Джек и Джилл

Глава XII Двадцать второе февраля

В этот день взрослая молодежь Хармони-Виллидж устраивала бал, а девочки и мальчики помладше с самого утра пребывали в волнении по поводу предстоящего вечером спектакля, который в афише назывался «Сцены из жизни Джорджа Вашингтона и другие великолепные живые картины». Театр устроили в Птичьей комнате. Она подходила для этого и большой площадью, и тем, что в нее вели целых четыре двери — обстоятельство крайне удобное как для актеров, так и для зрителей.

Ральф Эванс, являясь в одном лице плотником, декоратором, мастером по свету и режиссером, соорудил в комнате настоящую сцену. Ради успеха задуманного представления миссис Мино позволила перевернуть свой дом вверх дном. Миссис Пэк появлялась то тут, то там, готовая оказать любому посильную помощь. Мисс Делано, которую не интересовали балы, взяла шефство над девочками. Ее ассистентом и одновременно костюмером стала Джилл. А Джек рисовал билеты и программки, что у него выходило весьма впечатляюще.

С самого утра все трудились не покладая рук, и к вечеру общими усилиями Птичья комната превратилась в весьма элегантный театральный зал. Красный занавес. Сцена с самой что ни на есть настоящей рампой, снабженной жестяными регуляторами света. Все остальное пространство было отведено под зрительный зал, который в назначенный час стал заполняться мамами и их чадами. Мужская часть публики: папы, дяди, а также пожилые джентльмены, которых привел сюда патриотизм, несмотря на их ревматизм, — тем временем толпилась в фойе, а точнее, на лестничной площадке и в комнате Фрэнка. Шум разговоров, мелькание вееров, шорох юбок…

Но вот прозвенел звонок, и все разом стихло, а затем грянул оркестр. Да-да, настоящий оркестр, который умудрился по крупицам собрать Эд, призвав все музыкальные силы Хармони-Виллидж, потому что, по его мнению, в день Джорджа Вашингтона и гимн страны, и лучшие национальные марши непременно следовало исполнить должным образом. Тарелки, скрипка, флейта, кларнет, барабан и, конечно, труба — какие же без нее военные марши? Начал Эд, взмахнув дирижерской палочкой, с «Янки-дудл», [53] ибо эта мелодия знакома каждому жителю Соединенных Штатов. Оркестр выкладывался по полной. Было очень забавно смотреть, как маленький и тщедушный Джонни Купер изо всех сил колотил по огромному барабану, как пожилой мистер Мэнсон с такой вдохновенной самоотдачей дул в свою любимую трубу, что с каждой взятой нотой лицо его становилось все красней и красней, и как публика, вдохновленная лихим исполнением знакомой мелодии, громко топала и хлопала ей в такт. Музыка привела собравшихся в великолепное расположение духа. Эд раскланялся под бурные аплодисменты. И красный занавес медленно пополз в сторону, предвещая начало спектакля.

Взору публики предстало несколько деревьев в кадках, призванных изобразить пышный фруктовый сад, в который из-за кулис медленно вышел грузный джентльмен в чересчур тесной для себя одежде и треуголке, надетой несколько набекрень поверх седого парика, при ходьбе он опирался на трость. Играл джентльмена Гас, единогласно избранный для исполнения роли как Джорджа Вашингтона, так и его отца, [54] коего все сейчас и имели удовольствие лицезреть. Такой замысел объяснялся стремлением сохранить фамильное сходство этих двух персонажей.

— Хм, а деревья мои растут недурно, — с довольным видом отметил мистер Вашингтон-старший, прогуливаясь вдоль растений в кадках, заложив руки за спину и поочередно кидая исполненные одобрения взгляды на карликовый апельсин, олеандр, канатник и невысокую сосну.

Внезапно лицо его сделалось хмурым. И зрителям сразу стала ясна причина произошедшей в нем перемены. На стволе олеандра, к веткам которого были привязаны шесть красных вишенок, сшитых из бархата, блестело несколько свежих ножевых засечек, а одна ветка была и вовсе сломана. Мистер Вашингтон-старший с такой силой ударил тростью по сцене, что малышня в зрительном зале вздрогнула.

