Джампер: История Гриффина

ОДИННАДЦАТЬ Охота за почкой

Мне страшно хотелось объявиться на следующий день в аэропорту и удивить ее, но я не знал, летели они из «Гэтвика» или «Хитроу», да и каким рейсом. Должен признать, что у меня в голове постоянно вертелось: «Оставь им желать большего», — и я бы тут же прыгнул, если б знал наверняка, куда и во сколько.

Ведь именно мне и хотелось большего.

Два часа я провел в Риджентс-парке, заканчивая фон. Ее фигура претерпела минимум изменений — чуть-чуть добавил размытости и затемнил абрис, чтобы она выделялась на фоне. Кружевной край ее лифчика показался наружу — фокус моего притяжения, и я вдохновенно работал над ним, не в состоянии удержаться от того, чтобы смотреть на ее грудь, глаза, губы…

Я отнес портрет в «Кинко» и с помощью самой крупноформатной машины сделал копию с двойным увеличением.

Затем отправился в специализированный магазин за рамкой.

— Твоя работа? — спросил меня служащий, аккуратно держа рисунок за края. — Ты не подписал. Хочешь, покроем фиксирующим средством?

Я подписал портрет только именем. Ниже поставил «Риджентс-парк» и дату нашей прогулки. Продавец принял его обратно и опрыскал фиксатором из жестяного флакона «Ласко».

— Упаковать?

— Да, пожалуйста.

— Отправишь почтой или в руках понесешь?

— В руках, я собираюсь ее доставить лично.

Проблема заключалась в том, что я недостаточно отчетливо помнил Восточное побережье. Мы ездили туда с родителями, когда я был еще очень маленьким. Я купил билет компании «Амтрак» на поезд «Саусвест Чиф», покидавший Лос-Анджелес через три дня и прибывающий в Чикаго через сорок два часа.

— У нас есть свободные купе, — сказала кассирша.

Я кивнул:

— Отлично, спасибо.

Она посмотрела на меня, странного подростка, и объявила:

— Это дорого. Билет в купе стоит почти на восемьсот долларов дороже.

Я достал деньги и принялся пересчитывать стодолларовые купюры, тогда она произнесла:

— Очень хорошо. А купе обычное или маленькое? В маленьких нет душа и туалета, зато они не такие дорогие.

В результате я доплатил за купе и потом заплатил опять, на «Лейкшор лимитед» за поездку Чикаго — Нью-Йорк.

Я избегал тех мест, где поблизости были аэропорты и возникала необходимость показывать удостоверение личности. На билете я попросил выбить имя Пола МакЛенда, того самого козла Полли из моей секции карате.

Я снова застал Проктора в кабинете, дав специальному агенту еще один шанс.

— Последний шанс, — объявил я, стоя в телефоне-автомате рядом с Бальбоа-парком. — Вы хотите, чтобы я с вами сотрудничал, или нет?

Он слегка замялся.

— Я отвечу на твои вопросы лицом к лицу. Не по телефону.

— Где? — Идея мне понравилась.

В конце концов, если что — удержать он бы меня не смог.

— Здесь, в моем офисе.

— Вот уж дудки! — Я прикусил губу. — Предлагаю другое место. Бильбоа-парк, например. Вы ведь можете там оказаться минут через десять, правда?

— Может быть.

— Но у нас приватная встреча, я прошу прибыть на нее без сопровождающих.

— Что, одному и без оружия? — Сколько издевки было в его голосе!

— Оружия берите сколько хотите, только приезжайте один.

Пауза.

— У меня по графику запланирован важный звонок. Как насчет встречи через сорок пять минут?

Он запинался.

— Примите звонок на сотовый, пока будете ехать.

— Это замдиректора, я не могу.

— Я ведь сказал, это ваш последний шанс.

— Но я действительно раньше не смогу! Возможно, у меня получится успеть обернуться за тридцать…

Я не дал ему договорить.

— Больше я звонить не буду, — и положил трубку.

На следующее утро я прыгнул в студию «Юниверсал» в Лос-Анджелесе, где бывал с папой и мамой. Видел там акулу. Место я покинул мгновенно, травмированный воспоминаниями.

Почему счастливые воспоминания причиняли больше боли, чем воспоминания о той жуткой ночи, к которым я постоянно возвращался?

