Дети мёртвых

ОНИ СПЯТ НОЧАМИ беспокойно под шорох игл и листьев. Иглами подавлена правдивость природы: этой местности сделали прививку монокультурой, и теперь ели отторгают любое другое дерево, которое захочет тут внедриться. У Карин Ф. сейчас пока закончились кровавые и прочие жидкостные явления. Из многих дорогих им оснований отдыхающие превыше всего ставят свой покой. Карин тоже должна — свинцово, как местность, — упокоиться в прахе своих одежд. Активность насекомых возросла, это уже нашествие. То и дело наступаешь на уховёрток, муравьев, разные варианты жуков на салатных листьях, ос и мух. То и дело что-то трещит, взлетает, и опять по воле отдыхающих помещение прочёсывают на предмет этих тварей. Надо найти осиное гнездо, да, вот оно, в углу гардинного карниза, этот адрес лежит в пределах нашей воздушной досягаемости. А как добраться до стран, в которых погребены гекатомбы мёртвых? Что это за страны? Назовите мне имена, я не буду их находить! На Карин снова её спортивный костюм для пробежек, и она робко идёт на кухню взять бутылку минеральной воды, — при помощи этих будничных действий она пытается затушевать происшествие. Мутный поток воды низвергается сверху через пустошь её тела, пенные пузырьки плавают в женщине, которая сегодня на глазах у всех очистила себя от шкурки и пролила. Её иссохшее дно, однако, ничего не впитывает, и поток направляется дальше, в полые бакелитовые капсулы почек, которые плавают в своих почечных лоханках, чтобы когда-нибудь их отняли. Раскрывается обшитый деревянными панелями, но прохладный коридор, скрипит под ногами нашей сестры К., которая превратилась в привидение совершенно нового рода. Она ведь никогда и не была вполне здесь. Она прижимается к стене, заслышав на лестнице шаги, но они замедлились, развернулись и загремели вниз — должно быть, девушка забыла что-то. Карин наклоняется к окну, перед ней неподвижный ландшафт, женщина обшаривает взглядом каждый сантиметр в поисках жизни. Ей чудится, что с недавних пор она стала видеть в темноте лучше, чем на свету. Она пугается, заметив у противоположной стены коридора такую же неподвижную и тихую, как и она, Карин, студентку; та стоит так близко, что Карин достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до неё, как до букета цветов, возложенного на свою могилу. Обе женщины уделяют друг другу — без церемоний, как бумажный носовой платок — долгий взгляд, их зрачки прилипают друг к другу, как картинки-наклейки, с кожи которых стягивают бумажный слой действительности. Раскатывается дорожка видеоаппарата. Каждый водитель мечтает в пробке о том, чтобы возить с собой в свёрнутом виде собственную дорогу, которую можно раскатать для одного себя. Карин видит… э, да она видит у стены саму себя, будто она очутилась на месте несчастного случая, о котором не может вспомнить. Она тихо выходит из себя, слышит налетающий на неё и проходящий сквозь неё шум, там, где она только что была и где теперь повисла лишь её «Аура». Шум скользит легко, как нож, и сопутствующий свет бросается на неё, и вот: перед нею стоит девушка, и из глаз её вырывается луч с явлениями, которые снова отбрасывают Карин назад, к месту несчастного случая. И машина перевернулась, железо ещё покачивается, как гигантский барабан, вокруг неё всё гремит, крики людей ещё даже не возникли, и тут она видит себя уже сидящей и наблюдающей за происходящим, с блестящими глазами и оскаленными зубами, и она видит также мать, как та безвольно, словно свежепойманная рыба, катапультируется из машины и временно теряет контроль, но тотчас снова подхватывает нить, с поразительной для своего возраста ловкостью, эту нить Ариадны из прочного пластика, рывком дёргает за неё, приводя в движение маховик, и дочь снова выпуливает в жизнь, где она, кстати, и в первый-то раз ничего не потеряла. Откуда идёт этот луч? — ведь уже поздно и вокруг темно. Он исходит из глаз этой молодой женщины, с шипением, одержимый горящей страстью, упирается в стену, форменным образом всверливается в неё, пахнет горелым, картина не довольствуется тем, чтобы спокойно занять своё место, она прожигает экран стены и прожигает обратным откатом проектор. В девушке — не та ли это студентка, что вечно таращится в свои книги? — сгорают зрачки её раскалённых добела глаз, которые швыряются картинками, как другие ореховой скорлупой, и эти картинки не останавливаются перед тем, чтобы смять своим натиском цветущее тело. Вот эта молодая женщина отталкивается от стены, направляется к Карин, проходит сквозь Карин к двери, и Карин следует за ней по пятам, скованная каталептическим ужасом, загипнотизированная — да, обращаться со взглядами надо уметь! Студентка уже взялась за ручку двери, и Карин идёт за ней. Обе женщины проникают в комнату, где пожилая супружеская пара спокойно планирует дальнейшее течение своих болезней. Обе сомнамбулические женщины, опьянённые собственной яркостью, переступают порог тёмной пансионатской комнаты, их дела для меня важны так же, как мои личные. Как там встретят этих молодых женщин? Рука, старая кисть, падает на пол мягко, как плод, почти беззвучно, как снятый предмет одежды, она только что пыталась дотянуться до стакана на тумбочке, в котором, однако, вместо съёмных зубов, похоже, плавает пиранья. Старый мужчина, в котором газеты и сегодня не отпечатали своего мнения, внезапно вскакивает. Он хватается за сердце: что с его соседкой по кровати, этой любимой личностью, которую он, однако, предпочёл бы видеть не такой живой? Его жена разом обмякла. Обе белые нервозы в дверях беззвучно захихикали, учась одна у другой обращению с мощью своих взглядов. Обстоятельства сейчас потребуют, чтобы они удалились отсюда, но не так скоро. Сейчас они, присев на корточки, бросаются скоростью картинок, как пригоршнями снежной метели, они теперь как божия гроза! Их картинки бегут! Это совершенно новый спорт, и обе юницы нашли себе спокойное местечко на берегу чтобы тоже посмотреть на это. Старик прыгает в высоту в своём разряде пожилых и показывает юношеский результат. Он хочет встать, он человек старой закалки, которая, однако, только сейчас, с запозданием, хватилась его калить. Свет ночника, который он включил, падает на бледное женское лицо и запотевшую бутылку минеральной воды, зелёный кружок на этикетке сверкает, будто свет источается из св. Грааля этой женщины, которая кажется ему знакомой: да никак это госпожа Карин Ф.! Её рана между тем нагнаивается, и молодая ассистентка с ватным тампоном тут же, — кого это мы видим? Рану Грааля с крышкой из ганзейского пластыря: ни один лучик не пробьётся наружу, — нет, не так: единственный лучик пробивается при своеобразных обстоятельствах.

