Девушка, которая, якобы, не умела любить

ГЛАВА 18

Великий Господин Серпент был крайне задумчив, тих и слегка благостен.

— Да, лихо вы отделали меня давеча. Признаю. Молодец! Честно говоря, не ожидал.

— Мастерство не пропьёшь… — поморщился я.

— Да, Вы правы, — рассмеялся Великий Господин и посмотрел на ящик с коньяком. — Вот, решил сам прийти к Вам в гости.

— Милости прошу. Располагайтесь.

— Благодарю.

— А, вообще-то, извините за причинённые неудобства и неприятности. Погорячился я немного, не осознал и не ощутил сути сложившейся ситуации. Не разобрался в ней подобающим и справедливым образом. Простите, — досадливо и горько поморщился я. — Бывает всякое… Ох, уж эти чёртовы бабы! Как они порой несносны и беспричинно, и по пустякам мотают наши нервы!

— Да, бабы, есть бабы!

— Да…

— А, вообще, не извиняйтесь в суе и по главному! — возмутился Серпент. — Извиняйтесь по мелочам!

— Почему?

— Потому что в таких случаях о ваших извинениях все забудут в самом ближайшем будущем, — улыбнулся мой собеседник. — И вы будете всегда честны, чисты и непорочны.

— Великие истины! На все времена! — с готовностью поддакнул я. — Вы совершенно правы!

Мы некоторое время помолчали, глядя в тусклое и скучное окно, за которым царствовали дождь со снегом.

— Знаете, мне в голову недавно пришло одно выражение. Или, вернее, мысль, или мысли, или что-то иное…

— Внимательно вас слушаю.

— Как вы думаете? Что такое душа?

— Душа, душа…

— Не ломайте долго голову над этим вопросом!

— Ну, если не ломать над этим, то над какими же вопросами нам следует её, несчастную, ломать!? — изумился я. — Ох, эта душа…

— «Душа — это пустота в человеке, которую он заполняет Богом или сатаной», — тяжело вздохнул Серпент.

— Как хорошо и отточено сказано! Однако, как неожиданно, парадоксально и очень умно! — задумался я.

— Это сказано одной несчастной девочкой. Она страдала неизлечимой болезнью мозга. Собственно, все наши болезни именно от него. И ангина, и отслоение сетчатки, и простатит, и цирроз печени, и панкреатит, и различные опухоли, и глупость, и недержание мочи, и безнадёжные метания, и стремления, и падения, и взлёты, и всякая другая смута в душе…

— !?

— Да, да! Смута… Именно она! — усмехнулся Серпент. — Эта проклятая, непобедимая и неизлечимая смута в наших мозгах превалирует над всем, даже над самим Его Величество Мозгом!

— Не согласен, — поморщился я.

— Почему?

— По моему глубокому убеждению в Мозге заключён Бог! Как же над ним можно превалировать?

— Бог не может быть заключённым в чём-то! — усмехнулся Серпент. — Высшее не может быть заключено в низшем!

— Да, вы, возможно, правы, — глубоко задумался я.

— Эх! Смута… — досадливо и горько вздохнул Серпент. — Хандра, депрессия, печальные воспоминания о былом, нереализованном и неосуществлённом. Опять метель! Дни, прожитые напрасно и бездарно… Они поглощаются тьмой небытия, слабеющей памятью. Что было вчера? Да ничего! Дискомфорт в душе и вокруг неё, сплошное смятение чувств в той, или иной, степени. Бессмысленные и суетные метания и сомнения.

— Да, в общем-то, вы абсолютно правы, но как-то безнадёжно всё, безысходно и мрачно… — поморщился я. — Так нельзя.

— Почему?

— Если следовать за вашими мыслями, то, якобы, нет выхода, а он должен быть всегда и в любой ситуации! Я в этот постулат верю свято! А иначе всё зря и действительно крайне безнадёжно!

— Иллюзии! Всего лишь иллюзии! — усмехнулся Серпент. — Не следует ими тешиться. Увы…

— Ну, скажите, почему нам не живётся счастливо и спокойно на этом свете!? Не пойму!

— Какой простой, элементарный и крайне сложный вопрос! — воскликнул Великий Господин.

— Каждый человек индивидуален и полон самых противоречивых надежд и ожиданий, — устало и тяжело произнёс я. — И разочарований, которые грядут за ними.

— Да, вы абсолютно правы.