Я попал в новый поезд легкого метро на Красной линии на пересечении Голливудского бульвара и Вайн-стрит и доехал на нем до «Юнион-стейшн». Мой поезд отправлялся только на следующий вечер, но нужно было найти место для прыжка. Я сделал зарисовки классной башни со старинными часами.

Вернувшись в Сан-Диего, позвонил в офис шерифа из окружного суда. Там никого не было, время обеда, и дверь заперта, но в ней было стекло, сквозь которое я мог заглянуть. В Главном следственном управлении мне дали номер сотового телефона.

— Детектив Вихиль отвечает за… — девушка произнесла фамилию с испанским прононсом: Вии-хилль.

Я попробовал набрать этот номер, и после пяти гудков мне ответили:

— Боб Вихиль.

— Меня зовут Гриффин О’Коннер, детектив. Я посылал рисунок в ваш отдел.

На том конце провода раздался резкий вдох.

— Надо же! Странно. Федералы думают, что ты в Европе.

Ага. Британская служба иммиграции беседовала с ФБР! Через Скотленд-Ярд, наверное.

— У вас что, определитель?

— Да. Я вижу, что ты звонишь по местному.

— Рисунок помог?

— Блин, да еще как! Его опознали в службе проката авто, причем тот парень, чью машину они угнали в Мехико. Служащий «Ацтека Эйрлайнс» в «Родригесе» тоже опознал его.

— «Родригес»? Где это?

— Тихуана, — ответил Вихил. — Главный международный аэропорт имени генерала Абелярдо Л. Родригеса.

— Куда он летит?

— Неизвестно. Девушка на стойке не помнит, а зарегистрировался он под другим именем. Имя Кемп вообще никем не упоминалось. Этот человек совершил несколько вылетов в города Мехико и за пределы страны. ФБР изучает видеозаписи с камер слежения по вылетам в Тихуану и прибывающие рейсы в возможные города назначения.

— А специальный агент Проктор из отделения ФБР в Сан-Диего знает об этом?

— Он же мне об этом и рассказал.

Вот урод!

А Вихиль продолжил:

— Мы предполагаем, что у Сэма не было твоего телефонного номера — поэтому эта шайка там засела, верно?

— Засела? У Сэма?

— Ну да — они почти неделю там торчали. Это подтверждается показаниями служащего из проката автомобилей и соответствует количеству мусора, которое они оставили после себя. Я так понимаю, Сэм просто не мог тебе позвонить.

Я сморщился.

Хм. Нет. Я сам ему позвонил. Я почти лояльный гражданин, но…

Боже. Они держали Сэма и Консуэло в заложниках целую неделю в ожидании моего звонка. Меня снова отчаянно мутило. Захотелось немедленно метнуться в Париж и пуститься на поиски Алехандры, чтобы защитить ее.

Если так сделаешь, ты попросту наведешь их на ее след.

Вихиль истолковал мое молчание по-своему.

— Понимаешь, да?

Мое дыхание участилось.

— Да!

Он тактично помолчал минутку.

Немного успокоившись, я спросил:

— А еще кто-нибудь? Вы кого-то еще вычислили?

— Паоло, тот парень, у которого украли машину на Втором шоссе, видел четверых. У нас есть несколько снимков с ними, сделанных видеокамерой в прокате. Можешь посмотреть и сказать, узнаешь ли их.

— А Кемп там есть?

— Нет. Судя по словам агента, он не входил в здание. Один из этих четверых взял на себя оформление бумаг.

Я подумал, что это мог быть парень из тех, с кем я столкнулся в лондонском метро, или здоровяк из Оахаки. До моего поезда оставалось еще двадцать шесть часов.

— Думаю, я мог бы взглянуть. Где вы находитесь?

— На подстанции «Лемон Гроув». Судя по твоему номеру, ты в центре, да?

— Я в здании суда.

— Я собираюсь в главный офис. Можем встретиться где-нибудь поблизости от центра.

Ну что ж, он ответил на мои вопросы, в отличие от Проктора, и мне захотелось увидеть фотографии с «их» лицами.

— Ладно. Тогда у главной библиотеки на Э-стрит.

— Договорились. Через двадцать пять минут, нормально? Встретимся внутри?

— Давайте. Вы в форме?

— Нет. У меня будет красная папка с фотографиями — я ею помашу. Я испанец, около двухсот фунтов, на мне коричневый костюм без галстука. Чисто выбрит. Во всяком случае, был с утра.

