такой был Архимед. Оказывается, он тоже что-то в воду помещал, а потом даже открыл какой-то знаменитый закон. Правда, тогда ещё в древней Греции НКВД не было, а потому его и не мытарили как меня.

НОВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

Когда Хрущёв произвёл первое сокращение в Вооружённых силах СССР, то более миллиона солдат и офицеров пошли работать в народное хозяйство. Много командиров тогда направили работать в сельское хозяйство, как правило, они стали председателями колхозов и директорами совхозов. Опыта работы у них на новом трудовом фронте конечно же не было, но у них было одно важное качество — они были хорошими организаторами.

На отчётное собрание нашего колхоза привезли нового председателя из военных, Ивана Семёновича Мохова. Его представлял секретарь райкома. Вообще-то народ недолюбливал выкормышей райкомов, инструкторов. Это были перестраховщики, и даже по пустякам советовались с райкомом, а тут привезли военного. Секретарь говорил хорошие слова, что хотя в сельском хозяйстве ни в зуб ногой, зато хороший организатор, командовал полком. Ладно, представил его, а нам потом разбирайся — плохой или хороший? Это как обычно, когда сватают, то всегда хвалят.

К старому привыкли, хоть он и ни без греха, да и выпивает на работе, зато он свой. А тут новый. Как быть?

Ситуация сложилась не простая, одна половина голосует за своего, а другая за нового. Начинают пытать его про какую-то платформу, слушают его программу, про детей, образование. Но не хватает чего-то убедительного в пользу того и другого.

Встаёт дед Маркелов и начинает сердито выговаривать:

— Не надо нам нового председателя. Какой ни есть, а у нас есть свой. Он уже себя и всю родню обеспечил, вон какие дома они выстроили, при каких должностях сидят, но сейчас кое-что и нам стало перепадать. А изберём нового, пока он обживётся, всю свою родню обеспечит, нам опять хрен да маленько. Я за старого.

Вдруг берёт слово Степан Косачёв и кандидата как обухом:

— А скажи-ка нам, хороший человек, как ты насчёт выпивки? Пьёшь её проклятую, али как? Только говори как на духу.

Вот так вопрос! Он с подковыркой. Зал насторожился. Все ждут, что скажет приезжий. Если скажет, что не пьёт, значит брешет. Если скажет, что пьёт — зачем нам новый пьяница, у нас свой такой не просыхает. Все стихли, ждут, что он скажет.

— Пью, — сознался кандидат, — но в меру. Повторяю, в меру. И ещё знаю когда пить, и с кем пить.

— А какая твоя мера, — не унимается дед Косачёв.

Тот подумал, помолчал, и сам уже у деда спрашивает:

— Тебе обязательно надо знать правду?

— Только правду, одну правду!

— У меня такая мера, что тебя, дед, с ног свалит.

Зал задохнулся от хохота, когда успокоились, дед говорит:

— Такой нам нужон. Голосуем за него, не слукавил. Молодец.

Вроде бы и шутейно, а избрали. И как оказалось, не зря. Толковый был мужик. При нём в колхозе помаленьку начали строиться, колхозники стали получать больше, и деревня ожила. К тому времени и в деревне стали платить деньги, а не трудодни.

И вот что странно — новый председатель из военных, а к крестьянскому делу быстро приловчился. Чтобы всех не расспрашивать о делах колхозных, он со своим «крёстным» дедом Косачёвым всегда советовался. Как какое новое дело, он его берёт, и едут то на пасеку, то на летнюю дойку. Вроде и по делу, а дорогой он с дедом перетолкует по нужному вопросу, и тот всё ему присоветует, как быть. Слава Богу, в мужицком деле дед Степан был дотошный, работал с отцом ещё в единоличном хозяйстве.

Но однажды на своего советчика деда Степана, очень осерчал председатель Иван Семёнович. А случилось это так.

Достраивали коровник, поэтому позарез нужны были строймтериалы и кредиты. Председатель через райком умудрился заманить в колхоз с края нужных людей, показали им стройку. Объект живой, чуть помочь и к зиме можно ставить коров в тепло. Вместе с райкомом уломали гостей. Обо всём договорились.

А у нас на Руси давно повелось, за добро платить добром, повезли гостей на пасеку обедать, и каждому приготовили гостинец — банка мёду и по три рамки с сотовым мёдом. Еа пасеке уже давно пылает костёр, на траве палатка, на ней «скромный» обед: сочные ароматные шашлыки, выпивка, а на любителя медовуха.

А природа! Теплынь! Одним словом, прелесть.

Все разделись, загорают и травят анекдоты. А Стёпа Косачёв в это время недалеко от пасеки косил траву на сено. Пошёл он к речке за водой, а там компания гуляет. Председатель увидел его и сразу за «стол». Стёпа в компании первый человек, давай свои байки рассказывать, городские со смеху умирают. Всем весело.

А ещё у нас так — как чуть подопьют, давай бороться. Пасечник Костя был в деревне самый сильный. На природе на меду выдобрел, росту под два метра, ручищи, что клещи. Ну медведь медведем. Всех положил на лопатки и ещё куражится:

— Я самый сильный, равных мне нет, — сам ходит и мусулами играет, ну, подпил человек, даже первого секретаря не боится.

Вдруг встаёт один городской гость, на вид неказистый мужичок, будет помельче Кости, но крепенький, вот он и говорит:

— А ты меня сковырни попробуй.

У всех глаза на лоб, — городской народ завсегда хлипкий.

Ладно. Сцепились. Бац! Костя лежит на лопатках. Соскочил. Бесится: «Давай по новой!» И во второй раз уложил его гость, и в третий. Вот это да! Вот тебе и хлипкий человек из города.

Костю на смех подняли, хохочат, а Стёпа возьми и брякни:

— Говорят, сила есть — ума не надо. А тут выходит, Костя, только не обижайся, — у тебя ни силы и ни ума, кому поддался?

Все в смех, Костя осерчал, психует, матерится. Достали его.

— Ну, я вам сильным и умным сейчас устрою! — говорит.

Ушёл. Смотрят, он уже в халате, сетка на голове, пошёл к пчёлам. Видям, тащит улей, крышку снял, о землю только хрясь!

Что началось!. Люди сидели сытые, ленивые, добрые, а пчёлы тучей, сами злые-презлые. Откуда прыть взялась, все же раздетые, загорали. Разбежались, как ветром сдуло, в речку попрыгали, а она мелкая. Мужики как ужи на сковородке вертятся, от пчёл отбиваются, и, конечно, визжат и не литературно ругаются.

Вы бы посмотрели на них, когда пчёлы утихомирились. Все опухли, глаза как у слепых щенят, а сами сердитые. Ругаются:

— Хрен вам, а не кредиты! Хрен вам, а не стройматериалы!

Стёпа сразу бежать на свой покос, от греха подальше.

Короче, коровник стоит недостроенный. Правда, через неделю наш председатель колхоза с секретарём поехали на мировую в край. Взяли две фляги мёда, сотовые рамки. Городское начальство малость побухтело, но гостинцы с мёдом гордость перевесили

К концу года ферму достроили и коров поставили в тепло.

ПОМОЩНИК

Только что закончилась война. Вроде бы и стали возвращаться мужики с фронта домой, а всё равно в деревне работать было некому. И всё потому что солдаты поглядели, как живут люди в Европе и сделали вывод. Погостят малость в деревне, а потом собираются и айда работать в город. Власть на это смотрела сквозь пальцы, города надо восстанавливать. Рабочие руки требовались — надо заводы перестраивать на выпуск гражданской продукции, главное — строить жильё, школы и многое другое.

Т вот однажды утром к председателю колхоза Бирюкову пришёл пасечник, дед Игнат Жердев, и стал просить о помощи. Он сам был уже не могутный, потому стал просить помощника.

— Прокофий Назарыч, надо улья на зимовку ставить в омшаник. Я один не справлюсь, наверно работаю последний год, совсем ослаб. Мне нужен помощник из мужиков. Всего на день.

— Где ж я тебе его возьму? Да ещё на один день.

Учётчик оторвался от своих бумажек и советует Бирюкову:

— А ты пошли к Воронковым нарочного, у них вернулся с фронта сын, Костя. Поговори с ним, пока в город не смотался.

Председатель так и сделал, послал за Костей к Воронковым. Через время приходит Костя. Сам в военной форме танкиста, с орденами и медалями. Мужик был геройский. Поздоровались.

— Константин Сергеевич, ты извини, — говорит председатель, — на пасеке позарез нужна помощь. Понимаю, ты под смертью ходил и ещё не отгулял после фронта. Надо всего на один день. А я за это запишу тебе два трудодня, а ещё выпишу три кило мёда.

— Почему бы и не помочь, — согласился Костя, — да ещё за мёд. Завтра же с утра я сразу на пасеку. Жди меня, дед Игнат.

Утром, как и условились, Костя уже был на пасеке. И всё бы ничего, но после обеда, когда уже больше половины ульев занесли в омшаник, Костю жестоко покусали пчёлы. Он так орал, и так хватил к соседнему озерку, что лишь в воде очухался. Потом, когда совсем пришёл в себя, стал материть этих проклятых пчёл.

— Ты, Костя, зря их ругаешь, — говорит дед Игнат, — они не виноваты. Они зря никогда человека не обидят.

— Ага, не обидят, — стонет Костя, — что я им плохого сделал? У меня морда опухла и глаза заплыли? На кого теперь я похож?

— Это что. Меня один раз чуть до смерти не заели. Как-то в июне началось роение, а я за одной семьёй не доглядел, и рой вылетел. Хорошо что сел на ветке тополя тут же на пасеке. Полез я за ним по лестнице. Чтобы было ловчее, встал на ветку и стряхнул пчелиный рой в роевницу. И вдруг ветка хрясь, и обломилась, и я полетел вниз. А весь рой пчёл высыпал на себя.

— И что потом? — спрашивает Костя.

— Потом вскочил, пчёлы везде: за пазухой, в штанах, вокруг вьются, а жалят, — спасу нет. Я как хватил в избушку, пока бежал на ходу всю одёжу с себя снял, шпарю голый и ору дурнинушкой. Заскочил, дверь плотно закрыл, укутался в байковое одеяло. На лавке стояли два ведра с водой — всё вылил на себя. До вечера лежал мокрый, укутанный одеялом. Поднялась температура, всё тело ноет. Хорошо что была мазь из прополиса и перги, вот я ей весь намазался, и боль ослабла. А к утру и температура спала.

— И ты после этого мне лапшу вешаешь на уши, что пчёлы зря не обидят, а они своего хозяина чуть до смерти не закусали.

— Тут как раз не пчела виновата, а я сам. Не остерёгся. А так они смирные, работают с зари до темнаты и никого не трогают.

— А меня они за что искусали. Знаешь как больно.

— Тебе не надо было в обед столько медовухи пить. Запомни — пчёлы пьяных не любят, а ты ещё начал махать руками, а для них это сигнал к защите. Вот они и погнали тебя. Сам виноват.

На другой день дед Игнат опять пришёл к председателю.

— Прокофий Назарыч, надо бы мне ещё в помощь мужика на полдня. Одному несподручно. Вчера не успели все улья занести.

— А где твой помощник? Где Костя Воронков?

— Он отказывается. Вы с ним потолкуйте. Всего на полдня.

Опять послали нарочного за Костей. Приходит он. Как увидел деда Игната, так сразу догадался, зачем его позвали.

— Знаешь что председатель, — говорит Костя, — я два раза горел в танке, раз под Сталинградом, а второй — на Курской Дуге. Лучше я в третий раз буду гореть в танке, но на пасеку не пойду.

Пришлось деду Игнату искать другого помощника.

«КОНТРОЛЬНЫЙ ПОЛЁТ»

Живут у нас в деревне Назаровы и есть у них сын Евгений Петрович. Это он сейчас Евгений Петрович, а когда был мальчишкой, то был просто, Женька и мечтал стать лётчиком. Парнишка был смышлёный и настырный, поступил в лётное училище и окончил его с отличием. Потом летал на разных типах самолётов, был у него Афганистан и «горячие точки». Казалось бы, мирное время для страны, а у него был госпиталь, отметины-шрамы и Золотая звезда Героя, а вы же знаете, что её зря не дают.

Каждое лето наведывался в отпуск, подарками заваливал. Когда заявился со звездой Героя, а приехал он после госпиталя, то его ждала вся деревня. Даже районное начальство и корреспондент областной газеты. Герой! Перед этим про него на всю страну говорили и в газетах пропечатали, кто такой и откуда.

Его ждут около райкома с цветами, с музыкой, а он прямиком в свою деревню, домой. Тем, что делать? Вся районная ватага за ним следом, а тут конфуз! Стабунилось около Назаровых с десяток машин, все новёхонькие, блестят и сверкают. Сами представители разодетые, в толстых галстуках, с цветами, а супротив их стоит Назаровская развалюха, как гадкий утёнок. Даже не верится, что здесь мог родиться герой. Ну, допустим, мог родиться, а вот как начальство проглядело, что старики-родители героя, труженики-колхозники живут в скособоченной хибарке?

Ни словом он их не попрекнул, зато к следующему приезду у Назаровых вместо развалюхи стоял красавец-дом.

Приезжал Евгений Петрович часто ещё и потому, что женился на Маше Каменской, своей же однокласснице, и выходило, что у них наша Покровка — единая малая родина. А это многого стоит. Тут грянула перестройка, в армии — сокращение: кто налетал свои часы и года, отправили в запас или на пенсию. И вот заявился полковник запаса Евгений Петрович с Машей домой. Глянется им наша деревня, оно и понятно, как не сытно на чужбине, а родина манит, спасу нет. Пусть это даже неказистая деревушка, пусть кривые улочки и зимой их заметает так, что не пройти, не проехать. А всё же здесь милее, чем в этом вонючем городе.

Уже на пенсии детей оставили в городской квартире, а сами навсегда прибыли в Покровке. Евгений Петрович днями пропадал с удочками на Кулунде, ходил на охоту, а то вместе с Машей шастали по бору и собирали грибы. Без дела не стдел, всё что-то копошился, что-то ремонтировал. Хорошо разбирался в часах и телевизорах. Понятно — вся жизнь с техникой и электроникой! Это было как хобби, всю деревню выручал с ремонтом и всё бесплатно, за «спасибо». Разве что заставит купить какую детальку.

И вот весна. Приходит к ним председатель колхоза Иван Николаевич, он ещё Маше малость сродни приходился. Мужик весь в заботах, такая горячая пора, весна наступила. Пришёл по делу.

— Евгений Петрович, выручай!

— Что такое?

— У нас с посевной запарка, а ещё надо колхозникам огороды пахать. Зашиваемся. Мишка Лосев попал в больницу с аппендицитом, а в два трактора нам не управиться. Поработай на Мишкином тракторе, ну вот как надо! — и горло пилит ребром ладони.

Растерялся Евгений Петрович.

— Да вы что! Я как в школе на уроках вождения сидел в тракторе, так уже всё и перезабыл. Не знаю, где какая скорость.

— Ой, Господи! На МИГах летал, был испытателем, а на колёсном тракторишке он не сможет? Не смеши.

Тут и Маша встряла:

— Жень, ну что ты ломаешься? Помоги мужикам, заодно и себе огород вспашешь. Даже бесплатно.

— А что? — Оживился Евгений Петрович, — надо попробовать.

Огороды пахали на трёх тракторах. Трактористов он хорошо знал, ещё в школе вместе учились, только теперь это уже были мужики в годах. Встретили его приветливо, ещё и балагурили:

— Это тебе не сверхзвуковой истребитель, тут техника посложней. Запомни, из полковников ты разжалован в рядовые, теперь ты «салага», а мы «деды». Что такое дедовщина, сам знаешь, чуть что и схлопочешь! — Понятное дело, шуткуют. — Запомни, сегодня у тебя будет как контрольный полёт.

— Дорогие «деды». Сперва «салагу» научите пахать. Это дело для меня новое, вы покажите что да как. Я понятливый.

Научили его искусству пахать огороды. Дело и, правда, не мудрёное, надо только чуть-чуть сноровки, глазомера и всё. Пахали огороды подряд: и где они попрямее, без лоскутков, те отдавали ему, пусть руку набивает. Но тут с ним приключилась беда. И беда с той стороны, откуда и не ожидали. Дело вот в чём.

Вспашут огород, и сразу крестьянское подворье преображается. В начале оно напоминает свалку: то клочья соломы, перья, сор, комки разбросанного коровяка, прошлогодние лунки, грядки и вдруг — чёрный, чистый и ровно забороненный участок! В деревне хороший огород для хозяина — это же кормилец. Тут душа поёт от радости, и чтобы был хороший урожай, пахарей волокут в дом. Отблагодарить. Так повелось с испокон веков.

Мужики не отказываются. Хватят по стопке и дальше, а Евгений Петрович не пьёт. Не может. Тем более техника, а он не привык. У них в авиации было строго, — за три дня до полётов ни капли спиртного, каждый день медосмотр. Там шутки плохи, только представь, — под тобою десять километров пустоты и случись что, помочь некому. Потому надо, чтоб голова была светлая.

Видит, мужики косоротятся, он как бы брезгует их дружбой и традициями. Или выслуживается, а это у нас в деревне не любят. Чтоб их не обижать, начал сперва по глоточку за компанию, потом по полстакана, а потом и по самый рубчик. Мужики повеселели, что ты! Женька свой в доску. Балагурят с хозяевами:

— Гордитесь! Вы знаете, кто вам огород пахал? Полковник, Герой! Лётчик первого класса, на сверхзвуковых летал, пил только коньяки и виски, а теперь с нами пашет огороды и запросто хлещет косорыловку. Это у него как контрольный полёт, и картошка у вас уродит величиной с авиабомбу!

Ну, в общем к концу дня, как бы вам помягче сказать, с этого контрольного полёта лётчика первого класса, Евгения Петровича домой то ли привели, то ли принесли. Маша так и ахнула. Господи! Да за всю жизнь она в первый раз видит эту лежащую и мычащую недвижимость. И это её родной Женечка? А ведь понимает и другое, что сама благословила на этот подвиг, уж ей ли не знать деревенские традиции. Сама и виновата.

На другой день. Утро. Бригада колхоза. Мужики, что огороды пашут, уже заправили трактора, курят и поджидают его. Сами как огурчики. Наконец появляется Евгений Петрович. Сам как из Бухенвальда, бледный, глаза дикие, двигается, как лунатик под наркозом. Бригадир Николай Иванович спрашивает у него:

— Евгений Петрович, а почему вы не заправляетесь?

— Трактора нет.

— А где же ваш трактор?

— Сам удивляюсь! — Вот что значит без привычки. — Может, вы меня отпустите с миром, а? Я был испытателем, выдерживал трёхкратные перегрузки, два раза меня сбивали в Афгане, и хоть бы что. А тут, каких-то десять огородов вспахал и вышибло из памяти. Отшибло напрочь, по мне, как кто на телеге проехал, всё болит. Оказывается на тракторе жуткие перегрузки.

— Это ничего, — говорит Николай Иванович и смеётся, — через это тоже надо пройти. Сельское хозяйство — это будет посложней армии. Не робей и не переживай. Я тебя научу.

Нашли его трактор, заправили, и весь сезон он отпахал молодцом. Даже втянулся в дело, и ещё потом с неделю помогал мужикам в третьей бригаде заканчивать сев.

— Главное, — говорит, — я вижу свой результат. Вспахал, засеял, а осенью — вот оно зерно! Золотое! Смолол на мельнице, и вот он, хлебушко на столе. Это же чудо, что делает мужик на земле! А что в авиации? Там всё наоборот. Трахнул бомбой или ракетой, и только клочья земли летят, всё в огне. То, что люди сеют, строят, мы гробим. И чем точнее и больше гробим, тем выше класс лётчика. Парадокс! Что делает человек!

— Но и это надо, — говорят ему, — если некому будет защищать страну, то пахать и сеять будешь на чужого дядю.

— Всё я это понимаю, только сеять мне больше по душе. Эх, поздно я хватился. Всё-таки во мне больше крестьянских генов от родителей досталось. Выходит, не ту жизнь прожил.

А мужикам всё потеха. Конечно, гордились, что с ними работает такой геройский земляк, только, нет-нет, да и выкинут с ним какую ни будь штуку.

Приехала как-то в бригаду корреспондентка из краевой газеты, молодая симпатичная бабёнка, в джинсах. Ищет материал поинтересней. Ей мужики и присоветовали:

— Видите того тракториста со шрамом на лице и наколкой в виде самолёта? Вы к нему приглядитесь, чем не материал? Только подумайте: бывший вор в законе, пятнадцать лет зону топтал, а прибился к нам в село. Женился на Маше Каменской и бросил воровское ремесло, пробует честно трудиться. Это же типичный шукшинский Егор Прокудин. Поговорите с ним.

Корреспондентка ухватилась за тему, это же социальный материал. Как раз Верховный Совет изучает вопрос по амнистии заключённых, а многие боятся. А вот он из зоны, и как трудится!

Евгений Петрович как раз ремонтировал трактор, а она в него закогтилась мёртвой хваткой.

— Скажите, а как сейчас в тюрьмах кормят?.. И ещё, — правда, что вор в законе не должен работать?.. Как вы думаете насчёт амнистии?.. А если урки всех перережут? — И так жалобно смотрит на него, как будто хочет подать копеечку.

— Уважаемая, — говорит он, — мне кажется, что кто-то из нас только из психушки. Я в прошлом боевой лётчик, Герой России, поэтому не знаю насчёт амнистии, и как кормят зэков на зоне.

Другой случай был, когда приехал главный инженер из сельхозуправления. Этого больше интересовали вопросы эксплуатации тракторного парка. И его направили к Евгению Петровичу.

— Это по вашей части, — говорят, — вы растолкуйте вон тому долбаку, что такое принцип работы двигателя внутреннего сгорания. Не верит, что поршни в цилиндрах так быстро мельтешат.

Инженер долго беседовал с Евгением Петровичем про двигатель внутреннего сгорания, пока тот его не перебил.

— Мужик, ты чего привязался? Какого хрена от меня надо?

— Надо, чтоб ты осознал и понял принцип работы четырёхтактного цикла двигателя внутреннего сгорания.

— И зачем? Я отлично знаю принцип работы реактивного двигателя. Принимал участие в испытаниях новых модификаций самолёта-истребителя МИГ-26, и ещё три года отлетал на СУ-27. Теперь ответь, — зачем ты мне толкуешь про эти четыре такта?

— Так вы тот самый Назаров? Вы уж меня простите.

Вся бригада потешалась, а Евгений Петрович не обижался, только незлобно корил мужиков:

— Вы бы хоть меня предупреждали, что это розыгрыш, а то ставите меня и гостей в неловкое положение.

Работал Евгений Петрович не из-за денег, пенсия у него, дай Бог каждому. Если в колхозе запарка с посевной или уборочной, так его и зовут. Ещё он каждый год работал на комбайне. Работал ради удовольствия, как замаливал грехи за то, что подался от земли-кормилицы на вольные хлеба в небеса.

Теперь самое главное. Знаете, что присоветовал ему бригадир Николай Иванович, чтобы и от коллектива не отрываться, и всегда быть трезвым? Всё очень просто, он наказал ему брать с собой две грелки. Да-да! Обыкновенные резиновые грелки. Когда хозяева огородов по традиции их угощали, а у нас угощают всегда, он извинялся перед ними и говорил:

— Я после самолёта сразу не могу привыкнуть к малым дозам. Чтобы вас не обидеть, я свою норму в грелку вылью, а уж потом дерябну. Я — алкаш-одиночка, ночью один под одеялом лакаю. Эта вспашка для меня, как контрольный полёт, а грелки, как контрольный замер. Вы только не обижайтесь.

Мужики и хозяева смеялись от души, а у него строго — в одну грелку сливает самогонку, в другую — водку. Понимали, что он шутит, но понимали и другое, что-то тут не так. Не такой человек Евгений Петрович, чтобы сливать стопки и пить тайком в одиночку. Если уж часы и телевизоры ремонтирует бесплатно, то станет ли крохоборничать с сивухой?

Зато мужики знали, что к чему. После работы он в бригаде отдавал на общий круг «контрольный сбор».

Он и сейчас живёт в деревне, помогает, но уже ОАО «Покровское», не кичится, что Герой. Говорит, что он прирождённый землепашец, а в небе заплутал по недомыслию. Поэтому-то у него и накопился долг перед родной землёй. А долги надо платить.

БУХАР ЭМИРСКИЙ

По мусульманским законам разрешается иметь столько жён, сколько сумеешь прокормить, сладить, ну, и конечно, на сколько позволяет здоровье. Если верить истории, то в Турции у Абдулы-Хамида II в гареме было тысяча двести жён. Это же с ума сойти!

У нас, православных, при социализме такого теоретически быть не могло, а практически в меньших масштабах случалось.

Работал у нас в колхозе Егор Гаврилович Малинин. Образование имел не высокое, сам не из красавцев, даже малость рябью отдавал, нос с горбинкой, а сапоги носил сорок пятого размера. Но бабы и девки его уважали и были им очень довольны. Вы же знаете, в деревне у всех есть прозвища, так вот у него было чудное и необычное — Бухар Эмирский, и, конечно же, не случайное. Он по перву очень обижался, а потом пообвык.

Справедливости ради следует сказать, что мужик он был геройский, дерзкий, работящий, но с чудинкой. Всё в поле и в поле. Какой-то месяц поработает на комбайне, в осенях пшеничку помолотит и опять на трактор. То пашет, то сеит. Очень уж любил волю и простор, чтоб по весне ветерок обдувал, жаворонок в небе звенел, всякая живность стрекотала, а ещё чтобы рядышком ручеёк картавил. Упадёт навзничь, раскинет руки, лежит на тёплой земле и слушает всю эту музыку. В общем чудной был.

