Дети мёртвых

ПУСТАЯ КОМНАТА стоит перед Гудрун по стойке «смирно» и не блещет красотой. В комнате ничего, что носило бы на себе печать рабы божьей Гудрун, для чего же тогда были все те картинки со святыми в восьмилетней школе? Она бы и без них не нашла дорогу домой, чтобы отделить чистое от тяжкого. Гудрун видит природу и того и другого; и то и другое ей лишнее, и она ищет выключатель. Как будто нет окна, как будто она, Гудрун, открыта и через неё можно просто пройти насквозь. Как сделать себя видной или хотя бы просветить? В детстве она ещё застала один из тех рентгеновских аппаратов в обувных магазинах, должно быть последний, оставшийся в употреблении в её неторопливом, сонном городке. Мать, продавщица и Гудрун смотрели через иллюминатор внутрь стопы Гудрун, не жмёт ли башмак. Не разорвёт ли его охота плоти к перемене мест. Что за ужас был видеть свой скелет, хотя бы и малую его часть! Косточки смиренно пребывали в покое, без платы за постой найдя приют в уютной плоти. Но эта здешняя пансионатная комната — ещё чуть-чуть, и вся мебель поникнет, как увядшие листья. Свет не преломляется в глазах у Гудрун. Что-то вползает в её череп, воспоминание, но дух сегодня закрыт на выходной. Забвение ощутимо почти физически, оно хочет выскочить из головы Гудрун и сбежать, если выйдет: перед воспоминанием о другой, куда более тесной комнате, на которую давили тонны земли, и приходилось этому давлению сдаваться. Робкий обмен с глиной, окружающей тело, как будто она была обожжена в печи в горшок для тела, и с животными, которые неторопливо шебаршат по скосам. И тяга во всех членах скорей быть исторгнутой в землю и раствориться в земле. Бренная земля, разваренное блюдо хорошей домохозяйки, в котором утопаешь, даже не подумав, сможешь ли его переварить. Со многими беспечно разбазаренными миллионами людей случилось то же самое. Почти породнившись с травой и листвой, догадываясь, что те тоже хотят пробиться в землю. При жизни у Гудрун никак не получалось стать чётко очерченной личностью. Сыгранно, хоть у некоторых людей и нет решётки, в которой они заключены, но там, где все хотят светиться, чтобы эти рекламные ролики, эти нежные леденцы любви, просыпались на них, там другие хотят лишь вырваться из этого аккуратно расчерченного на квадраты плана, где разместить кухню, где детскую комнату и где эту стиральную, мокрую клетку (ведь все живые клетки действительно мокрые!). Они хотят только прочь, даже если к ним приставлен кто-то, рыцарь в железных доспехах или Аннелиза Психо, которая хочет насмешить тебя при и без того коротком пребывании в больничном отделении. Ведь маски — бумажные и быстро расползутся от плевков. Это раз плюнуть даже аквапаркам, они с этим легко справляются, и вот уже катишься с визгом и плеском на стебле из мяса и в листьях из кожи в пропасть удовольствия, и это так же весело, как вздутые консервные банки: хочется запретить их открывать, можно заболеть от наслаждения их содержимым, если не разогреть их как следует и наскоро съесть, даже не присев. Стоя. Перед парашей. Как ещё сказать? У кого слишком набита голова, тот, к сожалению, оказывается пуст, когда надо раскошелиться. Это, я думаю, хорошо символизирует женский оргазм, которому так долго грозили чахотка и бесчувствие, смерч, в оке которого пропадёшь, если вовремя не позаботишься о беззаботности и о ярких соломинках, которыми сможешь закрепить свой напиток на земле или ещё как-то его дисциплинировать, как это делают заклинательницы змей. Голова не должна быть слишком тяжёлой, когда её откидываешь, иначе она просто упадёт вниз. И в поражении женщина ничего не выигрывает. Это касается и той, которой мы дорожим, хоть её деяния и дёшевы. Бывают такие благотворительные базары, на которых её можно даже поласкать. Но эта комната пансионата, где мы находимся с Гудрун Бихлер, не клетка, она нам для того, чтобы нас могли взять за руку, спасти и сохранить.

