Дети мёртвых

ЕСЛИ ЕХАТЬ НА семьдесят первом номере, отступаясь от центрального кладбища своей какой угодно тысячелетней веры [где так много мёртвых, должен быть и Один, который их, покинутых всеми вечными (горят до семи дней!) огнями, произвёл на свет], то ты весь протрясён: ну кому понадобилось трясти надгробный камень прадедушки Исидора и прабабушки Бетти до его полного падения? И почему это новое объединение «Шалом» его снова не восстановило? Мне это слишком тяжело, я ведь сама невольный казак под другим началом — где-нибудь у Русского памятника с Высоким фонтаном. Фонтан летом ярко освещен, чтобы можно было разобраться и в царстве мёртвых Красной Армии. Тогда, да, тогда ничего хорошего не было, а всё же мы дёшево отделались. Личное уличное движение омывает памятник, как море: Astra, Vectra, Wegda! Звёзды Опеля приветствуют ветер с Востока, которому больше никогда не надо сюда соваться. Никакой войны! Вот ниспадает волнами Белая Женщина, белая потому, что неведомо, кто она такая, может, ученица-манекенщица Гудрун Бихлер, и быстро испаряется, как дым, из полукруглого горшка памятника. Но не такая уж она и белая. Иногда она носит длинное синее пальто и розовый нейлоновый зонтик. Издали слышен лай избалованных собак из третьего и четвертого районов. Многоголосый вой животных, которые здесь ориентируются как у себя дома и ещё знают своих соседей, метёт по ущельям улиц; с тех пор как существуют животные, они всегда шумят не вовремя, поскольку хотят объединиться для любовного акта или чтобы подраться. Ночь. Мощь представления о кино напротив ослабевает, толпа стремится прочь, главным образом парни в кожаных куртках, которые позволяют им дичать, молодые фаны Элвиса, у которых наверху, на утёсе волос, торчит маяковская лампочка из масла, которая сейчас горит от всей этой музыки, словно к кораблекрушению (молодой человек в высшей степени подвержен опасности, но и сам представляет опасность для других, потому что может внезапно начать петь и гикать всем телом). Молодые хулиганы, которые протягивают ножки по одёжке плоского, холодного экрана, быстро рассеиваются, зябко подняв воротники: сигнал, что они сдались и покорились жизни и взглядам из иллюминатора Большого Брата. Молодая студентка-манекенщица, как только закончилось представление, что она есть ясен, звезда фильма, стала быстро протискиваться сквозь заполненные ряды, её зонтик упал на пол, и какой-то любезный поднял его и протянул ей. Куда это она так спешит? Никто больше не увидит ни её, ни того, что с ней случится. Никто больше не услышит стука её гвоздиков по мостовой. Красивый кусок молодого мяса! Даже жалко выбрасывать, здоровый и воспитанный цельным молоком, тугой и подпоясанный пояском, чтобы тем хвастливее выглядывать сверху и снизу и осмотрительно мигать на поворотах, чтобы никто ничего не упустил из виду. Все должны остановиться. В школе манекенщиц девушки всегда носят эти лодочки, так положено, а к ним ещё парус из волос на голове, так девушки постигают науку быть высокими, если своих сантиметров недостаёт до потолка. Только бы они не вынырнули там, где не надо! Причёска у Гудрун блондовитая и стоит горой над распределительной головкой из резинок. Пряжки и заколки придают стойкость и надежду, что они так и останутся там, волосы, и — какая красота! — лицо теснит волосы снизу, брови приподняты чёрным карандашом, да, что скажут господа? Что мышление у женщин доходит аж до границы начала волос и чёлка иногда стремится его завуалировать. Я сама лично не раз слышала такие высказывания. Он, тот господин, который это сказал, лёгкой рукой поднимает занавес волос со лба и гладит его, — кто постигнет этот свет? Жизнь? Граница между обоими, ещё несколько лет назад она была из железа, но в то же время считалась просто занавесом, который между тем упал прикроватным ковриком у ложа нашего вечного покоя. Граница со страданием, состраданием и страстью: к сожалению, нам придётся остаться снаружи! Нас даже возьмут на поводок, и мы будем ждать своей доли, которая бросит нас на тарелки парными кусками. Только при биохимическом дифференцировании мы сможем распознать это как кампилобактер-негатив, но и он всё равно распадётся.

