Джек Лондон: Одиночное плавание

Возвращение: 1909—1910

Лондон вспоминал: «Выписавшись из больницы, я убедился, что от главного меня не вылечили. Серебристая проказа так и осталась. Таинственная солнечная болезнь, которую австралийские врачи лечить не умели, по-прежнему разрушала кожу. Меня все еще трепала малярия; страшные приступы валили меня с ног в самые неожиданные моменты».

А потому пришлось отказаться от лекционного турне по городам Австралии, с помощью которого он не только планировал поправить изрядно пошатнувшееся (как всегда!) материальное положение, но и посмотреть, как живут в этом отдаленном уголке Земли, — даже при болезни интереса к новому он не утратил. Но жара и солнце ему были противопоказаны.

Однако покинуть пятый континент «просто так» писатель, конечно, не мог, а потому вместе с Чармиан и Накатой (которых тоже «трепала» лихорадка) отправился «на крайний юг, на Тасманию, к 43° южной широты: там было прохладнее». Хотя визит на удивительный остров не мог оставить его равнодушным, все же решено было возвращаться домой. Здоровье и его собственное, и жены было явно подорвано. Оставалось надеяться, что благословенный климат родной Калифорнии вернет их в норму.

К тому же в «послебольничный период» поднялась «во весь рост» и старая проблема: алкоголь. Временами он, казалось, вполне успешно с нею справлялся и подолгу мог обходиться без спиртного, но проблема неизменно возвращалась. Вернулась она и в плавании.

«Когда “Снарк” вышел из бухты Сан-Франциско в дальнее плавание, на нем не было спиртного, — вспоминал он. — Я ввел на судне сухой закон, чтобы приструнить Джона-Ячменное Зерно». Однако уже на Гавайских островах он пил, причем «даже больше, чем перед отъездом из Калифорнии».

Но, разумеется, оправдывался, ссылаясь на обстоятельства, от него не зависевшие: «Гавайцы вообще употребляют больше спиртного, чем жители умеренных широт (точнее, широт, удаленных от экватора). А ведь Гавайские острова — только субтропики! Чем дальше мы углублялись в тропики, тем больше пили вокруг, тем чаще пил и я».

Путешествие продолжалось: «С Гавайских островов мы направились на Маркизские. Как-то случайно наш кок, наводя порядок в камбузе, нашел клад. На дне рундука с провиантом лежала дюжина бутылок анжелики и мускателя. <…> Пролежав шесть месяцев в теплом камбузе, густое сладкое вино стало еще лучше. Я отхлебнул. Восхитительно! С тех пор раз в день, определив положение судна и заполнив лоцию, я выпивал полрюмки вина. Эффект быт поразительный: я становился добрее, море — еще более прекрасным. Каждое утро, выстукивая в каюте свою тысячу слов, я с нетерпением ждал заветной минуты».

Стоит ли удивляться тому, что последовало: «Когда мы бросили якорь, я уже не владел собой. <…> Рому было море разливанное, абсента — сколько душе угодно».

Ром «на душу не лег». Он взялся за абсент.

«К сожалению, пить приходилось в большом количестве: иначе он на меня совершенно не действовал. С Маркизских островов мы увезли столько бутылок абсента, что хватило до Таити; а уж там я сделал солидный запас виски — шотландского и американского».

Хотя во время плавания Джек «сдерживался, зато вознаграждал себя на берегу. Но в тропиках я почувствовал усиленную потребность в алкоголе». А «то, что там белые очень много пьют, всем известно».

Иначе и быть не могло — зависимый от алкоголя человек всегда найдет основание и оправдание. Находит и Лондон: «У белых людей в тропиках резко портится характер. Они становятся жестокими, безжалостными, совершают чудовищные злодеяния, которых в жизни не совершили бы в привычном, умеренном климате. Они становятся нервными, раздражительными, безнравственными и пьют — пьют сверх всякой меры. Пьянство — одна из форм деградации, которой подвергаются белые, находящиеся слишком долго под действием раскаленного солнца. Потребность в алкоголе усиливается помимо их воли. Белым нельзя долго жить в тропиках. Там они обречены, и пьянство лишь ускоряет их гибель. Но никто об этом не думает. Все пьют».

Он не пил в больнице, но, покинув ее, взялся за старое — и с удвоенной энергией. Разумеется, «пусть никто не подумает, — замечает он, — что причиной моей болезни было злоупотребление алкоголем». Ведь и Наката (слуга), и Чармиан — не пили, но «болели тропической лихорадкой».

Конечно, он полагал, что может держаться: «…возвращаясь на пароходе, капитан которого был трезвенником, я не притронулся к виски все сорок три дня пути». Однако «в Эквадоре, прямо под лучами экваториального солнца, где люди умирают от желтой лихорадки, оспы и чумы, я сразу же начал пить, и пил все, что попадалось под руку, лишь бы опьянеть». Но зато «не заболел ни одной из местных болезней»!

В своей книге Чармиан заметила, что возвращение домой показалось ей очень долгим. Нетрудно это понять — если муж, как говорится, «не просыхал» всю дорогу. Кстати, наверное поэтому латиноамериканские впечатления (а они посетили Эквадор, поднимались в горы, обследовали зону, где строился будущий Панамский канал) не оставили сколько-нибудь заметного следа в сюжетах писателя.

А возвращались они так. Вместо того, чтобы сесть на лайнер и, самое большее, через две недели оказаться дома, Лондон настоял на возвращении кружным путем — через Южную Америку. Подвернулась и оказия: огромный по тем временам (водоизмещением в пять тысяч тонн) пароход-угольщик «Тимерик» шел из Ньюкасла (Англия) в Эквадор и взял их в Австралии на борт.