Гудрун безутешна, потому что стоит ей только прилечь, как через неё пролегает эта тёмная, вырванная у земли пустошь, но так и не приходит мгновение, которое она могла бы удержать. Она пытается позвать на помощь своих спутников, которые сплошь неходибельны, поскольку заключены в книгах. Мысли торопливо подбегают к ней, как жуки-олени, но их клешни ничего не ухватывают в этом окаменении, где даже окаменелости ещё охраняются от того, чтобы их предали земле. Каждый там спит сам по себе. За лбом прячутся камни памяти, но на них ничего не написано. Все надписи стёрты, самое позднее с лета, когда были отправлены последние машины, гружённые людьми. Они были изгнаны из страны детства, с площадки пикника жизни и пригнаны нашими дедушками и бабушками сюда, в деревянное море бараков без окон; штучный товар тут накалывается под забывчивым электрическим светом, — свет, это волновое волшебство, эта холодная завивка мыслей, они плывут, как облака, но не освещают ничего, что не было бы видимостью. Если мы перестаём о чём-то думать, то оно от нас уходит, что, может быть, лучше, чем если бы оно уходило вместе с нами, мешая нашему побегу, да ещё и вентилируя, как мы, после доступа свежего воздуха и наступившего за этим прояснения, могли бы выбрасывать новые горящие бренды, которые на воздухе, на свободе, которой мы наконец достигли, разгорались бы ещё веселее, чем прежде. Контролёр на это ничего не скажет. Он, как и мы, связан своей подписью под договором аренды (но по этому договору на сей раз арендован он сам). И теперь скажите мне, почему Гудрун Б. нашла себе такую тесную квартиру, если её дедушка с бабушкой, эти суперстарские ребята, ещё на славу погуляли на этих просторах. Дедушка покидал на пол нескольких человек и не поднял их. Он потом ещё пять дней оставался в одном местечке, поскольку вначале не было транспорта для перевозки людей, в который влезло бы примерно триста человек. Свет выламывается из них, давя при этом на глазные яблоки, чтобы видеть, как они были устроены, прежде чем это с ними произошло. Теперь остались лишь пустые ящики. Покрасневшие по краям облака, как усталые от чтения глаза, тень от ужасных пожаров на небе, о которых нам не придётся жалеть, потому что себя-то мы застраховали тем, что в бегстве будем держать от себя подальше наши жаркие одежды и наши горящие от алчности шкуры, как пелерину от дождя, чтобы нас не забило градом и мы не стали забитыми. Это значит, что любой мог бы влезть в нашу шкуру и чувствовать то же, что и мы. Бедная Гудрун, именно это с ней и случилось; боюсь, и теперь её гоняет по событиям, валяет в собственной крови, приправленной ванной горячей воды: своё знание она забыла, своё происхождение она не любит, и теперь её извлекут и исчерпают в судок. Потом будет судный день, наше исконное творение. Эта страна исчерпывает себя со страстью и печатает себя на проспектах! Стоит лишь взглянуть, что она сделала со многими своими творцами! Она их — любя — доела целиком, без остатка. Каждый должен сам следить за тем, чтобы не остаться, когда его поезд уйдёт.