— Да…

Мы некоторое время снова скорбно помолчали.

— Уважаемый Великий Господин!

— Да?!

— Можно мне попросить у вас поинтересоваться судьбой той несчастной девочки, мысли которой вы выразили мне совсем недавно?

— Замысловато, однако, изъясняетесь, — горько улыбнулся мой собеседник и задумался.

— Игры разума. Не более того. О, как он иногда причудливо и совершенно непредсказуемо играет на потаённой лютне!

— На лютне? — усмехнулся Серпент. — Почему не на гитаре или на рояле? Или не на контрабасе?

— Именно на ней играет моя любимая женщина.

— Понятно… Милли…

— Так что насчёт девочки?

— Девочка, девочка… У неё своя судьба, которую не изменить, потому что и её, и мою, и вашу судьбу определяет кто-то там, на небесах. Или в глубинах океана и недр, — усмехнулся Серпент и посмотрел сначала в тусклое окно, затем в потолок, а потом в пол.

— Возможно, вы и правы, — пробормотал я и вслед за собеседником повторил его телодвижения.

Мы снова некоторое время помолчали.

— Вы знаете, а эта несчастная девочка сотворила ещё несколько фраз, которые меня искренне поразили.

— Ну, и?

— «Кошка — символ уютной независимости».

— Великолепно!

— «Мудрость — мера между «мало» и «много».

— Хорошо сказано!

— «Надо — кнут для воли», — горько улыбнулся Серпент.

— Неплохо!

— И ещё… «Сказка — тоска по чуду».

— Классно!

— «Смех — доктор для печальной души».

— Великолепно!

— «Улыбка — пароль доброжелательности».

— И почему вы всё-таки не помогли этой девочке? И кто она была такая? — скорбно поинтересовался я.

— Она была умницей и не такой, как все.

— Ну, и?

— Всё в этом мире, увы, заканчивается смертью…

— А вы!? Почему позволили и допустили!?

— Что я?! — Серпент неожиданно резко вскочил с кресла и нервно заходил по комнате. — Кто я такой?! Всего лишь микроб, бактерия, вирус в структуре мироздания! Амёба какая-то!

— Всего лишь?! — поразился я.

— Да, всего лишь! Увы!

— Жаль…

— И мне глубоко жаль! Но, что тут поделаешь!?

— Да, возможно вы и правы…

— Почему это, — возможно!? — возмутился мой собеседник.

— Всё-таки, всё сущее находится в наших руках, и мы способны очень на многое влиять. Было бы желание и сила воли.

— Может быть, может быть… — усмехнулся Серпент.

— Не может быть, а так оно и есть!

— И последнее высказывание этой гениальной девочки, — вздохнул Серпент. — Она была аутисткой.

— Ну, и?

— Так вот… Она сказала следующее. «Мысль — самая мощная после любви сила в мире!».

— Но любовь, — это же та же мысль? — нерешительно произнёс я.

— Но не всякая мысль о любви становится самой мощной в мире! — нервно воскликнул Серпент.

— Спорная сентенция…

— Слушайте. Ведь нас же не страшит сама смерть! Нас страшит её предчувствие, и сам процесс её осуществления, если она неотвратима, болезненна и медленна!?

— Вы это к чему, и зачем?! Что за неожиданный переход и поворот? — нервно вскинулся я. — Если вы имеете в виду мои немощные и глупые потуги на Трон, то не принимайте это всерьёз и не обращайте внимания на мои слова, произнесённые перед нашим боем. Ну, брякнул, ляпнул что-то всуе, находясь на пике нервного перенапряжения. Не так всё истолковано, понято и воспринято. Бывает…

— Да, ради Бога! Занимайте вы этот чёртов Трон! Спите на нём, или в нём до бесконечности! — Серпент ни на шутку разволновался и снова обратил свой взгляд на ящик коньяка. — Трон… Кушайте в нём, пейте, писайте и какайте в него! Вы что, станете намного счастливее от этого!?

— Да, нет, — неуверенно сказал я.

— Вы не представляете, какие испытания нам предопределенны совершенно непонятными и потому самыми Высшими Силами! — нервно произнёс мой гость. — Вы, да, собственно, и я, не ощущаем пока всей глубины предстоящих коллизий, баталий и опасных битв, и жестоких и кровавых схваток, и страшных и самых невыносимых поражений, страданий, разрушенных грёз и мечтаний, и жестоких разочарований! Эх! Наивный вы человек! Мне смешно и горько смотреть на Вас, плавающего по поверхности бурной реки и не видящего её дна!

