ОБЛИВАЯСЬ ПОТОМ, Эдгар Гштранц ринулся к крутому повороту, последнему замедляющему препятствию перед тем. как покажется крыша гостиницы. Где-то там примостилась и комната Эдгара. Любая власть сейчас могла бы подхватить его и унести с собой, в этом он похож на многих земляков: они всегда голосуют как все, а потом удивляются, что история, которую они, несущие колонны, только что мощно подняли над собой, вдруг оказалась у них за спиной, и тут же чувствуют прямой удар справа. Не того они хотели, топчась вечерами возле кино и смертельно скучая, потому что каждый день крутят один и тот же фильм. Эдгар привык доверять судьям-счётчикам. Его спортивные снаряды оттестированы. С дрожащими стопами этот сын Альп, дистанционно управляемый, докатился до края; его конечности гладко скользили сквозь ветер, будто сквозь тонкий занавес перешли в другую среду, минуя вторник. Туда, где телезритель проветривает сетку вещания, натянутую перед окном, чтобы потом снова упасть, без сознания, в удобное кресло. Итак, здесь тоже гонят тот же фильм, который он и в кино уже видеть не мог! Предвестник бурана ветрено спрыгивает с вершины горы. Внизу, где уже почти ничего не видно, склон слился с темнотой; стучат ножи и вилки, дурные порой сны грубо овладевают людьми и понемногу их гложут. Этот спортсмен, необъезженный конь, которому его партия ещё покажет, где хоть на волосок да промахнёшься, уже деликатесно подан на своём сёрф-блюде. Он почти уже слышит смех наших дорогих иностранных и местных гостей. Трудно взойти на трибуну, толпа — море, широкая река, которую принц партии резкой хваткой за кобуру заткнул за пояс: его опознавательный знак, его шарф! Глинистая, вялая вода волнуется и шумит, грозя затопить его. А он только того и ждёт, большой мальчишка! Он плутовато погружает свою мерную стопу в эту людскую мелкоту, вода словно глина, густая и комковатая, будто хочет закидать оратора людьми. Наш говорун ступает в эту слякоть, из которой там и сям торчат плавуны, их медленно ворочает поток, эта грязь уже достаёт оратору до бёдер; и уже достала его, по самый болт, который уже с головкой погрузился в поверхностные токи, человеческие сердца бьются тысячами щупальцев, которые из жидкой каши тянутся к НЕМУ. Где помощники? Здесь помощники, акушерки, которые нервными пальцами дёргают за ЕГО молнию, — кто доберётся до него первым? Ну конечно! Функционеры телевизионного стола для завсегдатаев, которые скачут в неудержимых гопаках и польках, задевая друг друга своими лесистыми средними поясами. Или взять вот эту женщину с нормальным поведением, но сейчас она в кокетке, потому что высунулась из воды и сделала стальной мостик, с которого можно прыгнуть. Лицо этой женщины я уже где-то недавно видела. Ну, бог с ней. Молодой вождь чувствует себя великолепно под этой дымовой завесой из людей, но ему уже не по нутру, когда бесчисленные рыбьи пасти хватают его под роговой поверхностью воды, которая не заблестит ни от какого солнца, — рыбы-каннибалы, они суют свои носы в итальянские брюки и трясут его за яйца, не обломится ли им чего. Стая стадных единомышленников, ещё полудети, а уже члены; вот уже и чёлн добыли, в котором, едва оттолкнувшись шестом, сцепились со своими соседями по этому необозримому морю воды, с деревянным стуком, который откликнулся эхом на крутых берегах. Берега забронированы для этих белокурых молодых людей (у некоторых вообще нет волос, без видимого основания, может, чтобы на головах ничего не стояло?) с 8 до 17, потом прокат лодок забит: битком молодых бутузов, сосущих мороженое, давясь словами, которые срываются с губ нашего большого пострела-вездепоспела. Самое большее, что им позволено: раз в день сделать паузу с твиксом! Набольшим среди них, которые, каждый с главой, полной крови и вины, сидят в пустых скелетах своих односемейных домиков с гаражом, их главарём позволено влюбиться в теннисный клуб и потом бегать за самим собой, чтобы это окупилось! Их партия даёт гарантию свежести, молодые кандидаты быстро становятся как подменённые, как только обретают нюх. Каждый из них натягивает на себя какую-нибудь ярко накрашенную упаковку жвачки, жрачки или ещё какой парфюмерии, поток, в который они все сливаются, наводняет округу, и они начинают дрожать за данные им посулы: что они ещё побудут в пачке, сплавляя в себя шоколад на отеческом молоке: массы уже по колено стоят в их экскрементах! Потом людей, избравших ЕГО вожаком, заново перепакуют и выложат как приманку. Этот элегантный мужчина хочет всё время нового мяса, а от старого откупится, быстрее, чем газеты разбудят нас своим шуршанием. Оно ещё выпрыгивает щучкой из мутной воды, судорожно хватая приманку, своё трепетное сердце, но потом ему больше нечего ловить. Эта трещина — не морщина, забытая женщиной, не щель, утраченная ею, это её кильватер. Вода была как дерево, которое не расщепить, но теперь она разверста, как свинцовый гроб. Сверху плавают бумажки, как спинные плавники бесчисленных рыбёшек из свиты крупной рыбы, которые потаскивают у неё из пасти кусочки мертвечинки. Они принюхиваются. Всё, что не приплясывает под их дудку в одну затяжку вылетит в трубку, а золу, как обычно, втихаря выбьют там, где нас нет. Поберегись, дорогу кораблю! Серо-синие шарфы развеваются, как шверты мышечной пряжи, спряденной матерями. Парни впрягаются в грязную упряжь своего вожака и отскребают её своим рашпильным шершавым языком. Тучи собираются и разгоняют этих тучных. В буре слышится музыка, песня-пароль, которая подхватит эти рабские тела из грязного потока, и они её подхватят.