Мир гибнет, кожа обновляется. Как играют с водой большого потока, плескаясь и брызгаясь, так и женщина вместе с литром минеральной воды из бутылки выплёскивает жизнь из старой пары Филемона и Бавкиды, которые больше чем полвека тому назад заказали себе это блюдо с кровью. Радио, которое забыли выключить, поглаживает двумя ладонями — одной полной звука, второй полной кайфа — тела неотца и нематери, и вот уже оба уснули. С пламенными взглядами, с выжженными кругами зрачков, эти глаза — склад усопших, обе женщины в дверях бросаются комками сна, которые только что были невесомы, как сновидения. Теперь оба старика спят мирно вот уже полвека (а перед этим они вгоняли в сон других), лишняя пара веков ничего не добавит. Этот пенсионер был обломан, как сухая ветка молнией, в нём пробита боковая рана, освобождены рёбра, из-под них выпрыгивает сердце и становится как круглое отлично — единственная отметка, какую выставляют учителя физкультуры мёртвых, хоть оба этих мёртвых пока не выставлены. Им раскроят черепа, чтобы освободить эту старую чету от работы мысли, эту пару партийцев. Штирийские шляпы покатились с крючков на двери, тоже древняя пара, которая сто лет уже знает друг друга в лицо. Это прикольная одежда, в которой туристы выступают в представлениях, и представление обоих стариков колет глаза белым женщинам. Взлетают грубошёрстные пальто, как вялые вентиляторы, набрасываются на тела, отвратительные до совершенства, чтобы довести трупы до готовности; эти пальто так долго носили, что они сохраняют форму этих людей, — к сожалению, им не удаётся придать своим владельцам другой вид. Так и приходится им в старом виде входить в поток многая лета.

Теперь настало время сказать: в Верхней Австрии особенно много преступников, которые перегружают наш исторический счёт. Ну, для двоих из них жизнь потеряна, а одежда осталась. Мёртвые прикрыты, под покровом темноты их останки предаются ангелам, чтобы те собрали всю произведённую этими людьми тьму в отдельную парашу и потом, вёдрами, слили куда-нибудь, где водится ещё больше мёртвых, принимая в земле грязевые ванны. Теперь им придётся научиться любить ближнего. Старик изворачивается так и этак, будто на дистанционном управлении, он не более чем игрушечная машинка, и обе женщины проливают новый свет на проблему автоматики: на щеках старика проступают пурпурные пятна, тот знак нелюбимых человеческих масс, которые уже десятилетиями упорно ждут ответа, да, и он уверенной хваткой ставит железную кроватную решётку под высокое напряжение и подвергает себя и свою спутницу электрической казни, пока эти два куска, старого сала не зажарились, с вонью, неаппетитно спёкшись. Так, два куска жаркого высятся на подиуме кровати и уже процеживается сквозь сито, о Гермас, ангел, рождённый по неведенью, о глаз огня, хоть ты, к примеру, в гневе брось сверху ещё твои два яйца, а мясо сегодня бесплатно! Публика, питающая интерес к сериалам, больше не тянет жилы из матерей, а больше следит за тем, что скажет им еда, но она тоже не говорит больше ни о чём другом. Костры летнего солнцеворота брызжут насмешками, а вот и молодые поют, вращая свои шампуры. Они добудут себе кого-нибудь с горных вершин. Другие подхватят мысль подхватить немецкую песню, как будто и они уже угодили в котёл предвыборной борьбы за их партию мальчиков: так как они хотят собрать всех невинных и тащить их на праздник ягнят, из окровавленной шерсти которых они собираются заказать себе вязаные белые жилетки. Ноги нелюдей топают по росе, но для двух этих старых, некогда видных людей любая выборная помощь запоздала. Да, кто имеет выбор, тот имеет муки, я хотела сказать, муку (да что там муку, само бытие, но лишь при условии, что другие НЕ могут быть!). Я так рада, ибо сегодня состоится костёр летнего солнцеворота, будут читать стихи, и все мысли брутально собьются под каблуками сапог. Поднимется облако чёрной муки, завалит ноги по лодыжки и затмит огонь, который, следуя традиции, охраняется, чтобы его никто не похитил и не унёс в соседнее местечко, где он вырастет в неволе, но для этого потребуется добрая дюжина стирок. А стиральщики у нас негодные. Как мы ни белы, а всё остаётся какое-нибудь пятно, поскольку мы так много выделяем с нашими выделяющимися мускулами захвата! Старая женщина теперь мертва, но ещё не знает этого и борется всеми средствами, чтобы снова оказаться рядом со своим мужем, — какая жажда жизни, даже среди стариков, обе женщины в дверях просто загибаются от смеха. У меня такое чувство, что речь идёт о серьёзных вещах, когда душа смотрит на воду: увы вам, не умеющие плавать! Любая из обеих женщин может оживить мёртвого в своём теле, это было бы неплохо, ибо все наши мечты — о мёртвых, но женщины могут этих мёртвых и снова убить в любой момент, повторно, чтобы опять возродить их в качестве мёртвых.