Взгляд назад издали, только чур больше не отклоняться: светлое пятно выхода из кино, оттуда всё ещё выходят жаждущие удовольствий. Но о чём думал бог, создавая этот срезанный подбородок, эту слишком короткую верхнюю губу, которая обнажает слегка кривоватые зубы? Чтобы эта девушка лучше смогла обработать рот парня? Мог бы придумать что-нибудь получше. А для начала просмотреть журнальчики с советами по красоте, прежде чем вызывать бригаду плотников! Может, он не хочет лишний раз спуститься вниз и шлёт вместо себя косметичку с лавки, я хотела сказать, из торгового дома AVON. А визажистка стягивает маску с мёртвого лица, и, перевидав столько мёртвых, решает в следующий раз сама сделать лицо с самого начала. Новый макияж и из вас сделает нового человека, только сила бренности может его снова разрушить. Но если женщина и забудет об этом, бог ничего не забудет: моё дитя ты, Израиль, не бойся! Путём массажа и выдавливания угрей из страстей нечеловеческих будет снова создан человек, даже если нам придётся вырыть его из наших голых рук. Но эта молодая женщина, увы, уже не станет манекенщицей. Ангелы уже гребут, бросают смерти верёвку, спрашивают про оставленный для них пакет. Буквально перегруженное пустяками, пение Элвиса всё ещё у нас на слуху, горячие ритмы банда как пятнистый бант, повязанный на шее, и лица такие припухшие, потому что набиты ритмами, скоро земля устанет, под которой мёртвые мычат свои неслыханные предостережения, — откройте же, в конце концов, ведь мы почти соседи! Но двери остаются закрытыми. Ведь ехать ещё несколько станций.

Война зарождается в теле. Молодое белое мясо откупоривается, затычка летит из бутылки, открытое выныривает из блузки и плиссированной юбки, человек — не что иное, как форма явления воды, остатком можно пренебречь; но всё же привязываешься к своему явлению, намучившись с ним, иногда по воде плывут масляные разводы, тени для век, губная помада, которые всему придали видимость вида, но при смерти, у кассы, которая даёт допуск в звёзды и к ним в обучение, остаток должен быть возвращён назад. Некоторым даже выжигают номер на плече, чтобы не перепутать гардероб, когда дело дойдёт до него, разрешение на вход для profundi, которых нам когда-то пришлось буквально вырывать из-под ног глубоко укоренённых местных; всё это сплошь бюрократическая пустыня, в которой надо ориентироваться, когда прибывает вилочный погрузчик тел с накладной по высокому запросу. Эта девушка, эта ученица, которая сегодня в последний раз прогуливает свой курс манекенщицы, нацепила филигранные серёжки из позолоченной жести, чтобы отвлечь внимание от её несовершенного рта, но ушам ещё придётся пожалеть об этом. Эта дочка советника из министерства торговли знает дело: достичь устойчивости посредством мимолётности, хотя бы на фото для глянцевого журнала, — это профессия, к которой дочь стремится, бог уже должен узнавать её по наряду, когда она идёт. Она не хочет, чтобы о ней говорили: «Её голос мы слышали, но её явления мы не видели». Вторую серёжку утром найдут на Лакомом рынке, это ещё несколько станций крестного пути трамваем, — только представить себе, что серёжка закатилась туда совсем одна. Я представляю себе, убийца, которого никто не любит, вышвырнул её. Застывшая голая молодая женщина лежит в своей мелкой земной яме, настоящая глубокая могила потребовала бы слишком много усилий, ах, Гудрун. А можно было занять одну из тысяч могил, которые у нас уже есть. Что этот народ делает такое уж высокое существо из одной-единственной мёртвой? Надо как-то навести порядок в гигантском цирке усопших, не каждый вам прыгнет через обруч, чтобы потом раскроить себе череп о солнечное колесо (древний символ!), только потому, что вы так хотите! Потому нам и пришлось выбрать Гудрун Бихлер, чтобы она, пугливо зажав розовый зонтик под мышкой, а сумочку перековав на непригодное оружие, спешила из последнего света кино в темноту — заглянуть волку в пасть. Фокус не удался, волк нерасторопен, но всё же может насолить этой одноженской лиге. Тело — могила, многие из нас — набелённые могилы, выложенные на витрине бытия, смысл которого всякий может перекладывать на свой лад. Я хотела лишь продемонстрировать, как высоко ценились бы в наших краях мёртвые, если бы их можно было возвращать назад. Тогда бы мы ценили их, пока не свели бы в могилу. В недвижимое движение. Как хорошо, что мы их вовремя спровадили, в далёкую страну на востоке, где им не с кем словом перемолвиться, поскольку тамошние люди из-за холода предпочитают сидеть в своих тёплых избах. А вот о молодой мёртвой Гудрун, чьё существование было сорвано, будут говорить потом месяцами. Как будто не было миллионов мёртвых, которые могли бы рассказать куда более интересные вещи: Самое высокое лежит в области чувственного, приманка, за которой и этот молодой убийца бегает каждый день. И сегодня оказалось, что ёлочное украшение висит достаточно низко. Что он видит: тело — не такая уж несказанная тайна: тело говорит сегодня лицом Линды Евангелисты (знаменитая красавица нашего времени, которая на момент преступления ещё не родилась), да, я знаю в этом толк, и на моё лицо нередко наносят сырую слякоть, которая тут же цепенеет на моих порах: так, теперь я спокойно смогу произвести впечатление — по красивому чужому образцу. Вы, мои дорогие согражданки, должны производить что-нибудь другое, чтобы заработать. Теперь дары розданы, но неравномерно. Новые приманки тел сегодня снова будут набиты в колбасную кожуру и, ещё кровавые, подвешены к потолку. Некоторые достаточно велики, чтобы достичь их телесной цели, другие не могут совершать больших скачков, и им приходится идти в кино, чтобы увидеть, как такие вещи делают другие люди.