— Да не волнуйтесь вы так! — воскликнул я. — Мы всех врагов уничтожим и всё преодолеем. Обещаю!

— А как же мне не волноваться, если я ещё пока самый Великий Господин, и занимаю Трон, и от меня зависит судьба нашего Мира, а вернее, ещё и трёх других Миров!? — возмутился Серпент.

— Трёх?!

— Да, целых трёх! Я говорю о Мирах, в которых, в которых, между прочим, существуют по два Внешних и Внутренних Мира. Поэтому Миров вообще-то целых восемь. Представляете, какая сложная ситуация?!

— Не совсем всё понял.

— Вообще-то, сложное понятно сразу только дуракам!

— Ну, не совсем согласен, но может быть вы и правы, — задумался я. — Одно дело, когда что-то вполне видимое, мощное и вроде бы грандиозное, но на самом деле ложное и несущественное, лежит на поверхности, совсем другое то, что загадочно и грозно таится а глубинах, представляя истинную опасность. Это как айсберг и ядерная субмарина.

— Образно сказано!

— Слушайте… Бог с ними, с Мирами. Да нет! У меня имеется вопрос.

— Какой?

— Какого чёрта на нас с вами свалились все эти четыре Мира? Вернее восемь Миров. Зачем, почему?

— На нас с вами? — усмехнулся Серпент, а потом стал крайне серьёзен и неопределённо ответил. — Бывает…

— Ладно… Меня, честно говоря, в данный момент занимают только одна основная тема и гложет единственная мысль.

— Сука эта, что ли? Неприкаянная, развратная интриганка, эгоистичная дура, шлюха бесшабашная? — криво усмехнулся Серпент. — Милли?

— Да, она! Но позвольте так не говорить об этой благородной и прекраснейшей даме! Меч мой всегда при мне! Не забывайте!

— Ну, извините. Успокойтесь, — усмехнулся Серпент. — На кой чёрт она Вам сдалась? А?! Ну, что вы в неё вцепились, как лев в антилопу?! Вон, лежит на диване безумно влюблённая в вас Рита. Страстно пылает по вам и не спит ночами обворожительная Стелла. А сколько кругом всяких шлюх, и в придачу к ним бань и саун, и боулингов вкупе с ними? Что вам ещё надо? Опомнитесь! Придите в себя!

— Не что, а кто! — кашлянул я.

— Ах, ну да… И кто же вам ещё нужен?

— Всё-таки, желаю и страстно жажду мою Принцессу! Госпожа Милли предопределена мне судьбой или роком в данной, крайне ответственной и непонятной ситуации, неспроста. Хочу её, только её и никого более! Моя девочка ненаглядная и самая прекрасная из женщин! Воплощение моих тайных, неопределённых пока ещё, но вожделенных фантазий, и самых непередаваемых грёз!

— Ну, Вы и параноик! Боже! Это же надо!? Давненько я не слышал такого безумного потока сознания!

— Да, им, параноиком, являюсь лично, и сей факт признаю полностью и бесповоротно!

— Ужас!

— Согласен!

— Вы знаете, все, кто шли сзади Юлия Цезаря, кричали: «Граждане Рима! Прячьте жён и дочерей! Вот, едет лысый сластолюбец и развратник!».

— Замечательно! — рассмеялся я. — Но вы это к чему?

— Да так…

— Понятно…

— И что, значит, всё-таки, — Милли? — ухмыльнулся Серпент.

— Я прекрасно понял аналогию. Да, я грешен, неверен и подчас смешон в своих потугах познать всех женщин на свете. Каюсь! Бьюсь лбом о пол и о стены. Но ничего сделать не могу! Пока я жив, буду трахать всех окружающих меня баб до их полного изнеможения и моего мертвецкого посинения! Но Милли, — это совершенно другая и особенная история! С этой женщиной я стану абсолютно целомудренным.

— Милли, Милли… задумчиво произнёс Серпент.

— Она самая, единственная и неповторимая… — мечтательно улыбнулся я. — Без неё, без моей прелестницы, красавицы, умницы и света моих очей не представляю грядущей жизни. У! Моя самая сладкая конфетка! У, моя любимая цыпочка!