А тут война. Как воевали сибиряки, все знают, и ему досталось по самую репицу. И под Сталинградом, и на Курской дуге, да так, что три танка под ним сгорело, железо не дюжело, а он выстоял. Вернулся домой весь в орденах и медавлях, правда, малость заштопанный, зато не увечный, и всё у него в исправности.

Опять стал работать в колхозе. Мало погодя, вот она и целина, и развернулся Егор Гаврилович во всю силушку. Тогда хлеборобы-землепашцы были на большой славе, но опять же тут не всё просто, были свои мерки. Беспартийных героев не то что не уважали, а как бы не замечали, пусть ты хоть распередовик. Считалось, что ты работаешь бессознательно, как лошадь, а вот если ты член партии и выступаешь на собраниях, тут другое дело. Тогда ты сознательно работаешь, во имя светлого коммунизма.

Вроде бы расклад ясный, но беда с этими передовиками, что ни герой, так обязательно беспартейный. Как-то получалось, что в эту партию всё больше лезли те, у кого язык как коровье ботало, и обязательно всем надо руководить. И вышла тогда такая линия ЦК партии — разбавить это ленивое болото рабочим человеком. Стали тогда всех настоящих работяг брать на особый учёт и заманивать всякими посулами к себе в партию.

Навалились на Егора Гавриловича. Наш секретарь парткома Барышников прохода не даёт, всё ведёт среди него агитацию. Ласковым языком много чего наплёл, наобещал всяких радостей.

— Пиши заявление в члены КПСС, — говорит, — мы тебе за это новый трактор дадим, маяком в районе сделаем. Во всех газетах твои портретные карточки печатать станем.

— А у меня и старый работает как часы, а портреты ваши, мне как зайцу стопсигнал. У меня морда шилом бритая. Да и зачем вся эта шумиха? Я и без партии работаю не плохо. Зачем это вам?

— Мы тебе путёвку по ленинским местам дадим и «Москвич» без очереди апродадим. Неужто не охота? Все обзавидуются.

— Да на хрена мне эти места, как и ваша партия? Вас вон сколько оглаедов кормить надо, вы ничего кроме ля-ля языком делать не можете. Одними партейными взносами замордуете.

Тут он, конечно, рисковал за свой язык, так как мог угодить не в ленинские, а в сталинские места. Но обошлось, времена настали другие, да и работник он был отличный. Долго ещё за ним так ходили, круги нарезали и всё же захомутали. Вздумал он строиться. К той поре уже был женат на Зинаиде Веретельниковой и, стало быть, надо от родителей стариков отделяться, сами понимаете, тесно. А куда? Надо строиться, а где взять лесу?

О, как, брат, было при социализме, и деньги есть, и хрен что укупишь Он в контору, а там этот Барышников уже караулит и враз закогтился. Видит Егор Гаврилович, нет выхода, стали торговаться, рядится. Сошлись на серёдке — он заявление в партию, а ему сорок кубометров строевого леса. Вроде не прогадал. Пока суть да дело, пока готовился, пока принимали в кандидаты, он построил дом, и уже бегает у него по ограде парнишка Колька.

Ладно. Сперва у него всё гладко катилось. А время послевоенное, многих мужиков на войне поубивало, вдовы в каждом селе через двор. Как-то по весне пашет огороды, и заехал к доярке, Нюрочке Волковой. Спахал. Пригласила в дом. А тогда колхозники больших денег не видели, но за работу отблагодарить надо. Вот она и собрала на стол картошку жареную, грибов, а уж самогонка своя. Выпил, закусил и видит, что и вдовушка нежного вида, как тот упругий груздочек, кофточка на груди лопается…

В общем, в этот день Егор Гаврилович огороды уже не пахал, а домой заявился средь ночи. Утром Зинаида, понятное дело, покарябала ему морду и голосила на всю улицу.

— Уходи, кобель белоглазый, к этой общипанной курице, Нюрочке! Глаза бы на тебя не смотрели! Изменщик!

Ну, не сознательная женщина, знает же что мужиков на всех не хватает. Егор Гаврилович не стал спорить, он был лёгкий на подъём. Поцеловал Кольку в макушку, не взял с собой даже запасной рубахи, и на другой край деревни, к Нюрочке Волковой.

О чём уж они там говорили, неизвестно, только с обеда заявился он в партком к Барышникову и говорит:

— У меня скоро заканчивается кандидатский стаж, и я передумал вступать в партию. Я тогда прогадал, мало запросил. Гони ещё сорок кубометров на достройку дома. Пусть лесхоз раскошелится и выпишет дополнительный билет. Иначе я не согласный.

Барышников переполошился, за это и его по головке не погладят. Заспорили, пошумели, но билет Егору Гавриловичу дали, как фронтовику и сознательному кандидату в члены партии.

Пока в парткоме хватились, во дворе у Нюрочки Волковой гора досок и бруса. Пока реагировали (а что толку-то), у неё уже вместо развалюхи стоит желтый, как цыплёнок, новый сруб. К Новому году уже заселили красавец дом, а Нюрочка ходит с животом, как груженая баржа. А чему удивляться, жизнь берёт своё.

Короче, зажил Егор Гаврилович на два дома, но по честному, по мусульманскому. Встретит Зинаиду, ему и её жалко, да и Зинаида к той поре одумается, корит его: «Ты бы хоть зашёл, всё же законный муж, а я ни то, ни сё. Ни вдова, ни жена. Будет с Нюрочки. Попользовалась, хватит». Её понять можно, как в сказке про золотую рыбку: «У разбитого корыта одиночество сидит».

— Ладно, — скажет Егор Гаврилович, — жди, я подумаю.

А у Нюрочки уже Верочка в люльке агукает, дитя малое, ему и утешно, потому пока и не торопится. Живут-живут и вдруг Нюрочка взбрындит, ну, найдёт на неё, начнёт корить и блажить:

— Люди говорят, ты этой змеюке Зинке опять две тракторых тележки дров привёз, а себе не торопишься, только одну. Ой, смотри, Егорка! Она тебя выставила, и я выгоню. Зачем мне такой мужик, перекати-поле? Змей двурушный! Такой-сякой разэтакий! Лучше уж одной жить! Убирайся с моих глаз!

Егор Гаврилович молча встанет, возьмёт Верочку на руки, потетешкает, поцелует, а Нюрочке только и скажет своё заветное:

— Перебесишься, скажешь. — И подастся на другой край деревни к Зинаиде, как на запасной аэродром.

И живут с ней год-полтора тихо мирно, до нового скандала. А бабы, дело известное, без этого не могут. Нет-нет и эта взбеленится по пустяку. Бывает из-за ничего, даже когда бы и не надо. Скажем, сидит Егор Гаврилович вечерком, курит и дым в печную отдушину пускает, и вдруг почесал затылок и вздохнул. Просто так. Да не тут то было! Зинаида всё это по своему истолкует.

— Что, кабель, завздыхал? Загрустил? Зна-аю! Бабы сказывали, опять по своей кикиморе затосковал? Пьянь! Ты же за стопку самогонки променяешь родную жену и родное дитя! Проваливай, змей подколодный! Потаскун! Кобель белоглазый!

Он тут же молча собирается, опять Кольку в макушку поцелует, и к Нюрочке. А та ждёт, не дождётся своей очереди, одной-то, поди, не мёд. Он только через порог, она сразу ему пироги да блины, ещё и баньку истопит. Он пару веников о себя измочалит, стопочку примет за встречу, и опять живут душа в душу.

Но надо сказать, что жил он по-честному, хоть и до первого скандала, очень уж не любил он бабьего визга. У него всегда одно: «Перебесишься, скажешь». И всё. Но о семьях беспокоился, скандал-скандалом, а дети не виноваты, и голова у него о них болела. Обе семьи содержал не хуже любого мусульманина. Весной обоим огороды вспашет, осенью сена привезёт, даже смечет стог. К холодам дров и угля привезёт, и ещё каждой по машине зерна ссыпет. Комбайнёры тогда помногу зерна получали. Не без того, как и все ещё в уборочную малость приворовывал. Как без этого?

Но главное, детей не делил на своих и чужих. К той поре у каждой было по трое ребят. Любил их, и они к нему тянулись, и что интересно, меж собой роднились. Малые, а понимали — тятя-то общий и друг за дружку заступались. Оно и понятно, по фамилии были Малинины, и по отчеству величались все Егоровыми.

Зато секретарь парткома Барышников, как узнал, что его одурачил «сознательный кандидат в партию», сразу его из этой партии и выключил. Да и побыл он в ней не больше месяца, пока лес из бора не вывез и не распустил на пилораме. Деревня, она и есть деревня. Огласка вышла, как в песне поётся: «Не сойтись, разойтись, не сосвататься…». Встретил его и давай клеймить:

— Ты, — горячится Барышников, — многожёнец! Бухар эмирский! Развёл, понимаешь, гарем. Но мы тебя под советский суд подведём! Это тебе не Азия, и не Мусульмания. Столько леса понапрасну извели. Ну, погоди, бугай колхозный, жди суда. Подарочек сделаю тебе такой, чтоб ты до слёз чихнул. Развратник!

Ага. Так и посадили, ни те времена, к тому же хороший работник. После войны была разруха, многие подались в город, тогда рабочих рук не хватало. А он в нужную сторону смотрел и за землю держался. Только с лёгкой руки Барышникова с той поры за ним и присохло это прозвище, — Бухар Эмирский (вместо Эмир Бухарский). Но затея с судом всё-таки была. Где-то через неделю, приходит Женсовет домой к этому Бухару, а очередь на проживание была за Зинаидой. Та хоть и работала свинаркой и институтов не кончала, но сразу смикитила, что к чему. Говорит:

— Вы чё это, бабы удумали? Мой он. Вот и бумаги с печатями, а вот и евойные ребятишки. А что на стороне суразята растут, так они сейчас у всех солдаток есть, — и давай перечислять у кого сколько, и от кого. Бабы, они же про всех знают, даже по имени ребятишек называет и кто чей. И про председателя, и про бригадиров вспомнила, даже к кому и сколько раз ходил партейный секретарь Барышников. В партии всегда были кобели ещё те.

Потом взялась и за Женсовет, оказывается и они не без греха, а в деревне обо всём знают. Вот она и давай всю родословную выкладывать: от кого и как у них без мужей вдруг ребятишки появляются. Конечно, не без того, кое-что поднапутала, заспорили, бабы в крик, а Зинаида совсем вошла в раж, кроет правду-матку:

— Мой-то хоть и кобель, но кобель совестливый, от своих детей не отказывается, а у вас всё тайком, без отчества! Как же вам бабы не совестно, детей-то сиротить, при живых отцах? Грех это.

Во как. Даже их стыдить начала. Когда накричались вдоволь, то Женсовет порешил, что во всём виновата проклятая война, и дети тут не причём, а для государства это даже хорошо. Пусть бегают и растут, деревне нужны рабочие руки, тем более, что от Егора Гавриловича ребятишки росли работящие. На том дело и кончилось, разошлись с миром, вот тебе и весь суд.

Теперь чуть о политике. Тут хуже. Работал Егор Гаврилович в колхозе всю жизнь. Работал на совесть, руки вытянулись ниже колен, а вот за свой труд ни ордена, ни медальки не заработал. Ну, там Грамотёшка какая, премия, это ещё куда ни шло, а что посерьёзней, ни-ни! Извините, Егор Гаврилович, но у нас не Турция, и не Бухария. У нас православных райком против многожёнства. Не положено. Хватит с вас восьмидесяти кубов строевого леса, которые ты по своей наглости зажулил. За глаза хватит.

Сейчас он давно на пенсии. И всё кочует и везде желанный. Ко дню рождения сходятся все дети, поздравляют. А дети у него выросли путёвые, головастые. Из Кольки такой парень выправился, инженером работает, Верочка в районной больнице лучший доктор, операции делает не хуже чем в городе. И другие дети все при деле. В работе хваткие, рукастые, все в отца пошли.

И вот что интересно — Зинаида с Нюрочкой незаметно для себя поладили, что им теперь делить-то? Обоим сейчас уже за шестьдесят, а Бухар Эмирский тоже остепенился, сейчас он вроде колхозного мерина, как эмир он уже не могутный. Разве что поговорить или покуражиться, да молодость вспомнить.

Что интересно, он другим принимать мусульманскую веру, жить на две семьи, не советует. Уж больно, говорит, хлопотное это дело, и здоровье надо иметь конское. Не всякому под силу.

ГОРЬКИЙ ХЛЕБ ВОЙНЫ

Всю жизнь я проработала продавцом. И помню, что всегда чего-то не хватало. Временами становились дефицитом: носки, соль, сахар, мыло, водка, жиры, топоры, клеёнка и так далее. А через время этими товарами заваливали все магазины и склады.

Всё это, конечно плохо, но как-то обходились. Во время войны не хватало спичек, вместо их делали трут и кремневое кресало, ими и добывали огонь. Мыло привозили в лотках полужидкое и резали по норме струной, и его не хватало. Вместо него и шампуни голову мыли щёлоком из золы подсолнечника. При нехватке ткани даже умудрялись ребятишкам шить рубахи и штаны из… географических карт. У нас этих карт скопилось много, и вдруг враз растащили. Продавцы ничего не поймут. Оказывается, их замачивали, бумагу сдирали, а ткань шла в дело. Ребята летом щеголяли в новых штанах и рубахах и даже хвастались: «У меня штаны из Америки!». «А у меня из Африки!»

Но был при мне такой дефицит, который я не забуду до конца жизни. Во время войны мне довелось работать в хлебном магазине. Казалось бы, в такое страшное и голодное время — это самое «сытное» место, мне бы радоваться, да как бы не так. Это была ответственная работа для человека с крепкими нервами.

Хлеб возили на лошади, летом в будке на телеге, зимой — на санях. У эвакуированных и районного начальства на руках были хлебные карточки, отпечатаные на такой же бумаге, на которой печатали деньги (чтобы нельзя было подделать). Норма была такая: на эвакуированных и иждивенцев — по 150 грамм на человека в сутки, на работающих — по 250 грамм. Начальству из райисполкома и райкома партии — по 700 грамм, а начальнику НКВД и начальнику особого отдела при МТС к этой норме раз в неделю — творог и сметана. Я же за ними и ходила на ферму.

Хлеб выпекался так: половина из ячмённой, кукурузной и гороховой, а половина из ржаной муки. Хлеб был весовой, булками около килограмма. Резать приходилось с точностью до грамма. Отчётность была строгая, все хлебные карточки клеила на лист бумаги, и всё должно было сойтись. Каждый день сдавала на пекарню крошки, а фактуру о сдаче, прикладывать к отчёту.

Местным с хлебом было чуть полегче, — на трудодни получали немного зерна и мололи его на муку. Ещё выручала корова и огород: своё молоко, картошка, овощи, капуста, свекла, морковь… А вот с приезжими эвакуированными была беда, каждый день что-то случалось: то кто-то потерял хлебные карточки, то их украли, то поступили эвакуированные, а карточки им ещё не выдали. Плачут, просят, суют мне в окошко орущих грудничков. Как было больно глядеть на голодных ребятишек! А когда стали поступать эвакуированные из блокадного Ленинграда, то это вообще вспоминать страшно. Господи, не доведи ещё раз до такого!

Придут дети и часами глядят на хлеб, «едят глазами», а сами худющие, ручонки-ножонки как прутики, и молчат. Сердце кровью обливается, — ну чем я могла помочь? У меня даже все крошки на учёте. Это была пытка, я себя чувствовала как виноватой.

С собой на обед приносила вареную картошку, подам им в окно несколько штук, а они её едят вместе с кожурой, а я гляжу и плачу. Ведь у меня тоже дети, и что такое голод, мы знали.

За то голодное военное время в меня как продавца столько впиталось человеческого горя и боли, что я уже по прошествии полувека, если увижу на помойках куски хлеба, со мной становится плохо. На деревне это ещё не так заметно, там цену хлеба знают, а вот когда бываю в городе у детей или знакомых и вижу, как чёрствый хлеб выбрасывают на свалку, или ребятишки гоняют краюху вместо футбола, у меня начинает болеть сердце.

Э-эх, милые! Не видели вы этих голодных глаз, не знаете, что такое голод, и не приведи Бог узнать, чтобы трястись над каждой крошкой. Это мы ели лебеду, жмых казался лакомством, пухли с голоду, но жили и ещё работали.

Нет, вы не подумайте, что я призываю выдавать сейчас хлеб по карточкам. Боже упаси, я просто хочу, чтобы его уважали. А если будет хлеб на столе, тогда жить можно, и всё у нас будет.

«ДОБРЫЕ ЛЮДИ»

Совсем недавно на большой славе были выходцы из бедноты, которые первыми вступили в колхоз. Прошло чуть больше семидесяти лет и на славе стали люди, которые первыми вышли из колхоза, стали единоличниками, а проще, — фермерами.

Сергей Сергеевич Копылов был в их числе. И было ему тогда тридцать три года. Ещё были у него сильные руки и желание пожить самому хозяином, чтобы он никого не понукал, но и над ним не было погоняла. Долго мучился, переживал всё прикидывал, — стоит ли выходить из колхозного рая. И всё-таки решился.

В десяти километрах от деревни на земле, когда-то принадлежащей его деду «кулаку», сосланному в Нарым, он заново построил заимку, вроде хутора, и принялся крестьянствовать.

В большом городе Москва бушевали страсти, стреляли из танков по парламенту, а он добывал трактора. По всей стране митинги и собрания, а он пахал. В районе выборы и перевыборы, а он на комбайне уже молотил пшеничку. Ему было некогда.

Как он выколачивал кредиты и обзавёлся техникой, как поставил на откорм бычков и поросят, как пахал, сеял и поливал потом землю, — знала только родная жена Аннушка, бычки с хрюшками, да жаворонки с сусликами. Худо ли бедно, но в первый год собрал не плохой урожай молодой фермер, Копылов.

Прикинул свои будущие барыши и думает, что теперь-то он с колен поднимется. Но действительность была такова — сбыть урожай не может. Было непонятно, почему человек за свой труд не может получить деньги? Ладно, плохие были коммунисты, но сейчас-то у руля хорошие демократы, и почему бы не дать команду, — не чинить препятствия людям, которые страну кормят. Не закупать зерно и мясо втридорога в Европе и за океаном. Депутаты, народ грамотный, неужели считать разучились?

Кое-кое как исхитрился и сбыл зерно, а с мясом поступил по хозяйски, дотянул до холодов и тогда забил бычков с хрюшками. Возил продавать в город на рынок, поначалу там проблем не было. Город накричится на своих митингах, нагуляет аппетит и метёт всё с прилавков. Правда, в первый год фермер Сергей Сергеевич не забогател, так как пришлось расплатиться с кредиторами и за технику. Свёл концы с концами и думает, ну уж на второй-то год будет полегче, заживу по человечески.

Только на второй год стало ещё хуже, получилась какая-то непонятная рыночная политика и экономика, в которую не вписывался он со своими бычками, свиньями и зерном. Нет, брать-то берут, и зерно и мясо, но за бесценок, да ещё на какой-то бартер или под реализацию. Намучился он со своей продукцией, но и в этот год всё удалось сбыть, — выкрутился.

Что делать дальше? Думал-думал, а добрые люди и присоветовали. Чего-чего, а уж с советами у нас добрых людей много.

— Ты, Серёга, не переживай. Смело занимайся своим делом, и всё оптом сбывай шахтёрам в Кузбасс. Они тебя поддержат, вы же земляки, ты работаешь на земле, а они под землёй. Подружись с ними. У них угля море, куры денег не клюют, а шахтёров кормить надо. Твои деревенские продукты они с руками оторвут.

Так и сделал. Правда, была проблема с кредитами, — льготное кредитование по Указу закончилось, теперь их получить перед посевной кредиты стало очень сложно, но он получил. Принялся за работу. Крепче упёрся ногами о землю и стиснул зубы. Отсеялся в срок, ребятишки помогают бычков пасти, жена Аннушка по домашности старается, а сам Сергей Сергеевич поднавалился на свинарник. Свинина на рынке стала в цене, вот он и решил подстроиться под спрос. Теперь рынок погоду диктует.

Только, как уж повелось, жизнь нам всегда преподносит сложности даже там, где их не должно быть. Скажем, если прекрасная роза, то утыкана шипами, красивая жена, со змеиным характером, а нежная и ароматная свинина на столе, в свинарнике отдаёт такими кучами навоза и вонью, что только держись.

И никуда ты против природы не попрёшь. Тут ещё в магазинах подскочила цена на жиры, следовательно и цены на свинину подпрыгнули против говядины. Сергей Сергеевич днями-ночами торчал в свинарнике, а потому так пропитался «поросячьим ароматом», что даже баней не мог вытравит запах хрюшек. От этого злого духа жена Аннушка морщилась и стелила ему спать отдельно, — какой уж тут секс, к свиньям собачим.

Откуда только у него брались силы? Только от большой веры в своё дело. Он случайно вычитал в газете, как в Америке деловые люди становятся миллиардерами. Оказывается, Рокфеллер и Форд начинали соё дело подростками с копеечного бизнеса. Мак Дональдс был мойщиком посуды в дешёвых забегаловках. А у Сергея Сергеевича на старте дело было поставлено серьёзно.

Для начала 720 гектаров земли, своя выкупленная техника, по налогам была отсрочка. Ребята подрастают, уже скот пасут, а скоро сами сядут за технику. Вот только смущали его демократы, что пришли во власть. Она импортом завалили прилавки, везут в страну то, что сами может производить, родного фермера в упор не видит. Была надежда, что это по неопытности, люди умные, опамятуются. А крестьянская доля, — работать от зори до зори.

Подошла осень — отмолотился, пришла зима — разобрался со скотом и свиньями. Неделю отмывался в бане, потом подстригся, побрился, надел новую рубаху, и даже с покушением на моду, приладил галстук. И подался к землякам шахтёрам, — на разведку.

Приезжает. Только там его никто не ждал. Везде караулят перекупщики-спекулянты, всем заправляют какие-то паразиты, молодые стриженые парни в кожаных куртках. Оказывается, тут всё давним давно всё схвачено: углём торгую посредники, и перепродают его друг другу, и каждый имеет от этого навар. Получается, что каждая тонна мяса и каждая тонна угля кормят не только того, у кого спина мокрая от пота, но ещё и проходимцев.

Не поймёт Сергей Сергеевич, — что это за порядки, такого даже при коммунистах не было. А ему говорят: «Эх ты, лапотник, ты на своём хуторе одичал. Теперь свобода и демократия». Стал он думать, как среди этой демократии вырулить, чтобы без штанов не остаться. Тут добрые люди ему и присоветовали.

— А ты сдай всё в милицию. Там ждут зарплату, а кушать им охота. Сдай оптом, а как только Москва раскошелится, они тебе живые денежки выложат, как на блюдечке. Там всё без обмана.

— Но тогда придётся расчёт долго ждать.

— Ну и что? Зато наверняка, не обманут. Это же наши заступники, а не какие-то сволочи перекупщики.

Ладно. Выбрал он милицию, где здание посолидней, а милиционеры похудее телом, и предложил свои продукты питания. Те от радости на седьмом небе, майор Синицын, которому поручило начальство заняться с фермером, долго жал ему руку и клялся.

— Серёга! Родной! Да ты не знаешь, какой ты есть человек! Главное, — ты не переживай. Когда президент был в Кузбассе, нам лично обещал: «На рельсы лягу, а рассчитаюсь по зарплате!»

Ах, как всё ловко получилось! Теперь только бы не прозевать, чтобы его никто не опередил. Со скоростью бешеного поросёнка помчался он домой, моментально размолол зерно, нагрузил сорок тонн муки высшего сорта, натаборил в КамАЗы двадцать тонн мяса и доставил родной милиции. Сдал всё оптом, вытер пот со лба и говорит: «Кушайте на здоровье, люди добрые!» Домой поехал полный надежд, на скорое финансовое счастье.

Проходит месяц. Звонит майору Синицыну, как, мол, там президент ещё не раскошелился? Синицын от радости аж захлёбывается, слово сказать не даёт.

— Здорово, Серёга! Здорово родной. Ну, ты и молодец. Знаешь, как тебя все мены хвалят. Бабы стряпают и не нарадуются.

— Ну и хорошо. А как насчёт денег?

— И мясо, родной, отменное. Прямо с мраморными прожилками. Пельмени такие получаются, что две сотни проглотишь, и ещё хочется. Вот какое твоё мясо. Спасибо дорогой.

— Это хорошо, а как насчёт денег?

— Что? Ничего не слышу, связь плохая, перезвони попозже.

Звонил он «попозже» несколько раз. Синицын сообщал, что президент уже и приказ подписал. Насчёт зарплаты милиционерам он подтвердил, что ляжет на рельсы, если не рассчитается.

Про эти рельсы Сергей Сергеевич слышал много раз, а потом поехал выколачивать долги с милиции. Когда шахтёры сидели на рельсах, перекрыли дорогу и тормозили поезда, Москва с перепугу оплатила шахтёрские долги. Но всё шло через майора Синицына, только ему как раз присвоили звание подполковника, и он неделю «обмывал звёздочки», и никто не знал где его искать.

Добрые люди и присоветовали Сергею Сергеевичу идти к начальству. Пошёл в милицию, а тут другая новость, — его и близко не подпускают. Дежурный лейтенант загородил дорогу и в упор не видит своего кормильца. Говорит:

— Сюда нельзя! У нас строгий режим, а вдруг у тебя бомба или граната? Вороти оглобли, а то самбо применю.

А сам, подлец мордастый, видать отъелся на его харчах, аж отрыгивает, сволочь. Рожа красная, хоть прикуривай.

— Кой, чёрт, граната. Отдайте мои деньги за муку и мясо, и я сам уйду. Без самбы. Мне надо попасть к вашему начальнику.

Кое-как пропустили. Начальник очень удивился, говорит:

— Этим занимается подполковник Синицын. Он человек чести, обещал, значит сделает. Сейчас он возглавляет отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Только его нет на месте, он ловит жуликов и проходимцев.