Колонны уходят вверх, в темноту, подпирая памятник плечом, чтобы свалить, наконец, память обо всех советских мёртвых. Поскольку наше население чувствует себя придушенным этим поражением, о котором этот напоминатель постоянно возвещает. Дайте памятнику возможность напасть на вас с тыла! Придут охранники мёртвых и будут бросаться горстями «сожжённой земли». Потом они протянут руку за чаевыми, которые они, однако, должны затем передать нам. Больше не существует страны, о которой это должно напоминать. Миллионы трупов, просто выброшенных историей, горсть через левое плечо, чтобы они больше не вернулись. Как нечаянно просыпанная соль. Слишком много перца было всыпано этим мёртвым в задницу при жизни, потому им и не сиделось дома. А другие поехали в Польшу со своими фибровыми чемоданами. И им туда всыпали. Посмотрите, вон бежит один из вагона первого автомобильного класса вдогонку прибывающему поезду, он что-то купил на перроне. И потом, потом приходят из того же направления всё больше людей, которых лучше бы знать понаслышке или, по меньшей мере, по нападкам на нас (нам уже пришлось стирать свои наволочки, после того как мы наволокли сюда этих людей; теперь они, ПОБЕДИТЕЛИ, того и гляди сотрут нас). Только мы, непоколебимые, способны сделать большое. Или скорее маленькое? Мы хотели, чтобы дрозд сидел и пел на этой ветке. Значит, по-маленькому. Туда, в суть. Оттуда, высуть. Тупы, как бараны, которых отрывают от овец, упорны, как корни, тела. Как их сорвали с земли, так они снова уйдут в землю, пока лениво не разложатся и наконец снова нё захотят немножко что-нибудь поделать. Кто-то ведь должен носить душу, и немцы носят её охотнее всего, они не отдают её соседу, когда устанут. Мировая боль. Этот фонтанчик на ночь прикручивают, вода, которая с рыком бросалась на умерших, как живое существо, то повыше, то пониже; яркие цвета, какими облучают этот фонтан, сообразны природе и обозреваются природой, а именно лучистыми лицами венок и венцев. Как будто вода подражает органическому, которое живые просматривают и прослушивают: до следующего свидания и до следующей прослушки. Студентка-манекенщица даёт о себе слышать острыми гвоздиками лодочек, которые перебрасываются остротами с мостовой. Юная плоть желанна. Её охотно открывают в укромном месте и обзирают. Тёмно-синие полы пальто играют — пока оживлённо — с ногами. Быстрые шаги стучат, внезапно прекращают и потом раскидывают мясо, бесстыдно, как бывает лишь на фото по этой теме! Пальто и плиссированная юбка задираются вверх, чтобы самосвал мог по-быстрому разгрузиться. Если на нас ляжет тягота, надо её нести. Убийцу не удержит вера, что вся эта плоть создана только для него. Он небрежно швыряет эту фигуру такую хрупкую, только что не стеклянную, он опускается на колени и вгоняет ей в лузу всю свою непоколебимость. Он просто без памяти! Белое мясистое растение цветёт на своём пути сквозь памятник вверх, молодой мужчина (ближе к тридцати) скачет, почти невольно, по её робости, которая не устойчивее стенда с газетами, который этот мужчина обежал своим волчьим прыжком, да, он налетел сбоку на это мясо, которое откармливала и отглаживала заботливая семья, дорастила до красоты, до которой она никогда не дорастала вполне, ибо верхняя губа, о чём уже говорилось, как следует не достаёт до нижней; этот кусок биопродукта, откормщиков которого знаешь лично и которому с такой любовью подносили бутылочку к телячьему рту, испачканному молочной пеной, этот кусок венской краюхи испортится в течение одного-единственного шага, который как раз истекает, пока эта почти с иголочки новенькая жизнь не отправилась в качестве устаревшего артикула в ящик, в котором все роются, вместе с подачками для более мелких животных. Бедная Гудрун Бихлер, ей приходилось подставлять себя этому бездельнику, как гигиенический пакет, чего он только туда не натолкал! Даже больше, чем он ей наговорил. Его заикающийся член, который разгружался толчками, с продолжением следует, оказался больше, чем я могла бы подумать. Обдуманно выбранный наряд из блузки и юбки в складочку а также несовершеннолетнее пальто, которому нечего совершить летом, были стянуты с девушки заблаговременно, как банановая кожура. Кусок белого мяса стелется по земле, он раздваивается, он четвертуется, задолбанный и укушенный в грудь трижды в общей сложности, преступник бьётся, чтобы выбраться из этой ночи и унести из пластикового кошелька двенадцать шиллингов с мелочью. Женщина должна