Эдгар Гштранц пыхтит вслед за этим образцом жаберного, а то и вовсе бездыханного дыхания, зубы которого, к сожалению, есть у меня такая придирка, растут местами кривовато. Но теперь они должны смотреть, как бы руки у них не выросли из могилы. А то придёт мама и отстегает их прутом. Сверху, правда, насыпана свежая земля, но руки и члены то и дело лезут куда не надо. Молодые парни крутят старую песню, как вертел, и бьют своих матерей (это женщины, которые собственным телом преграждают своим детям путь к смерти, но дети хотят смерти, ах, как изысканно, прохладно, просто фирн! Они готовы облизать, как эвкалиптовый леденец, лоно собственной матери, откуда их один раз уже вышвырнули!). Но стоп, вот ведь лучшая подруга мамы, милейшая госпожа Родина, которая пройдётся по своим парням своей непреходящей сутью, и всем достанется примерно поровну: всем нет и сорока, и каждому побольше фыркающих л.с. (при какой-нибудь стремительно летающей тарелке, с которой можно снять свои собственные пенки, если беспокойные руки соскользнут с руля. И потом стена этого дома, которая мчится на тебя, как откинутая вверх гладильная доска!). Вперёд! А зад пусть спасается в теснине джинсов, где есть одна щель, в которой люди карабкаются вверх по слизистым скалам. Где мой крюк? Глубокая пропасть отделяет крутого верхолаза от остальных, которые всё равно хотят к нему. Они зависли над бездной, потому и зовутся завистниками. Но позади, там, где мелькает голубой зад брюк или теннисные шорты, можно рассчитывать только на себя, там можно послать и своего фюрера. И тот даже не пикнет, ведь он загнан в угол и прижат к стенке рядом с собственным фото. Здоровые особи сверкают коленками и скалят зубы. Ляжки сотрясаются, как сито, и снова несколько супер- или нормальных парней бросаются в красный песок, на котором они бьются, как мячи, в лепёшку, показывая, как далеко они зашли, но ракетка всегда касается только тебя самого. И тогда они сами попадают в сеть. Ничего более медленного, чем «БМВ», не встанет поперёк дороги этим деревенским парням, и ничего более слабого, чем высоконапряжённый ток, не растечётся перед ними, сток озера, моток кабеля, в который они втекают, пока не станут массой вне всякой критики. Это их лишь приспортливает! Чем сильнее их берут в оборот, тем крепче они закусывают удила, которыми их взнуздали, чтобы господину партийному фюреру сподручнее было ездить на них верхом. Они виляют под ним хвостом, на них льются помои из подвалов газет, которые они расклеивают в местах сборищ. Спорт завещал им вождя в готовом, расфасованном виде, как утренний дар пробежки, об этом постоянно сообщают и фотографируют. И если потом что-то разболтается — я имею в виду, если кто-то свянет, его тут же скрепят кровью, чтобы крепче держал тяжёлую братскую присягу. Канцлер тоже когда-то был ловким кидалой. Это задаёт им темп. Функционеров будут менять до тех пор, пока и самые смирные бока и самые тихие страницы не будут разорваны ударами шпор и пинками сапог. Громкие крики просачиваются из сна, ляжки напрягаются, и ружейные петушки пощёлкивают в светлой пшенице или в тёмной стружке проволочных волос.