— Неужто мой сын совершил подобное варварство?! — гневно взревел грозный джентльмен и словно бы в доказательство, что именно своего отпрыска он считает виновным, принялся громко звать: — Джордж! Джордж Вашингтон! Быстро сюда!

Зрительный зал на миг застыл в напряжении, а потом по нему прокатился взрыв смеха, потому что на сцену выбежал малыш Бу, который благодаря гриму и костюмчику, надетому на него: сдвинутой набок треуголке, чересчур тесным коротким штанишкам, ботинкам с пряжками и всему прочему, — превратился в сильно уменьшенную копию родителя. Он был такой толстенький, что полы его сюртучка крыльями расходились сзади. Пухлые короткие ножки мальчугана едва выдерживали тяжесть огромных металлических пряжек на туфлях. Сняв треуголку, Бу отвесил поклон отцу с таким серьезным выражением на раскрасневшейся физиономии, что едва ли даже всамделишный Вашингтон-младший был взволнован больше его, когда предстал в саду перед разгневанным своим родителем.

— Сэр-р, это вы порезали мое дерево? — вновь громко стукнув тростью, осведомился его «отец» с такой зверской физиономией, что бедный Бу на самом деле перепугался и стоял, замерев как вкопанный, пока Молли не прошептала ему из зала:

— Подними руку, милый, и продолжай.

Бу, тут же выйдя из ступора и вспомнив, что от него требовалось по роли, сунул палец в рот и уставился на свои башмаки, всем видом демонстрируя, что он прямо-таки сгорает от стыда.

— Сын мой, не вздумай лгать мне, — продолжал Вашингтон-старший. — Если это сделал ты, признайся честно, и я тебя накажу, ибо таков мой родительский долг. Ради твоего будущего я не имею права жалеть розог, когда ты виноват. Но если из страха перед наказанием ты соврешь мне, то покроешь позором род Вашингтонов.

Малыш Бу начал энергично ежиться, изображая, сколь сильную бурю противоречивых чувств посеяли в Вашингтоне-младшем слова отца, а затем извлек из кармана игрушечный топорик, которым едва ли получилось бы перешибить хотя бы соломинку.

— Папа, я говолю плавду, — начал он, проглатывая букву «р» и смело глядя отцу в глаза. — Я не делал этого своим маленьким тополиком.

— Подойди же ко мне, благородный мой мальчик! Да испорти ты хоть все деревья в моем любимом саду, я бы меньше расстроился, чем если бы ты один раз солгал! — И он заключил сына в столь крепкие объятия, что тот отчаянно задрыгал ногами, полы его сюртучка, как крылья, взлетели вверх, а топорик и трость со стуком упали на сцену.

Дали занавес. Публика разразилась овациями. Оба Джорджа Вашингтона вышли на авансцену и стали раскланиваться, держа друг друга за руки и одинаково прижимая к груди свои треуголки. И в то время как старший из них при этом просто расточал зрителям радостные улыбки, младший, раскрасневшись от возбуждения, звонким голосом спрашивал, обращаясь поочередно к каждому, кого знал в этом зале:

— Плавда ведь здолово у нас вышло?

Аплодисменты стихли. Вашингтоны ушли. Занавес открылся для новой сцены.

Теперь синий батист изображал море, по которому, мужественно сражаясь с разбушевавшейся стихией, вела лодку группа гребцов в старинной военной форме. Несчастные едва удерживались на своих местах, ибо лодка на самом деле была не чем иным, как поставленной на ребро крашеной доской, а гребцы сидели за ней на табуретках. Впрочем, внимание публики привлекали отнюдь не эти храбрецы, а стоявшая меж ними прямая, как мачта, фигура в плаще, ботфортах и треуголке. Руки мужчины были сложены на груди, лицо дышало отвагой и благородством, на боку воинственно поблескивала шпага, а над его величественным челом развевался флаг. Взгляд его был устремлен к далекому берегу. Он словно вовсе не замечал ни вздыбленных волн, ни огромных льдин, угрожавших лодке, ни обескураженных лиц своего маленького отряда — никакая опасность, ни даже сама смерть, которая, быть может, поджидала его, не могли остановить этого человека. Наполеон [55] в своем знаменитом переходе через Альпы [56] и то был менее величественен.