Быть вечно прибывающей, как Гудрун здесь, в пансионе «Альпийская роза», где она со своей юностью — исключение, которое подчиняется правилам месячного цикла, поэтому пожилые смотрят на неё с подозрением, как бы она не отняла у них последние остатки жизни и не скрошила птичкам. Зависть. Ревность. Недоверие. И почему это старые больше ума не приложат, как сделать человека и красиво подать его, чтобы другие могли дотянуться до него руками? Людям всегда недоставало уважения к простейшим телесным отправлениям. Псы мысли тявкают с шезлонгов в саду на окно, которое распахнула Гудрун и высунулась, глубоко вдыхая; они бегут, высунув язык, за разгорячёнными псицами жажды жизни, которые поворачиваются задом к старым женщинам, тщетно силящимся скрыть от мира свои рыхлые животы. Никто отсюда не бежит, все приехали сюда добровольно. Комната пансионата с тяжёлым вздохом опустилась и вытянула ноги вперёд. Снаружи будни, даже шумы будничные. Родина показывает свои особенности, которые являются её собственностью, а гости тем временем так расслабились, что даже дают заглянуть в их семейную жизнь, раскрывая дверцы своих машин, ближе которых у них никого нет. Но и машины иногда их раскрывают. А что мы делаем с чужими, которые, со свидетельством беженца в кулаке, ждут на краю поляны, когда кто-нибудь откроет им дверь к нашему ландшафту? Даже за осмотр надо платить, но это не считается, как объявила в своём тарантасе княгиня, сильная женщина, в отличие от её пугливо замкнутых крепостных, — вот ведь фокус, ей принадлежит здесь всё, насколько хватает глаз, а она не хочет продать пару мелких участков и запланированный здесь канатный подъёмник. Это не считается, хоть ей это даром не пройдёт, она видит правду насквозь и своего на волю не упустит, чтобы оно не досталось врагу. Они бы и огнём сгорели, и духу бы их здесь не было, но почему-то не делают этого. Эта тонкая, проницательная женщина хочет покоя, тем более перед бурей.

Густая живая изгородь отгораживает участок, в первую очередь ухоженный огород хозяйки пансионата, от грубого ландшафта снаружи. Люди тянутся в лес через перелаз. По старой подъездной дороге уже почти не ездят, между колеями растёт трава, но люди предпочитают пользоваться колеями даже без машин. Живая изгородь состоит из вечнозелёных субстанций — туи, тиса, лигустера — никогда не ржавеющая ограда, что себя хорошо показало. Непроницаемая сеть, через которую проскользнёт разве что мёртвый, живой порвал бы одежду. Все, кто дорожит своим, будь то всего лишь пятьдесят квадратных метров, ставят крестики в садовом каталоге рассылки против этих кустарников, которые цепляются друг к Другу и крепко схватываются. Если их посадить, они становятся только злее и набрасываются на своих соседей. Они непрерывно поглощают друг друга, но не исчезают, а становятся только жирнее. Эти вечнозелёные вампиры ограждают истинное, вернее отгораживаются от него. Огромная чёрная собака, однако, проникла внутрь, наверно проползла внизу: там, куда не достаёт солнце, ветки немного скукоживаются; растения по щиколотку тонут в собственных отбросах, в толстом слое отмерших игольчатых листьев. Собака принюхалась, жадно, с виду бесцельно, как это и делают собаки. Кажется, она возбуждена сверх меры, и потом, словно желая поприветствовать кого-то, она вскидывает морду и издаёт вой. У неё из пасти будто всё её начало вырвалось. Она поднимает глаза, которые неохотно отрываются от ожидания (не явится ли в последнюю минуту друг, который захочет, чтоб его захватили с собой в смерть, вдвоём веселее, и так приятно, когда тебя гладят, пусть под землёй, пусть вовсе в виде мыла, то есть когда ты сам гладишь чьё-то тело!), к окну Гудрун, дымка заволакивает тёмные зрачки и, быстро сгущаясь, как тучи, срывается, будто подхваченная невидимой тягой. Взгляд животного попадает прямо в лицо Гудрун, и вой внезапно обрывается, не доведя мелодию до конца. Взгляд в ужасе возвращается к собаке, которая его исторгла, глаза закатываются, и тело собаки валится наземь, как будто пуля поразила её прямо в лоб. Тело всё ещё пребывает в беге, ещё сучит ногами, но путь, который оно хотело отмерить, обломился у него под лапами, назад дороги нет, животное как меж двух миров застряло и рухнуло. Тёмное тело слилось с живой изгородью и исчезло из поля зрения Гудрун, и ей почудилось, что и её возвращение назад отрезано. Невидимая линия разлома окружила этот дом, этот сад, этот ландшафт, но и вперёд никакой дороги не открылось. Местные жители хорошо скрыли её умелым любезным обращением с приезжими, ибо за ними лежат ужасные преступления, и лишь связи, известные только местным, не позволяют чужим то и дело спотыкаться о них. Все взгляды сразу устремляются к лотку с видовыми открытками, ни один человек не глянет, действительно ли за спинами людей, которые продают свою родину, всё выглядит так, как здесь изображено, ведь врут они как по-печатаному.