Теперь послушайте правду: в этот наш пригородный теннисный клуб вступил партийный руководитель, который всегда выступает и никогда не уступит. Сейчас он нам произнесёт спасительное слово. Но где мы, его паломники, ползаем на коленях и ищем мяч, туда ведь он не хочет. Он хочет быть всегда там, где мы, но только над нами. Он хочет на своей ржущей жеребцом карете въехать на пару этажей выше нас, чтобы сделать пару из Слова и Дела и все возникшие в результате этого спаривания дела пустить в песок для площадки, чтобы в нём белели кости. Он с победоносной наглостью хочет взять туда кнут. Но, какая жалость, никаких шансов! — исключили исключительного человека! Не хватило двух целых голосов. Я вам скажу почему. Вот почему: этот клуб уже давно забит такими, кто вечно раскрывает рот, пока ему туда однажды не воссыт как следует наш Бурли; опять же, в дождь игра переносится внутрь, в них самих. Пусть посмотрят, через какие волны (которые они сами же и нагнали!), в каком Красном море их вождь опять сорок лет водит их за нос! Но будет уже поздно. На теннисной площадке им корни не пустить. Они постоянно машут ластами своей истории — только потому, что вода дала им волю! Чтобы все смотрели и видели: э, да им же, считай, ничего не обломилось. Только нить жизни больше нельзя проматывать, она в любой момент может лопнуть. Кроме того: этот мяч разыгрался и взял слишком высокую ноту! Тут один высокий чин этого красивого, белого вида спорта, который хотел бы остаться неназванным, высказывает своё мнение. Он говорит примерно следующее: лучше всего уклониться от жертв бешеного рейха (сделав крюк, какой способна загнуть струя мочи), когда их души вопиют, желая повсюду, в том числе и у провонявших дымом туристских палаток, устраивать свои уроки истории, которые давно всем известны, тем более что они выписаны пивом на песке. Эти правдоискатели постоянно расцарапывают наши струпья, чтобы все видели, что наше мясо под ними — хайль! — да здравствует по-прежнему. Но впредь будет уже не так легко отделить чистых от нечистых, чистых признаний будет мало, хоть мы и сохраняем скорбный вид, пересыпая с одной чаши весов на другую. Что-то постоянно просыпается. Нам хоть и доверили техническое обслуживание взыскания покаяний, после нас придут другие, которые больше не будут распинаться и давать себя подолгу крестить. Ну а теперь самое страшное: у нас больше нет представительства «Мерседес». Эта звезда у нас, к несчастью, закатилась куда-то. На пике Победы истории давно сидят другие, которые добились для себя наружной прослушки, заставив остальных прислушиваться к ним: парни, бейте чуть-чуть в другое место! Иначе вам на голову свалится ещё одно германское племя! Не бойтесь, шоу продолжается: ляжки сжаты, вершины выступают вперёд, и молодые спортсмены пригибаются, хватая друг друга за шкирку, ниже к полу который здесь господствует единолично. Это не исключение, когда раздвигаешь его, чтобы посмотреть, своё ли там, тихое и спокойное, как и прежде, и не выскочит ли что-то чужое, чтобы сцапать тебя.

Эдгар Гштранц — он такой. Окликают его однажды, когда он ещё был действующим лыжником, и подкатывается к нему скромный человек. И протягивает ему на ходу низшую ступень местной величины; каждый в своей тихой альпийской могиле выбирает себе кумира, которого знает по фильмам, по радио и телевидению, где белокурые женщины (Клавдия Шиффер, не нашего поля ягода!) проплывают над нами, как облака, или грозят нам белозубыми снежными лавинами, которые, слегка окровавленные губной помадой, предательски сталкивают вниз улыбки кандидаток, а мы в своих расщелинах общества набиваем себе рот их сталактитьками и сосём их так, будто они от Лангнезе или Эскимо и поэтому доступны любому языку. О.К. Итак, что же будет? Мы жмём на кнопку тут же язвы с телеканала ORF задают острые вопросы, и что говорит на это страна, в горчицу затыканная этой холодной, зато вечно обиженной сосиской? Пить! Пожалуйста, фанту, колу или спрайт! Сгрудившись у кабельного или небеснотелого телевидения, толпы в невежестве своём бросают жребий, вымаливая их явление, которое и будет им даровано в примыкающем блоке рекламы, упакованное в Левис, Ли, Дизель или Супер, в свежем фотоисполнении. Римские богораспинатели тоже ведь держали свои набедренные повязки фирменным знаком вперёд, когда скрещивали с собой бога. С тех пор благотворительные раздачи платьев проводит Carita, и защитные козырьки шикарных кепочек окончательно развернулись задом наперёд.