Сергей Сергеевич, не будь дураком, шасть по коридору, и к их самому главному бухгалтеру. Так, мол, и так, вы что, — совсем зарплату не получаете? Как же тогда живёте? Та глаза выпучила.

— Это ещё почему? Нам давно платят, и всё получаем в срок.

— А где тогда мои денежки за муку и мясо? — оторопел он.

— А причём здесь мамины галоши? — изумилась бухгалтерша. — Вы же свои деньги давно получили, как же вам не совестно?

— Как получил? — даже ущипнул себя Сергей Сергеевич, думает, может у него с этими рельсами, крыша поехала, и бредит.

— А это чья подпись в ведомости? — и тычет ему в харю бумажкой, а там напротив его фамилии чья-то загогулина-роспись.

И тут он понял, что его дурачат. Раз Синицыну доверили экономические преступления, то он и начал с фермера ротозея. Для него подделать подпись и прикарманить его деньги, пустяк. И тут он почувствовал, как цепкие пальцы Беды ухватили его за горло и душат. Надо как-то выкручиваться, а как? Стал искать Синицына, звонил ему, спрашивал у сослуживцев, — глухо, как в танке. И тогда он понял, что Синицин от него прячется.

Но тут добрые люди доходчиво растолковали, что подполковник-невидимка через подставное лицо умыкнул его денежки, чтобы крутить в коммерции, где он по совместительству борется с экономическими преступлениями. Найти его не просто, у него рация и целая служба, где свои люди всегда «на стрёме».

Он к юристу. Тот выслушал, зевнул и спрашивает.

— У вас письменный договор есть?

— Какой ещё договор? Это же милиция. Вот фактура с росписью и всё. Я им поверил, у меня и доказательства есть. Вы только посмотрите на их морды, как они разъелись. Это с моих харчей.

— Плохо твоё дело, мужик. Их морды к делу не подошьёшь. Сочувствую, но плакали твои денежки.

Попробовал сунуться в прокуратуру. Там его вежливо выслушали и говорят на своём птичьем юридическом наречии:

— Дорогой товарищ, фермер. Здесь мы имеем случай, когда «де юре» и «де факто» налицо, а потому нет оснований к возбуждению уголовного дела. А если ещё проще, то не надо варежку раскрывать. Считайте это форс-мажором.

Он в администрацию. Так, мол, и так, я продукты от чистого сердца, а они всё сожрали, а мне шиш с маслом. Помогите!

Те ещё культурнее пожали плечами и недоумевают:

— Видите ли, дорогой товарищ, это вам надо к юристам или в прокуратуру. Здесь администрация, исполнительный орган.

— Да был я уже там. Они, как и вы, брови делают домиком.

— Мы тут не причём. До свидания, и высоких вам урожаев и привесов. — Вот так. Тут добрые люди опять ему присоветовали.

— Ты вот что, Серёга. Валяй-ка прямо к братве. Они хоть и бандиты, но долги хоть с кого вымолотят. У них с этим строго.

— Ка-ак! — даже подпрыгнул фермер Сергей Сергеевич. — Это у жуликов и уголовников искать управу и защиту от родной милиции? Такое только в дурном сне может присниться.

Потом подумал-подумал и помаленьку себя убедил. Чёрт его знает? Может так и положено при демократии. Через добрых людей вышел на стриженых, и те «забили стрелку» к вору в законе. Но перед этим провели с ним беседу.

— Братан, — гундосит один из стриженых, — твои бабки мы вымолотим, но только знай, мы работаем с трети, это наше условие. А сколько мы с клиента ещё выбили, тебя это не колышет, — своё получил и отвали. Идёт?

— Идёт, — а сам думает, хоть бы это получить, да ноги унести.

— Тогда назови этого закрысившегося аршинника.

— Кого? — Выпучил глаза Сергей Сергеевич.

— Ну, кто тебя кинул из торгашей на бабки.

— Подполковник Синицын, из милиции.

Стриженые как-то странно переглянулись, и заставили его всё рассказать с подробностями. Потом говорят:

— Ладно, братан. Ты сегодня отдыхай, а мы пока твой вопрос провентилируем. Приходи завтра.

Приходит он на другой день. Ведут его в «приход» к вору в законе. Он ожидал увидеть узколобого жулика, всего в наколках и с блатным говором, но перед ним сидел нормальный мужчина, уже в годах. Аккуратный, приветливый, да и говорит нормально.

Всё это ему напоминало райком КПСС, когда в добрые партийные времена его принимали в члены КПСС. Так же инструктор докладывал, а перед секретарём лежала «объективка», его данные. Так и тут. Только стриженый докладывает на непонятном русском языке, а авторитет фильтровал эту тарабарщину, уточнял детали, но сам говорит по русскому на русском языке.

— Шеф, это сазан икряной, как мозоль в натуре, но укроп хуже короеда. В натуре.

Конечно, нормальному человеку, это не понять, но перевод можно получить сейчас же. (Шеф, это богатый ротозей, настоящий сельский работяга, но наивный как ребёнок).

— В чём у него проблема, — уточняет авторитет.

— Это зола. Его кинул артист, козий мент из высоковольтных. По началу бил понт, а сам ходил босиком и гонял гусей. Когда засветились бабки, он их скоммуниздил и ходит должарником. В натуре. Бивень теперь в дыму. (Это пустое дело. Его обманул мошенник, шкурник милиционер из высокого начальства. Вначале, когда денег не было, притворялся честным. Когда деньги появились, он их присвоил и нагло ходит в должниках. Теперь этот слабак не знает что ему делать).

— Кто его обманул?

— Подполковник Синицын, кудлач и круглый сирота, а крыша его, — серая банда. (Подполковник Синицын, хитрый человек, без стыда и совести, его вся защита, — прикрываться милицией).

— И что, вы без меня не можете решить этот пустяк?

— Тут опять зола. Из братвы есть в девятке. Трое ракетчиков и две рыси из экипажа ювелиров. На них теперь весит горюшко. Готовим дать слям на гурт серой банде. (Тут пустой разговор. Из братвы есть в безвыходном положении. Трое рэкетиров и двое воров по ювелирным магазинам. На них заводится уголовное дело. Мы готовим в складчину дать взятку милиции).

— Ну, и действуйте. В чём сложность?

— Козий мент, что его кинул, из высоковольтных, и живёт по нашим понятиям. Он стоит на стойке. (Шкурник-милиционер из начальства, что его обманул, живёт по нашим воровским законам. Всё идёт через него).

Пока они так беседовали, Сергей Сергеевич, как глухонемой, таращил глаза то на одного, то на другого. Главный подвёл итог:

— Тут мы бессильны чем-либо помочь. У этой сволочи оказывается очень надёжная крыша, то есть — защита. В другой раз имейте дело с нами. Зачем вы связываетесь с милицией? Это же бессовестные люди. Неужели вы этого раньше не знали?

Вот так. Вежливо и всё без толку. Загрустил фермер Сергей Сергеевич, и до того сделалось ему горько и досадно, ну хоть плачь. Припомнил, как он пахал, как ребятишки всё лето жарились на солнце и пасли скот, Аннушка надрывалась по хозяйству, и сам жил среди свиней. Говорят, что деньги не пахнут, а вот он теперь был согласен, пусть они даже пахнут, только ему их и понюхать не дают. Таковы рыночные отношения — кто кого.

Зашёл в какую-то забегаловку, взял бутылку водки, закуски и уселся в уголок. Накатил с горя стакан и только пить, вдруг подваливает к нему какой-то мужичёк с подносом.

— Не возражаешь, брат, если присяду за компанию?

— Садись.

Тот расположился со своими тарелками и ласково посмотрел на бутылку. Сергей Сергеевич понял, что водкой он не брезгует.

— Будешь?

— Давай, но не ради пьянки, а ради знакомства, — и гордо представился, — Володя Самойлов, из потомственных шахтёров.

— Сергей, — тоже представился Серёга, — из крестьян, тоже потомственный, но только из придурковатых фермеров.

И это он говорит с такой тоской, как будто его приговорили к высшей мере, или соседи сказали, что у него украли трактор.

— А что так печально, Серёга? Ты что, кошелёк потерял?

— Больше. Я целый год потерял. И всё из-за своей доброты.

Выпили и разговорились. Всё как на духу выложил ему Сергей Сергеевич, ну накипело у него, думает, хоть выговорюсь, всё полегчает. Даже про сусликов и жаворонков не забыл сказать.

— Вот сволочи! — искренне изумился шахтёр Володя. — Ну, и что ты теперь собираешься делать?

— Не знаю. У меня как в той поговорке вышло, — не хомута, не дышла. Выкрасть бы этого Синицына, да привязать на цепь в свинарнике, чтобы он за ними целый год дерьмо чистил, тогда может кое-что и понял бы.

— Нет, так нельзя, — говорит Володя, — это же статья лет на семь, не меньше. Слушай, а по какой цене ты сдавал продукты?

Сергей Иванович назвал свою цену на мясо и муку.

— Да ты что? Это почти даром и они с тобой так сподличали? Подонки. Слушай, Серёга, а ты бы мог нам на шахту поставлять по такой же цене, без посредников шкурников? По договору.

— Ай, брось ты, Володя. Какой я теперь, к чёрту, фермер? Ну, сам посуди, — мне бензин нужен? Дизельное топливо надо? А моторное масло, запчасти и прочая мелочь. На всё это нужны деньги, и не малые. Кредит мне уже не дадут, я не гашу ссуду и проценты за то, что взял. В общем, такое ярмо висит, хоть вешайся. Обидно, что кто работает, не может концы с концами свести, как нищий, а перекупщики жируют. Кто за мужика заступится? Помнишь кино про Чапаева? «Белые придут — грабят, красные придут — грабят. Куда бедному христьянину податься?» Всё повторяется.

— А если мы тебе поможем? Нет, ты не маши руками. Я серьёзно, без дураков. И потом, чего ты боишься? Мы с тебя за беспокойство копейки не возьмём. Ты видел по городу объявления, что в среду у нас будет митинг? Там вот как раз и твой вопрос можно утрясти. Соглашайся, чего ты теряешь?

— Это не серьезно. Юрист отказал, прокуратура отказала, администрация смеётся, даже вор в законе отказал. И ты думаешь, что языком на площади можно что-то решить? Чего-то добиться?

Володя вдруг стал серьёзным.

— А вот это ты, Серёга, брось. Может, ты уже не помнишь или забыл, когда кемеровские шахтёры впервые в Союзе забастовали? Это мы на уши поставила всю страну. И потом, — Володя вдруг заулыбался, — ты сказку про колобка не забыл? Как там? От всех ушёл, а чем всё закончилось? Сожрали колобка. И твоего подполковника расколем. Тряхнём этих крохоборов из милиции, юстиции и администрации. Ты не знаешь, с кем имеешь дело.

Первым делом поволок его Володя в профком шахтоуправления. Там состоялся большой деловой разговор, потом была редакция газеты, и пришлось отвечать на вопросы журналистов.

В среду утром город ошарашила статья в газете «Шахтёрская правда», под заголовком «Кто и как нас защищает?» В ней были изложены требования шахтёров по повышению зарплаты, безопасности труда под землёй, о закрытии шахт и безработице. Были подняты и социальные вопросы, где в частности описывалась одиссея фермера Сергея Сергеевича.

Статья заканчивалась остро и интересно: «Мы стучим касками в Москве на Горбатом мосту, а у себя дома порядка навести не можем. Мошенники, вымогатели и перекупщики живут лучше тех, кто работает под землёй. Удивляемся дороговизне угля и продуктов, а кто виноват? Может шахтёр или тот же фермер Копылов? Тут цепочка длинная, а звенья её, — милиция, прокуратура, и тянется она от администрации города. На мэров городов Ленинск-Кузнецка и Белово уже надели наручники, не пора ли и нам тряхнуть нашего? Пусть объяснит, — зачем у себя под боком регистрирует и открывает фирмы-паразиты по перепродаже угля, и как они делят барыши? Вот почему уголь и хлеб дорожают.

Сегодня в два часа дня у здания администрации состоится митинг в защиту прав шахтёров. Приглашаем всех честных граждан поддержать нас. Послушаем, что скажут в своё оправдание власти. А отвечать им придётся, — новые выборы не за горами».

Честно говоря, Сергей Сергеевич сомневался в успехе этой затеи. Он был работяга, привык всё пахать да пахать, а в митинги не верил. Но оказалось, что так же думают и рабочие лошади, а потому на них ездят, кому ни лень. И тут ему открыли глаза. Ещё и митинг не начался, а его уже разыскали люди в красных фуражках и начали даже (вы только подумайте!) журить.

— Сергей Сергеевич, вы что же это, деньги не получаете? Ай, как не хорошо. Убедительно просим вас получить ваши кровные денежки за муку и мясо. Оказывается, это всё подполковник Синицын виноват, он вашими деньгами крутил. Но его уже отстранили от должности. Если только вас не затруднит, вы об этом скажите, пожалуйста, вашим друзьям шахтёрам…

***

После митинга, отдел снабжения шахтоуправления, с фермером Сергеем Сергеевичем заключил договор на поставку сельхозпродукции, а вечером его провожали домой. Он был растроган до глубины души, крепко жал руки шахтёров и благодарил новых товарищей, особенно Володю.

— Да ты чё, Серёга? За что ты благодаришь? Оно так и должно быть. Как говорил Тарас Бульба, помнишь? «Вот в такое время подали мы товарищи руку на братство. Вот на чём стоит наше товарищество! Были и в других землях товарищи, но таких, как наши шахтёры, что своими забастовками перевернули Россию вверх тормашками, не было ещё товарищей».

— Ты, Володя, — говорит фермер, — правильно сказал про наше товарищество, но малость напутал. Тарас Бульба о шахтёрах, конечно бы сказал, непременно сказал, но тогда ещё угля не были, потому и шахтёров не было. И ни один царь не говорил народу, что ляжет на рельсы. Наверно потому, что тогда ещё не было железных дорог, а может ещё потому, что цари были поумнее.

Вот и вся история. Это хорошо, когда так всё заканчивается.

КТО ВИНОВАТ И ЧТО ДЕЛАТЬ? ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

КАК АУКНЕТСЯ

Это было уже после перестройки, в период реформ. Однажды перед посевной в краевом центре собрали человек семьсот сельского актива: руководителей хозяйств, фермеров, глав районов, начальников сельхозуправлений и краевое руководство. Понятное дело, были и журналисты. Всё шло по-деловому, всё серьёзно. Выступления были толковые, ведь в посевную день год кормит, тут не до шуток. Слово попросил фермер из Берёзовского района, Илья Никитович Муромцев. Мужик уже в годах, сам в хромовых сапогах, сразу видно, — мужик от земли. Вот он-то и расшевелил зал. И это при том, что его выступление прозвучало, как исповедь. А вот как он исповедовался, стоит рассказать.

— В начале вам скажу как на духу, каким ветром меня занесло в фермеры. Дело в том, что я наслушался телевизора, когда Ельцин обещал золотые горы тем, кто пойдёт единолично работать на земле. Вообще-то меня бабка в фермеры не пускала, а я ей говорю: «Если уж сам Ельцин производителя поддерживает, значит, дело верное. Не сумлевайся, через года два-три ты у меня заживёшь, как барыня. Пойду работать фермером».

И действительно, в начале всё шло нормально: дали землю, кредиты на технику с рассрочкой на три года, даже первые годы налоги не брали. А потом как началось! Совсем доконали налоги и цены на запчасти, бензин и солярку. Что делать? А тут ещё этот рыжий Чубайс, как взвинтил плату за электроэнергию! Пришлось купить дизельный генератор, — думаю, хоть летом отдохнём от этого кровососа. Весь в долгах, с темна до темна в поле, придёшь домой, а тебя шатает. Тут ещё бабка наладилась зудеть:

— Илюшенька! Когда же я стану барыней? Вы же с Ельциным обещали. Бабы уже смеются. — Тут зал задрожал от хохота, а он продолжает, — Какая к чёрту барыня. Кручусь как белка в колесе: сам шофёр, тракторист и ещё бухгалтер. Но самое главное — чем больше сдаю зерна и мяса, тем больше остаюсь должен! Пришлось даже продать своего «Москвичонка» и пересесть на грузовик, чтоб только рассчитаться с банком по кредитам.

Тут вдруг сообщают — покушение на Чубайса! Хоть это и грешно и не по-божески, но мы всей деревней возрадовались. Что ты! Да по такому случаю и водки не жалко. Скинулись, купили водки, помянули этого электрического злыдня. Да только мы зря радовались — живым он, змей, оказался…

Зал опять смеётся. А своё выступление он закончил так:

— Разорило меня это фермерство. Я бы сам не додумался, но один умный мужик мне растолковал, как промотать нажитое состояние и разориться. Среди многих способов, есть три самые опасные. Первый способ, — азартные игры, карты с игровыми автоматами. Второй — надо заиметь молодых любовниц. Но самый «надёжный» способ стать нищим — заняться сельским хозяйством, где тебя обберут до нитки, как меня. Обидно за российского хлебороба. Вот мы и закупаем продукты за границей, а это позор.

Понятное дело, зал остро реагировал на правду, смеялись до слёз и негодовали, а корреспонденты щёлкали аппаратами, телевизионщики Илью Никитовича снимали на камеру. Представляете ситуацию? Собралось всё краевое руководство, а с трибуны какой-то фермеришко выставил на посмешище государственного чиновника! Даже если это и правда, что Чубайс с такими же хитрыми архаровцами подгрёб под себя все электростанции страны, которые построил Союз, и на воде гребёт в карманы миллиарды.

Начальство сообразило, что про это журналюги раструбят. Как пить дать, раструбят. А потому сразу даётся команда вмешаться в ситуацию. На кого прикрикнули, кому погрозили пальчиком, а «независимым» телевизионщикам и краевому радио «посоветовали» размагнитить плёнки. Понятное дело, все перетрусили. Кто говорит о демократии — те в Москве, а кто её делает, те рядышком. Покажи зубы, мигом перекроют кислород.

А фермер Муромцев оказался прав — грабят сельского кормильца. Через какое-то время Чубайс опять взвинтил тарифы на электричество. И это ещё не всё, на другой день после совещания, к фермеру Илье Муромцеву заявились местные энергетики, и разгромили его электроподстанцию. Напоследок разъяснили:

— Если ты купил дизельный генератор и у тебя своё электричество, мы тебя вообще снимаем с электрического довольствия. Не смей даже зимой подключаться. А почему — сам должен понять, — чтобы другим было не повадно раскрывать варежку.

ПРОСРОЧЕННЫЙ КРЕДИТ

Экономист колхоза «Маяк» Фёдор Степанович Иволгин и его взрослые сыновья Борис с Николаем, оказались в числе безработных, как только хозяйство приказало долго жить. Время такое — наступил рынок, а колхоз в него не вписался. Что делать?

Село возвращалось к единоличным хозяйствам. Фёдор Степанович решил удариться в фермерство — заняться овцеводством. Подготовил документы, и с ними подался в райцентр. На удивление, там сразу же зарегистрировали крестьянское фермерское хозяйство КФХ «Иволгин и сыновья», выделили бесхозные сельхозугодия колхоза, ранее занятые под выпасами и сенокосами.

Нарождающийся класс собственников поддержали, даже и вышел Указ — фермерам выдавать кредиты с отсрочкой платежей на три года. Поэтому Фёдор Степанович в первый год сумел закупить на племя овец местной породы, обзавестись техникой и построил кошары. Мужик он был хозяйственный, поэтому понимал — на одних овцах не разбогатеть, поэтому решил заняться ещё и переработкой. Для этого пришлось съездить в Углич и закупить там романовских овец: два баранчика и тридцать овечек.

А через время у него уже была отара в тысячу голов. Фёдор Степанович особо в животноводстве не разбирался, зато ещё сохранилась крестьянская жилка и мужицкая смекалка. В соседнем районе нашёл такого же любителя романовских овец — стали обмениваться племенными матками и баранчиками. Он даже прикупил у него около ста овец. Ещё отправил старшего сына Бориса со снохой в город на меховую фабрику учиться. Работали они бесплатно, зато через год вернулись мастерами-скорняками.

На окраине села он приглядел заброшенный склад бывшей заготконторы, купил его и отремонтировал, организовал там цех по выделке овчин. Как только пошла собственная овчина романовских овец, взял в аренду в «бытовке» швейный цех. В деревне тогда помешались на дешёвом китайском барахле, и «бытовка» осталась без работы, а он там организовал цех по пошиву романовских полушубков. Когда в газете дали объявление о продаже первой партии полушубков, то в районе был переполох — их расхватали за полчаса, все ушли, как говорят, — влёт!

Стал Фёдор Степанович поставлять свою продукцию оптовикам. Ещё вместе работал с «бытовками», где ещё были цеха по выработке отличных валенок вручную, которые хорошо продавались. Баранину сбывал в городе ребятам с Кавказа на шашлыки, и ещё у себя в райцентре открыл магазин по продаже баранины. Пришлось нанимать своих деревенских земляков. Одним словом, КФХ «Иволгин и сыновья» заработало. Старший сын Борис занимался овчинами и полушубками, младший Николай отвечал за овец, а сам он — глава этого необычного КФХ, а так как был бухгалтером и экономистом по профессии, вёл отчётность.

Всё стало налаживаться, но тут закончились три халявных льготных года — банк стал требовать гасить долги. А у него хозяйство только набрало обороты, и ещё нужна была небольшая финансовая поддержка, а вместо этого банк взял за горло — сперва верни долг! Он к управляющему банком Хомякову, потом к главе администрации Короткову — всё без пользы! При Советах обычно шли в райком партии за поддержкой, а сейчас вместо него этот чёртов рынок со звериным оскалом, брал — плати!

Пришлось продать почти новые «Жигули», в придачу двух годовалых боровков и бычка — рассчитался. А через месяц всё по новой — плати! Только погасит долги по штрафам и пени, опять подошёл срок платежей. И стали его доить как Бурёнку, с той лишь разницей, что корову вначале кормят, а потом доят, а его только доят. Так он протянул ещё два года, а потом хоть пускай под нож овец и весь свой крупно рогатый скот. Пошёл в банк.

— Дайте продохнуть, что вы на корню дело губите. Ну, распродам я всех овец, погашу долг, но дело загублю. Вам от этого легче? Кроме вас ещё налоговики клювик раскрыли — требуют отстегнуть, И райфо закогтилось. Надо в пенсионный, дорожный фонд. Всем надо деньги, но их вначале надо заработать.

— Уважаемый Фёдор Степанович — говорит ему вся в золоте раскрашенная и раскормленная заместитель управляющего. — Как говорил Остап Бендер, с деньгами надо расставаться легко, без стона. Что вы всё прибедняетесь, ноете. Вам по Указу отсрочка давалась? Давалась. Теперь подошёл срок — нужно платить.

— Я хочу поговорить с управляющим банком, Хомяковым.

— Не советую. К нам из края начальство приехало с самим заместителем нашего главного коммерческого банка в Москве. Вам лучше им на глаза не попадаться. И нам попадёт из-за вас, да и вам не поздоровится — враз всё опишут, и по миру пойдёте.

Уехал Фёдор Степанович от греха подальше, стал прикидывать, как вырулить из этой финансового капкана, только ничего не придумал. Но это только у русских так — вначале хоть вешайся, а потом окажется всё в лучшем виде. Всё так и получилось.

Поехал опять в банк. Так как пришлось продать «Жигули», он ездил на бортовом ГАЗ-66, переоборудованном под будку. Сам его поставил на пригорке и направился в банк, а ему кричат. Обернулся и остолбенел — забыл поставить ГАЗик на ручной тормоз, тот попятился под горку и всё набирает скорость.

И прёт как раз на подъехавшую шикарную иномарку «Линкольн». Из неё только что вышли управляющий банком Хомяков и гости из края и Москвы. И принесли же их черти ни раньше, ни позже. В придачу их водитель стал срочно наводить марафет этому чуду на колёсах. Трёт замшей чудо технику и не видит, что тараном на него целится бортовой ГАЗ-66. Все орут, а что толку.

Один Фёдор Степанович не растерялся — бросается на землю, в подкате подставляет ногу под колесо, и только хрясь! Машина всё равно не останавливается, хотя ход замедлила. Тут он вторую ногу под колесо, и вторая нога — хрясь! На этот раз машина уже остановилась. Кто-то из мужиков запрыгнул в кабину, завёл двигатель и съехал с раздроблённых ног несчастного фермера. Ужас!

У банкира из самой Москвы волос дыбом, кинулся он к Фёдору Степановичу, а сам орёт в полный голос:

— Ты, мужик, что, совсем ох… (охренел)? Чтобы из-за какой-то железяки обе ноги покалечить!

А Фермер Иволгин спокойно сел на пятую точку и говорит:

— Ничего, у меня дома есть ещё пара запасных ног, — и задирает штаны, а там у него деревянные протезы! — Сейчас попрошу ребят, они привезут новые, всё будет в порядке. Если бы я не пожертвовал «ногами», то влетел бы на такие бабки, что и не рассчитаешься. А у меня ещё свой кредит и налоги не уплачены.

Управляющий банком Хомяков злорадно поясняет высоким финансовым гостям из умственных центров.

— Это наш фермер, у него действительно долг по кредиту.

А сами все окружили Фёдора Степановича и сидят на корточках кружком, чтобы для демократии с народом и потерпевшим быть на одном уровне. Гость из Москвы всё удивляется:

— Вы оригинальный человек, вон как испоганили свой козырный полушубок. И вообще, вы зря так здоровьем рискуете.

Хомяков опять тут как тут, стал прояснять ситуацию.

— За его полушубок не переживайте, у этого Иволгина свой цех, где он их шьёт. И ещё у него за деревней есть вонючий заводик, где он выделывает овчины. Он же фермер, разводит романовских овец, а кредит, паразит, не гасит. Всё прибедняется.

— Очень интересно, — удивился гость из Москвы, — А вообще-то, какого чёрта мы тут на карачках ползаем. Вы, товарищ Иволгин, приведите свою систему движения в порядок, пристегните новые ноги и приходите в банк, я хочу с вами побеседовать.