Женщина кричала, вы что, не слышали? Взгляд совершенной силы положен на сникшее явление в соседней кровати, стакан воды почти беззвучно упал, рука старой женщины лежит, с перерезанной пуповиной, рядом, покрыв красноватым глянцем то, что по недоразумению вынырнуло не в том месте. Ведь наши части тела немедленно приобретают для нас избыток интимности, как только они хоть на чтонибудь могут понадобиться другому. Вот лежит кисть руки, одна на полу, это производит на наблюдателя неизгладимое впечатление. У пенсионера есть ещё одна, которую он поднёс ко рту, но причитающийся крик так и не появился. Карин Френцель смеётся с высоты своего шестка. Она давит на педали, колесо заведено, и она в нём крутится и крутится. Оно тихо постукивает, когда она еле прикасается пальчиком к затылку старика, но голова валится вперёд, его задело тем общим недовольством, которое раскрывает в СМИ негативные стороны значительных людей, когда не соответствуют ни причёска, ни галстук, ни одежда и люди бросаются к телефону. Этот пенсионер усиленно не хотел быть тем, кто запечатлевается в памяти других людей. И вместо этого он теперь запечатлён в вечной памяти. Его шейные позвонки ломаются. Им сразу становится ясно, что привидениям не положено выходить на тропу одним. Старый человек давно успокоился, но это не покой перед бурей. Поскольку бурю они устроили уже перед этим, я только приоткрыла её, потому что свёрток просто так валялся в гардеробе. Теперь я переношу имя «время» на что-нибудь другое. Наше царство огромно, поскольку оно скрывает свои недостатки и поднимает много шума и ветров, чтобы мы могли отогнать нашу суть и в чужие страны.

Порождена на свет сила, и её новый ангел, Карин Френцель, спущена с привязи. Тьма рыщет вокруг дома, сторожевая собака, которая не может ни учуять недоброго, ни звука издать. В последний момент, когда Карин склонилась над пенсионером, тот всё же вцепился в тучи её грудей и потянул за них, как за шнур жалюзи (но, несмотря на это, к нему не снизошло и полнеба!), он позволил себе повертеть под спортивной блузой Карин винты, которые прихоть природы снова омолодила до остроты колючих плодов мушмулы. Ланцеты сосков отвесно вникли в старика и высосали из него последнюю кровь. Да будет свет, это тот же свет, что и каждый день, который мы из милости приучили к нашим телам, руки пенсионера не могут успокоиться, хотят ещё хоть разок этой крайней неблизости, с какой нас встречает пол на своих тщетных путях, — уж лучше бы он оставался там, где он есть. А вся эта морока ходить за покупками, а эта морока с количеством пространства, времени, с качеством или количеством, господи! Старик, спотыкаясь, переходит в свою следующую жизнь, даже не оглянувшись на свою многолетнюю спутницу. В последние годы газетные заголовки выводили его из себя больше, чем его соратница. И она ещё покрикивала, даже на стихии, если они бросали хотя бы тень на её сон. Между двумя женщинами, которые стояли над добычей, выгнув спины, оскалившись, как злые собаки, установилось некое напряжение, которое проистекало, может быть, ещё от многих вольт и ампер тока в остове кровати. Они обменялись короткими затуманенными взглядами, короткого замыкания взглядов они избегали. Потом принялись набивать себя и заглатывать. Если второпях давились, то короткими толчками выблёвывали мясо, как цапли, чтобы тут же снова алчно заглотить его. Они крепко запахнули свои шкуры, как лампа абажур, чтобы никто не смог рвануть занавес и бросить взгляд на их единоличную добычу.