Эдгар как во хмелю разливает вокруг себя пунш. Бывший спортсмен-разрядник, который сам под высоким деревом разливался перед избирателям. Народные песни переиначили его лозунг на свой лад, а также поп-музыка в сельских дискотеках, где этот прицеп к электроступе бабы-яги, чисто из воодушевления, из ночи в ночь зажигал перед прожжёнными выжигами в модных спортивных костюмах. У слушателей — море слёз и смеха для этого яркого медиума, который однажды породил дух, который, однако, быстро улетучился. Парни и девушки, вам нужно так много каналов, чтобы удержать вашу любимую музыку! Куда же вам деться с вашей нуждой, когда они все забиты? Однажды и наш Эдгар присвистал сюда в своей спортивной машине, несколько слов скажет для вас совершенно новый кандидат в депутаты районного совета (в этой партии говорят: шерсти их всех, хватит шерсти, в которой запутались старые партии, но только не мы! — уж мы-то вас в неё укутаем), и вы, сыновья гор, не будете больше дремать в темноте, а проснётесь и встанете навытяжку, ибо жилистая рука указала на серьёзного юношу Эдгара, указательный палец поманил, свет помигал, и Эдгар Гштранц теперь как новенький! Посмотришь в теодолит (ну, прибор, который, как его ни поверни, всё на бога указывает), тогда ясно видно, куда правит deux ex machinа, бог этой партии в своей быстрой небесной машине, и все, кому не безразлично, должны разрезать и снять свою шкуру, под крики сирен набухающей козлиной песни. Вот в чём трагедия. Аполлон требует нас к ответу. Всё чаще приходится слышать, что люди раздеваются, чтобы их встречали не только по одёжке. От природы действительно можно разум потерять, господа толпа! Этот господин наделал там, где ему молодые люди стянули штаны, смотрите: не мужчина, а картинка! Языки верующих бросаются вперёд, чтобы снабдить ценником смерть агнца, всех ягнят, и тут является комиссар Рекс, являются немецкие овчарки из наших палисадников и односемейных гаражей, которым автомобили постепенно становятся велики, — вы только посмотрите, как блестят боевые колесницы под пеной антикоррозийного шампуня! Так восстаёт человеческая плоть и показывает своё нутро, чтобы его можно было постичь. Врата открываются, тем самым прошу считать органы открытыми, туш! — они будут вырваны из широких штанин и направлены против темноты, и господин, который весь создан из лыжных гонок, верхолазанья и тенниса, молнией бросает свой трепетный лазерный луч на них, на безликие родовые органы, которые хотят только одного: размножиться, чтобы аренда зала себя окупила. На этом танцполе установлена классная аппаратура, и нам тоже можно повеселиться и пошуметь, чтобы нас нашли хотя бы в своде установлений, если дело дойдёт до того, что рука снова потянется к нам.

С большой высоты глядит теперь Эдгар в свою долину, которая виляет бёдрами, как живая. Отсюда и выходит родина: она выросла среди нас, пока снова не была уложена градом пуль из наших орудий. Итак, мы тянемся в гору на верёвочке, между ляжками шип, под задницей дощечка, солнечные очки на всём этом мощном обзиралове и ветродуе, от которого наши мысли тщетно прячутся в их обескровленных домишках, и наша кровля от этого тотально съезжает.

Ему перечеркнули окончательный расчёт, ибо самые пугливые из пуганых, духи мёртвых, которые не покоятся ни на каком уложении, в том числе и на Гражданском, уже вышли на след этого молодого спортсмена. Они стянулись из огромных масс в узкую негодующую щёлочку рта и гонятся за Эдгаром по припахивающему заветренным сыром встречному ветру, который, вообще-то, по неписаному закону природы, должен послушно держаться позади него. Новое время не тянется с ним, оно торопливо отсчитывает даже сотые доли секунды, зато к нему так и тянется старое. Оно уже с запашком, но ещё ничего. Ночь хмелеет на этом молодом живом теле, с которого она скоро снимет шкуру, чтобы набить сосисочную кожуру новым мясом. Или она отложит его в сундук подземелья, чтобы и будущие что-то поимели от него и могли порыться в его черепке. Именно там, внизу, они теснятся, блаженные и отпетые, знать ничего не хотят, да ещё и подделали срок своей годности лет на пятьдесят. Между тем они почти все на пути в Ничто, в гумус, всякая тварь их гложет и размножается в их мясе, плещется в их соку. Среди туристов возникает лёгкое волнение, когда мы приоткрываем им крышки наших горшков в знак того, что есть свежепожаренная еда. Официант, пожалуйста, футбольный счёт! Чтобы пустить его в расход. Влетает, однако, в копеечку содержать этот ландшафт в чистоте и мести его, пока не засверкают скелеты. Крики выползают ночью на разглаженный, на разметённый автобан и прибиваются к ни в чём не повинной стене дома. И славный «Дорожный нож» на авторадио сегодня опять пронёс лихого водителя через все заоблачные высоты, облетев по-орлиному солнце, по юго-восточной тангенте, и снова мягко отставил его, чтобы мы спокойно могли отрезать от него кусочек. Должно быть, он уже долго простоял.