К месту стоит ещё сказать — Фёдору Степановичу в молодости по пьяной лавочке поездом оттяпало обе ноги ниже колен, вот он и приловчился ходить на протезах так, что вначале и не заметишь его изъян. Правда, потом остепенился, окончил институт и стал работать в колхозе экономистом. Работа сидячая.

Ладно. Приходит он в банк на новых протезах, его напоили чаем и даже предложили стопочку коньяка. Москвич удивил всех. Вначале подробно расспросил Фёдора Степановича о его фермерских делах, потом срочно пригласили фотокорреспондента из районной газеты. Поехали знакомиться с хозяйством фермера Иволгина. Осмотр начали с его романовских овец.

— Почему у вас две отары, а пасёте их в разных местах?

— Нельзя их смешивать. Эти овцы грубошерстные, местной породы, а это моя гордость, особые шубные овцы — романовские. Я их завёз из Углича, потому их надо пасти отдельно.

— И сколько ты барашков привёз их этого Углича?

— Всего тридцать две головы, а сейчас отара приближается к двум тысячам. Мы скооперировались с фермером из соседнего района, это выгодно, скоро будет и того больше. Забиваем, выделываем овчины и шьём романовские полушубки. Спрос большой, у нас свой цех. Создали 50 рабочих мест, в швейном цеху работает до 30-ти мастеров, это скорняки. Их в городе сами выучили.

Москвич попросил, чтобы его сфотографировали с овцами, потом в цеху его запечатлели, как он примеряет новый полушубок. Поехали опять в банк, а там состоялась хорошая беседа.

— Что же ты делаешь? — стал ругать гость из Москвы управляющего Хомякова, — режешь курочку, которая будет тебе нести золотые яйца. Таких людей надо поддерживать, а не душить штрафами и неустойками. Знаешь анекдот, как папа-вампир учил сына пить кровь: «Сынок, втыкаешь клыки и сосёшь, но запомни — всю кровь не высасывай». А сынок — «И почему? Я хочу всю кровь выпить». Папаша вампир поясняет, — «мы же вампиры, а не банкиры, которые за проценты по кредиту стараются с клиента высосать всю кровь». Ну как, я тебе доходчиво объяснил?

— Не смешно, — упёрся Хомяков, — лучше вы дайте мне письменное указание, чтобы банк продолжал кредитовать должника.

И грамотный гость из Москвы всё ему объяснил по другому:

— А ничего, что ваш банк ведёт к банкротству перспективное хозяйство, вместо того, чтобы ему помогать? Даже если сейчас банк что-то и потеряет на процентах и пени, то потом эти потери с лихвой окупятся. Богатое хозяйство даёт больше доходов. Это прописная истина, жаль что ты не на своём месте работаешь.

Короче, выдали фермеру Иволгину новый льготный кредит на два года, а всю пеню за просрочку совсем убрали. Жить можно. Потом в московском журнале «Финансы и кредит» опубликовали статью московского гостя под заголовком «Банки — партнёры, а не могильщики бизнеса». Ещё были шикарные фотоснимки, где он с овцами, а в швейном цеху примеряет полушубки Фёдора Степановича. Вот это реклама! Выходит, что даже среди банкиров есть умные и предприимчивые люди. Жалко, что их мало.

Всё сложилось, как нельзя хорошо, только беспокоит Фёдора Степановича одно — а если бы у него «ноги» были не деревянные, как бы всё обернулось? Придушили бы его штрафы да налоги. Вот он и думает, что лучше — ходить на ногах или на протезах?

ВЛАСТЬ НАРОДА

Деревня наша большая, застраивалась она вдоль бора. Потом колхоз нарезал и застроили ещё две улицы ближе к полям, дома добротные с водопроводом и отоплением. Куда тебе с добром! Народ и потянулся туда, особенно молодняк. Но часть мужичков и пенсионеров цеплялась за дедовские корни. Остался «Зелёный клин» на отшибе и жить невмоготу: то электричество отключат, то зимой дорогу заметёт, то магазин закроется. Как тут быть?

Подошли выборы в местный Совет и наши мужики настояли, чтобы от «Зелёного клина» был свой депутат. А кто? Подумали-подумали и остановились на Володе Кучерове. Человек стоящий, только сам Володя ни в какую. Зачем ему этот дармовой хомут? И как уж водится, стали его сватать и наобещали выше головы.

— Давай, Володя! Послужи обчеству! Мы тебе все поможем!

Клянутся уважать и слушаться, а Совет даже посулил поставить ему телефон за свой счёт. А тогда телефоны были только в правлении колхоза, в гараже, у агронома, зоотехника, да ещё у парторга. Володя и думает: с уважением это полдела, а вот телефон, это что-то значит. Жене было особенно лестно, что станет депутатшей, тоже зудит: «Соглашайся, чё ты выкобениваешься?»

В общем обратали его. Всё по честному, вот уже тренькает телефон, как и обещали. Снял трубку и за сто вёрст с городом говоришь: «Алло! Это ты, сынок? Как твои дела?» Хорошая штука.

Если с телефоном уладилось как надо, то с депутатством сразу же не заладилось. На другой день его народной власти, чуть свет, слышит, заполошно орёт соседка, Лиза Донина:

— Клавдея! Где твой Вовка депутат? Буди скорей, мой Петька бушует, с топором бегает, дом собирается поджечь!

Подхватился Володя и помчался на босу ногу спасать дом и тушить семейный пожар. Прибегает к Дониным. Петро не пьяный, ни трезвый, а как чёкнутый. Сам злой, всклокоченный, босиком и без рубахи мотается по двору с канистрой и поливает стены бензином. А ещё кроет матом и всё выкрикивает:

— Чичас, суки! Чичас я вас поджарю… нашли дурака!

Лиза ширяет Володю в бок.

— Ну чё ты стоишь? — а сама аж визжит, — Петька, урод! Ты чё делаешь? Скотина? Сейчас тебя власть научит уму-разуму. Ахломон! Голодранец, — и прямо науськивает Володю, как цепного Полкана, только что не говорит: «Куси его! Фас!»

Петро крутанулся, и его понесло.

— Да я на всех вас… (прибор) положил! Да только суньтесь, на куски изрублю! — А сам и правда, за топор. Он уже два ковра на чурке изрубил в клочья. А ковры были добрые, богатые.

Володя видит такое дело и говорит:

— Вот что, Лизавета Васильевна, во-первых, — я тебе не милиционер, и во-вторых, — не ори, а заткнись.

— Ты же теперь власть, я за тебя голосовала, — начала было та выступать, но он перебил её.

— Уйди с моих глаз! Иначе уйду я, и тогда вызывай участкового из Берёзовки. Не делай из меня пугало, мы разберёмся сами.

Лиза нехотя поплелась в летнюю кухню и стала зыркать в окно, что они там с мужем-поджигателем будут делать.

— Здорово, сосед — говорит Володя и протягивает ему руку.

— Здоров, — насторожился тот, но переложил топор в левую руку, а правую подал и крепко пожал.

— Пойдём в дом. Поговорим. Да оставь ты топор, и канистру брось. Ещё успеешь, утро только начинается.

И на это согласился Петро. Пошли в дом. Сели. Володя за стол, Петро примостился на корточках у печки, стал закуривать. Руки трясутся, спички ломаются, кое-кое как прикурил и по привычке стал пускать дым в дверцу топки.

— Что случилось, сосед? Чем они тебя достали?

Петро был работящий мужик, шоферил на молоковозе с темна до темна. Шутка ли, два рейса с летней дойки за тридцать вёрст, потом с молокозавода обрат опять вёзти на телятник и на свинарник. Работал без выходных. Жили Донины хорошо, справно, держали до десятка свиней, обрат-то для них был дармовой.

Но беда была в том, что в доме всем заправляла и хороводила тёща, Матрёна Филипповна, женщина волевая, крутая, но ни это главное — жадная была. Она до пенсии работала продавцом и была председателем женсовета. Знала все законы, стращала ими зятя и держала на коротком поводке. К тому же он был приезжий «примак», и привёл жену не в свой дом, как положено, а наоборот — его приняла семья жены, а потому его этим часто гнобили.

От Володиного вопроса и от участия к себе, Петро чуть не поперхнулся. Голос дрожит, заикается, стал сумбурно объяснять.

— С-суки! Всё им м-мало… д-давай-давай! Да к-когда же вы подавитесь? Когда все сундуки набъёте тряпками? Понимаешь… Попросил послать матери посылку, ко дню рождения… Что ты! Такой хай подняли, разорил я их… ух с-суки! А своей родне кажен месяц посылки шлют. Да мне не жалко, но я же один у матери, а не могу ей на старости хоть как-то помочь. Зарплату Лизка за меня получает всю до копейки, и всё копят, копят… Ух змеи!

Володя догадывался, что не такие Лиза с Матрёной Филипповной, чтобы не подслушать их разговор. И точно. Вдруг жалобно всхлипнула дверь, и в открытую щель завизжала Лиза.

— А забыл, как прошлым летом ей отправили посылку, аж на десять кило? Что забыл? Или память от водки отшибло? Ах ты подзаборник чёртов, голодранец несчастный!

Петра как пружиной подбросило, схватил табуретку и запустил в дверь — табуретка в дребезги. Сам аж задохнулся.

— Убью! Сожгу! Всё, — выпросили вы у меня, твари!

Володя опередил, сразу же за дверь и вытолкал баб на улицу.

— Уйдите! Уйдите от греха. Пусть он успокоится и всё уладится, — да не тут то было. Лезут, орут, что-то доказывают.

Еле успокоил Петра, только разговорились, снова запели петли двери: «скри-ип», и Матрёна Филипповна подъелдыкнула:

— Голодранец! Его на помойке подобрали, отмыли, откормили, а он и зубы казать! И кому?

Полетела вторая табуретка, и опять в дребезги.

— Да что же это такое? — уже завёлся сам депутат Володя. — Вы зачем мужика травите? Что вы за люди? Петро, жги их к чёртовой матери. Так им и надо, куркулям. Будут знать, черти.

Баб как корова языком слизала. Перетрусили.

— А-а! Перепугались, кулацкое отродье. Так вас и надо учить, чертей толстомясых. — крикнул в догонку Володя.

Тут даже Петро растерялся. Поджигал он свой дом часто и его обычно или вязали или уговаривали, а тут видит, всё наоборот, его же просят: «Жги и всё». Что-то тут не так.

— Ну, ты, Вовка, даёшь, ну и архаровец. Ты же депутат, а тово… да за это… как его… подстрекательство… да они же тебя… Не-ет. Пойду-ка я лучше в гараж и махну на дойку. Там пару дней перекантуюсь, а уж потом им устрою Аргентинское танго. С них пока и двух ковров хватит. Неделю рыдать будут.

Это было первое Володино дело, как миротворца. Но это было только начало, как говорят — цветочки, ягодки были ещё впереди. Тут сельсовет стал формировать органы самоуправления, разные комитеты и комиссии. Он попал в административную, а там его избрали председателем. То, что эта комиссия занимается семейными и соседскими склоками, а имеет силу официального закона, чтобы разгрузить суды, он толком не знал, но согласился. Дали ему Положение, инструкции — действуй. Стал действовать. Конечно, вначале было непривычно.

На первое заседание административной комиссии собралась порядочная толпа. Было несколько дел и все одного сценария: собака Петровых порвала гусей у Болдыревых, причём пять гусей со смертельным исходом; безработный Федя Баночкин спёр флягу с брагой у завскладом Орловой; корова Гладковых залезла в огород к свирнарке Пахомовой и сожрала сто вилков капусты. И так далее. Вот и разбирайся депутат-председатель. А как?

Ничегошеньки не понять. Это же не военный трибунал и не суд присяжных. Тут с каждой стороны по четыре-пять горластых свидетелей, злые, как будто их неделю кормили сырым мясом. Одни клянутся, что видели как овчарка Петровых рвала у них на глазах гусей Болдыревых, а свидетели Петровых готовы хоть под присягу — Пальма в декретном отпуске, только что ощенилась и сидит дома с детьми-щенками. Ей не до этих поганых гусей, подавитесь вы ими. С той же коровой ещё хуже, заспорили: а может ли она вообще зараз сожрать сто вилков капусты? Одни кричат — да, другие надрываются, — нет! Голова идёт кругом.

Тут ещё Митяй Ложкин, юридически подкованная сволочь, (два срока отсидел на зоне), затеял умничать. Всем советует:

— Что мы тут гадаем: «съест, ни съест?» Давай, начальник, следственный ксперимент. Сможет ли она, падла рогатая, при всех свидетелях слопать сто кочанов?

— Хорошо, — согласился Володя, — делаю «ксперимент». Ты беги домой и тащи капусту со своего огорода, тогда и поглядим, сколько она сожрёт. Чего же ты стоишь, беги.

— Ага. Нашёл дурака, — сразу на попятую Митяй, — что мне больше всех надо? Пусть лучше сдохнет ваша корова.

— Тогда закрой варежку и не вякай. Сам разберусь.

Сам-то сам, а вот как? А все глядят на него хитрющими глазёнками в прищур. Полистал Володя Положение, полистал инструкции, подумал и принял соломоново решение: собак, коров, гусей и их хозяев считать бродячим скотом. А чтобы не скандалили, и сами решали споры миром, всех оштрафовал по двадцать рублей (старыми деньгами, а это не мало). По заявлениям приказал возместить ущерб. Быть по сему, обжалованию не подлежит!

Половина завыла от восторга и простоты решения споров, другие взвыли от злости и негодования. Сразу же полдеревни озлилось на него: «Погоди, депутат Володя, за нами не заржавеет». И тут же выдали аванс. Когда вечером пригнали стадо овец с пастбища, то у козла-вожака на рогах висел кусок картона с надписью: «Володя, тоже Козёл!». А утром у огорода казалось разгорожено звено изгороди, и жена чудом успела выгнать коров с картошки. На это Володя даже не обиделся, чего расстраиваться, всем людям не угодишь. Это издержки должности.

Живёт он дальше. Радуется телефону. Но и тут неудобства. Весь «Зелёный клин» ночь-полночь прёт звонить кто по делу, а кто по пустякам. То куму звякнуть, то со сватом поздоровается. Та же тётка Анисья, как засядет звонить дочке в Зимино, так полчаса тетешкает внучку по телефону: «Агусеньки, Леночка! Утютюшеньки, моя маленькая! Это баба… ага, бабушка звонит!». Та что-то агукнет, а бабка аж зайдётся от радости.

Это хорошо, что она любит внучку, но это же не переговорный пункт. Володе не жалко, но надо же и совесть иметь, ведь мешают. Стал гнать, — серчают. И с телефоном нажил врагов, опять бурдят: «Ему Совет бесплатно аппарат поставил, а он избирателей гонит, как собак из церкви. И правда, козёл, а не депутат». Тогда Володя завёл порядок: звонить только в больницу, милицию, Совет и на почту. Ну ещё, если что-то серьёзное. Всё.

Теперь насчёт уважения. От него голова пошла кругом. В прямом смысле. Идёт как-то с работы, видит стоят мужики с инкубатора и держат под руки пьяного нового инжинера из новосёлов. Увидели его и обрадовались. Просят помочь.

— Володя! Выручи! Ты доведи этого учёного домой. На тебя, как депутата, жена не так будет орать. Запустили кормоцех, и это дело обмыли. Мы привыкшие, а этот совсем слабый. Помоги.

О чём речь? Раз просят, надо помочь. Повёл. Приводит. Стучит. Дверь чуть приоткрылась, в щель высунулась рука со сковородкой, да ка-ак ахнет его по башке, — скры из глаз так и посыпались, кругами пошли сполохи северного сияния. Потом другая рука ловко ухватила инжинера за шиворот, втащила в дверь и щёлк ключиком. И всё это молча. Ничего себе приёмчик.

Как так, думает Володя? У меня же депутская неприкосновенность, а его по голове сковородкой! Стал стучать, чтоб растолковать этой дуре закон о статусе депутата, но тут соседка этой мымры открыла дверь и говорит ему:

— Ты, Володя, лучше не стучи и не зли её. Она всех встречает сковородкой, кто её Костю пьяного приводит, думает это собутыльники. Ты не догадываешься, почему мужики тебя втравили в это дело? Они знают про этот самосуд, и ты не дожидайся второго раза. Тогда бьёт сильнее. Она физкультуру преподаёт в школе.

Да-а. Вот и делай потом добро людям.

Прошёл год. Как мог старался для людей всё по совести, но всегда вторая сторона в споре оказывалась обиженной, многие стали косоротиться и злиться, даже соседи. На что уж мужики в своей бригаде, и то стали с ним осторожничать. Разговаривают меж собой про что-то, но стоит только ему подойти ближе, сразу замолкают. Он власть, а стало быть и живёт не по понятиям.

Подошла осень с дождями, слякотью и грязью. Однажды ночью забарабанили в дверь: «Депутат! Володя! Скорее подымайся! Колхозные склады горят!» Что делать? Соображает, надо срочно звонить пожарникам. За телефон, а он молчит, и главное — в такой момент! Но депутат, государственный человек, поэтому быстренько оделся, обулся и в темень, в грязь и дождь. Прибегает на проходную колхозного гаража. Сторож, как и всегда, спит пьяный. Еле достучался, разбудил. Звонит в пожарную часть:

— Скорее! Склады колхозные горят! Зарево в полдеревни!

Дежурный его пытает: «А машины заправите бензином?»

— Я депутат, а не председатель, склады горят, причём тут бензин? Ну нет у меня бензина, вы это потом с колхозом решайте, а сейчас огонь тушить надо. Да быстрее вы шевелитесь!

А утром его вызвали в сельский Совет. Приходит. Видит, понаехало гостей, как чертей, и все по его душу. Председатель Совета сидит злой, как гадюку проглотил. Тут же участковый, начальник узла связи и майор из пожарной охраны. Да все хором как навалились на него, и каждый над ним строжится:

— Шутить изволите! Что же это вы, товарищ депутат, так хулиганите? Весь район средь ночи поставили на уши!

У Володи глаза на лоб.

— Что?! Это я ночью по грязи… баба из дома гонит с этим депутатством… тут склады полыхают, телефон как раз отказал… всё пёхом, а вам хаханьки, я же и фулиган! Ну, вы, ребята, даёте.

— Никакой это не пожар. Просто хулиганьё подожгло мазут и автопокрышки в ямах, напротив складов, а вы и подняли тревогу. Как же так можно? Вы же представитель депутатов района.

— И телефон у вас в исправности. Просто аккуратно и с умом разъединены пары. Зачем же вы это сделали?

— Кто, я! Да вы что, охренели! Меня средь ночи подняли, как депутата, просили связаться с районом по этому пожару.

— Кто? — заегозил участковый, — назовите хоть одну фамилию, неужели никого по голосу не признали?

— Как тут запомнить, если орало человек десять, тут о другом думал. Вижу зарево полыхает, склады горят.

— На первый раз, — сжалился участковый, — отделаетесь штрафом, а вообще надо бы на всю катушку, за такие шуточки.

— Все расходы по бензину на ложный вызов, за ваш счёт — строжится майор из пожарки. — Мы сожгли восемьдесят литров, а сейчас хозрасчёт, так что вам придётся раскошелиться.

— Телефон-то мы подключим, — поясняет связист, — но придётся заплатить хоть пятьдесят процентов от расценок. Сейчас бесплатно никто не работает.

И понял тогда Володя, что это с одной стороны его народ так уважает и благодарит за гусей, телефон и семейные разборки. А с другой стороны районное начальство так поддерживает. И тут он как протрезвел. Как пелена с глаз спала. Успокоился и говорит:

— И это всё за мою доброту? А вы вместо помощи на меня же бочку катите? Очень хорошо. Так вот что я вам скажу, государевы опричники и нахлебники. Вы на казённых харчах вон какие морды разъели, а работать за вас заставляете других? И ещё всем хуралом, как воры в законе на сходке, устроили здесь толковище! На счётчик меня поставили! Только хрен с меня что возьмёшь!

— Герой! Да ты особо на горло-то не налегай и не хами, — начал строжиться председатель Совета, — но Володя его перебил.

— Слушай, а ты, вообще кто такой, и откуда взялся? Власть! А если власть, то работай, а не тряси мудями. Я тракторист! Моё дело пахать, а не вместо тебя склоками заниматься, врагов наживать. У меня трактор, мне с ним хлопот по горло. Вот вам мой депутатский значок, вот вам моё удостоверение. И телефон свой забирайте к свиньям собачим. А на все ваши штрафы, как говорит Петро Донин, я… (прибор) положил. Только через суд!

Да ка-ак хватит дверью, только штукатурка посыпалась. И вдруг ему так легко стало, что как очнулся после дурного сна. Одного не поймёт, — почему все так рвутся в депутаты, лезут аж пищат, по десять человек на место. Откуда такой активный депутатский зуд? Зачем рвутся в коридоры власти? Неужели только за тем, что из этих коридоров легче прошмыгнуть на кухню, где делят жирный пирог, да ухватить себе кусок поболе, да пожирнее?

Если уж так тебе хочется послужить народу, что ж ты, родной, от него шарахаешься, а подавай тебе не меньше чем область, край или Москва-матушка, где начальства, как собак не резаных? Оно и понятно, там тебя по башке сковородкой бить не будут, и с топором гоняться не станут. И, конечно же, если ты на сытом государственном довольствии, то ты уже умный, а не Козёл.

ВИНОВАТ ЛИ ЛОМОНОСОВ?

Работал у нас в школе Михаил Васильевич Ломакин. Преподавал ребятишкам физику, математику и даже биологию. Мужик умный, о политике никогда даже не помышлял. А тут выборы в краевой Совет депутатов. От нашего деревенского округа туда рвануло пять кандидатов, но беда что все из города. А нам обидно, как будто мы недоумки деревенские, наше дело пахать да их кормить, а они в городе на асфальте за нас будут думу думать.

Тут наши и выпряглись, — зачем нам чужаки? Им бы от нас только мандат получить и до свидания. И втемяшилось нашим в голову, — избрать в край своего депутата. Стали мерекать, кого бы в Совет из своих определить. Васька Гуськов и говорит:

— А что мы мудруем? Лучше Ломакина Михайла Василича нам и не найти. Умница и честный. Я ему на тракторе сено привёз, даже помог сметать, а на другой день он моему Федьке двойку по физике вкатал. Представляете? Дружба дружбой, а дело само собой. Он знает законы физики по Михайлу Ломоносову, а биологию по Дарвину, кто кого ест и как выжить. Но главное — язвенник, значит, пить не будет. Язва депутата, это плюс народу.

На том и порешили. Сам Ломакин, тёзка Ломоносова, очень удивился, давай нам про свою язву толковать, а мы его успокаиваем, что это даже хорошо, конечно, в смысле послужить обществу, убережёт его от соблазнов. Самое главное, — свой человек.

А-а!, — думает Михайло Василич, — дам согласие, чего мне бояться? Во-первых, — неудобно людей обижать, всё же доверие оказали, а во-вторых, — куда мне тягаться с краевыми зубрами? Они все при деле и власти, у них всех связи, а что у учителя? Журнал с двойками, да друзья-приятели от науки Ломоносов с Дарвиным. Потому и дал согласие, лишь бы мы отвязались.

И вот начались встречи кандидатов с народом, или как сейчас модно говорить на обезьяньем языке, — электоратом. Потянулись они в район, и все такие ласковые, чтобы на словах угодить деревне, московскую власть и всё начальство кроют чуть ли не матом, конечно, и кандидатам по своему округу гадят, себя в грудь бьют. И у каждого, доверенное лицо, это вроде свахи. Тот заливается соловьём, кандидат — ангел! Вы только его изберите!

Но как-то деревенские мужики уже не верят этим мордастым городским «выходцам из народа», перевёртышам из партийных кабинетов. Послушают из приличия и по домам. Схлынула волна агитации, и остался один свой, учитель Ломакин, а он всё тянет и тянет со встречей. Стало его районное руководство тормошить, а он им говорит: «Ребята, у меня же язва. Я заранее предупреждал, что пить водку не могу. Может обойдёмся без этой встречи?»

— Да вы о чём говорите? Сейчас же не пьют, — понарошку удивляется районное начальство, — мы речь ведём о встрече.

— И я о ней, родной, — говорит кандидат Ломакин, — и чем это всегда заканчивается, тоже знаю. На людях не пьют, а по старой партийной конспирации, всё одно употребляют водочку.

Уговорили. Организовали ему в райцентре в Доме культуры встречу с народом. Встал он за трибуну, глянул в зал, а там битком. Шутка ли, свой кандидат, главное, — в пику городским. Заволновался, дело не шутейное. Говорит, как в том старом кино:

— Вот стою я перед вами, люди добрые, простой школьный учитель, коммунистами пуганый, демократами без зарплаты держанный, без лекарств живущий и думаю: зачем же вы меня избираете? Куда мою голову суёте, ведь я даже не юрист. Что я могу сделать, чем вам помочь, земляки мои дорогие? Ну, скажем, с пьяницами и местными жульём, как-то можно сладить. И всё.

А ему голос из зала поясняет.

— Зато ты, Михайло Василич, все законы знаешь, и про Ломоносова и про Дарвина, как жить по совести знаешь. Не робей.

И чем он приглянулся избирателям, так это тем, что был без свахи, доверенного лица, от него напрочь отказался. Оно же как? Чем хуже колесо, тем сильнее скрипит. И ещё, не бил себя в грудь, мол, всё сделаю. Вышел из-за трибуны, поклонился людям в пояс, как в старину на крестьянском сходе, вот и вся агитация.

Тот же Васька Гуськов орёт из зала:

— Ну что, деревня, за кого будем голосовать? За этих городских брехунов мордастых, или за своего деревенского?

— За Михайлу Василича-а! — блажит зал.