На следующее утро природа снова навязалась нам. А ведь она здесь затем, чтобы развязывать свой рог изобилия. Шампунь она опять забыла, лес смотрится ещё ничего, а волосы земли взъерошены. Люди гроздьями слепились перед дверью одной комнаты, которая широко распахнута, несколько ртов раскрыты в крике, дар иронии мне придётся взять себе — разумеется, он ни к чему не подходит: супружеская пара пенсионеров выбрала это место, чтобы устроить своё парное самоубийство. Они соответствовали тому, что им отмерило творение, но потом нетерпеливо забежали вперёд, поскольку предварительная смета расходов превысила лимит времени на тысячу лет. Может, они выстроили этот план из-за болезни и осуществили его таким ужасным образом. Мужчина отрезал своей жене кисть, как будто она была простым приставным столиком к телу. Должно быть, происходила борьба, возможно, в панике, несмотря на обоюдное согласие, но теперь оба лежат спокойно. Только вокруг смятение. Жандармы так и стреляют туда-сюда вибрирующей в их униформах силой местной общины. Серая машина ждёт в укромном уголке. Может, эта старая женщина в последний момент не хотела выполнить требование мужчины пойти туда, куда он хотел. Может, не сочла достаточно надёжным транспорт на тот свет. В экскурсионном автобусе она всегда занимала место у окна позади водителя, считая его, как и многие, самым безопасным, и ожесточённо боролась за него с другими экскурсантами. Или старая женщина в приступе растерянности сама отрубила себе руку, чтобы она потом не выросла из её могилы? Неважно. Крепко прижав к себе сумочки с необходимыми документами — никакой вор не смог бы их выкрасть, — оба мёртвых старичка в своей дырявой лодке прогребались вперёд, туда, где их товарищи имели мнения, которые уже не могли изменить в этом возрасте. Так, теперь они опять объединились, они добрались до самих себя, в их воле к власти, но они добрались только до 1997-го, нет, до 1998-го, как они докладывают, ну, мы тут для них персонально подготовим время и пространство, чтобы они снова смогли получить хорошее место в истории. Ведь старик ещё как минимум лет пятьдесят назад смазал ствол своего пистолета, поскольку тот, в самозабвении, всё сделал сам, рука не промах! Так весело потом уже больше никогда не было. Короче, снова стать безобидным, нет, лучше снова стать над другими, лучше сиять, лучше казаться, лишь бы не быть правдой!

Широко раскрываются двери гостиниц, и раз в году разбивается лагерь, на котором катается волчий помёт и животные оставляют свои выделения, но это на нас не давит. Выделено жирно: «Работа делает свободным», да, кто нам понастроил те тёмные леса, которые мы теперь хвостом заметаем, где мы когда-то были орлами и нам было что предъявить нашим господам из Дикого рейха? Лишь много лет спустя до нас доковырялись вилки, хотя мы тогда ещё были зелёные, а то и вовсе не родились, они выковырнули нас из скорлупок, ох, маринад так и капает у нас из ушей! Оба эти пенсионера попали в их собственную западню: ток! Из побуревших старческих лиц, сумевших когда-то пойти так далеко, светятся искусственные челюсти, продукты достижений страховых врачей. Я бы не хотела объяснять здесь, что значит для одних только межпозвоночных хрящей разложить на нашей земле все это изобилие бытия, эти тюки товаров. На каком основании мы сейчас постелили этот голубой ковёр? День темноты за днём злодеяния — из этого может выйти недурной приключенческий отпуск, а? Можно также отправиться на панорамном автобусе в Польшу и там полностью восстановиться. Играть с собой в прятки мы тоже умеем и столоваться там, где падаль растягивают на пытки перед тем, как запереть в наши маленькие, лишённые света жировые клетки. Какой восторг, когда мы, подпоясанные кожаными ремнями, замыкающие, всегда аккуратно запирающие за собой наши злодеяния, гремим связкой союзников, поскольку снова кой-куда хотим войти — это выражение прямо про меня. И я тоже иду взять правду под стражу.

Господин гауляйтер, должна же у вас в сердце остаться хоть искра человечности — хотя бы по отношению к старикам и детям, даже если речь идёт о нас, — чтобы вызвать сюда помощь, и вы тем самым спасёте Германию от культурного позора! В старом рейхе для нас есть специальные скамейки, но загораживать городским доступ к свежему воздуху, даже если речь идёт о нас, — это произведёт определённо странное впечатление и на других туристов, прибывших к нам бронированными. Известно ли вам, что перед парковым комплексом прибиты доски, которые запрещают нам вход, а?