— Договорились.

Я прыгнул на маленькую парковку для персонала позади центрального здания библиотеки и обошел его кругом, направляясь к входу. Минуту я постоял под навесом, оглядываясь, но был будний день, кругом сновали толпы людей. Я вошел, быстро отыскал место, откуда можно наблюдать за дверью из-за вращающегося стенда с книгами, и прислонился к стене.

Множество людей входили и выходили через двери в следующие полчаса. Наконец в здание вошел мужчина в коричневом костюме, держа, как мы и договаривались, толстую красную папку. Он нес ее перед собой на уровне груди.

Я оттолкнулся от стены и двинулся ему навстречу. Пройдя справочный стенд, я услышал шаги и отскочил влево, а из-за полок вдруг выскочил мужчина. Что-то вспыхнуло в его руке, и я почувствовал, как мне сдавило ребра, а затем ощутил невыносимую боль. Его рука с сияющим металлом взметнулась для следующего выстрела, целясь мне в живот, но я уже исчез.

Согнувшись, я приземлился на неровный пол Норы и упал на одно колено. Когда попытался поднять левую руку, чтобы пощупать спину, я закричал от боли и снова уронил ее. Я чувствовал, что вся одежда с этой стороны пропитана кровью, но не мог повернуться, чтобы посмотреть на рану.

Мне срочно требовался врач, чтобы не умереть от потери крови, но при этом следовало избегать мест, где я часто появлялся. Поход в лондонскую больницу мог оказаться роковым. Лучше всего было обратиться за помощью в Сан-Диего или в ту клинику в Ла Крусесите, которую я знал. Когда удалось подняться, у меня потемнело в глазах, и комната словно закружилась вокруг меня. Я постарался зафиксировать взгляд на своих рисунках, приколотых к фанере.

Туда.

В Гондарибьи был ранний вечер, но старый квартал хорошо освещался, и когда рухнул на асфальт лицом вниз, я услышал крик женщины и мужской голос, воскликнувший: «Пресвятая Дева Мария!».

Да уж, не говорите.

Очнулся я лежащим на животе, причем голова почти свесилась с подушки. Спина уже не болела так, как раньше, но ее что-то стягивало. Я пошевелился, и чья-то рука надавила мне на плечо. Мужской голос произнес по-испански:

— Не двигайся! Ты меня понимаешь?

Я вернулся в исходное положение.

— Понимаю. Где я?

— В моей клинике. Я доктор Уриарте. Тебя привезла полиция.

Меня привезла полиция?! Я подумал, любопытно, что же было в моих карманах? Только деньги. Английские фунты, несколько франков, пара американских долларов. Может, ластик. Но никакого паспорта — с тех пор, как мой был конфискован иммиграционной службой Великобритании.

— Тридцать девять ран, — провозгласил доктор Уриарте. — В общей сложности.

Тридцать девять швов. Он наверняка ввел мне обезболивающее, но мое воображение тут же разыгралось, вызвав зуд, боль и покалывание одновременно.

Потом доктор помог мне сесть. Я был раздет. Мои рубашка, штаны, белье, обувь, носки — все лежало в углу кровавой кучей, даже на обуви была кровь. К моей левой руке была подсоединена капельница, по трубке в меня капала какая-то прозрачная жидкость. Комната опять закружилась вокруг, и он держал руки на моих плечах, пока я не сказал по-испански: «Хорошо».

Доктор наложил мне еще одну повязку, довольно тугую.

— Вы помните, как на вас напали?

Я отрицательно покачал головой.

— Нет. Это произошло слишком быстро.

Он взял в углу пластиковый пакет и передал мне.

— Вот ваши деньги… Вы американец? — Видимо, он заметил доллары. Произношение у него было весьма специфическое, но английский — на хорошем разговорном уровне.

— Англичанин, — ответил я.

— Ого! Ваш испанский звучит так, словно вы из Мехико.

Я кивнул.

— Да, я там его выучил.

— А я ходил в школу в Техасе, — сказал он. — Медицинскую, «Бейлор скул».

— Понятно. Я жил в Калифорнии. Доктор, я немного замерз.

— Ой, простите! — Он распахнул шкаф и достал больничную рубаху. — Я педиатр. Моя клиника находится рядом с тем местом, где на вас напали, и потом я рядом живу. Мне приходилось зашивать множество ран у местных драчунов. — Он отсоединил капельницу и помог мне надеть рубаху. — В каком отеле вы остановились?