Эдгар Гштранц был КАНДИДАТ, это я его выдвинула, но он, к сожалению, был побеждён с небольшим перевесом местным мясником из партии Христинок, который располагал голосами своей церкви, чудесным хором майского молебна, поскольку он задаром скармливал бедным в доме престарелых собачий корм; его деньги с мелодичным звоном по образу чудесного умножения хлебов штабелюются на чёрных, как уголь, счетах. Смех епископа дополняет музыку. Теперь наш Эдгар приехал сюда в отпуск, но многие ещё знают его с тех пор, когда его полагалось знать в лицо, когда он кандидировал и, под скандирования и под шумок, ещё звучал. Но теперь он, к сожалению, упокоился. А раньше вожаки партии с удовольствием фотографировались с ним и знающим толк в одежде призраком спорта (под низом ничего!). С глаз долой — из сердца вон. Может, в другой раз всё сложится лучше, Эдгар! Мы тебе этого желаем! Молодые розгами протягивали тебе свои голоса, да, наши молодые ребята, их становится всё слышнее, они прут, топая в своих непромокаемых штанишках и злясь на свои пеленальные подушки (профучилище, практическое обучение, техн. школа среднегорной высоты…), в сторону водопада (по имени Мёртвая Баба), их одежда нараспашку, буря бушует и снова успокаивается, и тут нам, женщинам, нельзя отставать, мы должны каждый год покупать что-то новое, поскольку длина юбок сейчас другая, — а может, нам навсегда остаться при нашей супер мини-длине; поскольку в деревне не любят покупать кота в мешке. И ещё эти короткие брюки, в облипочку, посвященные катанию на велосипеде, памятники в разводах мочи, они и в этом году в моде и хотят остаться в ней ещё десять лет. Они так практичны: на виду наши корни, которыми мы держимся за своих, злые дорожные указатели, которые показывают вниз, куда мы относим каждого, кто не смог раздобыть столь желанную эластичность. Мёртвые рвутся из своих постелей! Смеясь, мы обнимаем мир, и он не раскрошенное трупное мыло, он — импозантная шоу-лестница в «Спорим, что!..» ив повторных слепопытках ближнего света. Да, свет — как и всё, на чём он стоит, — нужен лишь для того, чтоб его посетили мы, тщательно ухоженные, с трясущейся задницей и с пенящимся на торте головы сменным комплектом волос.

Сама суть молодой горной поросли была схвачена вспышкой камеры. Мне очень жаль! Вот они стоят, приподняв полы роб, будто хотят пересечь вброд собственную дикую воду, которую им когда-то налили как чистое вино, два сына гор, которые с интервалом в одну неделю при помощи своих рабочих инструментов крушили черепа и выворачивали мозги (вот кучка чего-то тёмного, которую достали половой щёткой — а уж этот хозяйственный инструмент придётся взять в руки каждому из расцветающих к осени безработных этого региона, если мы не обзаведёмся прежде всего порядочной политикой занятости), итак, охотничьи дети стоят рука об руку рядышком, и каждый свободной рукой поддерживает то, что осталось от их голов. Они не без приятности, эти молодые мастера, которые (по крайней мере, один из них) натерпелись такого страху перед экзаменами и теперь с воплем падают с неба. Светло поблёскивают осколки костей в слякотной массе, глаз подрагивает, как ванильное мороженое на палочке. Но они не устали, домой не идут. Вот они повернули альпийские массивы своих туловищ друг к другу, воздух по-дружески обнял их, и они сделались разительно отличными от остальных, населяющих танцполы, поскольку они — а их саваны сдуло ветром, — к сожалению, без штанов.

Ничего. «Суконные робы» (местный биг-бэнд?) тут же с ликованием набросились на них и вгрызаются в их грудинку, эластично натянутую на рёбра, но внизу-то: внизу торчат их белые горные парашюты — параглайдеры; ласкаясь, они подпрыгивают и отпрыгивают, половинки мошонки накидываются друг на друга, как рычащие псы-дратхаары, шлёпают одна по другой, эти штучки, которые сам не раз держал в руках; над ними торчат полутвёрдые белые мачты, понимая язык и мины друг друга, поскольку их красные головки выглядывают из патронных гильз наружу. Сколько раз под топот животных в стойле, куда не долетала холодная ругань родителей не доставал воловий бич отца, барабанные затрещины матери, поскольку ведь иногда родители хотели испытать своё оружие и друг на друге, сколько раз эти братья натирали друг друга до крови и заглатывали друг друга с голубиным воркованием. Вот они встают, поднимают свои отсыревшие, нализанные фитили до пупка, начинают гореть, и указующие персты, которые всегда указывают лишь на свой позор, тычутся в стенку другого. Тут падают первые капли! Во мороси тления их пуговицы расстёгиваются и знай надраивают друг друга, усердные гонцы, пока не найдут что сказать и нам. Что надо веселиться, пока поёт петух. То же самое вещает и радио на кухне. Хочется кусаться, пока не брызнет кровь! Тогда старший брат, член которого выжидательно поднял головку, поворачивает младшего (которого он всегда дразнил, что никогда ему не сдать экзамен на лесничего, хотя младший, должно быть, уже привык к темноте, ему, в конце концов, довольно часто приходилось под присмотром старшего загонять во все здешние собачьи лузы, в то время как большой брат лепил ему хорошо пропечённые плоские шлепки на прыгающие белые помпоны, с которыми был связан его шерстистый мешок). Ткк, и теперь старший брат с безобидной, как тарелка мяса, миной, пытается втиснуться в младшего, хотя там и без того уже полно. Потом ещё одно тройное сгруппированное сальто-мортале в безграничность, границы собственного брата в конце концов разорваны, это надо отметить!