Силу, полученную от матери, Карин Френцель не отдала, только потому, что нахлебалась сегодня, с плохим исходом, экскурсии в Марияцелль, на которую первоначально записалась и та супружеская пара, из этого ничего не вышло. Эта пара так и блуждает по нашей дикой стороне (женщина потерянно прижимает к себе свою отсечённую кисть, как кошелёк или грелку с остатками тепла) и не смеет, вопреки своим обычным привычкам, подняться в автобус. Погода великолепная, она ждёт отдыхающих, как кафедральный собор, в котором постоянно светло, потому что миллионы потирают там руки после того, как нагрели их. И ангелы бьют нас по рукам, если мы хотим протянуть их к Спасителю. Только синагога стоит просто так злобно и тычет Господа пикой в бок, чтобы глава снова затемнилась. Синагога не хочет принимать приветливый вид даже для фото. И для Нижней Австрии, где рим. церковь — победительница и навострилась в Иерусалим, ибо оттуда идёт образ из разрушенного храма с ножом для жратвы, нет, для жертвы! Он хочет поразить им лоно матери-церкви. Поразительно. С нами крестная сила! Бог уже ждёт нашего поклонения, которое восходит к Нему, как дуновение занозистой влаги с наших указующих и перстов среднего звена. И так много поклонников! Да, это место паломничества, учреждённое для Его Матери, хотя, естественно, Он остаётся единоличным шефом. Женщины вопиют внизу, под крестом, никто не может сказать Ему ничего вразумительного, и Он бежал от своих фанов до самой кухни, где спрятался в хлеб и вино, которые мы уже поглотили («Ныне отпущаеши!»). Теперь мы наложили руки в боки агнца, а сами всё такие же неверующие, как Фома, — и какой ещё славы они от нас требуют? Мы, сокровенное и интимное ягнёнка, его потроха, в этой групповой поездке, где мы могли бы уже несколько раз полюбоваться на картинках на перфорированное мясо свежепрооперированного Папы, если бы хотели, у нас полное ожидания выражение лица: что нам скажет христианство на сегодняшний день? Рис взошёл, рысак взопрыгнул. Мы тупо зрим в корень; может, рай — это материнское лоно? Карин Ф., особа разъярённая, ступает по пятам матери, и мы тоже временами с треском наступаем на других и сами потом отлетаем. Всё только ради того, чтобы нашего ближнего в автобусе, любя его, как самого себя, всё-таки не допустить на место у окна.

ЕГО мать видит низость и отбросы, которые были оказаны здесь её сыну на месте его почестей, и скитается в темноте по автобусной стоянке, подбирая банановую кожуру, банки из-под колы и колбасные шкурки и выбрасывая в предназначенные для них урны. Бог думает, его мать существует сама по себе, он уже забыл, что сам произвёл и её тоже! Но эта темнота — выкидыш. У этой бог-с-нами-матери множество изъянов, которые надо поправить. Сюда доходят чужие голоса, чтобы озвучить такую же чужеродную для них песню Марии. Они поют во всё горло, как будто они первые в непрактичном, но всё же моющемся образе человека; но самый первый там всё-таки скорее бог, который встречает людей на пороге к милосердной церкви, где Его Мама приготовила угощение и где просто разбрасываются облатками. Епископским благословением затыкают клиентам рот, чтобы они и дальше помалкивали и не проболтались, чего они там наворотили, наколотили, нарезали, наклеили, выкрасили и выбросили в снаряжении своих проповедников-экклезий, которые вечно бегут вслед за убегающей синагогой. Свежий вид сына человеческого (какие чудеса творит с нами восстановительная терапия!) входит в образ в качестве образца, он выныривает на поверхность вод озера Эрлауф, отдыхающие отражаются в нём, чтобы по их образу и подобию, только зеркально повёрнутому, могли быть созданы новые отдыхающие, которые на сей раз явятся с другой стороны земной поверхности, с Востока. Так они непрерывно и меняются сторонами, как будто до этого никогда не существовали в качестве негатива. И уж никак не там, с правой стороны, где темнота продержится несколько дольше, поскольку близится зима. Быть простой картинкой, подражанием подражанию новые туристы не хотят, они хотят начать с начала, как будто до них ничего не было. Их туристический автобус мог бы вместить под всеми приверженцами ещё один — для провианта и багажа. Притом всё предусмотрено, в первую очередь уход за этим местечком Марии, которое, улёгшись между краёв гор и краюх холмов, красиво влито в форму выемки для поедания глазами. Уже при входе гость — король и показывает прочим ангелам в округе, что его место сразу за шофёром, в его синей форменной фуражке.

Вот она покоится, выращенная жемчужина в раковине долин, дымчатая церковь Марии. Драгоценность, от которой у нас захватывает дух. Её собственный предмет — Мария с младенцем из червоточной липы, потемневшая, однако одетая краше, чем его тысяч червонцев. Деревянная статуэтка, вокруг которой, словно водопад, налёт из рога изобилия (осторожно, всё выпадает, пожалуйста, держите всё отверстием вверх!), поток сделанных из серебра облаков, шелестящая кружевная бумага, которой обёрнут букет. Фонтанчики бьют вверх, водяной заслон от слюны верующих, которые с воем рвут из себя душу и тушей обрушивают её на матерь божию. Имени Мария довольно, чтобы стать светом. Она — воплощённая невинность, потому мы и чтим её. Она быстро приведёт порядок в наши конечности! Ангелы выступают из серебряной решётки, за которой заточён священник и на местном наречии выводит свои взгляды, которые могли бы достать до дна короба из-под обуви, если бы у нас был карманный фонарик, посветить ему туда. Святая простота! Взять хотя бы словаков, которые, считай, больше всех почитают Марию и которым сейчас сотворено совершенно новое государственное тело, чтобы они могли вспоминать о старом, которое у них некогда было и которое теперь посыпано уже толстым слоем ангельской пыли. Отлично, господин Папа, господин епископ! Смотрите, вот уж снова ядовитый рой, из которого так и точится мёд благочестивого песнопения, который они аккуратно собрали перед этим, чтоб питаться. Экий прилежный народец! По святейшему решению Самовозникшее было послано лично, и вся эта сила явилась не из чего меньшего, как из своей собственной матери. Здесь, где тысячи киосков, вы можете купить себе сувенир на память о ней, сделавшей из собственного сына двести восемьдесят тысяч леденцов! Они уже кончились, возьмите вместо них красивый стеклянный шар! Теперь вам надо крутануть этот мировой шарик, и бумажный снег свалится вам на голову! Таки да, не буду исправлять, пусть так и останется написано: свет всё ещё падает вниз, всякий, кого заденет по черепу серебряной дубиной, снова как новенький, без страха и упрёка в своей анкете, происходящей от отца, который оттаскивает души в местности ниже уровня материи. Наша душа закреплена кнопкой в ухе сына человеческого, чтобы мы снова могли стать милыми плюшевыми животными.