— Ни в каком. Я только приехал.

— Ах, так они и паспорт сперли. Я-то надеялся, он остался в гостинице.

Я покачал головой.

— Ближайшее британское консульство в Бильбао. Я думаю, там вам быстро сделают дубликат.

Я кивнул.

— Вам следует двигаться очень осторожно: я сшил вместе три разных слоя мышцы. Никаких упражнений в течение четырех недель, а после следует пройти курс физиотерапии. — Он сжал губы. — Могло быть гораздо хуже. Мне кажется, они целили в почку. Вы могли умереть буквально через несколько минут.

Я вспомнил, как увернулся от того движения. Да, он промахнулся. А если бы нет, какое бы имело значение, как быстро я прыгнул?

— Я бы истек кровью?

— О да. Почечная артерия очень большая. Только мгновенная реакция врача в травмпункте спасла бы вас. Атаковавший, должно быть, отчаянный человек.

Я моргнул.

— Почти ничего не чувствую.

— О, еще почувствуете! Вам понадобится много обезболивающего. Выпишу вам рецепт.

— А швы?

— Десять дней. Внутренние рассосутся — пусть они вас не волнуют.

— Ладно.

— Если швы покраснеют, опухнут или загноятся — обращайтесь в больницу.

— Хорошо. Сколько я вам должен?

— У вас нет страховки?

— Нет.

Он назвал сумму, которую выплатила бы страховая компания, и я заплатил, добавив еще половину стоимости в американских долларах.

— Полиция вас дожидается, хотят поговорить.

— Конечно, — ответил я.

Я попросил разрешения воспользоваться туалетом и из него уже не вышел.

Поначалу я спал хорошо, но постепенно действие лидокаина ослабело, и боль усилилась настолько, что я проснулся, огласив воплями Нору и разбудив эхо в каменных стенах. Процесс надевания рубашки был невыносимо мучителен. Но еще хуже — надевать шорты.

Я прыгнул в аптеку в Ла Крусесите. Наплевать, заметили ли эти уроды мой прыжок — для получения обезболивающего в Мехико рецепт не требовался. Я объяснил свое затруднение фармацевту, причем начал закатывать футболку, чтобы показать повязку, но не смог даже просто поднять левую руку, так было больно.

Фармацевт встревожился и жестом показал, чтобы я опустил майку.

— Тридцать девять швов? — такое количество его потрясло.

— Верно.

Он продал мне бутылочку тиленола с кодеином. Я прыгнул обратно в Нору, даже не дойдя до двери.

Заснуть мне не удалось, но боль утихла, сменившись неприятным покалыванием. Я осторожно оделся и отправился за новыми ботинками, сначала в Сан-Диего, потом в Ренн. Пришлось попросить продавца зашнуровать их на мне. В шесть вечера я осторожно поднялся в вагон поезда «Саусвест Чиф» на «Юнион-стейшн» в Лос-Анджелесе, проводник показал мне мое дорогое эксклюзивное купе, где, приняв обезболивающее, я заснул и спал урывками на правом боку.

Я планировал делать зарисовки на каждой остановке поезда, но лекарства буквально нокаутировали меня. Мне удалось сделать лишь парочку набросков из окна на станциях в Кингмане, Флагстаффе и Винслоу. В Нью-Мехико к ним добавились Альбукерк, Лэми и Рейтон, но затем я принял двойную дозу обезболивающего и проспал весь Колорадо и большую часть Канзаса, проснувшись лишь для того, чтобы зарисовать Лоуренс и Канзас-сити. Еще оставались одна остановка в Миссури, в Ла Плате, и еще одна — на окраине Айовы, когда мы готовились пересекать Иллинойс. Я сдался. Все мое тело невозможно болело, а таблетки еще и вызвали запор.

Последние пять часов в Чикаго были сплошным кошмаром, плаванием в зыбкой дымке, вызванной лекарствами. От меня дурно пахло — я не доверял своей способности обмываться, не замочив повязку, и мытье подмышек оказалось для меня практически недоступным. Когда, шатаясь, я пробирался по узкому коридору в вагон-ресторан, в меня несколько раз врезались другие пассажиры.

Зато я много думал.

Это он им рассказал. Следователь Вихиль сообщил им, что я буду в библиотеке.