выдать своё Большое, а потом ещё и Маленькое, поскольку преступник использует оба её отверстия. Ничто не должно остаться закрытым для него, а после него оно потом останется открытым для всякого, поскольку он взломал дверь. Теперь входи кто хочет, а он уходит. Стоять! Посуду-то надо за собой помыть, не выбрасывать же её после того, как поел! Тогда они смиряются, бури, член покоряется, стряхивая с себя капли; под светловолосым кустом трепыхается, вздрагивает и сучит ногами убоина, которая тут же будет подана на стол; теперь мужчина закидывает себе на плечи по одной ноге, слева и справа от головы, пока они, залитые белым, но не промытые как следует, не опустятся на терпеливое блюдо земли. Нет, мясо не как трава, трава становится душистым сеном и благоухает! А мясо становится криминальным падежом, в котором есть где разгуляться мухам, несколько сортов плюс гарнир, который извлекается из собственного потомства. За мясом нужен глаз да глаз: гигиена забоя, токсические инфекции, складские вредители, грызуны, насекомые, птица, дичь, не в последнюю очередь домашняя скотина. Хорошо заострённые туфли барабанят пятками мужчину по спине, сейчас он встанет. Что он тут натворил со своим хамским указателем поворота! Он привёл его в движение, потому что ему захотелось свернуть с прямого пути. Ах, беда! Дочка сегодня опять прогуляла школу, которую сама же выбрала, чтобы сходить в кино, на музыкальный фильм! Короче: оттиск зубов завтра будет однозначно приписан малоухоженной челюсти, которая не регулировалась никакими береговыми укреплениями, потому так легко и текли слюнки, брызжа слюной.

Ещё непростительней то, что поганые пальцы сновали по шее, совались куда не надо, а потом зарылись в горло, чья нежная и подвижная хрупкость не смогла выдержать лечение приёмом сдавливания. Дужка-удушка накладывается на шею, мороз идёт по коже, бежит по рёбрам — вниз, туда, где жаркий, влажный шёпот теряется в укромных закоулках тела, где зияет щель «давай, до дна!», которая тоже покусана преступником. Потом колени, неистово сучившие между тазовых костей преступника, успокаиваются, одна туфля вообще отлетела. Одна дамская туфля, таким образом, смогла спастись, но когда наступит время мёртвым выступать из могил, её будет не хватать. Со следующей попыткой, которая, однако, тоже не сможет разгадать невыразимую тайну, как открыть небесные врата собственного тела, однако не дать тяге вырвать себя наружу, на следующей неделе стартует пастор. Но поскольку тут больше нет стойкой, как жесть, плиссированной юбки и душистых, взбитых сливок нейлоновой блузки, которые взывали к вниманию, то возобладала деревянная скромность ящика с ручками; такое постоянство получают, в конце концов, только мёртвые, и то оно шаткое; местами их путь поистине тяжек, им приходится идти вброд по собственной хляби.

У молодой мёртвой, значит, отнята её одежда, отбросы одежды обрели рядом даже собственную могилу. Жизнь одежды — дело привычки, таким привычкам учат в домах, где плохие дети совершенно голые подвергаются новейшим пед./академ. достижениям. Мясо в таких местах — редкое блюдо и поэтому всю жизнь обладает отменным вкусом. Преступник делает специально две мелкие ямки, инструмент у него с собой, в папке, даже отмычка, при помощи которой он вломился в дом жизни, краденая. Но, во-первых, в дырах мёртвых должно быть обследовано, пусть и недолго, чтобы взгляд не успел свыкнуться и успокоиться, сколько здесь выросло мясных заслонов, побегов страха, которыми тело стремится заранее позаботиться о будущем мёртвого (я думаю, жен. половой орган потому так сложно устроен, что природа в нём бросила в бой всё, что она имеет, поскольку этот пол всё-таки беспрерывно сокращается и подвергается угрозе вымирания. Поэтому он выпускает так много маленьких сосулек на своих концах). Свет блуждает, потому что тоже ищет выход! Холёное белое мясо: брошенное на холодную землю, оно быстро теряет свой розовый характер, в котором правит Микки-Маус, правда теснимый Элвисом П. Тот так чувственно покачивает бёдрами, нам можно даже не пытаться это повторить, всё равно не получится. Эта находящаяся уже в бегах жизнь больше не может использовать своё тело в качестве столового прибора, чтобы, может быть, выковырять Элвиса из его улиточного домика и полакомиться. Да, я имела в виду это тело, которое чуть ли не вчера только (для бога это даже не доля секунды, это слишком пренебрегаемая величина) научилось прямохождению в школе манекенщиц.