У этой церкви свои ежедневные кровотечения. Новосотворённых правотворных выплёскивают из помойного ведра, на гребне волны они ликуют, что мерзость их старого, угловатого режима устранена, и хлюпают в ладоши на земле, главным образом женщины. У них на это больше времени. Теперь оглянитесь назад, от алтаря к порталу: эти женщины, все во свежевзбитой, пенной шерсти, кухонно топорщась в самовязанном, как они вступают в церковь к освящённому источнику, будто святые призвали их на генеральную уборку — эти старательные чисточёртики сумели всё же вырвать своих ороговевших старых полководцев и устранить из той серпастой, топорастой эмблемы (но молот великого экзекутора всё ещё висит над ними!). Остановитесь! Здесь вы можете всё рассмотреть как следует! Вызывает оторопь убогая одежда, которую не сходя с места можно было бы улучшить, но у женщин нет на это времени, они должны успеть предстать пред божьей матерью, чтобы она показала свою доброту и потом, секунд через пять, могла оторвать от своих сосцов этот свой за многие монотонные годы побитый градом выводок, чтоб и другому помёту хватило. Паломницы ловят свет, что источает одежда Высшей пары в электр. заряженной нише, драгоценный металл скрещивается с огнём; навеки в тени остаётся, однако, автобусная стоянка, где коротает время собственно предмет этого путешествия, сплошные отбросы: весело хлопают на ветру флажки бумажек, одушевлённая по волшебству лёгкости колбасная шкурка склонилась над картинками на смятых упаковках, которые пытаются, подавленные, выглянуть из мусорных бачков. Колбасная шкурка, сырная бумажка, станиоль от масла — мысли страдают под ними, люди тоже разбиты, но как-то они отвертелись! И всегда хотя бы у одного хватает отваги высказать прямо своё честное мнение, что раньше, к сожалению, было невозможно.

Ещё одна высокая пара, Карин с матерью, протискивается через мраморную воротную вену, из которой выдавливается человеческое мясо, сгущённое в готовый суп. Мясо немного трётся в районе ляжек Карин, вообще обе женщины много чего себе натёрли, это высшая мера интимности. Человеческий ковёр раскатился по кораблю церкви перед Первым, кто ещё ребёнком пришёл сюда и сидит на руках у матери, которая разрешает ему приложиться к груди. Здесь нужно прикрывать слух покрывалом, да скорее, если хочешь вынести густой соус из многоязыкого крика. Тут возникает нечто, личинками карабкаясь из горл и пороча людей друг перед другом. На помощь! Ведь человечество забыло свои тела! Ах нет, там, снаружи, их лежит несметное количество. Преимущество смерти в том, что у неё есть время: после краткой секунды испуга в вакуумной упаковке, под которой слиняли многие народы, потому что воспользовались слабостью других вцепляться друг в друга так крепко, что с них приходится сдирать шкуру, чтобы отделить их друг от друга. Сверху слетает долой станиолевая мембрана, врач даёт зелёный свет, из микроволновки слышится шипение (передержали), и мёртвые скользят, чарующие в своём избытке и своей простоте, я хотела сказать — в одинаковости, ибо если форма себя хорошо показала, природа воспроизводит её снова и снова — наружу, во тьму, минутку перерыва, пожалуйста, тут мёртвые уже кричат друг на друга, пока им не заткнули рты плодами, например яблоком (libera nos a malo — MALUM: зло, или яблоко!), это спецпредложение от змеи, которая хрустящим сочным фруктом ввела в соблазн существо, кокетливое от природы, — женщину (хитрый греховный сосуд, к которому по-медвежьи сильный мужчина вынужден то и дело прикладываться!). Яблоки. Штирийские, сладкие, сочные. Женщина глядит на себя вниз и узнаёт своё тело. Мужчина делает в принципе то же самое, но он узнаёт в себе свой дух: настоящая история с привидениями! И тогда они принимаются биться и палить друг в друга своими «шведскими бомбами» — тёмный шоколад на белой пене — и железными бутылочными пробками, чтобы вырвать потроха их ближних, котлы пищеварения, томящиеся в чаше тела, и посмотреть, как удаётся сохранять такую стройность при таком обилии еды. Нас, женщин, вечных ветрениц войны, они в любое время могут обвить вокруг пальца, как связку завывающих менад.

Но почему люди так неуверены, ведь бог за ними смотрит? Может, как раз поэтому? Почему они бросаются к местам автобусных стоянок, которые сами же загадили объедками, отходами и выделениями, разбросанными под покровом света? И ещё, они подолгу втирают в себя солнечный крем, что мне вовсе не нравится.