Они поджидали. Могли прийти раньше или войти через другой вход, может, даже отключили сигнализацию на запасных выходах.

Но Вихиль им рассказал.

Козел.

Я остановился в гостинице возле станции, заплатив вперед. Объяснил, что подвергся нападению, и потому у меня нет с собой никаких документов. Позднее, посмотрев в зеркало, я понял, что повзрослел и стал выглядеть старше. Может, в отеле подумали, что мне больше восемнадцати, а может, просто пожалели.

Я с благодарностью опустился в ванну, отставив левую руку. Мне удалось избавиться от неприятного запаха и даже немного помыть голову. Кровать оказалась мягче, чем в Норе, но даже несмотря на принятые на ночь лекарства, каждый звук будил меня, провоцируя скачки адреналина. В результате я включил свет, хорошенько оглядел комнату и прыгнул в Нору, где, несмотря на жесткую кровать, проспал шесть часов.

Наверное, в тот момент и произошел перелом, как кризис в болезни.

На следующее утро боль ощущалась, но не так сильно. Терпимо. Я не стал принимать таблетку, и к тому времени, как закончил свой завтрак в отеле, пелена, вызванная болеутоляющими, стала спадать.

«Лейкшор лимитед» отбывал в 19:55 и должен был прибыть на «Пенн-стейшн» во второй половине следующего дня. В ту ночь я спал лучше, чем за все время с момента нападения, и, едва сойдя с поезда, купил билет на «Нью-Джерси транзит» до Трентона. Пока ждал поезда, зарисовал площадку под лестницей на Седьмой авеню. Поезд был набит битком, поскольку как раз начался час пик. Сидеть было все равно больно, и я нашел угол, где постарался пристроиться так, чтобы не давить на швы.

Поездка заняла всего около часа.

В Трентоне шел мелкий дождь.

В киоске я купил карту Трентона. Трентонская Центральная школа, в которую ходила Эвэ, располагалась примерно в полумиле от станции, а жила она и того ближе.

Но шел дождь, и часовое стояние в поезде выжало меня, как лимон. Я зарисовал платформу 1Д с суетящимися пассажирами и прыгнул назад, в Нору.

Через десять дней после нападения я отправился к доктору Уриарте и сел в очередь вместе с мамашами и их больными детьми.

Увидев меня, он растерянно моргнул, а потом вспомнил.

— Это вы! Куда вы тогда подевались?

Он оглядел заинтересовавшуюся публику и жестом пригласил меня войти в кабинет. Несколько женщин, сидевших передо мной, проводили меня убийственными взглядами.

Закрыв дверь, он сказал:

— Полиция очень на меня рассердилась. Они сочли, что я им солгал, сказав, что вы ушли без одежды.

— Мне очень жаль. Я не хотел их на вас натравливать. Мне нужно, чтобы вы сняли швы, но если это причинит вам неприятности, я поищу кого-нибудь другого. Я заплачу наличными.

Он немного подумал.

— Конечно, мы снимем ваши швы. Они не говорили, что я должен позвонить, как только вы вернетесь.

— Ага. Спасибо большое.

Он велел одной из сестер заняться мной, пока сам осматривал других пациентов и разбирался с их разгневанными мамашами. Но, едва она закончила, он вернулся и осмотрел мою рану.

— Отлично. Здесь останется шрам. Просто полоска, но думаю, ничего существенного, повреждения не глубокие.

Я заплатил ему вдвое больше того, что он попросил.

В пятницу вечером я сделал звонок с «Пенн-стейшн». Ее не было дома, но мать сказала, что Эвэ вернется в десять, и так оно и было — в десять ноль-пять трубку подняли мгновенно.

— Алло!

— Привет, Эвэ, это…

Она перебила меня.

— Это ты. Я ждала почти целый час! Мама могла бы мне позвонить — я была по соседству, у Ронды! Она даже не догадалась, что звонок из-за границы!

— Да нет. На самом деле я в Нью-Йорке.

Секунду она молчала.

— Правда?

— Да. Я тут подумал, не занести ли тебе рисунок, завтра например. Если у тебя нет других планов. Сверься с графиком.

Она засмеялась.

— Если нет планов… Мам! Какой у меня там график на завтра? — Она произнесла это слово с британским акцентом, «гррафик». — Ну конечно, нет у меня ничего ни по какому графику! — На сей раз она произнесла это слово по-американски. — Где? Когда? Мне приехать в город на поезде?