Пассажиры «крайслера-вояджера» устало покоятся среди зелени, они повисли на ремнях, по крайней мере те, кто был пристёгнут: маленькие дети, которые сейчас охраняются, чистенько сохранены, их сопровождает по местности машина, и Отец, который стоит в своих резиновых сапогах на бойне, окидывает хозяйским взором: для Него мы даже меньше, чем бактерии клостридии. Спросим же его: боже мой, что это, автобус, посмотрите же на автобус! Что это он так сильно забирает влево, ведь он на такой скорости! Он же не впишется в поворот! Маленькие фигуры за стёклами, несколько вскинувшихся рук, эти маленькие столбики, ну, вы знаете, они белые, с лихой чёрной шапкой из краски, красно-бело-красные ленты жизни, словно специально для народного танца, натянуты между этими столбиками, бог уже настраивает на нас свою планку, но там, впереди, столбики отсутствуют на протяжений почти десяти метров. Там дорога обломилась зубчатым краем, смотрите скорее, там всё подмыто, да, дальше впереди дорогу чинят, там стоят мужчины с лопатами, асфальтовыми катками и тяжёлыми инструментами. Край дороги, думаю я, был так потрёпан непогодой, потому что из-под него вымыло землю. Если перегнуться за край, видно: справа внизу на крутом травяном склоне лежат обломки дороги, но трава кое-где уже снова распрямилась. Внизу шумит речушка, ольха и кусты ореха то и дело надолго скрывают её. Высятся густые заросли крапивы и бузины. Но ярче всего пластиковая лента, которая была временно натянута на колышки, ну они же не могли удержать микроавтобус, эти ленточки-банты! И как нарочно здесь ехал экскурсионный автобус, на самом узком месте, да как быстро! Номерные знаки — голландские, если кто знает. Хорошо сидеть на горе, перед стаканчиками, тарелками и закусками. Маленькие фигурки, каждую секунду старательно делая снимок, вскакивают, их спортивная одежда, куртки, которые они обвязали вокруг бёдер, взлетает вверх, как подрезанные крылья бомбы, и потом снова приземляется на своих владельцев. Солнечные очки сняты, ё-о-о! Смотри! Гляди-ка, они въехали со своей машиной прямо в воду! Пальцы взлетают, как птицы. Одна вообще начинает плакать оттого, что обходной манёвр там, внизу, не удался. Этот транспорт производит столько шума, как раздавленный динозавр, огромный скелет которого сплющили на половину его длины. Путь скашивает, нет, впечатывается в крутой луговой склон, а перед этим ещё так визжали тормоза, кто слышал, тот никогда не забудет. Возникает нечто среднее между транспортом и его пассажирами, поскольку они в скрежете металла связываются между собой в одно существо, которое должно исполнить своё задание о доставке: вот эти странствующие создания уже выбираются из железных когтей их до сих пор поистине скучных убежищ с ватерклозетом в задней части. Только что они были целиком заняты собой и местностью, в принципе не обращая внимания на всю эту жизнь вокруг, дремотные, натянутые в рамках своих отношений, вбитые в их футляры, и вот вдруг половодье, грохот, крах, скрежет, тишина.

Без спешки подходят предводители толпы мёртвых, чтобы милые души обрели покой и своевременно попали на ужин. В первый раз им надо показать дорогу, ибо там, куда им надо, они услышат несказанные слова, которые так с ходу и не скажешь. А в это время под одной, нашей последней мёртвой, под аплодисменты миллионов разбазаренных на ненавистный рейх, промотанных задарма русских & СоКГ (командное государство. Я уверена, у некоторых из них есть маленький садик перед домиком, у других пианино, многие были заряжены от батареи книг, а вон там даже настоящий целый велосипед!), раздвигаются складные ноги и убийца ещё тупо рассверливает отверстия человека, который был почти что новенький, мама! Что станут говорить газеты, ежедневно, еженедельно, ежемесячно? Это бытие было выложено плашмя, и по нему как следует прошлись, чтобы оно легче пережёвывалось, оно будет исследовано, ибо утратило свою изначальную номинальную силу, свою душу. И этот забитый ягнёнок будет брошен перед Агнцем, перед Агнцем всех ягнят, и тот скажет примерно следующее: «Хоть и не моего стада, но раз уж вы здесь — идёмте, я покажу вам место вашей кормёжки и добрую воду, которая имеется и вёдрами». Этот убийца не сможет взять с собой ничего от седьмого неба, на котором он сейчас пребывает, но он может что-нибудь от него откусить и проглотить. Мясо разорвано, как край дороги, у которой подклад свисает наружу. Или брюки на бельевой верёвке, у которых вывернуты карманы, эти сморщенные мешки, чтобы они быстрее высохли. Этот рай не торгует сувенирами, но стоп, эта маленькая серёжка, которую мы вырвали, мы можем взять её с собой