Тут районное руководство мигом сообразило, что быть ему в краевом Совете, а потому надо держать его сторону. Как раз подгадало время ужина, а по старой традиции кандидата «надо покормить». Только где организовать беседу по душам, как навести мостик на будущее? Тут тонкая психология: мы тебя полюбили чёрненького, а как станешь беленьким с мандатом, то не забудь, с кем хлеб-соль делил. Вот только как к нему подступиться?

Раньше при коммунистах было проще. Во-первых, — был всегда один кандидат, и во-вторых, — ему было легче угодить, от угощений не отказывались. Но это в застойные времена, а как сейчас? Куда везти кандидата? Да и Ломакин видит, что от «беседы» не уйти, предлагает, чтоб это было на нейтральной земле.

— Если это обязательно, то давайте к кому ни будь домой. К фронтовику-инвалиду или домой в многодетную семью. Заодно поглядим, как они живут, а ещё узнаем, как о них заботятся наши районные службы, и какие заботы у многодетных семей.

Только тогда мужики у власти были не глупые, мерекают что к чему. К фронтовику везти боязно, это народ боевой, что на уме, то и на языке. А с многодетными семьями у них рука уже набита. Работал у нас в колхозе на автозаправке Кузьма Мельников, выпить был не дурак, а ребятни полная хата. Когда к ним привозили гостей, в тот день ребятишки наедались досыта, а Кузьма пел соловьём. Благодарил родную партию, районных руководителей за счастливую жизнь. В общем, метод испытанный.

Михаил Василич этих тонкостей не знал, думал, что поглядит как живут, как заботится о них районная власть, по-свойски похлебает из общего котла, узнает проблемы и пожелания. Всё.

Но районные ребята были ушлые, они уже наперёд озаботились по всем вопросам. Кому надо, те только и ждали команду: куда выехать, что доставить и какой накрыть стол.

— Хорошо, — говорит ему районное руководство, — согласны на самую многодетную семью. Едем к Мельникову, только мы здесь пока малость потолкуем о делах, а ещё эту семью предупредим, а то неудобно хозяевам. Вы правильно решили, начинать надо с заботы о простых тружениках. Вы не будете против, если на эту встречу мы ещё пригласим редактора районной газеты?

— Да ради Бога, — согласился кандидат.

И пока они в кабинете некоторое время говорили о высоких материях и проблемах района, у Кузьмы дома навели полный порядок и инструктаж. Подключили даже РайОНО, с его фондом «оказания помощи нуждающимся многодетным семьям».

Наконец приходят к Мельниковым. Кандидат думал, что у многодетной семьи нищета, а здесь как в Греции — всё есть. Мебель добротная, только почему-то с инвентарными номерами, столы ломятся от закуски, ребятишки щеголяют в обновках, а на рубашонках-штанишках ещё не все этикетки сострижены.

Очень удивился Михаил Василич, сам думает, как же так? Вроде в школу ходят в заплатах, на босу ногу, в телогрейках, а тут супермаркет! Недавно родительский комитет проверял и говорил, что детские пособия не платят и ребятишки голодают. Иной раз скотскую зерновую дроблёнку с фермы замачивают, а потом на плите пекут лепёшки, или режут картошку, и на той же плите пекут. А тут! Да неужели это он в семье у Мельниковых?

Детей видимо начерно покормили, да маловато, потому они ходят кругами, но к столу их не подпускают, — потом поедят.

Дружно поздоровались с кандидатом. А его сопровождают всякие районные прихлебатели. Сели за столы. А на столах, мама родная! Всего навалом, а на противнях зажаренные молочные поросята. Чего уж мелочиться, выборы власти дело серьёзное!

Разлили водку в хрусталь, смотрят на кандидата, а он только грустно улыбнулся, и как гром среди ясного неба, их ошарашил:

— Ребята, а ведь у меня язва, я вам компанию составить не могу. Извините. Да вы пейте, чего уж тут модничать.

А ребята, как уже сказано, были ушлые, у них наперёд все хода просчитаны, к Кузьме едут не зря. Одним гостям пить стыдно, себя каждая сволочь считает порядочной. Потому у них был коронный номер, как любого трезвенника-язвенника заставить выпить. Ещё раз по-хорошему предложили влиться в коллектив, а кандидат лишь усмехается: «Нет! Пятнадцать лет ни капли спиртного!» Что ж, думают ребята, — не обижайся, кандидат.

Наступила очередь Кузьмы играть роль хлебосольного хозяина, и он даёт ребятне команду: «Стройся!» И вот что дальше происходило, это редко где увидишь. Все двенадцать ребятишек строятся рядком, лесенкой, от трёхлетнего Кешки, до пятнадцатилетнего Мишки, и у каждого в руках по стакану! Кузя каждому наливает водки пропорционально удельного веса и возраста, и, конечно, себе и жене Глаше. А Глаша, как гружёная баржа, уже опять на сносях, не иначе как двойней. Вот такой был метод убеждения строптивых депутатов различных рангов.

У Михаила Василича глаза на лоб полезли, думает, может это шутка? Или как физику довелось увидеть виртуальную реальность? Э-э, нет! Тут как раз всё наоборот, реальная вероятность попасть кандидату в капкан местных чиновников.

По команде Кузьмы ребятня наперебой затянула заученное, как цыганята на улице, когда пристают к прохожим:

— Дяденька депутат! Выпейте за наше детское здоровье. Просим вас, не обижайте детей! — И вдруг не стройно, в разноголосицу, ни к селу, ни к городу, запели:

После этой здравицы, мама всего этого цыганского хора, принялась хлебосольно угощать гостей.

Поднялся шум, гвалт, а начальство? А начальство только хитро щюрится и помалкивает. Конечно, это был только трюк и дети не пили, зато эффект для новичка был сногсшибательный.

Что делать, думает Михаил Василич, выпить нельзя, но и пить нельзя, причём не у Ломоносова не у Дарвина нет про это законов. И всё же он исхитрился. Ладно, думает про себя, вы мне устроили экзамен, так пусть он будет хоть с пользой. Я вам тоже покажу закон Ньютона о всемирном тяготении, но только на русский манер — о тяготении негодяев к водке. Тут же все районные алкаши, как на регистрации. Учтём, думает. Не обрадуетесь.

— Хорошо, — говорит, — хрен с ней, с язвой. Выпью. Только пусть ребятишки и Глаша не пьют. Это моё условие.

И выпил. Все обрадовались, сразу загалдели, стали чокаться, и началось! Им кандидат, как при сдаче важного объекта в эксплуатацию, ленточку перерезал и дал старт веселью. Пьют, закусывают, смеются и думают — купили кандидата с потрохами, теперь-то он свой, вместе пили! А он под шумок отвёл Глашу в сторонку, и она ему всё без утайки выложила.

— Это они комедь ломают, вроде при них у всех хорошо. А что хорошего? Как только вы уйдёте, так всё и увезут следом. Мебель-то с администрации, ковры из детского садика, посуду по соседям собирали покусошно. Закуска с поросятами из колхозной столовой, там всё спишут вдвойне за счёт выборов. Нашего-то здесь, одни ребятишки, да ремки.

— И вам не опротивел этот балаган?

— А что сделаешь, Михайло Василич? Моему Кузьме это на руку, он за стопку совесть продаст. Плохо это, но хоть какая-то польза есть. Сами видите, из РайОНО кое-что ребятне из одежонки и обутки перепало. Хотя вы осуждаете, а как нам жить? Детское пособие давно не платят, а их двенадцать душ, поди накорми да одень. Глядишь на них, как они не доедают, дроблёнкой давятся, душа кровью обливается. Что делается? Так только в войну жили. Вы уж там постарайтесь, в этом краевом Совете депутатов. Вас деревня уважает. Подсобите народу за ради Христа.

— Давай так, Глаша, — советует Михаил Василич, — как все уедут, ты спусти с цепи кобеля и не отдавай этим гадам ни-че-го. Я сейчас с редактором переговорю, ты только крепись. Я постою за тебя и ребятишек. Обещаю, ты уж поверь мне на слове.

— Ой, боязно, Михайло Василич. Заклюют.

— Надо, Глаша. Надо их чертей хоть раз проучить, ты только не сробей, говори всем, что это я приказал. И ещё скажи, что приду на днях проверить, как вы живёте на самом деле. Так и скажи. И чего ты боишься? Ты что, украла? Тебе же сами привезли, как многодетной, это помощь по закону, вот и пользуйся.

Потом начались события, да такие, что дух захватывает. Михаила Васильевича на другой день свезли в больницу с язвой, а пока он хворал, в газете пропечатали про эту многодетную семью, показуху, пьяные детские штучки. А тут ещё новость, которая поставила на дыбы деревню — Глаша посредством кобеля приватизировала мебель с коврами и телевизором. Правда, часть посуды пришлось отдать, так как соседи брали её дом приступом и требовали своё возвернуть. И они правы, были пострадавшими.

Что было! Район долго гудел. Начальство-то думало, что редактор будет держать их руку, а он и выпрягся. Ему осточертело быть всё время подпевалой, заглядывать в рот придуркам, а тут чувствует поддержку настоящего мужика, вот всё и пропечатал. Понятное дело, что этот скандал до края дошёл!

А тут вот они и выборы. Всем городским дали отлуп, а в краевой Совет депутатом с первого захода избрали Михаила Василича, хоть сам он ещё лежал в больнице и тешил свою язву.

Дали ему мандат и забрали работать в город, определили в какую-то комиссию. Первым делом он посодействовал, чтоб разогнали у нас в районе весь этот пьяный шалман, и ещё разобрались с зарплатой. Особо взялся за детские пособия, ему ли как школьному учителю не знать, что это такое? На другой год, при его вмешательстве, наконец-то, завершили долгострой, в районе вступили в строй школа и два детсада. На этом его инициативы застопорилась. Не идут дальше его задумки, всё прямо или косвенно упирается в деньги. Не может он никак понять.

Возьмёт Дарвина. Везде устроено так же, как в живой природе: большинство депутатов приспосабливаются, кучкуются во фракции, какие-то группы, а потому любой нужный закон могут «завалить». Тогда берётся за Ломоносова. Как физик знает закон о сохранении массы. Но это по теории, а на практике если масса денег в бюджете уменьшилась (украли), то у воров эта масса обязательно прибавится, — хватай жульё за руку. Ан нет — в принятых законах обязательно есть лазейки, чтоб туда прошмыгнуть, а закону тебя за загривок не ухватить. Наперёд всё просчитано.

Михаил Василич уже сомневаться стал, — может ошибся Ломоносов, нет в природе никакого закона сохранения массы? А возможно он и есть, но не действует только у нас в России?

Вот так. Одни в Домах престарелых и детдомах голодают, другие жируют на Гаваях. Беда, да и только. Не везёт России-матушке с начальством. Учёные поговаривают, что надо попробовать вывести новую породу депутатов и руководителей, чтобы не воровали. Только боятся ошибиться, взять на племя стоящих людей, а то как в поговорке — Бог всемогущ, но черти проворней.

КОБЕЛИНЫЙ СЛУЧАЙ

У деда Филиппа Забродина старуха примёрла зимой, а сам он преставился на Пасху. И в этом же году к осени приехал в Покровку их сын Яшка. До этого он долго работал на Севере, потом занялся бизнесом. И скопилось у него этих денег — не меряно. К тому времени наш колхоз уже развалился, поэтому он решил свой капитал вложить в сельское хозяйство. Где надо подсуетился, и районная администрация из фонда перераспределения выделила ему в аренду три тысячи гектаров земли. Работай, фермер.

Поскольку он в сельском хозяйстве был господин дерево, то взял себе в заместители опытного агронома, и дело пошло на лад. Купили трактора, комбайны, машины и набор сельхозинвентаря. Понятное дело, наняли рабочих. С первого же года у него всё гладко покатилось. Село наше предгорное, земля сплошь чернозёмы, жирная, хоть на хлеб намазывай, потому в первый же год на круг взяли пшеницы по двадцать пять центнеров с гектара! Это для Сибири много, и доход большой, у рабочих хорошая зарплата. Он даже заасфальтировал в Покровке центральную улицу.

Сам между делом обустраивал своё родовое гнездо. Старую халупу снёс и построил: красавец особняк, гараж, баню и даже сделал пруд, куда запустил рыбу. Что интересно — всё это время жил один без жены. По второму году, наконец, заявилась его городская супруга, Ангелина Петровна. Сама моложе его на двенадцать лет, очень модная, в штанах, с маникюром и гонором.

И что всех удивило — у неё был свой доходный и необычный бизнес — разводила породистых заграничных собачек. Через Интернет находила им породистых женихов для вязки, а потом щенков продавала за бешенные деньги. Вы не поверите, но сытые бездельники из новых русских за одного щенка какой-то заморской породы Чихуа Хуа раскошеливались по цене одной коровы!

Однажды её воспитаннице породы Скотч Терьер приспичило обзавестись потомством, и потребовался жених той же породы. Она в Интернете нашла кандидата для вязки, и с мужем засобирались в город. Перед тем как ехать, фермер Яшка её попросил:

— Дорогая, сходи в магазин, купи в дорогу минералки.

Ангелина Петровна пошла в магазин со своей экзотической собачкой, чтобы выгулять её перед собачьей свадьбой. Привязала у ограды, а сама в магазин, думает, — минутное дело. И вот тут-то случилась беда — рядом пробегал беспородный кобелёк Шарик. Видит — стоит подруга в томительном ожидании кобелиной радости. Они тут же снюхались, невеста вообще думала, что её вели к Шарику специально. И тот мигом совершил своё кобелиное дело.

И только закончился этот собачий интим, из магазина с минералкой выходит Ангелина Петровна. Видит, что какая-то кудлатая дворняга сделала внеплановую кобелиную вязку и, как говорится, уже застёгивает ширинку.

Что тут началось! Она орала, визжала и так топала ногами на Шарика, что тот поджал хвост и убежал домой.

— Чья это скотина? — спрашивает она у старушек.

— Это не скотина, а Шарик киномеханика Стёпки Авдонина.

Через десять минут у дома Степана остановилась крутая «тачка» фермера Яшки. Сам он походил на крутого ковбоя только что приехавшего из Техаса: широкополая шляпа, джинсы и на поясе патронташ. Только вместо кольта — двустволка. Рядом с ним билась в истерике и заламывала руки Ангелина Петровна.

— Где этот твой недоносок, — заорал фермер Яшка, — я его собственными руками пристрелю или задушу!

Для большей убедительности ухватил за ворот Степана, как будто это он совершил вязку, а чтобы совсем нагнать жути — бабахнул из ружья в воздух. Но поскольку Степан крутил кино от министерства культуры, то юридически был подкован, так как в фильмах часто слышал: «Жильё по Конституции — неприкосновенно! Без ордера не имеете права ступить на чужую территорию». Поэтому он вырвался от фермера и грамотно закричал:

— Если ты, паскуда, сейчас же не уберёшься с моего двора, я звоню прокурору, и он тебя научит уважать Конституцию!

— А тебе, хорьку вонючему, известно, что из-за твоего беспородного кобеля мы потеряли полмиллиона? У нас на этих щенков породы Скотч Терьер уже заключены договора! Мы сучку должны были везти в город на вязку, а твой урод всё испортил — огулял её. Так что не ты, а я обращусь к прокурору по упущенной выгоде, и с тебя, как с липки сдёрнут пятьсот тысяч.

— А ху-ху, ни хо-хо? И вообще — иди ка ты, Раздолбай Иванович на… (и Степан указал точный адрес).

Это было слишком. Яшка с кулаками бросился на Степана, они сцепились и стали кататься по земле. Фермер был моложе и сильнее, и стал одолевать. Но тут Шарик понял — наших бъют, — и встал на защиту хозяина. Не раздумывая, с лаем бросился в свалку, и тяпнул фермера за джинсовую ляжку. Тот дико завыл, потом схватил ружьё и стал целиться в Шарика, но тот успел юркнуть в свою будку. Ребятишки Степана были дружные, потому грудью встали на защиту Шарика, — собой загородили конуру.

— Отойдите! — орал фермер Яшка, — а то я вас всех перестреляю как щенков! Кому говорю, лучше отойдите!

В это время Степан уже оклемался, отодрал от забора штакетину, да так трахнул Яшку по башке и его ковбойской шляпе, что тот упал. Пока он шарашился по двору и приходил в себя, ребятишки утащили его ружьё и схоронили в лопухах за огородом.

Поскольку это было покруче любого боевика, все соседи уже гроздьями висли на ограде. Поверьте — такое не часто увидишь.

Потом, как и положено после рукопашной, Яшка со Степаном перешли на крик, до хрипоты орали, грозили и пугали друг друга. Но как они не хорохорились, а победа осталась за Шариком — Яшке срочно понадобился доктор. Поехал в больницу, а там ему перевязали рану и ещё сделали укол от бешенства. Всё — война! Да как бы не так, этот жуткий кобелиный скандал неожиданно разрешился миром в тот же вечер. А дело было так.

Степан накатал заявление на фермера, и на своей «Ниве» отвёз его прокурору в райцентр. Описал все: и как Яшка нарушил Конституцию о неприкосновенности жилья, и как средь бела дня устроил стрельбу в населённом пункте. Из ружья целился в детей и грозился их перестрелять. Описал всё подробно. Потом заехал в гости к тёще, а заявился в деревню уже вечером.

Надо вам сказать, что Ангелина Петровна никогда в деревне не жила и всех её обычаев не знала. Чтобы успокоить себе нервы, она вечером решила прогуляться. Одела модное красное платье, модные туфли и пошла по асфальтированной дороге, на которую раскошелился её муж. А перед этим прогнали деревенский табун, потому она шла осторожно, обходила коровьи лепёшки.

Обычно было так: пастух дед Михей пригонит табун, все коровы по дворам, а бугай Витязь шёл на колхозную ферму. И в этот раз он уже пошёл к себе, но вдруг видит — Ангелина Петровна дразнит его красным платьем. Он забухтел и к ней, сбил с ног и давай рогами катать по асфальту. И закатал бы насмерть, но тут на «Ниве» появляется Степан и видит эту необычную корриду.

Он сразу же сообразил что делать: сбросил скорость, осторожно подкатил и тюкнул бугая бампером по задним ногам. Витязь от неожиданности сел, потом подхватился, заревел и пошёл тараном на «Ниву». Степан включил заднюю скорость, сигналит, чтобы сдать назад и развернуться, а там его бугай хрен догонит. Но вокруг уже собралась толпа. Пока до всех дошло, что ему надо дать дорогу, а самим делать ноги, Витязь догнал Степана.

Проткнул радиатор и поднял на рога передок его таратайки. Толпа в россыпную, Степан газанул, попятился и освободился от рогов. И тут появился пьяненький пастух, дед Михей. Он смачно матюкнулся, огрел бугая кнутом, и тот послушно пошёл на ферму. Пока бугай разбирался со Степаном, эту Ангелину успели поднять, соскрести с платья лепёшки и под руки — в больницу.

А вечером к Степану пришёл фермер Яшка. Без ружья. Согласитесь, редко бывает так, — утром дерутся, а вечером мирятся. На мировую он принёс для Степана выпивку и закуску, ребятишкам дорогих конфет, даже своему обидчику Шарику — сахарных куриных косточек с мяском. А начал Яшка так:

— Степан Васильевич, ты меня прости за утренний скандал. Говорю тебе честно и от души, потому что ты настоящий мужик. Если бы не твоя смекалка, то моя Ангелина двумя сломанными рёбрами не отделалась. Хорошо, что ты зла не держишь.

— А как же твоя упущенная выгода в полмиллиона?

— Наплюй и разотри. Я её собачий бизнес уже прихлопнул. Вот тебе тридцать пять тысяч на ремонт твоей ласточки. Я договорился со станцией техобслуживания — за ремонт они возьмут двадцать пять тысяч, и десять тебе за моральный ущерб. А теперь — разливай! С таким человеком грех не выпить.

ТРИ ГРАЦИИ И ОДИН ПОРОСЕНОК

Сашку Коноплёва родители отправили в город учиться на инжинера по сельхозмашинам, чтоб там до мастерства дошёл, до самой точки. Стал он учиться, и вот он уже сдал экзамены в институте за третий курс, и на каникулы приехал к родителям. Понятное дело, дома были рады такому взрослому и умному сыну. Парень за время учёбы вытянулся и возмужал. За ужином мать кормила его, чуть ли не с ложечки и всё говорила-приговаривала:

— Кушай сыночек, кушай родной. Поди, соскучился по домашней еде? В этих городских столовках только желудок портить. — И всё подкладывала ему самое любимое и вкусненькое.

Сашка наслаждался таким вниманием и домашним уютом. От внимания домочадцев и накрытого стола он походил на кота, у которого чешут за ухом. Пододвинул ближе к себе тарелку с салом, стал есть с хлебцем и зелёным лучком, а сам нахваливает.

— Сколько в общаге у ребят не пробовал сало, а такого, как ты, мама, умеешь солить — ни у кого нет.

— Да, это так, — со вздохом говорит мать, — только в этом году мы остались без поросёнка, а значит и без сала.

— Это почему, — не понял Сашка.

— А потому, — встрял в разговор отец, — председатель колхоза Крапивин отказал. Ох, и змей! Говорит: «У нас в этом году своим колхозникам поросят не хватает, так что обращайся в свой лесхоз». А у нас в лесхозе свинарник закрыли. Вот такие дела.

Утром отец на мотоцикле поехал на лесопитомник, и Сашка увязался с ним на рыбалку. Доехал до Чумыша, вот она и рыбалка, достал удочки. На полноводной реке удочкой поймать рыбу сложно, разве что на перекатах, а если пройти по ручьям и речушкам, что впадают в Чумыш, это дело верное. Здесь жирует хариус, рыба царская, но осторожная и поймать её надо уметь.

Пока наступил полдень и началась жара, у него в садке уже было больше двух десятков крупных хариусов. Он спустился к Чумышу, расположился в тени кустов и достал из сумки еду, что собрала мать. Угощается и вдруг видит чудо — из леса вышли три незнакомки! И не идут, а плывут в жарком мареве. В руках вёдра, значит это ягодники, догадался Сашка, за малиной ходили. Он сразу сообразил — сейчас будут купаться, значит, он увидит живьём эротику трёх граций.

А те разомлели на жаре и прямиком к Чумышу. Когда подошли ближе, он их узнал и даже обиделся — никакие это не «три грации», а бабский председательский выводок: Мария Капитоновна, жена Крапивина, её младшая дочка Настёна, пацанка лет двенадцати и беременная сноха Клавка. Сашка даже расстроился — он ожидал настоящую эротику, а тут неинтересный деревенский стриптиз. Противно смотреть: старая, брюхатая и пацанка.

И получилось так: он на одном берегу Чумыша, а они на другом, и ему всё хорошо видать. Те подошли к реке, сбросили с себя всё, и остались в чём мать родила, а кого бояться? Думают, что они одни на планете. Капитоновна была весом далеко за центнер, грузная, а если честно, то похожа на кадушку на ножках. Она плавать не стала, а недалеко от берега плюхнулась в воду по шею, и от блаженства стала хлопать ладошками по воде.

Клавка с Настёной поплавали, поныряли, а потом вышли на берег и направились вверх реки к перекату. Говорят, что человека по жизни умным делает любознательность. А если так, то они хотели одно из двух: или хотели сплавиться по течению, или узнать — можно ли по каменному перекату перейти на другой берег, чтобы ещё два километра не тащиться до моста.

Беременная Клавка шла по перекату осторожно, а девчушка за ней. Только вдруг сноха сорвалась и ухнула в яму. Ей бы следовало просто плыть по течению и спокойно грести к берегу. Только она почему-то упрямо хотела добраться до камней переката и взобраться к Настёне. И добралась бы, там было всего каких-то два-три метра, но в её положении это было не просто. Когда совсем выбилась из сил, её подхватило течением и понесло.

Свекровь выскочила на берег, бегает и орёт, девчушка от страха визжит… А Клавка уже стала тонуть — то уйдёт под воду, то вынырнет и устало бьёт руками по воде. Развязка была близка, и всё это на глазах у Сашки. Надо бы ей помочь, но лучше не связываться с этим делом, да он и не обязан. Только стыдно ему и жалко, если утонет беременная Клавка, а он рядом и не помог.

Но ведь и он сам может утонуть из-за баб председателя колхоза, который даже поросёнка весной им не выписал, что тогда? Но внутренний голос пристыдил: «Ты мужик или тряпка? Да в твои годы отец на фронте воевал и видел всякое, а ты трус, пальцем не шевельнул, а уже беременную бабу и себя хоронишь…» И как очнулся. Быстро скинул штаны, рубаху, майку и бултыхнулся в воду. Саженками поплыл Клавке наперерез.

Клавка вынырнула и увидела перед собой Сашку. Он стал ей объяснять, что надо делать, чтобы спастись, да куда там! Она уже ничего не соображала, судорожно вцепилась в него руками, и всё пыталась залезть на него, как на болотную кочку или поплавок речного бакена, а по сути его топила. Отцепиться от неё было уже нельзя. Сашка стал лихорадочно соображать, — как самому спастись и её выручить из беды. А течение их всё несёт и несёт, и он уже чует, что так долго не выдержит. И решился на крайность.

Набрал побольше воздуха, и вместе с ней пошёл на дно. Сработало, — Клавка отцепилась от него и стала грести руками, чтобы выплыть наверх. Сашка вынырнул рядом, чуть отдышался, поднырнул под неё и вынырнул сзади. Одной рукой ухватил за волосы так, что её голова запрокинулась назад, а другой рукой стал грести к берегу. Сколько это длилось не помнит, он всё грёб и грёб. Клавка от страха совсем обезумела и уже ничего не соображала. Вместо того, чтобы ему помогать, она с перепугу пыталась вырваться, а Сашка уже из последних сил грёб к берегу.

Слава Богу, наконец почувствовал — нога коснулась дна, и тут сразу стало легче. Потом и утопающая Клавка почувствовала под ногами дно, и уже сама стала выбираться на берег. Причём карабкалась на четвереньках, как ящерица, даже когда оказалась на траве. Тут её и подхватила под руки Капитоновна и увела в березняк. Она отрыгивала и откашливала воду, плакала и мычала, а потом, видать оклемалась и пришла в себя — заревела.