Свой очаг Гудрун не может больше разогреть, даже если погрузить его в горячую ванну Ей следовало бы подпустить туда огня жизни, а не напускать воды, которая ведь есть ничто. Еле видно, но если принюхаться, ого, тогда заметно, что там творится! Газ, вода и воздух только разворачиваются, зажигая в теле жизнь. Люди становятся себе подарками на память, поэтому нам уже не обязательно помнить о них. Не нас загонят в эти печи памяти, а стадо терпеливых, которых там удушат и изгонят; вентиляция на полном ходу, и всё быстро движется вперёд — я имею в виду, поезд мчится прямо на нас, посланник привета, который был послан, чтобы я спустя пятьдесят лет могла об этом написать. (Фильм был бы лучше, я думаю, на его гусеничных цепях мёртвые быстрее уносились бы вперёд.) Студентка Гудрун внезапно вскакивает. Будто она во второй раз, но теперь сама по себе, вышла из воды, этакая ундина, водяная дева, и снова жалуется. Она опять на кровати. Она что, заснула? Она не помнит. Сколько же она проспала? Солнце за это время не особенно продвинулось. Гудрун не хватает лоскута воспоминаний среди сокровищ, что трепыхаются на верёвке для белья и ласково гладят её по лицу, как раз на краю пробуждения. Комната изменилась. Она всё ещё чисто прибрана, покрывало по-прежнему гладко натянуто, и на нём почти не осталось следа от тела Гудрун, но следы всё же есть: вокруг разбросаны какие-то предметы, которых раньше вроде не было, или были? Вот лежит разорванное детское платьице, на подоле — несколько капель крови, а там — раскрытая сумочка. Вот одинокая туфля, из которой выглядывает что-то белое и бросается в глаза, хотя Гудрун совсем не хочется разглядывать его подробно. Из-под кровати высунулся растянутый пуловер, который, кажется, застрял на полпути, потому что, когда Гудрун нагибается, чтобы заглянуть под кровать, не лежит ли там ещё чегонибудь, она замечает, что пуловер посередине отломлен, как будто он был на фотографии, нет, не отрезан, а картинка, как бы это сказать… ну, на фотографии снят только кусок пуловера, гудрун ощупывает обрезанный край, но рука ничего не чувствует. Нет места обреза. Нет распоротой или распущенной шерстяной пряжи. Ничего. Пуловер, несколько грязноватый по вырезу, просто перестаёт быть, причём прямолинейно. Может, он продолжается дальше где-то в другом месте? Как помочь ему вернуться на то отдалённое место? Или отставшую часть привести к тому, чтобы наша действительность снова приняла её в себя? Поскольку Гудрун теперь ближе рассматривает и другие реминисценции, она замечает, что на забрызганном кровью детском платьице не хватает целого угла, который просто прекращается в точке пересечения системы координат, на которой чертёжник нервно отбросил карандаш, и при этом различные предметы, взятые в начале их возникновения, просто оказались зажаты. Какое-то прошелестевшее вдали существо оставило часть этих предметов себе, вместо того чтобы отпустите их к нам, симптомы земного, по которым мы привыкли ориентироваться. Роза ветров лишь начерчена, вдруг замечаем мы, и это случайность, что именно мы оказались здесь, а другие там. Гудрун глубоко вздыхает и щиплет себя. Ущипнуть не за что. Эта раскрытая сумочка, жалкая дамская сумочка — у неё, правда, есть корни ручки, но сама ручка между ними отсутствует, — она не как ручей или вода, которая течёт из крана: то, что тоже ЕСТЬ и остаётся собой только в течении, в движении. Вещи обретают свою целостность, может быть, тоже лишь в движении человека, которому они принадлежат или принадлежали. И поскольку люди исчезли, то и предметы, которые хранят на себе их следы, теперь имеются лишь наполовину или вообще больше не имеются, даже если они распростёрты перед нами.