— Да, сумасшествие явно превалирует и в этом, и в тысячах других мирах! Вас, безумных, влюблённых и потерявших разум, никогда не понять обычному человеку, — тяжело и досадливо вздохнул Серпент. — Увы, увы… Но, может быть, так оно и надо, и должно быть, и предопределено и положено, и уготовлено нам судьбою, а? А вдруг неумолимо грядёт всеобщее царство прощения, раскаяния, глубокого осознания и полного восприятия любви!? Чёрт его знает…

— Грядёт. Несомненно, — усмехнулся я.

— Может быть только вы, — влюблённые и счастливые, а значит, обласканные Богом, беззаботные и парящие в облаках существа, единственно правы, и по настоящему царствуют и властвует именно любовь в этом, и в миллионах и в триллионах других миров!? Любовь!? Чёрт его знает… Любовь! О, как давно не ощущал я и не испытывал этого волшебного чувства! — Серпент закрыл глаза и замер.

— А почему это вы делаете такой спорный, скоропалительный и неожиданный вывод!? — усмехнулся я. — Не может такого быть, чтобы вы никого не любили и не любите никого! Не верю!

— Ну, а как мне его не делать, этот чёртов вывод?! Я действительно тысячу лет никого не любил. Хотя. Было… Сознаюсь! — усмехнулся мой собеседник и неожиданно снова задумался и глубоко пригорюнился.

— Ну, вот то-то и оно…

— Да…

— Давайте выпьем и закусим. Вон какой стол! Картошка почти остыла, однако, — печально вздохнул я.

— Полностью поддерживаю Вашу идею!

Мы выпили без тоста, жадно набросились на еду.

— И кем она была? — осторожно спросил я.

— Кто?

— Ну, ваша любовь.

— Никем она не была!

— Понятно…

— Что Вам понятно!? — возмутился Великий Господин. — Она была никем, но для меня она была всем! Я трепетал от одного движения её длинных ресниц, от плавного и лёгкого жеста руки, от порхания её мизинца, от чувственной, крайне непонятной, неопределённой и странной улыбки! О, эта гнусная и мерзкая Госпожа по имени Время! Ненавижу!

— Понимаю…

— Ни хрена Вы не понимаете! Вы не представляете, что это такое, — терять любимых женщин, поглощаемых мутными потоками взбудораженного и безбрежного океана, который находится под пятой безжалостной Госпожи Времени!

— Я, всё-таки, вас понимаю…

— Вы, вообще-то, в курсе, что Великая Госпожа Милли, единственная и неподражаемая, не умеет любить?! — косо посмотрел на меня Серпент.

— Слышал данную дурную и глупую сплетню, рождённую ниоткуда! — вспыхнул я. — Но ей категорически не верю и никогда не поверю, потому что этого не может быть!

— Почему?

— Милли совсем недавно призналась мне, что любит меня!

— Ха, ха, ха!

— Нечего смеяться! Вы очень сильно рискуете!

— Уважаемый Величайший Господин! Вы знаете, сколько до Вас у этой шлюхи было любовников!?

— Не смейте так говорить о моей любимой, единственной и обожаемой женщине! — гневно вскочил я. — Меч всегда при мне!

— Да что Вы зациклились на этом несчастном мече!? У меня, всё-таки, имеются кое-какие способности, которыми вы не обладаете. Пока… Меч, и даже ваши легендарные пистолеты вам не помогут! Но, странно… Ваша сила растёт ежесекундно! Что происходит?!

— Плевать мне на всё! Более ни одного дурного слова о Милли! Сотру в порошок!

— Что?!

— Что слышал!

— Хорошо, хорошо… Вернёмся к теме Вашей единственной, прекрасной, непорочной, неповторимой и любимой женщины.

— Вернёмся!

— Ну, а кто же это лежит на Вашем диване?! Ай, ай, яй!

— Ну, да… — скорбно промолвил я и выпил коньяку. — Грешен я и очень неправ бываю порою. Виноват и раскаиваюсь. Чувствую себя полным подлецом, сволочью, мерзавцем и конченным подонком. Готов застрелиться или сделать харакири прямо сейчас, на ваших глазах…

— Да успокойтесь Вы… — устало произнёс Серпент, чуть напрягся и разочарованно хмыкнул. — Маловато у нас, однако, спиртного, Величайший Господин. Слишком мало для двух могучих организмов, разочарованных в основополагающих и священных основах и таинствах бытия.