Мне такая идея очень понравилась, но я сказал:

— Нет. Вряд ли родители тебе позволят, правда? Наверное, будет лучше, если я тебя навещу. Нормально, если я приеду в десять? Евклид авеню, да? Похоже, что от станции можно дойти пешком.

— Откуда ты знаешь?

— Карты, дорогуша. Карты.

— Ах! Ну да, ясно. А что ты делаешь в Нью-Йорке?

— С тобой разговариваю.

Я прыгнул на станцию в Трентоне на следующее утро и слился с толпой пассажиров поезда из Филадельфии. Ходьба давалась мне с трудом, я был очень слаб. Рана все еще нарывала, но я собрал всю волю в кулак. Меня больше не мутило, когда я поднимался, и мне даже удалось сунуть себе под мышку упакованный рисунок. В первый раз за две недели я чувствовал себя чистым, приняв отличный душ — уже без опасений, что швы намокнут.

На деревьях только-только лопнули почки, а из-под прошлогодней пожухлой травы полезла зеленая трава. Эвэ жила в двухэтажном доме желтого кирпича с крытым крыльцом. По телефону она назвала это «колониальным стилем». Она стояла на ступеньках, когда я завернул за угол, и оставалась там, наблюдая, как я вхожу во двор, прежде чем спуститься мне навстречу. Я был уверен, что она собирается меня обнять, поэтому быстро выдвинул вперед коробку, так что ей пришлось сдержаться и взять ее.

— Заходи скорее!

Ее родители ждали в холле. Мама стояла у окна, а отец сидел с книгой, но у меня сложилось ощущение, что они оба находились в состоянии тревожного ожидания. Я призвал на помощь все свои хорошие манеры, пока меня представляли.

— Очень приятно. Счастлив познакомиться с вами.

У миссис Кельсон были рыжие, но уже начинающие седеть волосы, а у мистера Кельсона прическа в стиле семидесятых: длинные волосы, закрывающие лоб и уши. То ли он еще не поседел, то ли подкрашивал волосы. Его улыбка мне не понравилась — глаза совсем не улыбались. В них словно застыл вопрос: «кто ты такой и что тебе нужно от моей дочери?».

А вот мать улыбалась по-настоящему. Миссис Кельсон очень понравился рисунок. Отец Эвэ выдавил «очень мило», но его лицо оставалось хмурым, и он незаметно переводил взгляд с рисунка на дочь.

— Ты сделал копию? — спросила Эвэ.

— Да, снял одну, отличную.

Я не стал уточнять, что копия была в два раза больше оригинала и висела теперь над моей кроватью. Это бы уже было чересчур.

— Что ты делаешь в Нью-Йорке, Гриффин? — спросил мистер Кельсон.

— Возвращаюсь домой из Европы. Я живу в Южной Калифорнии.

— Правда? Не в Англии? — Он посмотрел на дочь.

— Мы об этом не говорили, пап! Я встретила его в Лондоне, он оказался англичанином. Что я должна была подумать?

— Да, — добавил я. — В основном мы обсуждали рисование.

— Где же именно в Южной Калифорнии?

— Рядом с пустыней, в западной части Сан-Диего-сити. Ближайший населенный пункт называется Боррего Спрингс. — До сих пор это была правда, но далее я соврал. — Я полжизни прожил с отцом в Калифорнии, а потом в Лечлейде, в Оксфордшире, с бабушкой и дедушкой. Я навещал кузена своего друга, когда познакомился с Эвэ во Франции.

— Наверное, при таком образе жизни сложно учиться в школе, — предположила миссис Кельсон.

— Я заочник. Домашнее обучение. Это единственный вариант, который нам подошел. Когда поступлю в университет, будет иначе.

Эвэ поглядела на родителей. Потом сообщила:

— Мы пойдем с Гриффином в «Лаветас», пить кофе.

— У нас и здесь есть кофе… — Складка снова залегла между бровями мистера Кельсона, но миссис Кельсон прервала его, быстро сказав: — Конечно. А ланч вы будете есть в городе или хотите пообедать с нами? Из Принстона приедет Патрик.

Эвэ глянула на меня, затем сказала:

— Мой брат. Мы увидимся с ним после ланча, ладно?

— Хорошо, — ответила миссис Кельсон. — Он приедет на поезде в четыре семнадцать, так что постарайтесь вернуться вовремя.