Их владельцы намеренно так отчеканились на своём имуществе, гигантском отвале отходов из мастерской жизни, что вещи больше не могут вернуться в действительность целиком. Вещи ведь были чужие до того, как стали кому-то принадлежать, теперь они свои, родные, но всё же безродные. Их близкие, давшие им близость, вырваны из нашей среды, того же хотят и их извлечённые наружу пожитки. В странствии приходит созерцание, но картинка меняется, в зависимости от того, как быстро путешественник идёт. Он выходит из кадра, но его рюкзак и пятка его правого ботинка остаются здесь. Наоборот, чья-то рука, может быть, вырвала путешественника из действительности, а его ботинок этого ещё не понял и теперь блуждает среди нас и ищет своего хозяина, неприкаянного, немоторизованного. В лучшем случае он ездил на велосипеде, как, о, мой папа.

Гудрун проводит рукой по лбу, она поджимает колени и обнимает их руками. Может, владельцы этих ручных аксессуаров уже ходят, ищут их? А разве сама Гудрун не потерянная или не забытая? Вдруг её пожитки тоже как раз сейчас ищут ЕЁ? Книжки, которые вдруг встали, встрепенулись, вытянули шеи и, как серые гуси, попавшие в заколдованный круг, бегут к ней, хлопая крыльями, чтобы поприветствовать. Может, этот привет только память или он вообще только создаёт Гудрун? Ведь у неё нет багажа, а может, её багаж как раз уже ищет её? Может, рассчитывается сейчас с хозяйкой пансионата? Неужто в любой момент к ней могут заявиться две пары джинсов, которые у неё когда-то были, и бросятся ей на шею, своей долгожданной, чьи выпуклости и впадинки они ещё так хорошо хранят в памяти? Может, они где-то плавают, и багор нервного ловца человеков, мечтающего о более крупной рыбе, уже подцепил их, чтобы они, оттолкнувшись от Ничто, обратным сальто прыгнули назад в настоящее время, где они наконец снова смогут по-настоящему развернуться. Они так долго лежали свёрнутыми в шкафу матери, сложенные, как ладони, которыми всё ещё жадно хватаешься за мёртвую дочь, но теперь они могли бы снова встать и пролезть через невидимые дырки в невидимом заборе. Так иной ведь и застрянет, осекшись на полуслове заученного изречения, когда вдруг до его сознания дойдёт, что он сейчас изрёк. А ведь куда труднее выразить самого себя.

Гудрун беспомощно ходит из угла в угол. Она подолгу смотрит на свою тень, которая аккуратно выложена перед ней на вымытых досках. У неё ещё есть кого забросить в корзину, он пляшет наверху по её краю, да сможет ли он вообще попасть в такую маленькую дырку? Одно бесконечно долгое мгновение он катается по железному краю, пойманный в Ничто, неустойчиво балансирует на металлическом кольце, зависнув между Здесь и Сейчас, он вздрагивает, как тёмное пламя, а потом внезапно отламывается по ровной линии, не поставив никого в известность; изначально целое порвалось, где тонко, мяч остался лежать на корзине, поприветствованный больше не находит приветствовавших его, современное было лишь временным и теперь взмывает в решительном боевом подъёме местности, но прибывает только туловище, нижняя половина тела пропала, и перекладина — та прямая черта, которая окончательно отделяет прибытие от отставания. Оно несколько стёрто, но пока мы пытаемся уничтожить и последние его следы, оно вдруг возвращается, очень свысока. Оно просто неистребимо.