— Браво! — восхитился я. — Однако, ах, как вы мастерски, ёмко и исчерпывающе выразились! Но, у нас есть резерв ставки!

— Этого резерва чрезвычайно мало!

— Как мало? — удивился я.

— Всего лишь часть ящика коньяка.

— Это что? Мало?!

— Я вам сообщу такую невероятную, но, увы, правдивую новость, от которой Вам будет мало и трёх ящиков!

— Что же это за новость такая? — побледнел я и одним махом выпил остатки коньяка, заключённые в графине, недопитой Ритой.

— Пожалуйста, откройте ещё одну бутылку, налейте нам по сто, нет, лучше по двести грамм, и я всё-таки донесу до Вашего сведения довольно скорбную и крайне печальную историю.

Я вздрогнул, вскочил с дивана и лихорадочно заходил по комнате. Боже мой, ну зачем мне все эти непонятные и абсолютно неприятные и ненужные испытания!? За что я прогневал тебя, Всевышний!?

— Ну, во-первых, Всевышнего в обычном смысле, увы, не существует, — тягуче произнёс Серпент, с удовольствием поглощая огромный бутерброд с чёрной икрой, и глубоко отхлёбывая коньяк из хрустального фужера.

— А во-вторых?

— Что, во-вторых?

— Ну, за первым обязательно следует второе?

— Ах, да, — поморщился Серпент. — Второе, второе… Вечное это второе. Почему недостаточно только первого?

— Не заговаривайте зубы!

— Вы знаете, я как-то имел честь побеседовать с Пабло Пикассо.

— Боже мой! Но со дня его рождения и смерти прошла целая вечность! Как такое возможно!?

— Всё возможно на этом свете…

— Ну, хорошо, — криво усмехнулся я. — И, так, что же такое особенное сказал вам Пикассо?

— Я до сих пор не могу правильно назвать его фамилию, представляете? — задумчиво произнёс Серпент. — Где же следует делать ударение! На предпоследнем или на последнем слоге?

— Придуривайтесь сколько угодно, — мрачно сказал я.

— Я не придуриваюсь.

— Хорошо. Для вас, придурка, делаю пояснения!

— Ну, Вы, однако, наглец!

— Да! Теперь я наглец!

— Хорошо, хорошо… Так что там с ударениями?

— Есть самые разнообразные и непохожие друг на друга, языки. Одно дело — испанский. Другое дело — французский. Ударение разное. Оно в одном случае делается на предпоследнем слоге, а в другом на последнем. Всё очень просто и понятно!

— Ничего себе! Так Вы, оказывается, — филолог и полиглот!?

— Вы не выведете меня из себя, как не старайтесь. Все ваши немощные потуги будут тщетны. Увы…

— Вот как?

— Да, именно так! А, вообще-то, с недавних пор я владею тысячами языков, существующими в этом мире. Да и, собственно, во всех других, — криво усмехнулся я.

— Ну, и славно, — задумчиво пробормотал Серпент. — Эволюционируйте Вы, однако, очень быстро. Темп хорош.

— А как вы хотели!?

— Да ничего я не хотел! Какого чёрта и откуда Вы свалились на мою бедную голову!? Жил я тихо и спокойно до поры-до времени. Эх! — вспыхнул Серпент. — Вы что, не знаете, что я, как и Вы, обожаю валяться на диване, читать газеты, смотреть телевизор и абсолютно ничего не делать!? И ещё имеется у меня главная слабость.

— Какая же?

— Люблю пить водку, закусывать её квашеной капустой и после этого восторженно созерцать небо!

— Это, однако, три слабости!

— Нет, одна, триединая. Дело в том, что созерцаю я небо только после того, как отведаю водки под капусту!

— Ну, вы даёте! — расхохотался я.

— Да, я такой, — улыбнулся Серпент.

— Ах, Милли! — грустно произнёс я и чуть не заплакал.

— При чём тут Милли!?

— Она всегда стоит незримо передо мною и смотрит на меня с глубокой укоризной.

— Ах, ну как же Вас зацепила эта сука?! — искренне удивился Серпент.

— Так, успокоился, взял себя в руки, — сначала глубоко расслабился, а потом слегка напрягся я.

— Вот это правильно! — одобрительно сказал Серпент.

— Кстати, — буркнул я. — Ходят слухи, что ваш, ну или наш Мир ожидает скорая и страшная погибель?