Сашка стоял на берегу и не мог отдышаться. Наконец из березняка показалась председательша и пошла к нему. Наверно, будет благодарить, подумал он, но всё получилось иначе. Капитоновне и самой было непонятно, зачем идёт, но в пяти шагах от Сашки сообразила, что она далеко не модель и находится не на подиуме, а точнее — совсем голая. Тогда ладошкой закрыла срамное место, другой рукой ухватила увесистую палку, и как заорёт:

— Какого чёрта сюда припёрся, срамник! Да я тебя свинёнка!.. — и как запустит в него отборным матом и этим дрыном.

Сашка еле увернуться, потом забрёл по пояс в воду, нырнул и поплыл на свой берег. Через время за ним на мотоцикле заехал отец, а на технике до дома рукой подать. О том, что случилось на реке, он говорить пока не стал никому. И правильно сделал.

По случаю удачной рыбалки мать нажарила рыбы, и отец это событие решил отметить, многозначительно заподкашливал:

— Мать, сын приехал, кормилец, так сказать — добытчик. Мне кажется, стоило бы того… слазить в погреб за «божьей росой».

— Ну что с вами делать, раз такое дело — полезай.

Но лезть за самогонкой не пришлось. На улице послышался шум подъехавшей машины.

— Отец, никак кого-то черти принесли, посмотри.

Выглянули в окно. Точно! Стоит председательский «газик», да и сам голова колхоза уже стучит в дверь.

— Добрый вечер вам. Гостей принимаете? — спрашивает Крапивин, а сам проходит и ставит на стол бутылку «Столичной».

— Таким гостям всегда рады, — обрадовался хозяин. — Садись с нами ужинать Андрей Григорьевич. Каким ветром занесло?

— Вы ещё не знаете? Вам сынок ничего не рассказывал?

— А что он должен нам рассказать? — насторожились хозяева.

— Это хорошо, что он молчит, в закрытый рот муха не залетит. Выйдем Саня на минутку, надо словом перемолвиться.

Вышли на улицу, Крапивин закурил, а потом учинил допрос:

— Так что там случилось на Чумыше? Говори без утайки. Мне бабы твердят, что чуть не потонули на реке и про тебя, а что к чему, понять не могу. Растолкуй хоть ты, что там случилось.

— Беда случилась. Ваши ягодники купались, а Клавка стала тонуть. Это чудо, что мне удалось её всё-таки вытащить. Я уже думал, что ей и мне хана пришла. И всё-таки, я её вытащил на берег. А вместо «спасибо» твоя бешеная Мария Капитоновна меня чуть палкой не пришибла. Видишь ли — застыдилась, что голые.

— Всё сходится, — подвёл итог Крапивин, — Ты, Саня, молодец, дай руку пожму. Ей-богу, в институт сообщу как ты отличился, пусть знают про это. Ладно, а теперь пойдём водку пить.

Да не тут-то было. Сашка за три года-то поумнел, уже сдал экзамен по «Потитэкономии», потому и говорит председателю:

— И это всё? Извините, но у вас, Андрей Григорьевич, странное отношение к воспроизводству рабочей силы и прибавочной стоимости. Очень уж дёшево вы цените жизнь своей снохи и будущего внука или внучки — всего по стакану «Столичной» за такое дело. Извините, но мы можем перебиться и самогонкой, а это значит, вам сноха с внучатами вообще задаром обойдутся.

— А что ты ещё хотел? Дело-то житейское, — растерялся тот. Такое дело случается редко, потому он тут дал промашку.

А Сашка держит в голове разговор про сало, потому говорит:

— А если дело житейское, то продай нам трёхмесячного поросёнка. Вместо того, что ты по весне отцу отказал.

— Ишь ты, куда хватил! — Удивился Крапивин, так как мужик был прижимистый, но потом подумал и согласился. — Ладно, твоя правда, будет вам поросёнок, даже бесплатно. И ещё. Про это в деревне всё равно прознают, так что к тебе просьба, — говори, что тонула не Клавка, а Настёна. Так и так, сорвалась на перекате. Хорошо? И ещё — все были одеты, а не голые, как дуры. Идёт?

Но только Сашка к месту припомнил и науку «Философию» и её знаменитое, «бытиё определяет сознание», потому он быстро сорентировался и говорит председателю:

— Ладно. Но тогда это уже тянет на прибавку — придётся вам выписать ещё корм поросёнку, пять центнеров комбикорма. Мы за него как положено заплатим. А в институт можно и не писать.

— Ладно, чёрт с тобой. Чего уж экономить по мелочам.

ЖЕНИХИ

Приходит Серёга с работы, только умылся, а тут заявилась тетка Мария, друга Гришки мать. Сама ревёт в голос:

— Серёжа, выручай! Что было с Гришкой промеж вас из-за Светки, уладите. Сейчас прошу тебя Христа ради — помоги.

— Что случилось, — и сам догадался, зря она не пришла бы.

— Выручай, пропадает он сейчас. Как всё представлю, так сердце кровью обливается. Да за что же мне такое наказание?

— Что с Гришкой случилось? Ты не причитай, а говори.

— Аппендицит у него, а хирург уехал в город. В больнице говорят, что ничего серьезного, а мне толкует, чтобы срочно в район на операцию. По всем признакам, он у него лопнул, потому он уже сознание теряет. Председатель легковушку дал, за рулём Иван Иванович, а сопровождать отправили фельдшера Катю Стукову, а что она сделает в такой буран. Мне надо было самой с ними поехать.

Серёга представил: ночь, метель, забуксовала машина, а в ней Гришка, друг-приятель. Да, было дело, подрались в клубе из-за этой Светки, но тут совсем другое дело. На кону жизнь.

— Была у бригадира?

— Да. Он к тебе послал, но говорит надо ещё кого-то с тобой. Одному нельзя, надо на пару. Я Борьку уже уговорила.

Пошёл он в МТС. Борька его уже ждал. Когда заправили трактора и были готовы в путь, бригадир им говорит:

— Парни, дело серьезное. Там люди. Дорожники выехали, навстречу, но сами видите что творится. Если что, то действуйте по обстановке. Наши машины из района, как на грех, до начала бурана выехали, будут домой пробиваться. Как всегда насадят пассажиров, а теперь помёрзнут. И главное, — председательский УАЗик там с Гришкой, выручайте друга. Сейчас на вас надежда.

Молча пошли к тракторам. Задребезжали гусеницы, и задрожала промёрзлая земля, исчезли трактора в ночи в этой снежной круговерти. Перед подъёмом на Воронье седло увидели бульдозер дорожников — слетела правая гусеница. За этих беспокоиться не стоит, на втором тракторе не пропадут. А куда уехали уже не видать, всё замело и сровняло. Дороги почти не видать, ехали по памяти. В свете фар плясала метель, секла по стеклу, снег таял и медленно корочкой сползал вниз. «Дворники» не успевали счищать, и приходилось постоянно высовывать голову, чтобы хоть как-то ориентироваться.

Колонну машин встретили, где и ожидали, в долине перед подъёмом. Сперва попались две брошенные машины с углём. Как они умудрились вперёд пробиться, догадались по серым буграм снега вперемежку с углём. А вот и остальные. От заметенных нечётких силуэтов машин потянулись к тракторам люди. Кутались в воротники, закрывались от секущего снега. Понятно, все встревожены, на уме одно, — можно ли пробиться до жилья? Топливо на исходе, моторы не глушили.

— Где УАЗик председателя? — высунулся из кабины и закричал Серёга, стараясь перекричать шум ветра. — Чё молчите?

Но тут сквозь пелену снега в свете фар показался расплывчатый силуэт. У Сереги сердце оборвалось, когда признал Катюху Стукову. В старой цигейковой шубке, закутанная в шаль, и ни кровинки в лице. Увидела Серёгу и к нему, тот ухватил её за руку и втащил в кабину. Спрашивает:

— Как Гришка?

— Пока живой, плохо ему, наверно не довезём, — и заплакала.

— Не реви, показывай дорогу, — сам рукой подозвал Борьку, и когда тот залез к нему в кабину, стал ему говорить:

— Я с Гришкой буду, а ты цепляй любой фургон, сажай людей и тащи домой. Если не пробьётесь до деревни, тащи фургон до любой чабанской стоянки. Особо не церемонься, тут тебе начнут все советовать — всё решай сам. Ну, давай. Будь!

УАЗик пытались вытолкать, толкали сколько могли, потом выдохлись — бесполезно. Пока Иван Иванович цеплял трос, Сёрега с трудом залез в машину. На заднем сидении лежал Гришка, друг-приятель. Серёга боялся этой минуты и думал, как они после драки встретятся? А как увидел скрюченного Гришку, с перекошенным от боли лицом, сразу всё мелочное куда-то ушло. А тот обрадовался и даже пытался улыбнуться.

— Серёга! И ты здесь, а я твой трактор по звуку узнал.

А тот, чтобы ободрить, взял его за руку и крепко стиснул.

— Держись, Гришуха, сдохну, а до больницы довезу, — а сам чует — рука у Гришки сухая и горячая-горячая.

Когда выбрались из этой долины, УАЗик с двумя мостами пошёл сам. Среди лесистых гор ветер дул потише, только падал снег, и машина пробивала все перемёты на скорости.

Но Серёга упрямо гнал трактор за ними следом, боялся, что опять засядут. Перед райцентром есть такой сопливый ключик, там зимой всегда наледь. А сейчас в оттепель обязательно дорогу развезло и засесть можно запросто. На самом деле оказалось ещё хуже. Стоит УАЗик, и даже двигатель заглушен.

Гришка уже был в обморочном состоянии. Катюха находилась как в столбняке, за один рейс столько всего. Она не плакала, а как сделала укол, так и сидела со шприцем.

Перед райцентром дорогу тоже замело, но впереди светились огни, порывы ветра доносили урчание бульдозеров, это дорожники вышли в ночь. Всё-таки хватились, что ни одна машина в посёлки района не вернулась, значит, — жди беды. Дороги в буран расчищать без пользы, тут главное — людей спасти.

Серёге можно было возвращаться, но он упрямо гнал трактор за УАЗиком. На наледи, когда вытащил машину, пока Иван Иванович сматывал трос, он заглянул в салон и увидел бледное Гришкино лицо с заострённым носом и несчастную Катюху, и ком подступил к горлу. Все трое учились в одном классе, и вот один сейчас из-за этой метели умрёт. В землю его зароют, забросают мерзлыми комьями. И это было страшно. Поэтому он всё гнал и гнал трактор — а вдруг опятьзастрянут.

«Скорая помощь» райцентра размещалась в одном корпусе с хирургическим отделением, стоило только пройти через какую-то комнату, где стояли носилки и какие-то ящики.

Вот и Катюха сидит. Спрашивает: «Почему не вернулся?»

— А если бы застряли ещё раз? Ладно, что с Гришкой?

— Операция идёт давно, ездили за вторым хирургом.

— Спроси у них, если нужна кровь, сколько надо дам.

— Не надо, у них для таких случаев запас есть всегда, — а сама сразу вспомнила, как из-за этой Светки они с Гришкой чуть не убили друг друга, все в крови. Их кое-как растащили парни. А теперь свою кровь предлагает.

— А Иван Иванович где?

— Машину поставили в гараж сельхозуправления, а сам он пошёл на квартиру к своему старому другу.

— Домой со мной поедишь? — спросил, чтобы не молчать.

— Нет, посижу до конца операции, а потом уже пойду на квартиру, у меня здесь сестра живёт. А ты когда домой?

— Я тоже подожду конца операции, — и сел в коридоре, стал разглядывать на стене плакаты про СПИД, пьяниц с сизыми носами и небритыми мордами. В тепле его незаметно сморило, и он задремал. Чувствует, тормошит его кто-то. Это Катюха.

— Да проснись же ты, Cерый. Кончилась операция. Врач говорит, что слабый он, нo должен оклематься. Ругал меня за то, что поздно привезли. Говорит, ещё бы полчаса — и конец. Знаешь, как он орал на меня, а сам не знает, как мы добирались.

***

На улице уже светало, но метель набирала силу. Серёга встряхнулся, сгоняя дремоту, растёр лицо снегом и только сейчас понял, что дело было серьезное, а друга своего он всё-таки спас.

ДВЕРЬ

Одно время наш деревенский табун всегда пас Ефим Якушев. Обычно по вечерам пригоняет он в село скотину и — домой. И всегда его Пелагея сидит во дворе, как чёрт на пенёчке, поджидает. А тут видит, она по ограде мотается и голосит. Соседи столпились и галдят у ограды. Ефим перепужался, думает, что-то серьёзное.

— Ты чё блажишь? — Спрашивает — Что случилось?

— Чё-чё, сам вон — посмотри.

Глядит Ефим, а дверь в хату — вдребезги разбита.

— И кто это её так изнахратил?

— Кто? Андрюха Бороздин, вот кто. Змей подколодный. Всё лез к Наташке. Слышишь — ревёт.

Ефим, не слезая с Гнедка, сразу к Бороздиным. Отец Андрюхи Николай, возился с мотоциклом, гремел какими-то железяками.

— Ты знаешь, что твой охламон у меня дома учудил?

Николай был мужик с гонором и задиристый. Сразу сам окрысился на гостя. Нагло прищурился и так это с ехидцей говорит:

— А мне это без надобности.

— Зато мне есть надобность. Зови своего хорька шкодливого.

Тут открывается дверь и вот он — нарисовался сам Андрюха, и тоже с гонором орёт на него:

— Ты чё сюда припёрся? Чё тут разорался?

— Кто дверь высадил?

— Ну, я. И что теперь? — А сам свои лупетки нагло выкатил, не моргнёт, ещё и лыбится. Ну, папаша родной, вылитый.

— А если ты, тогда иди и ремонтируй.

— Наташка сама виновата, если бы по-хорошему сразу открыла, и дверь была бы целая. А раз так, то сами и ремонтируйте.

Ну ни змей! И главное, — отец за него горой, ещё стал грозить Ефиму, припомнил старое. Сам расстервенился, орёт что ни попадя, только что драться не кинется. Кричит:

— В прошлом году из-за твоего недогляда наша Зорька объелась клевера, да так, что пришлось её прирезать. А какая корова была — ведёрница. Надо было на тебя, сволочь гундосую, в суд подать. А теперь ему ещё и дверь ремонтируй. Пошёл на… (вон!)

Ещё раз наведался Ефим к Бороздиным, и всё без толку.

Тогда плюнул он, оставил табун на подпаска Витьку Клюева и среди дня подался к участковому, Коле Трубникову. Так, мол и так, этот змей Андрюха дверь высадил. Сделай ты мне божескую милость, заставь их новую дверь поставить. Осень уже на дворе, холодно, баба ругается.

Участковый был мужик свой, деревенский, он на все склоки смотрел сквозь пальцы и посоветовал самим всё решить миром.

— «Бытовуха» — это такое дело, что и прокурор не разберётся. Сегодня вы ругаетесь, завтра миритесь. Попробуй ещё раз с ними потолковать. Люди же они, должны понять.

— Это не люди, а сволочи. Говоришь «бытовуха?» Нет, это разбой, — осерчал Ефим. — Ладно. Прокурор, значит, прокурор.

На другой день опять оставил табун на подпаска Витьку Клюева, а сам подался к прокурору, на коне долго ли? Приезжает. Заходит. А прокурором тогда у нас был молоденький парнишка, Константин Петрович Круглов. Он только что из института, со значком и в очках. И страсть, как вежливый. Они, прокуроры, по перву завсегда вежливые. Ефима принял хорошо, даже встал со стула и всё: «… прошу вас… садитесь, пожалуйста… слушаю вас». Ну, тут-то Ефим ему всё и выложил про дверь.

— Главное, — говорит он, — отец Андрюхи работает в колхозной столярке, и нет, чтобы всё уладить, так он ещё эту проклятую корову сюда приплёл, судом стращает. Господи, хоть бы корова путная была, а то всё на чужое зарилась, как и её хозяин.

Прокурор вежливо его выслушал, аккуратно сдул пылинку с новенького синего кителя и говорит Ефиму:

— Я вас понимаю, но возбудить уголовное дело нет оснований. Вы уж, как-нибудь уладьте это дело миром. А если нет, то напишите заявление в сельский Совет, и там на административной комиссии всё уладят. Дело ваше сугубо гражданское, так трактует Уголовно-процессуальный кодекс. Честное слово.

— По-вашему процессуальному, может и так, но ведь спать боязно. Сёдни ночью соседские собаки забрались в сенцы и сало из ларя утащили. Бабка ругается.

— А у вас разве своей собаки нет?

— Есть, да она же сука, а потому с кобелями заодно.

И всё. Видит Ефим, дверь ему и тут не светит. Беда! И уже спустился с прокуророва крыльца, и вдруг его как кто надоумил: а что, думает, если бить на жалость? Ведь прокурор ещё молодой парнишка, ещё не порченый, поди, подсобит. Вернулся. «Молодой парнишка» только опять вежливо заегозил со своим «… прошу вас… садитесь, пожалуйста», а Ефим его и огорошил:

— Вы помогите, а то она всё время ревёт, книжки забросила и в школу второй день не идёт.

— Кто она? Кто не идёт? Бабка? — Опешил прокурор.

— Да внучка, Наташка. Её родители в городе живут, а она у нас с бабкой с пятого класса живёт. Сейчас в десятом учится, а этот бугай уже армию отслужил. Сладил с девчонкой. Он же её… (тут Ефим сказал нехорошее слово, которое и произнести совестно, а культурно оно переводится, как «лишил девственности»).

От такого поворота дела молодого прокурора, как кто шилом в одно место кольнул. Сам подхватился, да как закричит:

— Он что, изнасиловал её?

— По-учёному, может, будет и так, а по-деревенски — трахнул он её. Ссильничал, кобель белоглазый.

— Так какого же чёрта ты, хрен старый, мне битый час про какую-то дверь буровил? — забыл про вежливость прокурор.

Сразу хватает телефон, даёт команду аж самому начальнику милиции: Андрюху — в кутузку, Наташку — в больницу на какую-то медэкспертизу. Заставил Ефима писать заявление. Тот сперва заартачился, опять понёс своё про дверь, но тут уж прокурор его обнадёжил. Сам по кабинету бегает, руки потирает.

— Теперь они, непутёвый ты старикашка, не то что дверь, перед тобой плясать «Барыню» будут. Сам увидишь.

Чудно, думает Ефим, я ему про дверь толкую, а он про какую-то «кспертизу». Ладно. Допас скотину и вечером пригоняет табун. Только домой, а там его поджидает Николай, отец этого змея Андрюхи. И уже новёхонькую дверь навесил. Куда вся спесь подевалась, его как подменили. Сразу: «Сю-сю-сю, Ефим Василич! А я к тебе. Вон дверь новую поставил, даже проолифил, теперь прошу вас в гости. Там потолкуем за жисть. Есть дело».

Ефим обалдел от радости, судите сами: и дверь новая, и его в гости. А в деревне у нас в гостях завсегда не обходится без бутылки. Он и думает: ну молодец этот парнишка-прокурор.

И верно. Его ждут, как дорогого гостя, сразу сажают за стол, давай угощать лапшой с гусятиной, водки наливают. А в самом конце этого экстренного праздника Николай стал просить, чтоб он забрал заявление. Пусть скажет прокурору, что ничего страшного не было, Андрюха так объяснялся Наташке в любви. А сам, подлец, ещё водки в стакан накатил по самый рубчик. Даже начал навеличивать «сватом». От же подлец перевёртыш, как запел.

Ефим утром к прокурору, так, мол, и так, отдай заявление, — дверь сделали, значит, и делу конец. Спасибо, что помогли. Оказывается, ничего промеж них и не было. Кроме того, эта сволочь, Андрюха, даже готов срочно ожениться. Эка невидаль, да у нас в деревне завсегда так: сперва ломают двери, а уж потом женятся.

Да не тут-то было. Молодой прокурор не только оказался на дело такой прыткий. Как давай стращать Ефима своими законами, и выходило, — за лжесвидетельство его могут упрятать за решётку. Куда вся его культурность подевалась. Ехидно говорит:

— Чё ты мелешь, старый хрен! Какое «ожениться?» Она же ещё малолетка, у неё даже нет паспорта. Теперь это дело нашей конторы и обратный ход ему дать нельзя. Вот заключение судмедэксперта, тут всё прописано. Это же уголовное дело, и светит этому Андрюхе Бороздину серьёзная статья.

Оказалось, что Коле Трубникову милиция сделала нагоняй, и он собрал свидетельские показания, как «жених» Андрюха «объяснялся в любви» Наташке, когда ломился в дверь. Всё. Хана.

Потом был закрытый суд, потому как тогда ещё телевизоров не было, а поглядеть на этот сексуальный боевик собралось полдеревни. Змей-Андрюха как не крутился, а всё же схлопотал, что положено. Теперь-то он поумнел и клянёт себя, что хамил Ефиму и сразу не согласился ремонтировать деревянную дверь, и потому оказался за железной. А что толку каяться, когда поезд ушёл.

Вообще-то, и Наташку жалко, но и она сама была виновата, нечего было на танцах дрыгать голыми коленками, строить глазки Андрюхе и дразнить. Он же не сдуру к ней попёрся.

Потом, правда, она враз поумнела и уехала в город к родителям. То ли с перепугу, а может со злости, окончила юридический институт, и теперь работает народным судьёй в соседнем районе. Говорят, что она хороший судья, так как судит по совести. Когда ей попадают дела по насильникам, то она всегда держит сторону потерпевших. А почему — вы наверно уже сами догадываетесь.

МЕДОВЫЙ СПАС

В вагоне поезда спор был интересный и злободневный. Тем более, что народ ехал случайный, потому разговор был необязательный, и вёлся, чтобы скоротать время. Кто-то хвалил демократов, кто-то Сталина и коммунистов. Мнения были разные, смелые, слава Богу, что на дворе не тридцать седьмой год.

— Ну, и что дали ваши демократы? Что они для народа сделали? Всё по себе растащили. И придумают же — приватизация! Хватай, кто сколько урвёт. За бесценок аэропорт «Шереметьево» продали. С чего бы это так дёшево? Да ясно! Счета за границей не зря открывают. Это же мафия!

— Что ты по одному факту судишь? А твои коммунисты миллиарды гнали за границу, себе коммунизм устроили, а народу по талонам хлеб, сахар и мыло! Хорошо было, да? Ты этого хочешь?

Спорило всё купе, даже из соседних подавали реплики:

— Правильно! Давно надо было власть у коммунистов забрать! Сами разжирели, а страну довели до ручки.

Тут поезд замедляет ход. Остановка. Несколько пассажиров сошли, и столько же появилось новых. Пока по проходу сновали с чемоданами, пересаживались да усаживались, спор затих. А только поезд тронулся, опять началось:

— Союз развалили. Это разве хорошо? Воюют друг с другом, а из-за что? Были друзья, а теперь — враги.

— Эх, Сталина бы поднять…

— Не надо его подымать! Ты посчитай, сколько он народу угробил по лагерям ГУЛАГа. Это тогда, когда мы жили дружно и мирно, а что ночами «воронки» самых умных да работящих везли и прятали по психушкам да по тюрьмам, этого уже и не помним.

— Зато порядка было больше. А сейчас? Безработица, разбой, аварии, заводы стоят, колхозы разгоняются.

— И правильно, что колхозы разгоняют, если в них силой народ загоняли. Паспортов им не давали, все были как крепостные.

Тут новый пассажир, уже пожилой, с окладистой бородой и пушистыми усами, слушал-слушал и вдруг спрашивает:

— Вот ты, парень, скажи, кем работаешь? — А у самого голос спокойный и похоже, рассудительный.

— Кем, кем? — замялся пассажир в кожаном пиджаке. — Какое это имеет значение? Тебе что, паспорт показать?

— Значит, не работаешь, — так же спокойно заключил дед, — или коммерсант, а это даже хуже, потому как паразит, а ещё и берёшься критиковать власть.

Наступила неловкая тишина. Так хорошо беседовали, ругали власть, всё было умно и культурно, и тут дед разом всё испортил.

В соседнем купе ехали студенты, в спор они не встревали, а всё перемигивались, посмеивались, да изредка вставляли шпильки. Вот и сейчас высунулась рыжая голова и с шутовской серьезностью спрашивает нового пассажира:

— А ты сам, дедушка, за какую партию? За большевиков или коммунистов? — Юмор киношный, с бородой, длиннее чем у деда, но все затихли, ждали, что он скажет.

— Я, парень, за тех, кто работает. А партий бывает только две. Одна та, что работает, и другая, которая работать не умеет и не хочет. Этим только командовать, призывать да языком молоть.

Вот те, на! Дед-то — голова! Как у него всё просто и понятно, две партии! Тут уж и умные студенты, что снисходительно слушали «демократов» и «коммунистов», не утерпели:

— Ты, дедушка, наверно, знаешь, как надо жить?

— А то как же. Это вам любой стоящий мужик скажет.

Дед оказался не только головастый, но и задиристый.

— И как же нам надо жить?

— Надо, парень, учиться у природы. Чего выдумывать? Она за нас всё уже давно придумала. Слава Богу, миллионы лет испытывала, как надо и как не надо жить. Всё живое, что жило как не надо — вымерло. Теперь у неё всё умное и проверенное, учитесь и живите. Всё имеется. Есть хочешь — вот тебе земля, паши, сей и будешь с хлебом. Скот разводи. Заболел — вот тебе травы, нагнись, сорви и лечись. Все у неё продумано, учись и работай.

— Да, но за ту же землю воюют, и на той же земле живут лодыри. Упрощаешь ты, дедушка. Адам Смит, Томас Мор, Карл Маркс — какие головастые мужики были, и то не додумались, как обществу жить. А вот ты вмиг все проблемы разрешил.