— «Вашингтон переправляется через Делавэр»! [57] — раздался восторженный вопль из зала.

И тут же оркестр под управлением Эда грянул гимн «Вот он грядет, украшенный венком». [58] Фальшивые ноты следовали одна за другой, но музыканты не останавливались, видимо следуя принципу: умрем, но доиграем.

Вероятно, даже это обстоятельство не помешало бы успеху впечатляющей живой картины, но тут вдруг один из гребцов-ветеранов, внешне очень похожий на Джо, резко дернулся, весло его завязло в складках ткани, изображавшей бурное море, он выронил его из рук, затем попытался повернуться к сидевшему за его спиной молодому черноглазому гребцу с явным намерением дать тому тумака, но юноша успел отшатнуться — и оба, не удержавшись на табуретках, упали, каждый при этом потянув за собой своего соседа, а те, в свою очередь, в попытке сохранить равновесие, хватались уже за следующих ребят. В итоге доблестный отряд Джорджа Вашингтона всем составом рухнул на сцену, а сверху барахтающихся в синей ткани ребят накрыла крашеная доска. Катастрофическая гибель команды была встречена гомерическим хохотом зала. Не смеялся один лишь Джордж Вашингтон. В то время как морская пучина поглотила весь его великолепный отряд, он, крепко сжав в руках древко флага, с самым невозмутимым видом продолжал стоять посреди то появляющихся, то снова исчезающих в бушующих волнах ног, весел и раскрасневшихся лиц жертв кораблекрушения. Явленные в этой сцене Джорджем Вашингтоном стойкость и благородство заставили стихнуть взрывы смеха в зале, и занавес закрылся под оглушительные аплодисменты зрителей, адресованные исключительно ему одному.

— Впечатляюще, не правда ли?! Не ожидал, что мой Гас может проявить такое хладнокровие в критической ситуации, — обратился к своему пожилому соседу мистер Бартон, до глубины души потрясенный мастерской игрой сына.

— Если бы нам не было совершенно точно известно, что четвертого декабря тысяча семьсот девяносто девятого года Вашингтон умер в собственной постели, думаю, сейчас многие и впрямь могли бы поверить, будто его жизнь унесло вот это самое кораблекрушение, — рассмеялся пожилой джентльмен, явно гордясь своей памятью на исторические даты и факты.

После окончания сценки до зрителей из-за занавеса донеслись крики. Это мальчики крайне эмоционально обсуждали случившееся: Ральф ругал Джо, тот оправдывался, сваливая вину на Грифа, который, мол, начал его щекотать, вот он и не выдержал. Но вскоре все смолкло, и занавес вновь открылся для показа следующей живой картины.

Девочки решили напомнить, сколь значительный вклад в события, которым был посвящен сегодняшний праздник, внесли героические и самоотверженные женщины. Часто ведь получалось, что о них забывали, воспевая подвиг одних лишь мужчин. Живая картина носила название «Дочери Свободы». [59] Несколько юных актрис сидели за тонконогим паукообразным столиком. Все они были в нарядах времен молодости своих прабабушек: в больших чепцах, платьях из ткани в цветочек и высоких ботинках на каблуке-рюмочке. Держа в руках чайные чашки, молодые барышни из светского общества обсуждали недавно введенный налог на чай и давали друг другу торжественное обещание никогда больше не пить этого напитка, пока налог не будет отменен. Встав со своего места, Молли, судя по ее горящему взгляду, провозгласила тост: «Свобода навечно и да падут тираны!» Ее соратницы чокаются друг с другом чашками. Они готовы сразиться за независимость своей страны. Мэри на правах хозяйки дома тянется к старинному чайнику, на котором крупными буквами написано: «Шалфей», чтобы наполнить чашки своих патриотичных подруг для нового тоста.

Занавес опустился под шквал аплодисментов, но через мгновенье снова поднялся. Это родители никак не могли налюбоваться на своих хорошеньких дочерей, до того те предстали перед ними очаровательными в одежде столетней давности. Нескончаемые овации сопровождали звуки шотландской песни «Старое доброе время», [60] очень к месту выбранной Эдом в качестве этакого деликатного намека на то, что наши праматери достойны благодарной памяти потомков не меньше, чем наши праотцы.