— Это вам кто нашептал такое?

— Ну…

— Понятно. Луп… Паникёр, отморозок и мерзавец! Ну, братан, я с тобой очень скоро разберусь! И с кое-кем ещё!

— Но только не с моей любимой Милли!

— Да, успокойтесь Вы! Забавляйтесь и расслабляйтесь со своей обожаемой Милли до скончания веков! Эх, мне бы ваши проблемы! — горестно вздохнул Серпент.

— А, всё-таки, каковы наши проблемы?

— Наши!?

— Ну, да…

— О, как!

— Ну, я же, вроде бы, с некоторых пор теперь тоже Великий Господин?! Ах, да, не Великий, а даже Величайший!?

— Согласен, все проблемы теперь наши общие.

— И?

— Ситуация очень сложна.

— И?

— Сколько можно икать!? — возмутился Серпент. — Я ещё не готов изложить её суть полностью и исчерпывающе!

— Ладно. Вернёмся к этому чёртовому испанцу. Извините, Великий Господин за мою горячность и эмоциональность, — усмехнулся я.

— К какому испанцу? — рассеянно произнёс мой собеседник.

— Ну, Пабло Пикассо был же испанцем?

— Ах, да…

— И что же такое сказал вам Пабло Пикассо?

— Что?

— Что он вам сказал?! Мне очень интересно.

— Что!?

— Господи! — вознегодовал я. — Сколько можно!? Ну, якобы, Пикассо вам что-то сказал?!

— Никаких «якобы»! Ненавижу эту глупую приставку, или как там ещё её называют!

— Хорошо, хорошо! Так что вам сказал этот мазила?

— Что!?

— Ну, этот тип, который занимался мазнёй?

— Что!?

— Пожалуйста, поконкретнее, если можно! Вы что, зациклились навсегда и бесповоротно на «что»?!

— Хорошо. Возможно, вы и правы. Мазня есть мазня, — мрачно нахмурился Серпент. — Мазила есть мазила.

— Ну?! И?!

— Что сказал Пабло?

— Ну!?

— Он сказал буквально следующее: «Сегодня уже многие не ищут в искусстве эстетического наслаждения. Рафинированная элита, всякие богачи, профессиональные бездельники, снобы хотят лишь необычного, сенсационного, эксцентрического, скандального. И я, с момента возникновения кубизма, пичкал этих людей тем, к чему они стремятся, а заодно потчевал критиков, к их величайшему удовольствию, всевозможными сумасбродными идеями, возникших у меня в воспалённом мозгу. Чем меньше меня понимали, тем более все вокруг восхищались. Забавляясь всем этим фарсом, я прославился и разбогател!».

— Великолепно, браво! — нарочито бурно восхитился я, а потом скорбно и иронично произнёс. — Увы… Всё-таки, обычной мазилой был ваш Пикассо. Этот факт подтверждён вот этим чрезвычайно откровенным высказыванием на сей счёт.

— Не согласен! Не скажите… — поморщился Серпент. — Обычный мазила не способен стать Пабло Пикассо!

— Да, наверное, вы правы. Всё-таки, «Девочка на шаре» хороша, — задумчиво усмехнулся я.

— А «Герника», — полное дерьмо!

— Абсолютно согласен!

— Да…

— Но Пикассо можно понять.

— В смысле?

— Он как-то сказал следующее: «Я пишу вещи не такими, какими вижу, но какими их знаю».

— Умница, молодец!

— Кстати, по поводу «Герники»… Есть одна история.

— Ну, и?

— Когда немецкие офицеры во время оккупации Франции вошли в мастерскую Пикассо и, увидев «Гернику», спросили: «Это вы сделали?», — он ответил: «Нет, это сделали вы!».

— Смело…

— Конечно, жаль этот несчастный испанский город, уничтоженный после массированной бомбардировки, но сколько более густонаселённых, прекрасных и значимых городов почти исчезло с лица земли во время Второй Мировой и Великой Отечественной Войны!

— Да, мы часто забываем, сколько их было, этих несчастных городов, и несчастных их жителей, — мрачно нахмурился Великий Господин. — И Советская Армия была далеко не идеальной.

— А Дрезден, а Хиросима и Нагасаки? Бомбёжки осуществляла не советская армия. Это делали союзники. Война всё-таки была Мировой, а значит единой для всех.