— Если до тебя не дошло, ещё раз повторю, — обществу надо учиться у природы и перенимать только полезное. Взять хоть моих пчёл, вот уж у кого порядок.

— А-а! Ты пасечником работал?

— Почему работал? Я и сейчас, парень, с пчёлами. С сыном работаем, и внучат к делу приучаем.

И ведь точно. И как это сразу не догадались, что он с пасеки? От него медом и духмяными травами отдаёт, и ещё чем-то летним и добрым. Стали спрашивать его:

— Сколько же тебе лет, дедушка?

— Шестьдесят девятый уже разменял.

Вот это да! Лицо молодое, без морщинок, зубы белые и все на месте, только вот борода старит.

— Чему у пчёл учиться? Жалить? Это люди и без них могут, — вставил мужик в кожаном пиджаке. — Был я на пасеке, так меня твои пчёлы чуть до смерти не заели.

— Опять же ты, парень, не прав. От тебя же табачищем несёт. И, поди, ещё выпимши был. А пчела хоть и насекомое, а умная. Этого она не любит, а так смирёная. Про Адамов Смитов с Марксами они не знают, а коммунизм у себя да-авно построили. Вот так! Строй у них особый, а командует и верховодит у них матка — баба, стало быть, по-нашему.

— Выходит, у них матриархат?

— Я такого слова не знаю, но оно и правильно. Баба — она завсегда наперёд думает. Ей себя, детей, да и мужика всегда надо обиходить. На ней всё держится, у неё за всех душа болит.

— Дед, а у тебя дома кто командует? Ты или бабка?

— А у нас, парень, дома не командуют. Каждый делает своё. Её дело — с ребятишками заниматься да по домашности, а я ей должен помогать, чтобы был тёплый угол и достаток в доме. Потому я должен работать. И у пчёл так. У них все заняты своим делом, всё разложено по полочкам, и каждый своё место и работу понимает. Это же уклад не только семьи, а целого государства.

— Эх, куда хватил! Во, даёт, старый!

— А ты, парень, не смейся, а сам прикинь. В каждом улье проживает от сорока до шестидесяти, а то и ста тысяч пчёл. Отдельные страны столько народу не имеют, а ведь таким количеством надо управлять. Вот матка у них и президент, и парламент — всем руководит. Правда, у неё есть особые привилегии, пусть без машин и дач, но есть. И не от прихоти, а по нужде. Ей положена по штату свита, повара, официанты, прислуга. За ней даже, извиняюсь, убирают после туалета. У неё строгий распорядок — пятнадцать минут откладывает яйца в ячейки, и отдых. В это время её кормят, поят с ложечки маточным молочком.

— Так улей, это таже общага? И что там хорошего?

— Ничего ты, парень, не понял. Это уклад жизни, только в отличие от общежития, где живут пьяницы, тут все работают и заботятся о потомстве. От детей не отказываются, как сейчас с этой перестройкой, когда миллионы беспризорных детей бродят неприкаянные. У пчёл за детьми уход особый, понимают — это будущие работники и кормильцы. Их кормят, поят, лелеют. Малышка только из ячейки вылезла, а её сразу воспитывать. Немножко отпразднуют, потетешкают и всё — привыкай к труду: «Убери за собой, а сроку тебе даём три дня».

Та не спорит, всё из ячейки выгребет, всё вынесет и не бросит возле дома-улья, а отнесёт подале. Её старшие нахваливают, а уж она и рада стараться.

Через три дня вызывают: «Убрала? Молодчина! А теперь иди в детсад и сама поухаживай за малышами. Вот тебе наряд на три дня: пои и корми их, как мы кормили тебя».

После детсада вызывают её на комиссию, а там уж куда определят. Обычно молодые и сильные пчёлы в начале несколько дней работают сторожами у дверей в улей, по пчелиному — у леткá. Работа сторожа у входа в улей, у леткá примерно такая же, как и на проходной мясокомбината. Только если там сторожа сами первые воры, то у пчёл всё по-другому. Если вдруг по ошибке залетела чужая пчела, её обыщут, вывернут карманы, и если она с мёдом, то под конвоем ведут на склад. Там приёмщицы мёд оприходуют, дают квитанцию, теперь можешь лететь. И все без рук, без крика и грубости. Лети на все четыре стороны.

— А если залетит чужая пчела без мёда?

— Тогда другой разговор. Сперва разберутся и отпустят. Но если начнёт грубить или кинется драться, то ей хана. Отгрызут руки-ноги и вышвырнут из улья, чтоб другим было неповадно.

— Ну, дед, ты и брехать горазд! — засмеялся студент с рыжей головой, но его одёрнули.

— Не перебивай. Давай, дедушка, рассказывай, что потом?

— Потом она попадает на лётную работу. У людей как? Всякие строгости, комиссии, перекомиссии. Налетал часы и на пенсию. У пчёл по-другому. На лётную работу пчела попадаёт обязательно и работает на совесть.

— А как пчёлы находят нектар?

— Очень просто. У них, как и в армии, есть особый спецотдел, куда подбирают очень одарённых пчёл, их работа — разведка. Они втайне от пчёл других ульев ищут хороший взяток. Нашла разведчица много нектара и в улей. Докладывает и рассказывает.

— Так пчёлы умеют разговаривать?

— Конечно, парень! Только по-своему, благородно, без матерщины, гудят по-своему и танцуют. Танцует разведчица, вертится, а каждое движение пчёлы понимают, это для всех полётная карта. Потом вперед! И безошибочно находят место. Подустала пчёлка, идёт в отдел кадров и говорит: «Нет мочи летать, руки-ноги болят, в суставах ломит, прошу дать послабление». — «Хорошо, — говорят ей, — переводим на легкий труд по хозяйству. Это так же, как и у людей, когда выработают трудовой стаж, то уходят на пенсию. Но всё равно продолжают работать дома.

Обычно пчёл-пенсионеров переводят работать на склад в приёмщики, или в разнорабочие. Они строят ячейки, запечатывают мёд, занимаются уборкой или идут на проветривание. Электричества у них нет, потому нет и вентиляторов. Как только наступает жара или надо из ячеек с мёдом выпаривать воду, они становятся рядком, машут крылышками и гонят влагу из улья.

— А трутень? Он же не работает. Выходит, тунеядец в этом пчелином коммунизме? Как это у них может быть?

— Это, парень, особая стать. Это единственный мужской представитель, продолжатель рода. Его кормят, поят, за ним ухаживают, а он до того обленится, что ему даже драться лень, поэтому у него нет жала. Но, мужики, не завидуйте трутням. Кормят его до тех пор, пока матке не взбредет в голову, что пора бы для продолжения рода, побаловаться супружескими утехами. В улье неудобно, да и стыдно, кругом народ, а это дело интимное.

Тогда она, как невеста готовится, прихорашивается, а свита в панике, волнуется, а поделать ничего не может. Это право матки. Только она из улья, трутень губы раскатает и за ней. И вот высоко в небе над родной пасекой происходит брачное таинство, причём, там трутней видимо-невидимо. Все матки норовят переспать (это я культурно говорю) с несколькими трутнями, и всё чтобы с чужими. В этом вопросе у них всё как у непутёвых людей.

После этого загула матка летит домой. «Ура! Маманя прилетела!» — радуется улей. — «А это кто? Трутень! Гоните его в шею, нам легче нового вырастить, чем его кормить за зря».

— Неужели у пчёл нет вредных привычек? Бывают у них какие-то беспорядки?

— Бывают, парень. Как не бывать. Бывает, что пчёлы воруют.

— Воруют? Да вы что? Что и как они воруют?

— Это, парень, только тогда, когда напьются и все пьяные.

— Пьяные?! Пчёлы? Неужели они ещё и пьют?

— Бывает, парень. Но опять же тут человек виноват. Жадный хозяин-пасечник накормит их забродившим или падевым мёдом, а им много ли надо? Пьяным море по колено! Всем ульем хулиганят, лезут в другие улья, драку затеют и охрану побьют, мёд воруют. Матка с кулаками на трутня… Но я же говорю, это редко бывает, а всё человек виноват. Из-за его жадности.

— Это понятно. А так, если всё в порядке, бывают скандалы?

— Как не бывать? Это уж как водится, всегда есть недовольные властью. Обычно в июне-июле начинаются в улье волнения. Наиболее отчаянные начинают митинговать: «Хотим перемен!»

— И что тогда?

— Тогда в улье начинаются скандалы, но перед этим недовольные вырастят новую матку, а как та окрепнет, всё и начинается, вплоть до мордобоя. Ясно, две хозяйки в одной семье не уживаются. Тогда собирают собрание, а дальше всё как у людей: «Хватит, отделяемся! даёшь суверенитет!»

Но и тут у них всё по-деловому, — выберут согласительную комиссию и начинается делёж, по-ихнему — роение. Само собой, работа побоку. Какие тут полёты, если власть делят? Это же завсегда так — чем больше кричат да митингуют — тем меньше работают. Орут, лодырничают, а мёд жрут. У людей точно так же.

— Тут ты, дедушка, прав. У нас в районе всё митингуют и ждут, когда им пособие по безработице дадут, чтоб поскорей пропить. Ни в одном магазине не сыщешь вилка капусты, даже картошки с марковкой не найдёшь. Многие даже огороды с грядками побросали, записались в безработные.

— А вот у пчёл и тут по-другому. Начинает работать их спецотдел, разведчики находят новое пристанище: пустой улей, дупло, а то и просто ветку. Старая матка хоть и ругалась с молодой, но обжитый улей всегда оставляет ей. Живите с миром. Говорит:

— Кто со мной — вперед!

Строго по спискам пчелиная семья делится поровну. Попрощаются и разлетелись. Конечно, как и после любого раздела, обе семьи потом ослабеют, и требуется год, а то и больше, чтобы оправились. Это, как и у людей после развода, сами знаете.

— А похороны у пчёл бывают?

— Нет, парень, похорон как раз и нет. Посуди сам, в летнее время за день из одного улья гибнет до двух тысяч пчёл, и в основном в полете, на рабочем месте. Это от большой нагрузки, а потому летом пчела живёт от тридцати пяти до сорока дней, а вот зимой, когда отдыхают, пчёлки живут несколько месяцев.

А вот уж когда в улье изработавшаяся старенькая пчёлка-пенсионерка занеможет, то попрощается с подругами, и сама покидает улей. Упадёт на землю и старается отползти подальше, чтоб не засорять территорию родного улья. Это ли не благородство? Остальные, конечно, горюют. Что тут поделаешь? Но такова их жизнь. Маленько помянут и опять за работу.

— И так всю жизнь ишачить? В гробу я видел такой коммунизм, — это опять пассажир в кожаном пиджаке начал выступать.

— И тут ты, парень, опять не прав. Это людей жадность одолевает, охота им все богатства на себя одного перевести. А пчёлы не ишачут, как ты говоришь, а работают сообща в своё удовольствие и всё у них общее. Летом, как и колхозники, мало отдыхают, только в непогоду, но зато вся зима, отпуск-курорт. Работают по хозяйству: столовая, кухня да уборка, а остальное время хороводятся в клубе. Весело у них. Народу много, народ всё бывалый. Столько за лето наглядятся, что и не переслушаешь. Всё на пятнадцать верст в округе облетели. Тепло, сухо, сытно, весело, ни скандалов, ни драк. Ну, чем не коммунизм? Вот так и живут.

Зиму отдыхают, а летом работают. Пчёлка такая кроха, а за лето себе запас делает, и человеку большую пользу даёт: мед, воск, пергу, маточное молочко, прополис, и лечебный пчелиный яд. И не обижаются, что задарма на него работают. Вот и нам так надо. Было бы хорошо, если нам не мешали работать разные партии, что митингуют. Тогда бы мы жили, как у Христа за пазухой.

— Дедушка, а почему говорят про какой-то медовый Спас, это что — праздник мёда?

— Не совсем так, парень, хотя в твоих словах и есть правда. Старые люди передали нам, что медовый Спас появился на Руси ещё со времён её крещения. И праздновался он в первых числах августа по старому стилю, а сейчас бывает в середине месяца. Медовым Спасом его называют потому, что к этому дню в ульях все соты забиты мёдом. В старину ели только тот мёд, который освящён церковью, но сейчас этого давно не придерживаются.

— И всё равно непонятно — почему Спас? Что, мёд спасает?

— А вот ты послушай и подумай над тем, что скажу. Ещё моему деду довелось читать в старинных книгах, из чего получается мёд. «Сок от росы той, что пчёлы собирают с цветов благоухания». Жизнью проверено — мёд, воск, прополис, перга, маточное молочко и пчелиный яд обладают особой силой и лечат многие болезни. В цветении деревьев, трав и цветов зарождается новая жизнь, а проще — живительная сила. Поэтому мы исстари лечимся травами, мёдом, да ещё нашей русской банькой. Вот тебе и медовый Спас. А есть ли лучшее лакомство, чем янтарный мёд?

— Но есть же ещё ягоды, яблоки, сахар и виноград.

— К твоему сведению, парень, про виноград мы на Руси долго не слыхивали, сахар вообще появился только при царе-батюшке Петре I. А вот медовые пряники и коврижки, как мёд и мёды мы ели и пили задолго до Рождества Христова. Мёды пили на пирах, но это только так говорится. Сам мёд не пили, это только для красного словца сказано. Просто выдержанную месяцами, а то и годами хмельную бражку-медовуху и пили.

Неизвестно, что бы ещё рассказал дед, но вдруг спохватился и стал собирать свой нехитрый багаж.

— Однако я заболтался, вот и к своей станции подъезжаю, — стал со всеми прощаться: — Бывайте здоровы, храни вас Господь.

— Дедушка, а звать-то тебя хоть как?

— Просто, парень, Михайло Иваныч. Сорокины мы. Часом кто будет в Смолянке, спросите, вам любой нашу пасеку укажет. А уж добрым гостям мы завсегда рады. Ну, ещё раз прощевайте.

Ушёл Михайло Иванович и, честное слово, даже как-то жалко стало, что расстались с таким чудаковатым, но добрым и умным попутчиком. Ушёл он, а запах мёда, духовитой травы и жаркого лета ещё долго оставался.

Все притихли. Когда поезд тронулся, опять заговорили:

— Слушайте, всё это про пчёл правда или сказка?

— Правда, всё это. Я сам держу пять ульев и немного в этом разбираюсь. Но так о них говорить, всё до тонкостей понимать, это какой же надо иметь талант, чтобы их так любить!

— Да бросьте вы, нашли о чём вспоминать. Вот я и говорю, демократы победили, но их ошибка в том, что сразу у них пошли разногласия, разделились на партии, блоки, нет единства…

— Иди ты к чёрту со своей политикой и партиями. Правильно сказал дед, — нет никаких партий, а есть две категории людей: те, кто работают, и кто воруёт, языком мелет, да власть делит.

Появился контролёр, стал проверять билеты. Кто-то спросил:

— Интересно, у пчёл есть ревизоры, если так честно живут?

Никто не ответил. Каждый думал о своём.

ПАМЯТЬ

Жил у нас в Покровке Леонтий Матвеевич Туманов, а работал в зверопромхозе охотником-промысловиком. Как только началась война, он ушёл на фронт и был снайпером. Как охотник-промысловик сутками выслеживать зверя, только о двух ногах. Несколько раз был ранен, но сибиряки народ крепкий — дошёл до Берлина. Вся грудь в наградах, включая ордена Отечественной войны всех трёх степеней, а это считай — Герой! И это не считая других медалей. Его винтовку с насечками, которыми он помечал убитых фашистов, даже поместили в музей воинской славы.

После войны опять пошёл работать охотником в зверопромхоз, чтоб всегда был свой кусок. Прошло больше десятка лет, и всё было хорошо, только вдруг пришла беда. Вначале утонул в реке его сынишка Петька, а потом неожиданно заболела и умерла жена. Остался Леонтий Матвеевич один-одинёшенек. А как же он хотел, чтобы добрая память о Тумановых у земляков осталась и продолжалась в его сыне, Петьке. А вот как всё обернулось.

Видать горе его так скрутило, что второй раз он жениться не стал, и вообще никого не хотел видеть. В деревне появлялся редко, и только по делам. От силы неделю побудет на людях, погрузит в мотоцикл «Урал» нужные припасы, и только его видели.

Летом жил на заимке и занимался своими пчёлами, а зимой месяцами пропадал в горах на охоте. Там у него было несколько избушек, где он и коротал зиму. Промышлял зверя: лисицу, волка, ещё Сельсовет иногда просил его убить медведя-шатуна, который нападал на скот, или летом зорил колхозные пасеки. Но больше охотился на пушного зверька: белку бил в глаз, ставил ловушки на соболя, куницу, горностая, не брезговал и зайцем. И всё время жил один, как отшельник, и это его устраивало.

Но два раза в году он подолгу жил в деревне. По весне сдаст пушнину на склад зверопромхоза, получит деньги идёт в магазин. А продавцы заранее подготовят одежду и обувь на лето. Оденется с головы до ног, соскребёт бороду, подстрижётся, и недели две живёт в деревне. Обязательно ходил на кладбище проведать жену и сына. Обязательно приходил в школу, встанет у ограды и по долгу смотрит, как бегают ребятишки в переменку. Догадывались, — представлял, каким бы уже стал его сынишка Петька. Несколько раз спрашивал у директора, — сколько надо денег на новую школу, и обещал помочь, а как — никто не догадывался.

Осенью тем же манером, только уже идёт в сельпо. Сдаст мёд и воск, получит деньги и знакомой тропкой шагает в магазин. Только теперь справляет всё на зиму. Опять пару недель поживёт среди людей, переждёт осеннюю распутицу, а как установится дорога, грузит продуктами и охотничьим припасом мотоцикл, и опять пропадает в горах несколько месяцев. Ещё все заприметили за ним одну чудинку — говорил часто одно и то же: «По деньгам хожу, а впроголодь сижу». Деньги у мужика водились не малые, да и голодом он никогда не сидел. К чему бы это?

В селе за его домом приглядывала соседка, многодетная вдова Мария Стрельникова. Держал он две коровы, за которыми она и ходила. Давал ей деньги, чтобы купила сена, а ещё наняла мужиков, привезти его в деревню. От одной коровы молоко и приплод были её, а от второй — Леонтия Матвеевича. Его телят она по осени сдавала в сельпо, а молоко её дети носили и сдавали на молоканку. Там раз в месяц получали для него причитающийся сыр и масло, а старшие ребятишки летом отвозили на заимку.

Кроме этого, был с мёдом. С мукой тогда было плохо, но пушнина была в цене, так как шла на международный аукцион в Ленинград, поэтому охотникам зверопромхоза выделялась мука вместе с охотничьими припасами. А уж мясо у охотника есть всегда, и река под боком — был с рыбой. При этом жаловался, что по деньгам ходит, а голодом сидит. Ещё поговаривали, что и он ни без греха — летом бил маралов, мясо коптил, а панты обрабатывал и куда-то сбывал. Одним словом — чудной был мужик.

Шло время, он разменял седьмой десяток, но работал и жил на своей заимке. Не понимали, как можно жить вдали от мира, но мало кто знал — у него был свой мир: река Громотуха, горы, пасека, банька и избушка. Здесь не было праздной болтовни и шума, а только покой и тишина. А тишина — это звук, с которым движется время. Время, которым надо дорожить, не тратить на пустяки.

Мужики знали, что он баловался медовухой, когда навещали его, не жадничал и угощал случайных гостей. Ещё у него была лучшая в районе охотничья собака-лайка по кличке Белка.

Но однажды эта Белка прибежала в деревню, села на крыльцо и стала жутко выть. Мария Стрельникова догадалась — что-то случилось, и пошла в сельсовет. Говорит председателю:

— Кондрат Иванович, не иначе, как с Леонтием беда. Ты бы послал нарочных на заимку справиться.

— И почему ты так решила?

— Прибежала Белка, сидит на крыльце и воет. С чего бы это?

Председатель стал звонить директору зверопромхоза:

— Василий Сергеич, тут непонятное дело. Пошли своих мужиков на заимку. Сдаётся мне, что беда с Леонтием Матвеичем.

Директор послал двух верховых разобраться, что там на заимке случилось. Те приезжают и видят: сидит охотник Туманов на крыльце и любуется земной красотой. Прислонился к стенке, а сам давно уже не дышит. Мужики сразу в деревню, приехал участковый, составили протокол. Когда в совхозной больнице сделали вскрытие, то установили причину — инфаркт. Жаль Леонтия Матвеевича — живи он среди людей, могли бы спасти.

Хоронили с почестями, из района приехал даже военком с оркестром, так как человек был геройский, ордена Отечественной войны трёх степеней «за так» не дают. Всё сделали по совести, только странным показалось одно — хотели его проводить в последний путь с боевыми наградами, потом их передать в музей области, но не нашли. Не нашли и его деньги, так что похороны и поминки проводили за счёт сельского Совета и военкомата.

Наследников у Леонтия Матвеевича не было, по закону всё его хозяйство досталось Сельсовету. Но Кондрат Иванович поступил по совести — две коровы так и остались у многодетной Марии Стрельниковой. Его пасеку (а это сорок ульев) продали, а деньги пошли на нужды села. Ещё осталась от Леонтия Матвеевича его верная собака Белка, только распорядиться ей не удалось. Она три дня лежала на могиле своего хозяина, ночами выла, как плакала, а потом пропала, и никто её больше не видел.

Осиротевший дом Леонтия Матвеевича решили разобрать и сделать на молочной ферме новую бытовку. Стали мужики дом ломать, а когда сняли дверной косяк, то ахнули, — под порогом в окладнике (нижнем ряду из лиственницы), нашли тайник! Вот тебе и Леонтий Матвеевич, как ухоронил своё добро.

Послали ребятишек за Кондратом Ивановичем и участковым. Оказалось — у дверного косяка нижняя часть (порог) легко выдвигался, а в самом окладнике выдолблен жёлоб, и там лежали три свёртка. В первом — его боевые ордена и орденские книжки, во втором — семьдесят пять золотых червонцев царской чеканки. А вот в третьем большом свёртке — деньги. Огромные деньжищи!

С наградами и деньгами понятно — заработал, непонятно одно — откуда у него оказались царские золотые червонцы? Видать, Леонтий Матвеевич умирать не собирался. Только теперь поняли его поговорку: «По деньгам хожу, а впроголодь сижу». Это он как шутил над собой. А вот кому всё это должно было достаться, так и осталось тайной. Но не с собой же всё это хотел прихватить в могилу. Зачем-то всё собирал, только не успел распорядиться.

Понятное дело, создали комиссию, сделали опись найденного клада. Теперь надо было решать — что с ним делать? Председатель Сельсовета и участковый в один голос — передать в район в финансовый отдел, а там, как распорядится область. Весть о кладе разнеслась по всей деревне, стал собираться народ. Старички в сторонке долго о чём-то спорили и шумели, а потом и говорят:

— Леонтий наш земляк, потому надо собрать сход села и решить миром, — как потратить деньги. Вспомнили и разговор с директором школы, что он обещал помочь построить новую школу.

— Нельзя, — говорит Кондрат Иванович, — если наследников нет, то по закону деньги принадлежат государству.

А среди старичков пенсионеров был Ефим Ильич Овчаров, бывший юрист совхоза, вот он и говорит: «А мы и не спорим, только пригласите на сход районное начальство с прокурором. Деньги надо отдать, но дать и наш наказ — на что потратить.

— Так они тебя и послушают! — засомневались некоторые.

— Это, смотря, как и что говорить. тут надо знать законы.

Дело необычное, потому районному начальству любопытно, вечером прибыло на сельский сход. Он проходил в клубе, народу — битком. В начале выступил прокурор, он строго выговаривал то, что уже все знали — деньги принадлежат государству. Только вдруг встаёт однополчанин Леонтия Матвеевича, дед Горохов, сам для солидности даже надел все свои ордена и медали. Вот он-то и надоумил всех. Говорит:

— Что деньги Леонтия государственные, так это мы, товарищ прокурор, и без вас знаем. Потому вас и пригласили. Предлагаем отдать их в район, но на них надо построить в Покровке новую школу, старая у нас уже заваливается. Нам в райисполкоме каждый год говорят, что на строительство новой школы денег нет. А вот вам и деньги. Это будет память всей деревне о Леонтии, герое-фронтовике и нашем земляке. Да ещё какая память!

И что вы думаете? Районное начальство согласилось! Только наши старички сами себе на уме, не верят районным. Сейчас им лишь бы денежки прикарманить, а прорех в бюджете хватает, и школа опять подождёт. Наш юрист Ефим Ильич и присоветовал:

— Надо, — говорит, — чтобы жители села проголосовали за это решение, и главное — его оформить от имени сельского схода.

Так и сделали, один экземпляр решения тут же вручили начальству, другой — в обком партии, потому как там висит плакат: «Народ и партия — едины!» И правильно сделали. В обкоме сидели не дураки, что касается детей, за то у них голова болела. Потому в райисполком пришло указание, — на денежки Леонтия аппетит поуменьшить! Это подарок фронтовика своим сельчанам.

В начале лета в Покровку приехал студенческий отряд строительного института. Работа закипела, конечно, совхоз помогал, и к первому сентября новая кирпичная школа распахнула двери. Денег хватило даже на двухквартирный дом для учителей.

На открытие школы из области приехали даже телевидение и корреспонденты, случай-то необычный. Перед тем, как прозвенел школьный звонок, студенты-строители сдёрнули кумач с мемориальной доски на стене школы, а там на граните выбит профиль их односельчанина и надпись: «Школа построена на средства нашего земляка, фронтовика, Степана Матвеевича Туманова».

Конечно, всем было жалко, что с гибелью единственного сына, род Тумановых прервался, но радовало одно, что Леонтий Матвеевич всё же оставил о себе и сыне память на родной земле.