Еще во время картины, посвященной Бостонскому чаепитию, благодаря доносившимся из-за кулис грохоту, клацанью и металлическому лязгу стало очевидно, что следующая картина будет военной. Так и случилось. Несколько минут спустя юные актеры предприняли попытку воссоздать на сцене живописное полотно «Капитуляция лорда Корнуоллиса под Йорктауном». [61] Ах, какой же цветник предстал перед взглядом изумленной публики! На маленькой площади сцены обнаружилась сногсшибательная концентрация самых известных участников. Войны за независимость, среди которых зрители увидели знаменитых генералов: Лафайета, [62] Костюшко [63] и Рошамбо. [64] Возглавлял этот потрясающий отряд, конечно же, Джордж Вашингтон. Все генералы красовались в великолепных военных мундирах и, разумеется, с непременными шпагами, которые явно служили предметом гордости всей их жизни.

Началась картина со звуков военного марша, который исполняли флейтист и барабанщик. Под эту музыку на сцену вышел Корнуоллис. Он выглядел страшно расстроенным, но полным мужественного смирения. Отдав победителям шпагу, он отошел в сторону и стоял там, отведя глаза, в то время как его побежденная армия маршировала мимо своего генерала, складывая оружие у ног Вашингтона.

Сцена эта стала истинным наслаждением для юных актеров. Ведь для нее ребятам удалось раздобыть подлинное оружие национальной гвардии, и прежде чем все это оружие оказалось у ног Джорджа Вашингтона, как минимум дюжине британских солдат пришлось пройти мимо великого полководца. Военная музыка и чеканный шаг воинов вновь всколыхнули патриотические чувства зрителей, накал которых достиг на сей раз такой степени, что живую картину пришлось повторить на бис, и, вероятно, мальчики так и продолжили бы маршировать до самой полуночи, не распорядись Ральф решительно закрыть занавес и готовиться к следующему номеру программы, который вносил в композицию сегодняшнего представления весьма существенный новый нюанс и был призван показать, сколь высокую цену пришлось заплатить Отцу Отечества [65] за его славу.

На затемненной сцене появился лагерь, который посреди чистого поля разбили окоченевшие от лютого зимнего холода солдаты в изодранных одеждах. Среди них много раненых с перевязанными ногами и головой. Не имея даже одеяла укрыться, бедняги устроились на ночлег прямо на земле. Нигде в округе не видно ни еды, ни огня. Грызя сухую корку, лагерь в эту ненастную зимнюю ночь охранял часовой; с обмотанными окровавленным тряпьем ногами и лицом бледным настолько, насколько его способен выбелить мел, солдат выглядел не менее изможденным, чем его заснувшие товарищи.

В расположившейся в глубине сцены палатке, пристроившись на деревянном чурбаке, сидел воин. При свете свечи, стоявшей в бутылке, мужчина пристально изучал разложенную на коленях карту. Сине-желтый мундир, нос, манеры — все выдавало в этом усталом человеке великого Джорджа Вашингтона. Несмотря на разочарование, целый ряд тяжелых поражений, цепь невзгод и опасностей, которые кого угодно могли бы погрузить в отчаяние, он продолжал усиленно работать во имя спасения собственной страны.

— Вэлли-Фордж, [66] — произнес кто-то из публики.

Зал объяла полная тишина, словно каждый в этот момент на самом себе испытал всю меру лишений, которые довелось пережить армии Вашингтона. Хруст сухаря, забинтованные ноги, изорванная одежда, снег, одиночество, непревзойденная храбрость и стойкость этих людей глубоко тронули сердца всех присутствующих в зале. Трагический эпизод Войны за независимость был воссоздан юными актерами столь реалистично, что, когда какой-то малыш внезапно произнес полным горечи голосом: «Ой, мама, неужели там было и правда так страшно?!» — зал взорвался громкими аплодисментами, будто бы каждый из хлопавших хотел подбодрить представших перед ними смельчаков и вдохновить их на продолжение борьбы, победа в которой была уже так близка.