— Ага, — ответила Эвэ.

Она схватила свое пальто — то огромное черное, в котором ходила в Европе — и, потонув в нем, потащила меня к двери.

— Пешком пойдем? — спросил я.

— Да, это рядом. На Стейт-стрит, возле станции, но на дальней стороне.

Она подхватила меня под левую руку, я напрягся, и она отпустила.

— Что такое? Тебе нехорошо?

Ее лицо вытянулось, словно от удара, и я поспешил заверить, что все в порядке.

— Извини. Я повредил спину, вот тут, слева. Я был бы рад, если бы ты взяла меня под правую руку.

Она просияла.

— Я сразу почувствовала, когда ты напрягся.

— Ага.

До «Лаветас» идти было десять минут, там мы взяли кофе на вынос. Позади кофейни между «Стейт-стейшн» и железнодорожной станцией протянулось кладбище.

— Тебе не холодно? — спросила она.

Сначала небо затянуло тучками, но теперь полностью развиднелось, и только ветер разносил повсюду соленые брызги.

— Надеюсь, будет теплее, если ты поделишься со мной своим пальто.

Она усмехнулась.

— Мне нравится, как работает твоя мысль.

Она указала на скамейку в дальнем углу кладбища:

— Вот сюда. Я здесь обычно рисую.

Эвэ широко распахнула свое пальто на скамье и жестом пригласила сесть. Когда я сел, мы оба в него завернулись.

— Ого! — сказала она.

Я еле осмеливался вздохнуть.

— Что?

— Мы оба в нем помешаемся. Я думала, ты крупнее.

В моей голове ты занимаешь гораздо больше места.

— Прости. Я всегда был маловат для своего…

Она меня поцеловала.

Я закрыл глаза и растворился в этом поцелуе.

Через секунду она отпрянула, и я сказал:

— Ты просто могла бы сказать «заткнись».

— Ты жалуешься, что ли? То есть…

На сей раз я остановил ее.

О боже.

Наши руки блуждали, ее руки направляли мои. Я чувствовал боль, но не ту, что терзала меня в предыдущие недели. Ее рука, двигаясь под моей рубашкой, наткнулась на мою рану, и я прямо-таки заорал ей в ухо.

— Прости. Мне только вчера сняли швы, и это место все еще… э-э… уязвимое.

— Швы?! А что случилось? — Она повернула меня и задрала на мне рубаху. — Господи Иисусе! Что произошло?

Я шевелил губами, но не мог ничего произнести.

— Гриффин! В чем дело? Кто-то ведь сделал это с тобой?

— Ну… да, — признался я.

— Почему? Это ведь от ножа, да?

— Да, — торопливо сказал я. — Он целился в мою почку.

Я встал, заправил рубаху и надел куртку.

— Холодно.

Она запахнула пальто.

— Кто это сделал?

— Я соврал твоим родителям.

Она выглядела сбитой с толку.

— Что? Почему ты не можешь прямо ответить на вопрос? Что это значит, что ты соврал моим родителям?

— Я не живу с родственниками. У меня нет дедушки и бабушки. У меня нет дяди. После того, как моих родителей… как они умерли, я жил у друга в Мехико, потом уже обзавелся собственным жилищем. Жильем в пустыне, о котором я тебе говорил.

— Какое это все имеет отношение к ране у тебя на боку?

Я с силой пнул ворох прошлогодних листьев, пожухлых и скрюченных, так что они разлетелись. Это было ошибкой.

— Ой! — Я заковылял, описывая круги и потирая левый бок. — Я пытаюсь сказать, что не хочу больше врать. Но и сумасшедшим мне тоже не хочется выглядеть в твоих глазах. А большая часть моего рассказа похожа на бред сумасшедшего.

Она подтянула под себя ноги, накрыла полами пальто и обхватила руками.

— Типа чего?

— Люди, которые убили моих родителей, пытаются убить меня. Во время покушения на меня убили моих папу и маму.

Было похоже, что она собирается заплакать. Она мне не верит. Думает, я больной. Я протянул руку и принял позу регулировщика на дороге, останавливающего поток машин.

— Подожди. Я докажу.

И я прыгнул.

Она сейчас закричит и убежит, думал я, сдирая копии газетных статей с фанерной доски в Норе.

И прыгнул обратно.