Стук посуды внизу, на кухне, возвращает Гудрун к действительности. Она смотрит на свою начатую, но не доведённую до готовности тень и на предметы, обрезанные словно невидимым лезвием. Для этого феномена должно быть какое-то естественное объяснение — может, раскрывали при помощи электромотора тент, а он загремел вниз и отрезал сегмент солнца. Но это не объясняет душераздирающей улыбки этой штампованной штучки и не объясняет, почему эта штучка сегментирована в разных местах, безо всякой системы. Гудрун не осмеливается подойти к окну, чтобы проверить, не загорожено ли солнце чем-нибудь протяжным, шезлонгоподобным, в чём хорошо бы покоиться, но не нам, кому постоянно нужно быть в движении и в форме. Ибо Гудрун втайне чувствует, что она ничего не найдёт, что суть предмета или предметная суть, сокровенная в плоти душа, которую по ошибке накололи на вилку, хотела бы прибыть и привезти недостающие части. Но ещё больше, чем отсутствия чего-то, Гудрун боится его повторения. Ибо если действительность сильно перегружена, если мы в комплекте, то мы все упадём вместе с дном лифта в бесконечную тёмную шахту а там совсем не окажется дна. Мы всё ещё падаем.

Явление нового рода, спектакль, который природа показывает сама себе, поскольку другие её робкие актёры так часто не получали признания? Гудрун бросается к двери, распахивает её и кричит в коридор. Она прижимается к стене, как будто хочет оставить отпечаток. Зов у неё тоненький, как писк чуть приоткрытого крана, но её, кажется, услышали, поскольку на лестнице показывается голова девушки, одетой в национальный наряд, который, как размахивание шляпой, обещает оживление, — мол, ну, сейчас всё завертится; баварское платье завоёвывает страну, удобные шлёпанцы брякают по узкому коридору, и комбинированная горничная-официантка-модель резво продвигается вперёд, к первоисточнику привета: Гудрун вжимается в стену, чтобы девушка могла пройти мимо, и робко здоровается, показывая рукой на комнату, но деревенская просто прошивает мимо крупными стежками, вот её шаги замедляются, решительность словно затормозилась сильным встречным ветром, она почти останавливается, оглядывается, толкает дверь комнаты Гудрун, та даже чувствует на щеке дуновение воздуха, делает энергичный бросок тела наполовину внутрь, пожимает плечами, тут же выбрасывается назад, короткую юбку так и заносит, она деловито вертится вокруг хозяйки, дева трясёт ручку противоположной двери, но та заперта, как и соседняя, Гудрун стоит тут же, но кажется, что она не в себе. Девушка протискивается мимо, чуть ли не сквозь Гудрун, которая отчаянно хватается за её дневное покрывало, чтобы оттащить её от себя. Горничная слегка входит в ступор, её столь решительный бег распадается на несколько мелких ручейков и иссякает. Посланница службы останавливается, потом спешит к окну коридора и выглядывает вниз, но там, кажется, никого нет. Этот крик, кажется, не имел места, для которого он предназначался, и не находится никого, кто мог его исторгнуть. Растерянно, уже с заметно меньшей решимостью девушка поворачивается и уходит, вплотную мимо Гудрун, которая в отчаянно рвущейся вперёд робости ловит её за рукав, — он протекает у неё сквозь пальцы, как чужое дыхание в чужом горле. Хватание за свой рукав национально-нарядная девушка почувствовала, потому что, хоть это и был лишь беспомощный щипок, действие оказалось очень резким, ведь под рукавом скрывалась плоть, деревня. Плоть воспротивилась Гудрун, деревенская кельнерша вошла в штопор, завертелась волчком.