Итак, маленький брат получил кулаком в поясницу, чтобы открылся старшему, который со своей машинкой торит по снегу бесконечный путь в Ничто. Зато младший потом хотя бы погибнет первым. Маленький простофиля, который не мог запомнить наизусть ни порядок деревьев, ни охоту, который ничего не мог заметить и должен поэтому чувствовать, пусть пока стоит впереди, выпустив на волю своего защипанного птенчика и роняя что придётся. После получения известия о самом бесценном, которое будет по всем правилам загружено большим братом, младший, если до него дойдёт очередь, тоже сможет дать себе волю и насыпать на току корма для вечности. И в смерти он так и остался передним. Вот сейчас, вы, должно быть, видели, старший снова ищет повод для своих издевательств, он согнул младшего в бараний рог, опрокинул его самосвалом (к такой большой машине прибегают, когда действительно уже не знают, куда деться и как выехать из себя), прижал его голову, размозжённую в кровавую кашу, которую никто не захочет расхлёбывать, и смешал в последний раз — но впервые это представление смотрела такая местная знаменитость, как Эдгар Гштранц! — свой сироп со слюной брата во вполне приемлемый напиток. Бедные парни присели под живой изгородью и пили друг друга, м-да… а кому легко! Ах, мальчики лесника уже давно в земле! Как быстро летит время! Вместе зарыты в двухъярусной могиле. Когда имеешь брата, заглядывай в него почаще. Он ведь единственный, кто остался от своей строительной серии. Некоторые мускулы на ляжках уже сгнили, старшего ещё немного отталкивает перекошенная ухмылка этой оголённой землистой задницы, но потом его охотничий прибор, который он умеет применять и после смерти, если где-нибудь появится мишень, скрывается по самое цевьё в колодезной шахте брата. Крики кукарекающих ружейных петушков против воли срываются с устьев; волны лижут ляжки, смывают всё, а тут и брат подоспел, пенясь — поздравления чуткому брату! — как блуждающий кометой жеребец, которого отец никогда не мог обуздать ни к чему верховому. Волны валят валом по чёрным копчёностям, открыты забегаловки с хорошим штирским пивом, там будут наливать и накалывать, да, оба эти брата были преданы друг другу в качестве рекламных подарков, и они случайно оказались единственными, кто получил эти подарки от родителей. Но сами они далеко не могли служить рекламой своей профессии. Бледно светятся их затхлые брюшины среди скота под сеновалом, откуда сыплются дождём былинки, когда пассажир с заднего сиденья мотает своим седалищем, а слепой отросток впереди напряжённо нащупывает путь, куда себя посеять. Здесь, где ничего не растёт, кроме снующего, как патруль, полового органа, чьё дуло стреляет и изрыгает, пока пол, по которому топчется скотина, совсем не исчезнет под слизистым слоем, прервётся цепь этой семьи. Один потянет за неё — и все уж там.