И в следующей картине под названием «Вашингтон в Трентоне» [67] она действительно наступила. Зрелище получилось яркое, красочное. На сцене появилась арка из цветов с надписью на ленте: «Защитник матерей станет заступником дочерей». [68] И когда из-за кулис величественной поступью вышел Джордж Вашингтон в окружении своих генералов, им навстречу поспешили девушки в старомодных муслиновых платьях. Разбрасывая перед ним охапки цветов, они хором запели песню тех давних времен:

Именно так эти девушки и поступали. Под громкую песню к ногам Вашингтона ложились все новые порции искусственных роз и лилий, а он в ответ милостиво кланялся восторженным своим почитательницам. Джек, которому в этой сцене досталась роль хромого генерала Лафайета, подхватил один из букетиков и умудрился с изяществом, доступным одним лишь французам, так элегантно прижать его к груди, что толпа поклонниц наградила его восхищенными возгласами. Когда же Джордж Вашингтон подхватил на руки самую маленькую из девочек, одарив ее поцелуем, восторг приветствовавших его достиг своего апогея. Это была кульминация, и Гас настолько естественно сыграл свою роль, что стены Птичьей комнаты завибрировали от аплодисментов.

За этой живой картиной последовала еще одна. Она называлась «Семья Вашингтона», и Ральф поставил ее по весьма известному одноименному живописному полотну. [70] Аннет в изящном чепчике, который ей очень шел, изображала серьезную и здравомыслящую жену героя — Марту. Сам генерал оставался все в той же военной форме, ибо у Гаса не было времени переодеться после предыдущей сцены, однако играл он по-прежнему великолепно. Сын и дочь четы Вашингтон тоже выглядели весьма эффектно. Девочка — в платье с широким поясом, мальчик — в рубашке с плоеным воротником, — всё в соответствии с модой той эпохи. Оркестр заиграл марш «Домой» — весьма удачный выбор, тут же встретивший одобрение публики.

— Даже не знаю, что еще они могли бы показать. Осталось разве только изобразить Вашингтона на смертном одре. Но пожалуй, это было бы не совсем уместно на таком торжественном и веселом представлении, — обратился к мистеру Бартону пожилой джентльмен, вытирая большим носовым платком разгоряченное лицо, ибо до того активно стучал тростью по полу в такт звучавшим маршам, что от нее чуть не отвалился набалдашник.

— Нет, от картины смерти они отказались совсем по другой причине, — ответил мистер Бартон. — Дело в том, что мой Гас не захотел явиться публике в ночной рубашке. Не стану раскрывать их секреты, но для первой части представления они придумали весьма эффектный финал. Это, так сказать, справедливая дань одному человеку и в то же время приятный сюрприз для нас всех, — добавил достойный отец большого семейства. Настроение у него было великолепное. Он и вообще-то любил театр, а сегодня мог еще с полным правом гордиться всеми своими детьми, потому что не только его сын пожинал заслуженные лавры славы, но и три его дочери с успехом исполнили свои роли в сцене приветствия Джорджа Вашингтона в Трентоне. Малышка, которую Гас, изображавший Джорджа Вашингтона, поднял на руки и одарил высочайшим поцелуем, была на самом деле его младшей сестренкой Нелли.

Сюрприз не заставил себя ждать. Как только открылся занавес, по залу пронеслось изумленное «о-о-ох!». Живая картина до чрезвычайности точно повторяла поставленный в Хармони-Виллидж памятник минитмену, [71] или ополченцу времен Войны за независимость. В роли ополченца выступил Фрэнк. Ральф великолепно поработал над его позой. Фрэнк был великолепен. Его сжатые до бела губы и сверкающие под сенью треуголки глаза свидетельствовали о крайней степени решимости. На обнаженной до локтя руке, сжимавшей ружье, выступили рельефные мышцы. И даже блеск пуговиц на его гетрах будто бросал вызов врагу, с которым этот герой был готов вступить в бой. Фрэнк не сделал ни одного движения, но вся его напряженная поза свидетельствовала о том, что молодой фермер вот-вот устремится в атаку и прогремит выстрел, «звук которого, — как написал один репортер, освещавший открытие памятника, — отзовется во всем мире».

— Великолепно! — прошептал один из зрителей.