на память (или молодой убийца лишь спустя время заметил, что она ничего не стоит, мишура? Нет, я так не думаю, иначе он прихватил бы с собой и вторую). А также то немногое из кошелька, это мы тоже возьмём с собой. Можно было бы отщипнуть один сосок, у неё ведь есть ещё один. К сожалению, женщин часто рассматривают таким образом. Они возлагают слишком много надежд на одежду, поэтому с них надо как-то основательно снять мерку, да, правильно: нужно просто отнять у них меру, поскольку им есть что в ней скрывать, что они пока придерживают, а этого им делать нельзя. Отсюда, всё очень просто, их надо хорошо смазать и разрезать, нет, наоборот. Ведь им, кроме их внешнего явления, которое иногда может вызвать и злобу, поскольку они эту прелестную картинку предлагают всем и каждому (однако тех, кому можно взять их высоту, они хотят выбирать себе сами! И вот они стоят здесь как вид, но вместо того, чтобы дать себя рассмотреть и потом отбраковать, они сами хотят рассматривать), мало чего есть предложить, чтобы их жизнь оправдала себя. Расхаживать с парусом на голове — ну уж нет! Иногда у них в распоряжении есть несколько слов, некоторые больнее смерти. Эта женщина сейчас будет перемещена в нашу среду, голова свернулась набок, не предуведомив нас; полузакрытые глаза, полузакрытый рот безропотно позиционируют себя внизу. Беззащитную мёртвую развернут на земле, тогда читателю газет можно будет отрезать от неё кусок, может сейчас: она как раз не двигается. И стервятник с шумом бьёт крыльями и терзает свою жертву когтями и ударами клюва. С живым такое было бы не так просто, живое настоятельно требует своего сохранения, если это не Юрген Барч, тоже индивидуубийца, одинокий странник юных лет, чей пол мог состояться исключительно под его матерью, которая то и дело выплёскивала его вместе с водой, после того как совокуплялась со своим сыном, который даже не был настоящим.

Вся жизнь вообще магазин самообслуживания, я думаю, и на луговой меже после всего этого крушения разложены для осмотра разноцветные обломки людей и машин, всё ещё занятые собой и криками, или соболезнованием соседей, или вообще ничем. И остатки одежды Гудрун — жалкая слизь, куриные рёбрышки зонтика, барахтающаяся медуза юбки, плавающая поверх всего грязь нейлоновой блузки. Но собственная могила ей всё же досталась, Гудрун, пусть и очень мелкая, и именно в этой воде, куда выброшен и изрядный кусок транспортной конторы; водитель этой маленькой общины улетел вместе со своей конторой, и всё это теперь ленсит в бурлящей воде ручья, всё ещё мутной от глины и взволнованной от половодья после всех этих дождей. Голая мёртвая, неподвижная, мимо которой проходишь, потому что сразу становишься таким подвижным, когда увидишь молодую женщину, лежащую голой, — тем самым осуществилась давно лелеемая идея одного домашнего ученика, что в начале было слово, и иное лоно оказывается не материнским, а Отцовским, и я иной раз снова не нахожу конца, — итак, мёртвую поместили в мелкую канаву и присыпали землёй. Это осуществление своих мыслей, козлом прыгающих через все препятствия, убийца получил в качестве пожертвования от похода по горам со множеством обзорных площадок: ученица школы манекенщиц Гудрун Бихлер положена в это мелкое углубление (к сожалению, дно не стеклянное, а то бы можно было играючи наблюдать бессвязные идеи природы!), и её одежда получила даже отдельную могилу. Земле должно подчиниться всё, но, поскольку девушка ещё немного жила перед тем, как вышла из своего тела, получившего изрядный толчок в лакомые, мягкие изгибы, она в последний раз или уже в смертных судорогах подняла голову, и земля немного ссыпалась струйками с верхней части её тела. Поэтому накиданная земля скучилась на нижних экстремитетах, на которых убийца проявил особенный экстремизм. Там скопилось немного гумуса, но для гуманизма этого не хватит, его следовало бы нарыть хотя бы с кротовий холмик. Человек не стал бы рыться так долго, если бы сам от этого ничего не имел. Этот молодой мужчина сделал лишь самое необходимое, чтобы выгулять свою индивидуальность. И все усилия — лишь для сокрытия тела, чья оболочка совсем измялась, в таком состоянии её не возьмут в перелицовку ни в одной мастерской. В своей немощи люди ведь верят, что именно при соитии они находятся в кругу друзей или в кружке подружки. Тут мы имеем однозначно противоположный пример, и он остаётся при свинчивании тела в области чисто психических децибел по ту сторону скалы Рихтера (но где находится эта скала?), в состоянии ли вы вписаться в тело, прежде чем вы его сомнёте и, без всякой надписи и вашей росписи, выбросите в отходы.