— Да, согласен.

Мы некоторое время скорбно помолчали, задумчиво глядя в окно. За его стёклами царили серость, ветер, полу мгла и крайняя безысходность. Ненавижу декабрь! О, как же я его ненавижу!

— Вы знаете, — усмехнулся Серпент. — Я считаю, что не следует с утра пить водку или пиво. Только коньяк!

— Боже, ну что за переход! Что за откровение такое! К чему вы это?! — возмутился я.

— К тому… У меня имеется тост!

— Я весь во внимании!

— За весну!

— Великолепно! За неё! Правда, я не совсем понял течение ваших мыслей, но, тем не менее, полностью поддерживаю этот тост!

Мы выпили, снова помолчали.

— Великий Господин! — я слегка потрепал задумавшегося и поникшего Серпента за плечо.

— Да, что?

— Предлагаю ещё раз выпить, после чего я вам задам самый главный вопрос сегодняшнего дня. А потом я задам вам ещё один вопрос. И всё. На этом разойдёмся. На время…

— И о чём же вы хотите меня спросить?

— Сначала выпьем.

— Согласен.

— За любовь!

— Ну, за неё, — криво усмехнулся мой собеседник.

Мы выпили, с удовольствием продолжили трапезу, благо, было, что есть и что пить.

— Уважаемый Господин Серпент, — осторожно поинтересовался я.

— Да, внимательно слушаю вас.

— Главный вопрос.

— Ну? Не тяните!

— Что с Госпожой Милли не так?

— А второй вопрос? — поморщился Серпент.

— Но, первый же — самый актуальный и главный!

— Второй вопрос, пожалуйста!?

— Ну, хорошо, — нахмурился я. — Всё-таки, кто или что угрожает нашему Миру? Почему он должен погибнуть? Кстати, и первый и второй мои вопросы взаимосвязаны.

— И каким же это образом?

— Если погибнет Мир, то гибель грозит и Милли, моей любимой девочке!

— Ха, ха! Вы бы о себе подумали!

— А зачем мне жить без Милли?!

— Да, вот как она Вас, однако, зацепила! — восхитился мой собеседник.

— Так что насчёт гибели Мира или Миров? Ничего не понимаю!

— Всё вы прекрасно понимаете… — Серпент снова налил себе полный фужер коньяка и лихо выпил его. — Всем нам грозит гибель. Без корней не может жить древо.

— Так, крайне глубокомысленно, абстрактно и в общем-то понятно, но абсолютно непонятно, — пробормотал я.

— Подчас то, что на первый взгляд вроде бы понятно, абсолютно нам не понятно. Вы правы.

— Но, я-то здесь при чём? Какая роль отведена мне во всей этой глупой и странной истории!?

— В глупой?! — возмутился мой собеседник.

— Да, именно так!

— Какова Ваша роль, значит?

— Да!?

— Роль Ваша такова, уважаемый… Как вас там величают?

— Альтер.

— Так вот, Господин Альтер…

— Вы не ответили мне на первый и главный вопрос!

— Вы думаете, что после ответа на него вы станете намного счастливее? — усмехнулся Серпент.

— Не нервируйте меня! Я и так уже весь на нервах!

— Ух, как, однако, вы заговорили!

— Да! Ну!? И!?

— Вам так уж нужны новые знания?

— Нет! Вернее, да! Я стану более осведомлённым, и более-менее чёткая ясность воцарится в моей голове.

— Эх, глуп человек! Ясность не бывает более-менее!

— Что?!

— Да я и о вас, и о себе… Не обижайтесь.

— Ну, и!?

— Великая Госпожа Милли, всё-таки, очевидно умеет любить.

— Я это уже понял.

— Да…

— И что же в ней не так, в моей прекрасной и обожаемой птичке, невесомо парящей над этим суетным и скучным миром?!

— Она пока ещё не ваша птичка, так как вы, к счастью или несчастью, живы, здоровы и сидите передо мною, — поморщился Серпент.

— Не понял?!

— Дело в том, что…

— Ну!

— Эх! Милли убивает всех своих любовников! Всегда, беспощадно и жестоко! — скорбно и тоскливо произнёс Серпент. — Такова её судьба! Таково предопределение и предназначение этой глубоко несчастной женщины! Моей горячо любимой сестры. Моей голубки. Моей Принцессы. И я ничего не могу поделать и ничего не способен изменить!