— Он так похож на оригинал! Просто потрясающе! — воскликнул другой.

— Ну до чего ж неподвижно стоит! — восхитился третий.

— Наступит время — и он тут же кинется в бой и падет смертью героя! — весьма громко произнес четвертый.

— Тише! — немедленно осадили его. — Ты вогнал статую в краску.

После услышанных похвал лицо Фрэнка и впрямь стало пунцовым. Тем более что восторг публики разделяла и его мама. Она скромно устроилась на боковом месте в самом заднем ряду, и от всего ее облика веяло таким восхищением, что сын, взглянув на нее, окончательно убедился: сложная роль ему удалась. Подобный успех хоть кому вскружит голову, и Фрэнк, вероятно, тоже возгордился бы собой, но тут среди гула похвал послышался резкий свист, крайне напоминавший предупредительный сигнал паровоза, а затем громкий голос Грифа:

— Чух-чух-чух! Все на борт!

— «Номер Одиннадцатый»! — тут же подхватил кто-то.

Зал сотряс взрыв громового хохота, под который занавес и закрылся.

Шуточка Грифа привела Фрэнка в ярость, и в сердцах он заявил, что больше на сцену не выйдет. К счастью, доводы остальных исполнителей убедили его сменить гнев на милость, к тому же он решил, что повторение героической сцены заставит зрителей позабыть о неуместном веселье. Как бы там ни было, роль ему на сей раз удалась даже лучше. Глаза его сверкали стальным блеском, и сама поза свидетельствовала о непреклонной решимости сразиться с врагами свободы. И сейчас он на сцене стоял не один: его пьедестал плотным кольцом окружали Вашингтон со своими генералами, дети и женщины всех возрастов, от юных девушек до пожилых матрон, а также почетный караул бравых солдат. В числе последних были Гриф и Джо, которые проделывали со своими мушкетами столь рискованные маневры, что нескольким из великих героев Войны за независимость весьма ощутимо досталось по мужественным спинам. Эд постучал дирижерской палочкой по пульту. Оркестр собрался с силами и вдохновенно заиграл песню «Да здравствует Колумбия», заслышав первые звуки которой публика хором начала ее петь. Стены звенели от громких торжественных звуков, и вскоре наступил момент, когда подхваченные единым порывом люди под пронзительный фальцет флейты, призывный голос рожка и звонкий бой барабана разом поднялись на ноги, чтобы таким образом отдать дань великому событию, произошедшему в их стране сто лет назад. Это был грандиозный апофеоз первого отделения.

Только что представленные живые картины подняли патриотический дух всех присутствовавших, и каждый из зрителей сейчас испытывал особую гордость за родную страну, которая, пройдя через революцию и войну, не только обрела собственную независимость, но и предоставила гражданам возможность проявить свои мужество, энергию и достоинство. В ней, конечно же, можно было найти еще множество недостатков, но каждый из ныне живущих был готов отдать своему отечеству столько сил и способностей, сколько необходимо ради его благополучия, точно так же как тысячи храбрых мужчин и женщин сделали это сто лет назад.

«Картины из жизни Вашингтона» возымели шумный успех. И когда были допеты последние слова «Да здравствует Колумбия», все радостно приветствовали наступивший короткий антракт, во время которого появилась возможность обменяться мнениями, освежиться лимонадом и немного передохнуть от накала драматических страстей.

Девочки, которым было отдано все второе отделение, до самого конца хранили в тайне, какая из юных актрис исполнит роль Принцессы. Поэтому, когда занавес наконец открылся, по рядам зрителей пролетел изумленный гул. Перед ними предстала следующая картина: на кровати во всем своем великолепии спала Джилл, а стоявший рядом с королевским ложем прекрасный Принц поднимал вуаль, закрывавшую лицо Спящей красавицы, чтобы разбудить девушку поцелуем. Вокруг них расположился весь королевский двор в состоянии векового сна. Король и Королева с комфортом спали на своем сдвоенном троне. Фрейлины с поникшими, как чашечки колокольчиков, головами замерли на софе. Маленький Паж застыл на ногах, совершенно не предполагая, что сразу по пробуждении его наградят подзатыльником. Шут, с широко разинутым ртом, негромко похрапывал у ног своего Короля. Мизансцена выглядела до того эффектно, что зрители были готовы любоваться ею хоть целый час, и, по всей вероятности, так бы и вышло, не прошепчи Джек, у которого еще не совсем прошла нога, кому-то за кулисами:

— Опускайте скорее занавес, иначе я сейчас упаду.