Эдгара поманили пальчиком, чтобы и он примкнул. У него тоже дай боже какой висячий замок! К нему подойдёт внутрь что-нибудь острое, что можно и дальше оттачивать. Двадцатиметровые ели содрогаются, будто они были взращены на танцполе, тогда как их коллеги в бозе, на всё его воля, давно почили. Это можно. Чуть в стороне от гостиницы он и находится, этот ныне сиротеющий танцпол, на котором иногда разыгрывается война, упражнение для уже умершей Югославии, которая некогда граничила с этой землёй, — да, правильно, там напротив стоит музыкальная капелла, на которой люди любили вырезать ножом. Пожалуйста, не путать с маленькой капеллой немного дальше, за поворотом, у моста, где скалы сталкиваются лбами так, что могут раздавить того, кто проезжает по ним на лесную дорогу, закрытую для любителей и гражданских. В этом логове есть глинозём. Некоторые лично заговаривают с богом и суют ему букетики за деревянную решётку, за которой господь бог отбывает заключение, бог вседержитель, как и вора держите! — оба вне себя от волнения, что там может лежать в церковной кружке для пожертвований. Бог внушает во благо кандидатам, что снова придёт в воскресенье, здесь открыто с десяти часов, если пастор из соседнего местечка придёт к вольнослушающим и просфоросердным. Может, с ним придёт и кой-какой приход. Между тем царят сумерки, но сильно исхоженные и заезженные. Эдгар Гштранц спешит с раскачанными мускулами и разболтанной мошной (в неё бог надул, чтобы она стала чуть полнее), которые того и гляди отвалятся. Позади он слышит, тоже на пятой, так называемой зверской, передаче по GTI, которая едет на чистом алкоголе, учащённое дыхание и хрип, и испуг, который тем не менее никогда не становится опасным, хватает его за живое в ляжках, которые так туго натянуты, что на них не мешало бы что-нибудь натянуть. Оба молодых егеря опять тонут в своём удовольствии, преданные своей яркой смерти, — правда, один предсмертствует другому, а второй вторит ему как поющая часть дуэта. О да, и смертяще за ними тащится ещё один, знаменитый спортсмен, и останется рядом с ними покоиться в земле в самонадеянном уединении. Скоро мы будем праздновать день равномертвия. С крыши, где водружено майское дерево, больше не видишь никаких напоминаний о мёртвых, поскольку тебе сверху будущее виднее, чем другим, потому что не им, а тебе сейчас будет. Ночь пройдёт без остановки, тело машины тепло и светло, молодой мужчина, ставший уже почти городским, осматривает то, что предлагает ему жизнь: белые кольца вокруг стволов деревьев, чтобы во время езды держаться от них подальше. Так, сейчас всё будет позади, вот ещё одно рефлектирующее кольцо, поворот руля, качели туда, качели сюда, а откуда тут дом, тут не было никакого дома, ах, вот он где, глинистый поток дороги, вода не достаёт и до колена, вялый песок по берегам, а вот мост, он кончается где-то вдали, вода усеяна дерьмом, и кто всё это набросал! И потом эта загаженная река просто откидывается вверх, в лицо водителю, тысячи тонн воды ударили Эдгару по ушам, ещё больше воды пролилось через его самозакрытые веки, на которые положены монеты, чтобы он потом смог заплатить за вход; там дельфинарий, посмотрите на эту рыбу, на это млекопитающее, как просто оно перепрыгивает через целого мужчину; мужчина с точностью до волоска похож на того, что был на прошлой неделе, — может, это он и есть, он и на сей раз выпадает из себя и одновременно в себя, это значит: он должен сейчас натянуть этот башмак. И он сколачивает собой домик на одну семью, и это за него никто не сделает.

Руки двух мёртвых братьев метнули Эдгара, как молнию, и он падает в свайное строение танцпола, его доска на роликах ускользнула от него, встала и села на мель среди брошенных бумажных стаканчиков, тарелочек и баночек от колы. Любимая доска тотчас же попадает в окружение двух человеческих отбросов, которые хотели непременно здесь продолжиться, но толком не знают как. Недавно один скай-сёрфер свалился на голову женщине, которая умерла раньше, чем смогла найти выход из этого неожиданного Моря Желания (когда-нибудь свалиться с неба, как звезда!). Но отбросы и смерть — наши собственные, они всегда с нами, куда бы мы ни подались по грязной вонючей воде, гонимые к тому туннелю (разрушенная оболочка нашего бывшего дома), в котором сегодня грохочет метро.

Два егерских сына уже прошли путь от родного к уродному и теперь могут показать дорогу Эдгару. Культи их рук без боязни обшаривают его спорткостюм: какая досада, что не за что зацепиться! Где Эдгар берёт своё начало, чтобы приставить туда лом? Где исток, белёсое облачко влаги, к которому можно приставить уста? Вернись, я всё прощу! Братки из горной поросли бросают хрипящего спортсмена навзничь и садятся на его сучащие ноги, оставив его туловище свисать с дощатого пола, голову тоже, и волосы на ней встали дыбом, вместе с тем касаясь памяти почвы. Рот Эдгара раскрылся и кричит, а далеко в гостинице рассыпается барабанной дробью еда по тарелкам, специально выведенная бескосточковая, бесплодная дочь по имени Карин Френцель сидит мешком на стуле рядом с матерью и подтирает хлебом свою тарелку, как будто хочет исчезнуть в зеркальной плоскости. Но видеть не может своё зеркальное отражение ни в ней, ни в полированном лезвии ножа. Может, она уже сама не своя? Почему зал вдруг стал ломиться от людей? Откуда этот гнилостный запах, стегающий гостей порывами? Может, где-то заложили запасы, а они разложились? В конце концов и Эдгар остался с носом и теперь должен выйти из себя, поскольку в него запустили руку.