ЧЕРНОБЛЬ, БАНАНЫ И ФУТБОЛ

Однажды утром в кабинет председателя Егорьевского райисполкома Григория Ивановича Заболотина, ворвалась дамочка в модных джинсах, сама вся в золоте и тёмных очках. Ещё с порога начала заполошно кричать и грозить:

— Я только что из Дома отдыха профтехобразования. И как это понимать? Вы что, под суд захотели, или чтобы распрощаться с партийным билетом? Это же политика! Это престиж страны!

— Во-первых, — говорит Григорий Иванович, — у нас принято здороваться, а во-вторых, — надо представиться. А после этого можно уже про партбилет и суд. Кто вы и что вам угодно?

— А вы не знаете! Я руководитель группы студентов факультета журналистики университета имени Патриса Лумумбы. Это все будущие журналисты и редакторы ведущих газет стран Азии, Африки и Латинской Америки. Это вам о чём-то говорит?

— Ровным счётом — ничего. Но всё равно, поздравляю. Университет Патриса Лумумбы, это престижно. А мы причём здесь?

Дама поняла, что погорячилась, особенно с партийным билетом, немного успокоилась, начала говорить уже связно. Оказывается, она опекает группу из пятидесяти иностранных студентов, будущих журналистов и редакторов чуть ли не со всего земного шара. Каникулы они должны были провести в Крыму, но тут рванул Чернобыль, все курорты заняли эвакуированные родители с детьми из заражённой зоны. А студентов вместо пляжей Чёрного моря, отправили отдыхать в Сибирь, и они угодили к нам.

— Мне это понятно, — говорит председатель, — непонятно одно — каким ветром вас инкогнито занесло к нам? Это же иностранцы, значит всё должно быть по плану: и места в санаториях, и снабжение и досуг. Вы же не партизанский отряд. Согласны?

— Согласна, — говорит дама, — вот вы, как представитель власти, это и уточните. Как это нас отправили, не предупредив вас?

Пришлось Григорию Ивановичу звонить в крайисполком. А там тишина, начальство просто не верит, что такое может быть.

— Григорий Иванович, ты часом не с похмелья? Ничего не путаешь? Нет? Тогда подожди, мы созвонимся с крайкомом и узнаем, как такое вообще могло произойти. Возможно, там знают.

Через время звонок. Оказывается, для краевого начальства это, как снег на голову, и всё из-за этой страшной катастрофы. Тогда Чернобыль был на первом месте, глушили четвёртый блок атомного реактора, а людей срочно эвакуировали из заражённой зоны. Тут уж не до иностранных студентов. Но Москва дала чёткую команду — если уж они к вам прибыли, то надо им помогать!

Ещё крайисполком добавил: «Срочно подготовьте заявку, что требуется? Придётся задействовать все краевые резервы».

Заболотин стал уточнять у этой дамы, сколько и чего надо для её подопечных? В первую очередь — самое необходимое.

Как стала она загибать пальцы, мама родная! Начала с туалетной бумаги, а закончила… ананасами! Особо требовались репелленты, а проще — мазь от комаров: «Они у вас здоровые как мессершмидты!» Нужна им кока-кола, лимоны, апельсины, бананы. Курят они сигареты, а девушки лёгкие сигареты с ментолом. Пьют баночное пиво, виски и французское вино. Нужны чипсы, конфеты, жевательная резинка, косметика… Ещё международные конверты, японские плееры с особыми батарейками.

Представляете? Причем, всё это надо для пяти десятков иностранных нахлебников! А в районе это даже никогда не видели.

Председатель райисполкома всё это передал начальству.

Почему этим студентам иностранцам достался наш Дом отдыха краевого ПТУ, ясно. Во все нормальные санатории, тем более в Белокуриху, путёвки были уже давно распроданы, а с пэтэушниками можно и не церемониться. Пусть отдыхают дома.

Вся беда была в том, что не учли специфику Дома отдыха, отдельные детали. Пэтэушники народ отчаянный, у них свои традиции. Хотя бы то, что ради забавы они по окончанию каждого сезона сжигали мужской и женский туалеты. Поэтому из экономии два временных объекта естественной надобности, сооружали из горбыля — всё-рвно сожгут. Ещё учащиеся ПТУ на заборах упражнялись в живописи, и получилась своеобразная эротическая «хохлома». К тому же везде писали крепкие народные слова.

Но, учитывая международный уровень, сотрудники Дома отдыха спешно закрасили все художества и заборные лозунги. Привели в порядок клумбы, мели территорию и пытались сделать хоть какой-то уют. Даже завезли новое пастельное бельё, а в столовой повесили шторы и заменили посуду. Разместили гостей. Одно всех радовало — огромное озеро, — купайся сколько хочешь.

На другой день из города подвезли всё, что надо было иностранцам, правда пепси-колы и виски с бренди не оказалось, и пришлось их заменять нашим товаром. Загрузили автолавку, и началась международная торговля. Продавец автолавки Ваня Кротов из иностранных слов знал всего два — «хенде хох» и «гуд бай». Срочно пополнили его словарный запас ещё двумя: «иес — есть!» и «ноу — нет!». Заставили привести себя в порядок и надеть белый халат. Предупредили, чтобы не крыл их матом, как бывало на ферме, всё же люди другой нации, могут обидеться.

Но торговля сразу же застопорилась, так как эти черти его чуть под статью не подвели. Все рубли, которые они в Москве получили в обмен на доллары, дорогой потратили и хотели Ване всучить доллары. Он сразу сообразил — фальшивомонетчики!

— Что за хренотень? — Спрашивает он. — Вы рубли давайте!

— Долляр, долляр, — залопотали гости, а Ваня ни в какую:

— На кой чёрт мне эта уголовщина? Торгую только на рубли!

Скандал! Примчалась эта мать Тереза в джинсах, давай на него кричать, думает в Сибири народ глупый, да как бы не так.

— Ты что, недоумок? Доллар ведь лучше рубля. Это же конвертируемая валюта. Будешь в Москве, на эти доллары тебе в «Берёзке» любой дефицит отвалят. Ну, ты и лапоть.

— «Ноу» — перешёл Ваня на английский язык, — за эту валюту ребята в красных фуражках определят меня вместо «Берёзки», в камеру с парашей. Ещё дяденька судья отоварит по самое «не хочу». Так что ещё раз, — «ноу», и отвалите от меня.

Что делать? И вы не поверите, всё через какой-то час уладилось. Учитывая международный валютный скандал, крайисполком дал команду кому следует, и в районную сберкассу пришла депеша. Оттуда к иностранцам приехали сотрудники, и, в виде исключения, опять им поменяли их доллары на наши рубли.

Вот и всё. А гости не из бедных, дети принцев, шейхов и состоятельных людей. Ходят в шортах, все с наушниками и плеерами, занимаются лингвистикой. Да и вся эта затея с каникулами в Союзе для них была практикой по изучению русского языка.

Африканцы выделялись особо, — чёрные как головёшки, в цветных рубашках. Повар тётя Маша поначалу даже вскрикивала «чур меня!», и крестилась, уж больно непривычно. А вообще-то, ребята оказались хорошие, понимали ситуацию. Но главное — не надоедали с комфортом. Только попросили провести свет в туалет, а то в потёмках их товарищ упал с жёрдочки в яму, еле спаси. Для пэтэушников конструкция туалета была упрощённая — две жерди, как насест для курей, а гостям это было в диковинку.

Что удивительно, торговля шла бойко и хорошо, правда, не обходилось и без недоразумений. Ваня ловко отсчитывает, отвешивает и щёлкает на счётах, а эти азиаты и африканцы хихикают и меж собой лопочут. Дело в том, что у нас тогда в торговле работали на конторских счётах. О микрокалькуляторах ещё не знали. А у них у каждого калькулятор размером с записную книжку.

И языковой барьер решился. Чёрный кучерявый паренёк с белыми ладошками говорит: «Пепси энд «Камэл», — и делает пантомиму, показывает, что он пьёт и закуривает, двумя пальцами маячит. Ваня себе переводит — две бутылки кваса и две пачки сигарет с верблюдом. Ещё пантомима — паренёк начинает отмахиваться и смешно зудеть: «Ззз-з!». Это нужна мазь от комаров.

Но иногда было посложнее, один чернявенький говорит: «Виски энд Бренди». Ваня развёл руками, не понимает. Но тут из их компании, кто пошустрее с языком, стал помогать товарищу:

— Виски энд бренди — рюски фодка.

— Всё понятно, — смеётся Ваня, — вообще-то «ноу», водка у нас по талонам, но так как вы гости, то для вас «иес».

Подал бутылку, отсчитал сдачу, а сам про себя думает: «Ишь ты, русской водки захотели, а талонов-то у них нет. Да и откуда в Африке талоны? У них наверно и сельсоветов нет, некому талоны выписывать. Африка, страна слаборазвитая».

И так он целый месяц обслуживал гостей. Перезнакомился со всеми, они его звали «рашен френд, Ванья», что значит, русский друг Ваня, а он их — «студень». По-иностранному — студент.

Тут как раз подошла районная спортивная олимпиада. По этому случаю организовали ярмарку, райпотребсоюз взрослым привёз пиво, ребятишкам мороженное и лимонад, одним словом — праздник. Комитет по физкультуре посоветовался с будущими иностранными журналистами, и договорились провести международный футбольный матч! А почему бы и нет, ведь в район приехали представители почти со всей планеты.

Молва об этом дошла до края. По такому случаю оттуда приехали гости, даже краевое телевидение и газетчики. Районный стадион впервые был заполнен до отказа. Перед началом матча весь стадион встал, так как исполнялись гимны Советского Союза и университета имени Патриса Лумумбы.

Игра была интересная, однако сразу стало ясно, что наш спорткомитет погорячился, — гости в первом же тайме забили в наши ворота лва безответных гола. У журналистов была своя фишка, — два игрока были из Бразилии и один из Аргентины, а там в футбол играют с пелёнок. Вот они-то и сделали всю игру.

Но это ничего, нас русских так просто не возьмёшь, у нас на всякий случай тоже была припасена своя фишка. На скамеечке запасных весь первый тайм сидели и ждали своей очереди три неприметных игрока из сборной края. Вот они-то во втором тайме и сделали ничью. А в итоге, победила дружба.

Стадион ревел от восторга, комментатор захлёбывался и бесновался перед микрофоном. Когда матч закончился, по традиции спортсмены вручали друг другу сувениры и даже обнимались. Причём говорили и понимали друг друга без переводчика.

НЕ УБИВАЙТЕ ЛЮБОВНИКОВ!

Жил у нас в деревне Денис Неудахин, работал в колхозе на тракторе. По молодости был отчаянный парень, сильный и смелый. Где идёт гулянка молодёжи, там Денис играет на гармошке, где на работе пьянка, Денис там, а если где из-за девок разборка, Денис там непременно. Проходит время, перебесился он со своей молодостью и женился на Лизавете Стрижковой. Да и грех было в такую не влюбиться: умная, красивая и зоотехнический техникум окончила, а работала в колхозе зоотехником. На это и прельстился Денис. Проходит медовый месяц и до Дениса стали доходить слухи, что его молодая и красивая жена наставляет ему рога.

Он, не будь дураком, подкараулил её с хахалем и так того отделал, что они угодили в разные места: хахаль в больницу, а Денис на зону. На три года. Конечно, и Лизавете перепало. В деревне немного посудачили, и всё пошло своим чередом.

А у нас в колхозе в то время не везло на главных агрономов. Своих из местных не было, а приезжие как-то не держались, так как всё попадались не мужики, а какие-то пьяные мартовские коты. Привозили агрономов со стороны, и каждый проработал не больше года. Не приживались. И вот снова привозят агронома.

И как раз в то время, когда Дениса законопатили на зону, и появился этот новый агроном, Виктор Андреевич Полухин, и он прижился. Мужик семейный, только жена у него прихварывала. Новый агроном водкой не баловался, и по женской части был умеренный. Но через время бабы заметили — Виктор Андреевич зачастил на ферму к Лизавете, как бы решают вопросы по кормам — какие многолетние травы высевать, какое зерно скоту лучше на дроблёнку. Доярки не глупые, поняли, что они на ферме снюхались. Всё это можно решать в конторе, работают-то бок о бок.

Так они и слюбились, но любовниками были аккуратными, без скандалов и пересудов. Бабы в деревне всё понимали, что у агронома жена хворая, а у Лизаветы Денис в длительной командировке на целых три года. Вроде всё по справедливости, по человечески. И так долго всё катилось шариком. И катилось до тех пор, пока Денис не вернулся домой. На этом тайный блуд временно прекратился. Денис опять пошёл работать на тракторе.

За три года на казённых харчах Денис возмужал и поумнел. Правда, он был в наколках, как же на зоне без этого? Конечно, мужики ему рассказали, что его Лизавета вела себя хорошо, не шалава какая ни будь, не таскалась по мужикам, а хахалем у неё был только один агроном, но человек положительный. Денис был мужик с понятием, потому успокоился. И зажили они счастливо. И агроном вздохнул свободно — пронесло. Скандалы ни к чему.

Только через полгода его опять помануло к Лизавете, да и та соскучилась по своему другу сердешному. Встречи были тайными и засекреченными, но всё равно бабы про это прознали, а потом и до Дениса дошёл звон, что он опять рогатик. Только у него уже был опыт, а опыт великая сила. Поэтому он решил это дело разрулить полюбовно так, чтобы присечь, и опять не загреметь на зону. И сделал это со знанием дела, комар носа не подточит.

Как-то он приходит домой и говорит Лизавете:

— Собери-ка, Лизок, мне сидор. На неделю отправляют на лесозаготовку. Колхозу выделили делянку, а я там буду трактором лес трелевать. Положи больше сала, да курева не забудь.

Уехал Денис, а как чуть стемнело, Михаил Андреевич тут как тут, скребётся к Лизавете. Она от греха подальше, избушку на клюшку. У неё уже и стол накрыт для милого друга. Они сразу для любовного азарта приняли по стопочке водочки и не спешно решили предаться любовным утехам. И только расположились на кровати, только запыхтели, как вдруг громкий стук в окно.

— Денис вернулся, — с ужасом говорит Лизавета, — он убьёт нас обоих. Лезь под кровать, авось пронесёт.

Сама скорее прятать вещи агронома, потом открывает дверь. Входит Денис, бережно ставит котомку с харчами и говорит:

— Отменили лесозаготовку, а это и к лучшему. Теперь есть время, чтобы навести порядок дома, — и достаёт из котомки четыре бутылки с водкой. Ставит на стол, а потом говорит:

— О, да тут и стол уже накрыт с закусками, всё идёт в масть. Слышь, Витька, вылезай из под койки. Садись. Ты же гость, не гоже гостю быть под койкой. — А сам достаёт огромный финский нож, и с размаху ка-ак саданёт в стол. Лизавета только сойкала.

Если Отелло, перед тем как задушить свою жену спрашивал, у неё: «Молилась ли ты на ночь Дездемона?», то Денис своей супруге сказал так: «А ты, Лизок иди ночевать к матери, и пусть она за тебя помолится». Тебе здесь будет не интересно.

А своему нарушителю супружеской верности предложил:

— А мы сейчас пить будем. Заодно придётся и потолковать.

Агроном под койкой кое-как одел штанишки с рубахой, и за стол. Когда осадили по два стакашка, Дениса вдруг поманило на лирику, он берёт гармошку и говорит гостю:

— А теперь, Витька, давай пой.

И агроном со страху запел. Потом пели на два голоса, потом пили и опять пели. Через время Денису песни надоели. Просит:

— Теперь, Витька, давай пляши, а я буду играть «Барыню».

Виктор Андреевич уже устал, но как посмотрит на огромный финский ножик, так силы опять появляются. Плясал и даже пел матерные частушки. Денис стал ему помогать, пели по очереди.

Так они плясали, пели и выпивали до тех пор, пока бабы коров в табун не стали выгонять. А они вошли в раж, уже на улице поют и вприсядку пляшут среди коров, только пыль столбом. У баб глаза на лоб. Как так можно? Вместо смертоубийства оба пьянёхоньки, поют, да ещё и пляшут. И кто? Уголовник из тюрьмы и агроном, с которым не поделили одну непутёвую бабу!

Потом уже дома, когда пили на посошок по последней стопочке, Денис по дружески говорит Виктору Андреевичу:

— Витька! Если ещё раз захочешь в гости к Лизке, то приходи. Я не против, ещё так попоём и попляшем.

С тех пор Виктор Андреевич дом зоотехника Лизаветы обходил стороной. А Денис с женой и сейчас живут душа в душу. Это пример того, что любое прелюбодеяние можно пресечь мирным путём, без мордобоя, крови и уголовщины.

ХЛЕБ НАШ, НАСУЩНЫЙ

Такой привычный хлеб на нашем столе. Кто был тот человек, который догадался первым бросить зерно в землю? Никто не знает, кто первым вытесал соху, выковал серп и стал цепом вымолачивать зёрна из колосьев. Профессия землепашца издавна считается одной из самых древних и самой благородной. А саму землю величают не иначе как, кормилицей. Только за эту землю, начиная с древних времён, всегда воевали, и убивали друг друга.

***

Недалеко от посёлка Снегирёво стоит памятник коммунарам. Огромный обелиск устремился в небо, а посередине его колос. И скульптурная группа: рабочий, красноармеец и колхозница. На мемориальных плитах выбиты имена погибших коммунаров и слова: «Вечная память павшим товарищам — основателям первых коммун в Сибири в 1918 году, павшим от рук белоказаков. Ленинград. Коллектив «Невского завода им. В. И. Ленина».

Как могло случиться, что сгубили мужиков-землепашцев? Или это ошибка? Нет, в тот день в округе было разгромлено пять коммун. Чтобы всё понять, надо вернуться в те далёкие годы.

После революции 1917 года вопрос о борьбе с голодом стоял постоянно. И вот что удивительно, — большая аграрная страна умирала от голода, при наличии у крестьян не обмолоченного хлеба в ригах ещё с 1913 года! Сейчас нам это трудно понять.

Продотряды и продразвёрстка лишь озлобляла крестьянина. В 1918 году Ленин писал: «Питерские рабочие должны… десятками тысяч двинуться за Урал, на Волгу, на Юг, где много хлеба, где можно прокормить себя и семью… Революция в опасности!»

Вождь пролетариата писал: «Собрать у кулаков излишки хлеба… за хлеб обязательно будет предоставляться мануфактура, нитки и предметы сельскохозяйственного обихода». Не беда, что мануфактуру и предметы сельхозобихода и нитки никогда не давали за хлеб, беда в том, что хлеб отбирали не только у кулаков, а у всех крестьян, даже семенной, обрекая их на смерть от голода.

В Снегирёво коммунары прибыли из Питера с семьями, со всем хозяйственным скарбом. Привезли даже два трактора, плуги, бороны, всем что помог завод. Новосёлы сразу же закупили недостающее тягло, скот, покупали и строили дома, распахали и засеяли пустующие земли и поднимали вековую целину.

Казалось бы, коммуна это не продотряд, она сама производит хлеб и мясо, кормит себя и может помочь заводу в далёком Питере. Всё это так, но вот эти большевики. Власть Советов ещё куда не шло, а горлопаны, без рода и племени от «диктатуры пролетариата» из рабочих, которых в деревне не было. И потом, зачем над мужиком должны верховодить люди без корней, перекати-поле, у которых ни кола, ни двора? Выходило, что коммуна, это первая ласточка, — потом будет то, что было на Тамбовщине.

Василий Фёдорович Волков, сын коммунара, был подпаском и в то страшное утро всё видел своими глазами. Только выгнали за околицу табун, как в деревню ворвались белоказаки. Всадники сновали по улицам, хлопали калитки, лаяли собаки. Раздалось выстрелы и всё как вымерло, затаилось. Над деревней понёсся женский крик, причитания и детский плач. Из домов прикладами винтовок выгоняли коммунаров, полуодетых, разутых.

У Кочергиных взяли самого хозяина, Пахома и сына Назарку, паренька лет пятнадцати. Он уже помогал отцу в поле и его кто-то тоже пометил чёрным крестом. Вслед за ними спотыкаясь, плёлся дед Федот, в разорванной рубахе, с кровавым рубцом через всё лицо. Из правого глаза на щеку вытекала студенистая масса, он зажимал глаз тряпицей и всё просил:

— Парнишку хучь пожалейте… ведь ещё дитя… лучше меня возьмите замест его… Я своё прожил, а ему надо жить…

А коммунаров уже всех согнали на площадь, окружили и наезжая конями, погнали за деревню. На бугре у берёзовой рощицы остановились. Офицер в косматой папахе, в золочёных погонах, зло и остервенело выкрикивал:

— Землицы захотелось! Сйчас досыта нажрётесь! По горло, по самую макушку! Комунию вам подавай! Сообча захотелось? Вот и подыхайте тут сообча!

Тут опять появился дед Федот, он ещё сильнее спотыкался, падал, задыхался и сипел:

— За ради Христа, прошу! Отпустите хучь парнишку! — И тыкал в сторону бледного, перепуганного Назарки.

Бородатый казак наехал грудью коня, стал его оттеснять, огрел плетью и заорал: «Чего на рожон лезешь? Уходи, дура!»

— Давай и его, заодно уж, — махнул рукой офицер, и казак погнал деда в круг, где сбились коммунары.

А потом на солнце молниями полыхнули клинки… Шашки с цоканьем впивались в человеческую плоть, кони плясали под седоками и храпели от запаха крови. Крик, мат, конское ржание. Казаки привставали на стременах и с выдохом: «Э-эх!», рубили, рубили и рубили, а от вида крови только сатанели…

Назарку Пахом старался закрыть собой, теснил его в центр круга и всё кричал казакам:

— Да люди вы или звери? Не троньте малого! Ему ещё нет и… — не успел докончить Пахом, — самого развалили чуть ли не до пояса. Назарка в ужасе закричал и кинулся к берёзкам, что столпились возле яра. Не успел. Сзади послышался конский топот, храп и это страшное с выдохом: «Э-эх!»

Хоронили коммунаров всем миром, плач и крик стоял над селом. Двор Кочергиных беда пометила сразу тремя чёрными крестами. Жена убитого Пахома стояла на коленках у гроба изуродованного сына Назарки и обливалась слезами. Старушка Лукинишна стояла молча между гробами мужа и сына. Слёз у неё не было — все выплакала, лишь беззвучно шевелила губами… Хоронили в братской могиле. Мужики-старожилы долго помогали многодетным семьям коммунаров, но в том, что случилось, не сожалели. Семьям помогали просто, по христиански. Не раскаивались они и тогда, когда многих увозили в болота Васюганья.

Сами они не убивали коммунаров, но помогли тем, что указали на самых активных пришлых поселенцев от «диктатуры пролетариата». Это сейчас, с высоты лет стало ясно, кто был настоящий враг. А тогда вся Россия встала на дыбы, брат шёл на брата, попробуй тут разберись. И ещё это пугающее, — «коммуна!», которая посягала на вековой крестьянский уклад.

Печальное известие дошло до Питера только через месяц, а когда улеглись страсти, приехали в Снегирёво рабочие с завода. Привезли колхозу имени Коммунаров в подарок, как в память о своих товарищах, несколько тракторов и набор сельхозинвентаря. На месте казни установили временный памятник, а новый поставили уже гораздо позже.

После войны у памятника разбили клумбы, заасфальтировали площадку и дорожки. Огнём горели красные гвоздики, пели птицы. Здесь всегда принимали в пионеры, молодым трактористам-хлеборобам вручали документы. Это было святое место.

В конце столетия пришла новая власть и всё поменялось. Сейчас тут запустение. Всё заросло бурьяном, асфальт вспучили корни деревьев. Беспризорная ребятня обезобразили памятник, выкололи глаза. Над коммунарами глумились уже второй раз.

Местная администрация стыдливо отмалчивалась. Потом по приказу, чуть ли не тайком, алкаш дядя Миша Иволгин за бутылку водки всё «привёл» в порядок. В сумерках он выкрасил всю скульптурную группу тёмно-коричневой краской. Изъяны издали вроде и не заметны. Всё. Дань памяти хлебопашцам отдали…

Невольно начинаешь размышлять: почему всегда оказывается виновным тот, кто больше всех работает и кормит других? Чем провинился пахарь? Ведь хлеб не имеет национальности и далёк от политики. Он не встревает в политику, работает на земле, а политика без землепашца не обходится. Возле него крутятся нахлебники от политики и коммерции. Так уж повелось исстари.

Что интересно — при царе-батюшке землю пахали сохой-ковырялкой, и, тем не менее, Россия кормила себя и половину Европы. Нашу пшеничку везли за океан в Аргентину и Канаду.

При Советах у нас было больше всего в мире тракторов и учёных-аграрников, однако хлеб стали закупать за океаном. Почему? Может потому, что истребили миллионы настоящих крестьян и уничтожили цвет русской науки, во главе с Вавиловым?

Потом была война и послевоенная разруха. Чтобы накормить страну хлебом — распахали целину, и она стала как отдушиной. Сколько было шума, сколько было вручено наград, а меньше чем через десять лет хлеба опять стало не хватать. В лихих девяностых, как и в войну, вводятся хлебные талоны (карточки). Дошло до того, что нам стали помогать всяким тряпьём из-за границы. Та же Германия, которую мы победили в войне и помогали ей на первых порах продовольствием, стала присылать нам посылки с поношенной одеждой и разным барахлом…

На первых порах «демократы» дружно проклинали своё сельское хозяйство, окрестив его «чёрной дырой». А когда пришли в себя от эйфории власти, наконец-то дошло: глупо завозить хлеб, если в России самое большое в мире зерновое поле.

Первые фермеры и коллективные хозяйства, на разбитой вдрызг технике, в первый год нового столетия собрали урожай более 80-ти миллиона тонн! Через столько лет унижений и словесной болтовни, Россия накормила себя хлебом. Только тут же пришла другая беда — перекупщики, нефтяники, энергетики и финансовые «благодетели», а проще — экономические убийцы, и взяли землепашца в свои тиски, заставили работать на себя.

***

Возвращаясь к снегирёвским коммунарам, невольно приходишь к крамольной мысли, — ни тех порубали белоказаки!