Занавес пошел вниз, но мгновение спустя вновь поднялся. Зрители снова увидели королевский двор, только на сей раз в стадии пробуждения. Король и Королева, очнувшись ото сна, озирались по сторонам. Фрейлины спросонья пребывали в некотором замешательстве. Шут расплылся в улыбке до ушей. А Принцесса нежно простерла руку к Принцу, словно благодарила судьбу за то, что та наконец послала ей того самого, единственного на всем белом свете принца, который смог ее разбудить.

Зрители от души посмеялись над Молли. Она с куда большей силой, чем требовалось, закатила Бу подзатыльник, отчего малыш взвыл, как сирена, чем вызвал у детей в зале настоящий восторг, и они требовали повторения этой сценки. Вот только Бу отказался. Впрочем, маленькие зрители весьма быстро утешились следующей живой картиной, которая тоже очень пришлась им по вкусу.

Прием у Матушки Гусыни получился выразительным и смешным. Роль сказочной старушки [72] исполнял Ральф, который специально для этой картины раздобыл костюмы для себя и своего неизменного партнера, Гуся, в настоящем театре. Парочка получилась что надо: старая величественная дама в островерхой черной шляпе, надетой поверх белого чепца, красной юбке, накидке и с тростью в руке, а рядом с ней знаменитый Гусь, намного более крупный, чем те, которых можно увидеть в жизни. В костюме Гуся находился Гриф; с подлинным наслаждением он принимался то хлопать крыльями, то перебирать на месте желтыми лапами, то двигать длиной шеей, открывать и закрывать огромный красный клюв, из которого раздавался звук, лишь отдаленно напоминавший нечто вроде кряканья или гоготанья. Радость детей не имела границ. Они даже приподнялись со стульев, чтобы получше разглядеть двух своих любимых персонажей, в подлинности которых совершенно не сомневались: малыши были абсолютно уверены в том, что в этот вечер к ним явилась самая что ни на есть настоящая Матушка Гусыня, чьи стихи и песенки их так восхищали.

И тут же на сцену, один за другим, начали выходить персонажи этих стихов и песенок. Каждый из них отвешивал почтительный поклон Матушке Гусыне, в то время как голос за сценой произносил строки, посвященные данному действующему лицу. Открывали шествие крестовый Валет с небольшой кастрюлькой в руках, улепетывавший от Дамы и Короля бубен, оставшихся по его милости без бульона. Вторыми в полном великолепии перед зрителями предстали король Коль вместе с тремя веселыми скрипачами. За ними вышла королевская чета, следовавшая за большим пирогом, который перед ними торжественно несли их слуги и из которого задорно высовывались двадцать четыре веселых дрозда. А затем на сцене появились маленькая пастушка Бо и барашек из ее стада. Барашек был без хвоста, и девочка горько рыдала. Ведь именно по ее вине, как известно, это животное и лишилось столь важной части своего тела. Простак Саймон, выкидывая на ходу невероятные коленца, бежал за пекарем, а тот горделиво косился на свои пироги в корзинке. С вполне довольным видом в тачке, которую катил ее супруг, проехала молодая жена. Весело выглядела и дама с кольцами на пальцах и колокольчиками на ногах, проскакавшая через всю сцену на кресле-качалке, словно верхом на лошади. Ее сменил сияющий Бобби Шафто. С ним рядом шла девушка, к которой он только что возвратился из далекого плавания, чтобы жениться на ней. Маленькая мисс Маффет с миской в руке спасалась бегством от огромного черного паука, так угрожающе двигавшего ногами, что многих из маленьких зрителей затрясло от ужаса. Им на смену пришли нищие в великолепных бархатных одеяниях, из-под которых выглядывало кошмарное рубище. У лежебоки-пастушка в волосах торчала солома. Он тер заспанные глаза и дудел в рожок, явно надеясь вызвать коров из зарослей кукурузы. Из Молли, державшей перед собой сковороду с длинной ручкой, вышла отличная королева — в бальном платье, клетчатом фартуке и с высокой короной на голове. Добрый король Артур по вполне понятной причине так и не появился на сцене рядом с ней. Ведь это именно он украл три мешка ячменной муки, из которой и был испечен праздничный королевский пирог, остатки которого уже лежали в сковородке, готовые к жарке.