Луг усыпан яркими пятнами, но это всё что угодно, только не цветы. Машины приземлились здесь не в том положении, какое было предусмотрено конструкцией. Одну из этих тяжёлых машин напрасно ждёт европейский город, зато пополнятся австрийские отвалы металлолома. В один прекрасный день дом поднимет глаза и спросит себя, где там застрял автобус, который уехал от него с такой радостью. Вокруг машин плачут люди, хоть страховая премия и выплачена! Смотрители мёртвых спешат к открытию нового сезона, которое состоится сегодня, сейчас, остатки одежды, побывавшие в зубах преступника, прикрыты землёй. Однако полицейский при памятнике завтра утром их сразу же обнаружит, как только заступит на дежурство, мне это очевидно, потому что я его вижу собственными очами. Дополнительно прикрытая папкой, а также плащом, Гудрун Бихлер ждёт у памятника сама себя, хм-м, так что эта молодая мёртвая незамедлительно, пока она ещё не остыла, пока её кровь ещё не скопилась в тяжело повреждённых глубоко залегающих местах тела, может прошмыгнуть в себя саму, Гудрун наблюдает мгновенное воскрешение торса, короткую судорогу верхней части тела, которая поднимается из ямы, отплёвываясь землёй, так уж далеко это не заходит, — злодей, как уже было сказано, не особенно утруждал себя землекопными работами, земля твёрдая, убивать тяжело, и вообще в жизни есть Лёгкое и есть Тяжкое, и тяжко висят на нас наши инстинкты, потому что хотят быстро кого-нибудь вспахать или хотя бы подцепить, они ведь сполна знают нас и наш твердокаменный заизвесткованный пол. Милые, исполосованные, маркированные груди Гудрун чуть ли не с гордостью прыгают из мелкой односпальной ямы, и они прыгают прямо в руки убийце, который вщипывается в эту надломленную хрупкость, а затем прогрызается глубже. Он оттягивает кончики как можно дальше от тела и потом небрежно бросает их, рассматривая их лишь глазами мужчины. К сожалению, мясо слишком быстро становится вялым; и если его так долго вертеть, это может и не привести к запуску мотора. Где-то тут был ещё сухой сук, да вот же он! Молодое, сильное часто чувствует себя добровольно призванным к добродушию, но куда тогда девать всю силушку? Белые ноги молодой мёртвой, ибо она за это время уже стала мёртвой, по крайней мере почти, можно поджать под себя, раскинуть их уже не получится, ведь она лежит теперь уже в мелком земляном футляре, но ступни можно подтянуть, пока ноги не образуют две электрические дуги, и тогда можно вогнать ей сук в дыру, бум-м, и вот из мирного покрова светлых волос вырастает деревце. Но оно больше не растёт. Так, эта молодая женщина больше недействительна в кругу девушек, которые тоже никогда не обратили бы на него внимания. Когда мёртвые перестают хотеть, чтобы их заметили? Я думаю, они слишком часто молчат, может быть из скромности или потому, что недостаточно ценится то, что ты имеешь и чем являешься. Я наклоняюсь над моими мыслями вперёд и пытаюсь потянуть за сухой сук, но тут же мне навстречу идёт получеловек, этот промежуточный предмет между здесь и там. Складки кожи откидываются, как в книжке-раскладушке. Панорама плоти, перед которой становятся на колени, чтобы всунуть в щель новый слайд и увидеть больше, ещё больше, увидеть всё. Новая глава открыта, из остатков листов улыбается, выглядывая наружу, пол женщины, отныне и во веки веков она занята теперь самой собой.

Ночные облака несутся над полукругом колонн, светлые волосы ещё раз вздрагивают в лихорадке, влажные у корней, эта Офелия даже ещё набросала сверху несколько вялых листков, это хорошо покрывает, и требуется не так много чертовски жёсткой земли, но даже с этим тонким слоем гумуса ей, нашей мёртвой, вентиляцию могилы долго не продержать, её бледное лицо снова вынырнет из зоопарка жуков и червяков. Ничто не сможет удержать то, что, прикрытое хотя бы одеждой, можно выпустить на подиум, омываемый прибоем ещё более роскошной одежды и волнами рукоплесканий, которые разбиваются об утёсы одичавших гребней и о чудовищ парикмахерского искусства. Тело лежит, как будто хочет поплыть на спине. Мои предупреждения, значит, никого не напугали, и людям приходится самим падать в салат, который они соорудили. Гудрун нетерпеливо смотрит на часы — разве она не мёртвая, эта крошка, которая необъяснимым образом тоже ведь есть она, Гудрун? И у неё нет времени, чтобы его терять! Что это она раскладывается и ещё раз раскладывается из могилы, неужто она хочет удостовериться, что её одежда ещё здесь? Не такой уж крутой была эта одежда. Кошелёк пропал, то же самое и с одной серёжкой, но красная цена ей семнадцать шиллингов с мелочью, ерунда! Не особенно увлекательно ждать в качестве акушерки труп, когда кинореклама медленно гаснет и в городе тоже больше ничего не происходит. Даже когда захочется сорвать яблоко, и то необходим инструмент, а именно сборщик яблок. Ребёнок в плавках тоже теперь примыкает к мёртвым, его зубы