Ветер свищет в мачтах корабля местности, который качается и дрожит под натиском бури. На самом краю находятся обе наши главные героини Френцель, которые немного обособились от группы, ибо Карин и её мама хотят совсем одни насладиться богом и его матерью, к которым они сегодня званы в их заполненную светом мансарду. Как они преданы друг другу, мать и дитя, это надо видеть! Неповторимо! Карин Ф. вручила себя матери, это для неё естественное состояние, абсолютно признанное обеими женщинами. Бог и приснодева глубоко вздыхают, их выдохи благоухают ладаном. Смотри, Карин, какие красивые шелка на обоих высокодуховных! Святое совершенство из малого семени и из воздвигших паруса эонов, — погодите только, дух и вас воздвиг бы из вашей малости, если б вы смогли её найти! Какая душевная роскошь кроется в украшении из жемчуга, пожертвованном Габсбургами (самыми известными из мелких бесов)! И венцы на головах, тоже в миниатюре! Как рыцарски со стороны этого рода, чей наследник здесь недавно даже женился на человеческой модели в натуральную величину в парче кремового цвета! Это св. прасемейство сейчас радостно обретается в зале продаж европейства, где люди вроде них весьма желательны, — ну, вот они и тут как тут! Только бы родам их прежних стран не пришлось пробиваться на штыках всё дальше и дальше, и всё по течению, в тела, собственноручно оклеенные бедными обоями. Те, что поют здесь к богу и его матери и усердно крестятся, скоро снова пойдут домой, и там они сыграют выдающуюся роль, если выиграют в дурака: человека, который не блещет даже если ему часто вмазывают. Каждый из них король в своём собственном государстве, где он может переключать свет и программы, как ему вздумается. От семейств Иисуса и Габсбургов они узнают, что может сделать из человека одежда либо нагота. Подобно религии, она служит неуверенности и различию. Все наши самодеятельные министры иностранных дел громко аплодируют; между прочим место между их ладонями — единственное, где они могут распоряжаться, увы! Надо иметь печать, тогда люди чёрным по белому смогут прочитать, кто у нас нежелателен и должен быть пропечатан клеймом, чтобы его тут же отправили назад, домой. Если тревожно, надо оглядеться и отследить таких или точно таких же.

Это место паломничества, эта площадка борьбы культур и мнений, которые едины, поскольку пышная католучистая церковь отталкивает всех, кто не любит взирать на её вечный свет; она есть место не для того, чтоб успокоиться, а для того, чтоб распустить перья и важно вознестись, пока не начнёшь, как облако, потихоньку капать дождичком, поскольку больше не выдерживаешь единственного бога, какой есть, держать при себе, даже в жидком виде. Воздух подхватывает и взвешивает пение и находит его слишком громким, становясь грязным, поскольку выделяется из слишком многих горл. Паломники поднатужились и исторгли нечто простенькое — прямо на ковёр: кеглевидное женское тело, подвешенное внутри национального наряда, который держится только на суровой тщательности нижней юбки. Вот дерзкие венгерские сапожки прошлись по холодным мраморным плиткам — чёрт возьми, да эта женщина — Паприка, нет, Марика!

Давайте же и вы раскройте в себе европеянку! Посветите карманным фонариком вверх на божью мать, вы не заметите различия, вы — маленький светоч, потому что и без того уже стало светло, светлее не бывает!

Кто станет лакомиться косточками, если может получить целое яблоко? Такие путы возложили на певцов: они могут в церкви просто всё, только не грызть друг друга. Свет довольно играет на наших грешных головушках. Нам нельзя на него смотреть, иначе мы узрим зло, которое есть мы сами — конфликт интересов, ведь именно это зло хочет узрить в нас бог, дадим ему время! Ради этого он издаёт то одну, то другую заповедь. Карин Френцель носит на пальце рубиновое колечко, которое когда-то было обручальным. Она стоит и дивится, куда она попала, и видит, что нагота бога совершенно исчезла за покрывалом из белой, с лёгким налётом золота парчи. Мать шипит, что надо потом зайти в молочный зал и пососать из соломинки. Потом они идут дальше в капеллу, где течёт святая вода, которую можно набрать в принесённую с собой бутылку. Её берут домой после того, как увидят завершение, когда из середины пола вырывается струя, и члены всего человечества могут поймать его в баночки из-под варенья. По мне так лучше бы верующие этой церкви, которым всем обещана вечная жизнь (но не вечный банковский счёт), кланялись и были заняты, чем выдумывать драматические сказки о замученных детях (mei liabs Andrele из Ринна, в церкви Еврейского камня в Тироле: епископ в образе орла, к сожалению, вырвал тебя из твоей исконной сточной канавы и вместе со всей кровью, которая, однако, накапала с его собственных рук, смыл с анатомического стола! За какие же золотые, обработанные молотом лучи нам теперь хвататься, после того как мы все сообща всё замяли и проехали, поскольку наше дело сторона?), чья кровь пролилась на нас и омыла нас, но не вымочила. Зато сегодня мы хотим упиться настоящей «Кровью альпийской розы»! И завтра снова будем как эдельвейсы, труднодоступные, растущие в нехоженых местах, и никто нас не возьмёт ничем, уж лучше мы сами возьмём своё.