Но самой неувядаемой славой покрыл себя в этот вечер Тобиас, черный кот Молли. Под строки о коте, стянувшем веревку от мешочка для пудинга, Тобиаса сначала провели на задних лапах вдоль сцены. За ним тянулась украденная веревка. И выглядел он при этом оскорбленным и разъяренным. Но стоило только сопровождающим освободить его, как Тобиас взвился в прыжке, разом перемахнув через оказавшийся на его пути торт с многочисленными веселыми дроздами, помчался прочь с такой скоростью, словно за ним действительно гнался озверевший повар, сиганул вниз, к ящику для угля, в котором и просидел, злобно таращась на происходящее до тех самых пор, пока веселье не завершилось.

Наконец все герои прочитанных стихов выстроились рядами на сцене. Послышалась музыка. Они начали танцевать вальс-бостон, [73] что давало возможность каждому из актеров еще раз продемонстрировать публике свой костюм. На сцене возникла веселая кутерьма. Толстый король Коль весело отплясывал в окружении девушек, изображавших нищих бродяг, одетых в бархат и рубище. Мисс Мэри в прелестном голубом платьице кружилась под музыку с простаком Саймоном. Дама, скакавшая прежде на кресле-качалке, спешилась со своей «лошади» ради танца, на который ее пригласил Бобби Шафто, и так разошлась, что каждый колокольчик на ее туфельках громко звенел на свой лад. Весело прыгали по сцене маленькая пастушка Бо Пип и скрипач. Мисс Маффет взяла в партнеры черного паука, ноги которого в каждом па разлетались в разные стороны. Женушка выбралась из тачки и принялась танцевать с нерадивым пастушком, растерявшим доверенных ему коров, в то время как ее супруг выкидывал коленца рядом с Молли, державшей свою сковородку на плече, словно ружье.

Все в этой сцене были по-своему хороши, но пальму первенства все же следовало отдать Матушке Гусыне и Гусю. Пряжки на туфлях старой дамы порхали в танце, будто голубиные крылья, а огромный Гусь, переваливаясь с боку на бок, кружился возле нее, выгнув длинную шею, размахивая крыльями и пытаясь поставить свои желтые лапы в первую позицию, [74] когда наступила очередь реверансов.

Веселый старый джентльмен от смеха рыдал. У мистера Бартона на руках полопались перчатки, столько воодушевления и энергии он вкладывал в аплодисменты. А дети, выбивая пыль из ковра на полу, прыгали на месте снова и снова и без умолку кричали:

— Хотим еще раз! Повторите! Еще, еще!..

Когда артисты совсем запыхались, занавес все-таки опустили. Дети все кричали и кричали, требуя повтора увиденного. Однако час уже настал поздний. Устали не только актеры, но и зрители, так что после продолжительных аплодисментов публика потекла наружу.

Едва Птичья комната опустела, мальчики моментально привели ее в порядок, и исполнителям был незамедлительно подан в ней обещанный торжественный ужин. Джек и Джилл сидели на одном конце стола, другой заняли Матушка Гусыня с Гусем, а между ними расположился весь остальной комический конгломерат персонажей из детских стихов. Голод на всех напал нешуточный — и заставленный яствами стол был опустошен с такой скоростью, будто на него налетел рой саранчи. Заслуженное удовольствие после трудов праведных. За едой веселье продолжилось, и некоторые родители, задержавшись после представления, с удовольствием наблюдали издали за пиршеством своих чад. Торопить их ни у кого из взрослых не поворачивался язык. А потому праздник для ребят закончился лишь в тот момент, когда Отец Отечества, он же Гас, зевнув, объявил, что глаза у него слипаются, с чем и удалился домой, торопясь сменить воинственную треуголку на мирный ночной колпак.