Лесные духи, неудавшиеся егеря, пощёлкивают длинными ногтями по влитому пластику штанов — холму, который можно одолеть разве что с когтями-кошками или с азотной кислотой. Острые, ороговевшие когти портят материю — она хоть и ноская, но не такая прочная. Два трупа активно пробовали свои последние зубы на межеумочной силе, полуночном шве между блоками тела, в которых реактивные ступени взрывались одна за другой, но всё ещё прочно держались при Эдгаре. Зубы падали, но шов взрезали как бритвой, поскольку это живое мясо шло им навстречу, — ого, какое предупредительное мясо! Такого у нас и в земле не встречалось давно, там наше мясо готовно приготовлено для всех этих подземных человечков, личинок, червячков. Шов вспорот, и Эдгар вырывается наружу. От него откушены небольшие кусочки. Несколько тактов народной музыки, оцталерские духачи бьются губами и зубами о людей, а те полагают, что пропускают в это время что-то более интересное, может, циллертальских «Охотников за юбками» (что касается меня лично, так это величайшее разочарование, с тех пор как я стала поклонницей Rapid Wien — что мне, пораженке, делать в «Спортстудии», ведь передача всё-таки должна быть весёлой), и постоянный спутник Эдгара, который держится его и за которого Эдгар тоже часто держался, сейчас начисто обгладывается. Лучшие куски братья рвут друг у друга изо рта. Рвота не уменьшает их аппетит. Открывается проход, через который терпеливо уходят мёртвые, хотя лавочку хоть временно надо бы закрывать; Эдгар пытается взмахнуть руками, чтобы укрыться ими, как тенистая тропинка под деревьями, но руки бессильны, перегруженные старым честолюбием, перекрытые тщетной мечтой о выгодном свете, которая однажды чуть не довела его до муниципального совета. Злая дружба водит руками и членами егерских мальчишек. Что им отпасовали такое, чего они не смогли отыграть боковому игроку? Тяжёлый кус мяса, пустое брюхо, повсюду кишки, две руки, с которых капает на землю кровь, этот пассивный, специфический вес, который был им положен на вежливо подставленные блюда ладоней. А дальше беспечно синеет окутанный дымкой туннель; его охраняют ляжки, словно проходимцы, которым нечего делать. Половая кость у Эдгара повисла, словно сломанная ветка, прямо в раскрытые рты претендентов в лесники, которые вцепляются в неё с двух сторон. У этих шалопаев есть свои обязанности! А они что делают вместо этого? Делают привал на опушке. Они высекают небесный огонь из рваных лоскутных штанов. Сверху, из глыб обомшелого входа в туннель, на них капает сок, они небрежно стирают его рукавом. Полотно палатки хлопает на ветру, словно крыльями птица. Три имени названы. Эдгар больше не может выносить своё тело, хотя носил его не так долго. Он весь раскрыт, верхняя часть его верхней одежды на средней разделительной полосе прерывиста до самого выреза, где выглядывает тело. Детородный орган возвращается домой, где он один в темноте, как мёртвый, растёт быльём. Он злобно огрызается на всё, что пытается принять его сторону. Разве что та красивая женщина, у которой волосы стекают от макушки ещё долго после того, как мы уже отвернулись от неё. И теперь плоть Эдгара открыта со всех сторон и намечена к изъятию, поскольку растянулась на зыбкой почве. И тут же алчные зубы двух сомёртвых вонзаются в Эдгарову добычу червей и муравьев, зубы двух странников, потерявших дорогу и в панике объедающих всё, чтобы расчистить себе новый путь, на котором им опять не будет хватать зла на своих товарищей. Что же случилось с нашим спутником? Недоглядел? Чего там ему преподнесли на доске? Нагой и растянувшийся, он свисаете пола на деревянных сваях. Мякоть Эдгара используется как божья пашня, в которую лопаты зарываются по локоть, впеваются до нижнего основного тона суглинка. Бог городил этот огород, но мёртвые всё порядком перепутали. Спуск, оказавшийся тесноватым, ведёт в Эдгара Гштранца, в тёмные слова, которые надо говорить привратно. Распутье раскололи колуном, раскроенные половинки развалились, и целиком изменённое существо восстало голышом из мастерской раскройки брюк. Оно звалось когда-то Эдгаром, но это больше не Эдгар. Так зовут — напрасно — иных, которые ушли и не вернулись.

Легко, на ходу, разоблачается путник, который наконец сбрасывает свой реквизит — пару тачек, что защищают его от земли. Свой член он пускает в свободное пользование, чтобы его изображали на стенах наряду с прочей рекламой «Спорта и бильда». Это было неотвратимо, чтобы земля, в конце концов, забрала его себе, пусть каждый отправляется к своему производителю — Филипсу, Грундигу, Сони, — ибо материальное передаётся банку, где оно вкалывает, но всё равно будет вырублено до уровня, когда его счёт одновременно и есть и нет или меньше, чем нет, ибо он не рос вместе со своим хозяином. Да у своего и не бывает никакого хозяина. Но плотское и земное принадлежит земле. Эдгар покажется нам ещё не раз, но это не он.

Загрузка...