Смотри-ка! Люди непрерывно тянутся, как тени пастбищной скотины, мимо серебряных волн, закапсулировавших в себе, как вредный гнойник, группу «мать и дитя». Весь металл сжался, как тигр перед прыжком. Рубиновое колечко Карин точечно отражается на серебряном облаке, зачаровывая взгляд. Блаженны, кто не видит, но всё-таки верит. Но мы видим, как Карин, покачивая рукой, забавляется скачущей точкой, будто световая указка из бесконечности хочет подпеть её мелодии и её собственному ритму, как люди подпевали Элвису, Мику Джаггеру или какой-нибудь из устаревших гудковых и духовых групп. Мать опускается на колени, так надо. Сейчас должен прийти кто-то посильнее Карин, а лучше бы их появилось двое, чтобы мать показала эффект, эта послушница, которую, опять же, должна безоговорочно слушаться дочь. Свет недостижим для Карин, но и она вносит свою толику точкой, которая так красиво, будто опьянённая собой, скачет по серебряным горам, по этому лучистому лугу. Только трудно её сохранить, точку. Этот цветок любви. Покровы св. пары сброшены, они слетают вниз, чтобы построить певиц, которые объединённо, едина плоть, подстраиваются одна к другой, как волны, на которых поблёскивают гребни в волосах. Во главе ковчега завета терпеливо стоит образ орла, водрузив на себя вторую голову, — ну конечно! он ведь наш двойник! — священник что-то поёт и что-то поднимает вверх, тень Карин в последний раз скользит по серебряным скалам, Яхве, медвежий лик, и Элохим, кошачий лик, возникают, один по праву, другой не по праву. Огонь и ветер вырываются изо ртов и лон женщин, которые почти все бракованные, вернее состоят в браке, вернее подлежат браку, всегда в качестве подлежащего человека, никогда в качестве надбавки сверху. И тут крошечная красная точка света вдруг останавливает свою пляску страсти. Её разбудили, а потом она снова заснула.

Карин Френцель, которая была полна решимости держать своё баварское платье в божьем пламени — гори оно огнём, как гигиеническая вата, да расплавится в её серёдке доброе семя, способное к восприятию, и высвободит огромную энергию, — уставилась на так внезапно исчезнувшее отражение рубина в альпийском серебряном озере. Её колечко! Куда оно закатилось, в какую ледниковую трещину, в какую тьму? Карин наклоняется вперёд; собственно, и сине-белая клетка её баварского платья должна была бы получить хоть временный короткий оттиск на высокомерном металле Габсбургов! Все эти женщины вокруг прикладывали к нему свои горячечные щёки и ладони и тайком выталкивали друг друга из точки зрения священника. Эти энергичные держали в руках брошюрки и вычёркивали всех остальных сильными чертами, едва успевала обсохнуть тушь, которой они вносили в себя дополнительные поправки. Гора, однако, немотствовала в ответ на стуки Карин, которая, в принципе, впервые стучала на саму себя. В то же мгновение к ней обернулась мать и скривила один из стальных уголков своих губ, поскольку дочери перед её лицом не оказалось.

а ведь должна была стоять тут как тут Мать слегка входит в ступор, это можно представить так, будто вёл собачку на поводке, глядь — а остался только поводок. Свет проходит сквозь Карин, будто она пустое место. Перед этим светом колеблются женские лона, и они пересчитаны духом, — кто же ещё возьмёт это на себя: одни уже слишком стары, а священник слишком занят раздачей облаток, глаголанием речений, пений и глав! Да! И попранием подола своей сутаны. Мать искательно поворачивается вокруг своей оси: где же её кость от кости, которая так хорошо варит? Выкладываешь все силы как женщина, чтобы создать женский образ, гордо ставишь его перед собой, а он вдруг ни с того ни с сего исчезает! Сколько бы человеческих ручьёв ни влилось сюда, в средний проход оцепеневшей и цепенящей базилиски, сколько бы их тут ни валялось, трясина за ними как была, так и останется гладкой, будто тут никогда не ступала нога человека.

Дух жизни был вырван из Карин, но она, бессильно привязанная к Ничто, осталась здесь — и всё-таки не здесь. Мать не знает, в какой Красный Крест ей бежать за помощью в поисках, и она начинает тихонько вплетаться в звучащую песню, вторым голосом, который прогибается под первым, потому что первый — это хронический поток из нового мира на востоке, у них теперь есть загранпаспорта, и они теперь, хоть и с опозданием, могут наконец увидеть себя в лицо во множестве крошечных изображений. Вялый, глинистый, увлекающий за собой всё, он устремился в богатые страны за богатством. Теперь ОНИ как минимум на тысячу лет захватят господство над гробом господним, этим пустым местом, из которого изгнанники, набитые туда, вылетают электрической дугой, как мёртвые. Одна фигура пробудилась в могиле, ещё не успев там как следует обосноваться, сейчас она находится уже снаружи от портала и жмурится на солнечный свет: сколоченный своими руками форт на реке, который разделяет людей, как воду, на два потока, но они потом быстро сбиваются вместе. Слишком утомительно огибать Ничто, которое мы создали, уж лучше войти в него! Своей неприятной сутью обязаны этому свету и мы, поэты, она придуманная, ибо как было бы ужасно, если бы мы вдруг стали личностями.