Она вскочила со скамьи, но не двигалась с места. Рот закрыт рукой. Увидев меня, отшатнулась и резко села обратно, так как ее каменный край ударил ее под коленки.

Я шагнул к ней, она тяжело дышала, и ее глаза расширились. Наконец она отпрянула. И я сразу понял, каково ей было, когда я шарахнулся от нее возле дома в тот момент, когда она пыталась взять меня под руку и случайно задела мою рану. Я подошел очень медленно и положил бумаги на край скамьи, но едва убрал руку, как ветер попытался их разметать, и мне пришлось придержать листки рукой.

— Слушай, сейчас все разлетится, если ты не возьмешь.

Я подвинул бумаги к ней поближе, стараясь держаться на расстоянии.

Она опустила руку, стараясь не соприкоснуться с моей, но тем не менее прижала листки к скамейке. Я выпрямился и отошел.

— Что это было? — В ее голосе прорывался еле сдерживаемый крик. — Как ты это сделал?

Я показал на бумажки.

— Там все написано. Смотри.

Она взяла мои листки, а я тихо сказал:

— У меня есть и другие рубцы — старые шрамы. Первые две истории как раз о дне, когда они появились, а мои родители были еще живы. Я знаю, там написано про наркотики, но это все хрень, верить этому не нужно. — Я указал на правое бедро, где была рана, которую я получил тогда. — В ту ночь они чуть меня не убили.

Она стала читать, время от времени взглядывая на меня, словно следя за моими передвижениями.

— Значит, тебя на самом деле зовут Гриффин О’Коннер?

Вот она дошла до третьей страницы и спросила:

— Кто такие Сэм Коултон и Консуэло… эээ… Монхаррас? — букву «х» она произнесла правильно, мягко.

— Сэм и Консуэло нашли меня в пустыне после… той ночи. Выходили меня, а потом мы с Консуэло уехали в Оахаку, где я жил у ее племянницы почти два года, пока «они» снова меня не нашли, так что мне пришлось уехать. После этого я жил сам по себе. Эти ублюдки держали Сэма и Консуэло в заложниках, стараясь добраться до меня. Когда я наслал на них службу иммиграции… ну, сама увидишь.

Она продолжила чтение. Дойдя до перечисления убитых, она перестала посматривать на меня. Я замер в неудобной позе, с прижатыми к телу руками. Я чувствовал, как опустились мои плечи, я весь ссутулился. Обвиняемый сидит на скамье подсудимых, ожидая вердикта присяжных.

— Так почему они хотят тебя убить?

Я покачал головой.

— Если бы я знал наверняка…

— Это имеет отношение к тому, м-м-м, что ты сейчас сделал?

— Да, я думаю.

— А что ты сделал? — Она облизнула губы. — То есть я видела, что ты исчез, но куда ты делся?

— Домой, ну, в Южную Калифорнию. В пустыню.

— Да врешь ты все.

Я покачал головой.

— Нет. Хочешь увидеть? — и сделал шаг вперед.

Она подняла руки вверх.

— Эй, парень!

Я снова отошел, уголки моих губ опустились. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Эвэ показала на дальний угол кладбища.

— Видишь тот угол у здания родильного дома? — Он был в двухстах ярдах от нас. — Прыгни туда. Покажи мне.

Я показал.

Сколько там могло быть «чувствительных»? Надеялся, что ни одного.

Я стоял там, на расстоянии в двести футов, и махал ей. Спустя какой-то момент она тоже подняла руку и жестом меня подозвала. Я вернулся, своим способом. На сей раз, когда я появился, она не дергалась.

— Я полагаю, это наркотики. Ты что-то подмешал в кофе?

Я покачал головой.

— Как ты это делаешь?

— Ну, просто делаю. Первый раз — когда мне было пять.

— Бумажный стаканчик из «Старбакса», там, в Мон-Сен-Мишеле — ты сказал, что привез его из Сан-Диего. Ты имел в виду то же утро, да?

Я кивнул.

Начинался дождь, ветер приносил крупные капли.

— Черт! — сказала Эвэ. — Меня так достала зима! Хочется тепла. — Она говорила расстроенным тоном, и я подумал, что дело не в погоде.

— Не в моих силах сделать погоду теплее, — сказал я. — Но могу взять тебя куда-то, где уже тепло.

Она не сказала «нет». Глаза еще смотрели диковато, но лоб она уже не морщила.

— Как насчет тайской еды?