Кости бьются друг о друга, становится страшно — а вдруг они ломкие, что-то вдувается в девушку, возможно её ангел-хранитель, и взмахами руки невидимо сеет, невоплощённое бытие, своё семя в деревенскую женщину. Та ещё сильнее вертится из-за мелочи, несопоставимой со смешными чаевыми, она пошатываясь бредёт назад к лестнице, подпалённая огнём и на глазах теряющая силы, и чуть не падает с лестницы вниз, слышна неравномерная дробь её каблучков по ступеням, потом перебой на клипп-клапп, на полу террасы вестибюля пластиковые каблуки звучат гулко, у ресепшен шаги сметаются, как жирная шелуха действительности; какой гигант потирал здесь руки? — земляные крошки покрывают пол, ошмётки того, из чего мы сделаны, промежуточный результат сложения, однако это суммируется.

Гудрун стоит. Птица чиркнула крылом по стеклу панорамного окна в зале для завтрака — видимо, она не заметила бумажный силуэт птицы. Постоялец не желает видеть ничего мёртвого, иначе как на своей тарелке. Птица, должно быть, заблудилась в воздушном коридоре и свернула не туда, не в ту просеку бесконечности. А может быть, пернатое залетело слишком высоко, где его глаза были ослеплены известным блеском, так что его чуть не размазало, сбросив оттуда. Ветер легонько похлопал птицу по плечу и опрокинул в воздухе, ведь она такая лёгкая! Приземлилась на обе ноги, хоть и враскоряку, но выстояла. Как говорят прыгуны с трамплина, «села на горшок». Как пьяная, пернатая лётчица поплелась в другую сторону, бестолково замахала крыльями, а потом снова, чуть покачиваясь, взлетела. Не так скоро удастся кому-нибудь снова посмотреть на неё сверху вниз.

Генератор Гудрун, дух творения, который не ведает, что творит, по природе своей труженик, но временами мало целеустремлён, ну, это не доказывает того, что он творит подневольно, но и не доказывает того, что он творит своими силами. Он приветствует покой от работы больше, чем покой после неё. Гудрун меняет скорость своего конвейера, поскольку несётся по крутой узкой лестнице. Свет рассеянно смотрит в сторону. Резьба по дереву поднимается по перилам лестницы вверх, из неё на Гудрун выглядывают тяжёлые головы мёртвых животных, которыми они не тяготятся, поскольку смерть сняла с них все тяготы. Тетерева и глухари, петухи и забияки, другие жители гор, тут и двое-трое рябчиков, и на подвешенных при них табличках указано, когда и где их настигла смерть, бедных птичек. Вот белая куропатка. А вон ещё одна. Видимо, утекли из жертвенной кружки природы, которая дала течь. Зоомагазин в этом коридоре был организован давно, а теперь он закрыт. Серна с остекленевшими глазами. Какой-то шутник вставил ей в пасть сигарету. Тень от дыма лежит на деревенских обоях, что-то тянется оттуда и вместе с тем остаётся совершенно оцепенелым, застывшим как вкопанное. В эти остатки тел животных вместо крови вселилось что-то другое и привинтило свою мебель к полу, как это делают на кораблях. Нечто непоколебимое, более жуткая форма бытия, скучнее подкрашенного лимонада, который на целый день оставили на чистом воздухе. Головы напряглись на стене, что-то в них вставилось, что преподносит смерть в довольно терпимом виде, как меньшее из зол. Мы отваливаемся, сытые и накачанные, как велосипедисты, головы которых, бессловесные, бестелесные, будто сами по себе скользят мимо нас за низкой стеной, оклеенной рекламными плакатами. Головы и обрезанные должны работать, мы оставляем их без привязи, ведь они не задаются и не воссоздаются. Это нечеловеческое житьё, но ведь оно и создано было из праха, смертельного врага домохозяйки, который всегда будет бывшим, поскольку он удалён ещё до того, как появился. Страшный противник, который становится видимым лишь тогда, когда он, накопившись в большом количестве, создаёт определённый слой. Но, хотя он постоянно обретает новую жизнь, как только коснётся земли, он всё равно перекочует, ныне и присно, в мешок, заткнутый за пояс одного жен. существа, которое его покорило.