светятся из приоткрытых губ, словно надгробные камни, волосы его совершенно мокрые. Он спотыкается о сломленную ветку, потому что непременно должен кое-что прочитать в вечернем выпуске газеты от послезавтра плюс сорок лет (и за это Гудрун его корит), там написано, что были особенные молодые мёртвые из хороших семей, а на странице три напечатано, что в Штирии произошла очень крупная автокатастрофа, в которой пострадали туристический автобус из Голландии и микроавтобус из Австрии. Ещё несколько человек мёртвых? Я вам с удовольствием вырежу ещё! Я вырезаю их из чудесного тёмного круга, на который давят своими усталыми спинами среди прочих и истлевшие, поредевшие русские легионы. Небесная шоколадная глазурь и белые облачные шлепки взбитых сливок, портрет в рост, из него аппетитно краснеют ягодки свернувшейся крови, высокопроцентный, взбитый с ликёром крем при помощи кондитерского шприца будет выдавлен на опустошённые тела, которые держатся только на честном слове. Под пеной откроются дыры, и там достигшие блаженства тела наконец смогут встретить сами себя, к убийцам протянутся руки алчных женщин, которые, кроме них, имеют уже всё; погода непредсказуема, ибо она не позволяет себя недооценивать; как долго эти трупы продержатся, прежде чем начнут вызывать недовольство своим запахом? Хаос, в котором ещё самое оживлённое — это мои мысли, только я не могу выдавить их из себя, слишком много вышло бы крови, но всё равно они ещё маленькие, я имею в виду: место, где надо давить, ещё не очень большое, и оно воспаляется, но пока не распалилось в обширный пожар. В одеждах жертвы не было найдено никаких документов или бумаг, устанавливающих её идентичность.

Наконец-то! Яркая, как атомный гриб, калильная сетка поднимается из впадины, пулей вылетает белая волчица и ещё в прыжке, посреди увлажнителя воздуха, ибо влажный туман опустился на город, чуть ли не моросит, сплавляется со студенткой Гудрун Бихлер, которая скоро станет знаменитой. К сожалению, не под этим именем. Никто, ни женщина, ни мужчина, не переносит незначительности своей ценной персоны — чтобы тихо лежать здесь, собственным дыханием шевеля на могиле комочки земли, лениться, отдыхать и смотреть на животных, пока не включат верхний свет и не будет спущен гроб следующей дорогой персоны, чтобы она оставалась в кругу семьи. К сожалению, лопаты могильщиков часто достают тебе по ушам, а то и отсекают конечности, если не позаботишься о том, чтобы вовремя истлеть. Будешь праздно лежать — может случиться и такое. Тут у нас одна кратковременно чувствует себя счастливой, поскольку вытянула на берег жирную белую рыбу, а земля была не такой глубокой, как она думала. Теперь она выходит наружу. Одна против всех мёртвых: неделями, впрягшись в бумагу, проламываясь головой через свежеобтянутый обруч, который держит волосы этой честолюбивой, в большинстве случаев они не могут пробить даже шёлковую бумагу своего подарка — жизни — кулаком, который зато может потом учинить в другом теле разрушения, причинённые водой, или повреждения, причинённые грызунами. Вчера во время одного пожара в отеле в Питта-Понге или бог его знает где погибли два австрийца, а с ними ещё сто восемьдесят два человека, получился смешанный гриль из множества наций, такое случается не каждый день, но если случается, то об этом незамедлительно сообщается во всём мире, который давно выбросил свою свободную природу и теперь получает её в качестве газетной бумаги. Огонь даже не подумал остановиться перед австрийцами, какой смелый, если подумать, сколько граждан пригородного сообщения этого народа было прямо-таки навязано огню, брошено ему в пасть.

К сожалению, этот жирный кусок истории временами оставляет дурное послевкусие. Правда — это ничего прошедшего. Мы хотим, чтобы она возродилась. Пусть горелые мёртвые накатывают новой волной, милости просим, стоп, запахло жареным! Мы бережём столько лишнего, даже сивые кобылы бредят, даже скрипки плачут, но не мы, мы не плачем, почему бы нашим мёртвым немножко не потрафить туристам? В фильме? Может, в мюзикле? Пятьдесят лет проката гарантировано! И мы в наших изящных нарядах для аэробики — не их ли мы поджидаем? Мы — самые любимые нами и даже лямки наших трико бросаем себе через плечо с любовью. Наши тела немного безумны, их вряд ли удержит это трико. Но зато наше мнение теперь по-настоящему укрепилось. Ведь мы и ему купили эластичную оболочку. В это мгновение оно должно сдвинуться на полсантиметра, наше бесценное мнение, посмотрите; Иисус, мытарь вы наш, здесь вы можете увидеть, что мы действительно жили, тем более, что вы недавно показывали пальцем в нашу пещеру. Но лётный персонал бастует именно тогда, когда мы хотим подняться, а теперь с нами хотят и другие павшие и выпавшие по жребию. Нам остаётся только решить, где всё должно разыграться: в Римини, в Каорле или всё же лучше на Мальорке или на бравой Коста-Брава.