В Эквадоре Лондоны задержались на месяц, оттуда на другом пароходе добрались в Панаму и уже из Панамы, на третьем, — в Новый Орлеан, откуда по железной дороге — в Калифорнию.

В конце июля они, наконец, вернулись домой, в Глен Эллен. В отсутствие Джека всеми его делами, напомним, заправляла Нинетта Эймс и совершенно их запутала. К тому же, она полагала, что может распоряжаться деньгами Лондона так, как ей заблагорассудится (перед отъездом в Австралию он оформил на нее доверенность), и себя, надо сказать, не забывала — чего стоит только бриллиантовое колье, которое она приобрела за 800 долларов! В конце концов, имеет право: она так устала, занимаясь чужими делами! Впрочем, как помним, Лондон платил ей и зарплату. Поначалу (видимо, стесняясь) она определила ее размер в десять долларов ежемесячно, потом (по согласованию с Джеком) жалованье увеличилось до двадцати; в 1909 году, уже самостоятельно, она подняла его до тридцати. К тому же за комнаты, которые в ее доме занимали Чармиан и ее супруг, она взимала аренду по средней рыночной стоимости. Разумеется, в их отсутствие тоже (комнаты же пустовали!). Она отремонтировала дом за счет Джека, поменяла коммуникации (и не только в той части, что занимали супруги). Надзирала за постройкой амбара и хозяйственных строений, которые были необходимы Джеку.

Пристраивать рукописи, которые он присылал, тоже было ее заботой. И здесь она напортачила: умышленно или нет (скорее первое) она умудрилась продать некоторые рассказы одновременно нескольким журналам. Ладно, если бы это вызвало только вполне понятное неудовольствие издателей. У этого были иные последствия: цена на рассказы упала. И связано это было с тем, что Нинетта Эймс завела обычай торговаться с журналами — кто предложит больше[232]. Вышло, как видим, — наоборот.

Впрочем, случались у нее и удачи: незадолго до возвращения Джека и Чармиан из плавания ей удалось очень выгодно пристроить в Overland Monthly «Мартина Идена». Журнал заплатил огромную сумму за право публиковать роман выпусками: семь тысяч долларов. Вскоре «рекорд» будет побит, но на тот момент это была ошеломляющая цифра.

Она же втягивала Лондона в операции с землей (совсем не исключено, что имела со сделок какие-то проценты). Надо сказать, Джек не возражал: после покупки первого участка в Лунной долине (в 130 акров) на протяжении нескольких последующих лет он постоянно увеличивал собственные угодья. Пока писатель отсутствовал, с подачи Нинетты его земли приросли 80 акрами виноградников. Через некоторое время миссис Эймс приобрела ранчо в 110 акров. Вскоре после возвращения писатель добавил к своим владениям еще 150 акров, а потом еще и еще. К 1913 году он превратился в крупнейшего землевладельца в округе Сонома: принадлежавшие ему пространства разрослись почти до 1400 акров (а это более 560 гектаров) пастбищ, лесов, полей и холмов!

Откуда это стремление к преумножению земель? Уже давно Джека Лондона охватило страстное желание создать «Ранчо Красоты». А места там действительно удивительно красивые. Лунная долина и сейчас — один из самых живописных уголков Калифорнии. Если прежде писатель приобретал земли от случая к случаю, то после возвращения из плавания это явно приобрело целенаправленный характер.

Вернувшись домой, Лондон решил отделиться от тетушки Нинетты. Трудно сказать, что было тому причиной — то ли ее навязчивость, то ли что-то другое. На одном из купленных в его отсутствие участков (ранчо Ла Мотт), на приличном расстоянии от Глен-Эллен, среди виноградников стоял большой фермерский дом. Джек нанял рабочих, здание подновили, немного перестроили — обнесли широкой верандой, и писатель с Чармиан и Накатой поселился там. И тут же взялся за работу — долги росли, поступления от журналов и издателей их не покрывали.

Ирвинг Стоун высказал такое предположение: «Джек нарочно не вылезал из долгов, потому что это шло на пользу работе». Предположение, конечно, звучит довольно абсурдно. Уж чего-чего, а склонности к мазохизму у писателя точно не было. Однако биограф совершенно прав, утверждая: «После издания двадцати томов (к 1910 году их примерно столько и было) всепоглощающий восторг творчества несколько притупился, теперь он выполнял ежедневную норму под давлением обстоятельств». И надо ли удивляться тому, что написанное по возвращении из плавания на «Снарке» весьма неравноценно. Но тем не менее водворение в доме с террасами знаменовало, пожалуй, еще один из самых плодотворных периодов творчества. Какими бы мотивами писатель при этом ни руководствовался.

Если раньше он установил себе ежедневную норму — тысяча слов с утра, потом полторы, то теперь решил ее увеличить до двух тысяч и за столом работал дольше, обычно до часу дня. Хотя «Мартин Иден», вышедший вскоре, поначалу был встречен довольно прохладно, Лондон пришел к выводу, что романы сочинять все-таки выгоднее, чем рассказы, и снова засел за роман. Это было очередное возвращение к «северной теме». Далеко не единственное и уж точно не последнее. Роман получил название «Время-Не-Ждет»[233].

Стоун утверждал, что роман «стоит в одном ряду с такими значительными представителями американского романа, как “Зов предков”, “Морской волк”, “Железная пята”, “Мартин Иден”, “Джон Ячменное Зерно”, “Лунная долина” и “Межзвездный скиталец”»[234]. На наш взгляд, это — явное преувеличение. Впрочем, как и присутствие в списке «Лунной долины». Однако роман «Время — Не-Ждет» автор отделывал тщательно и намеревался получить за него максимальную цену (и получил: только журнальная публикация принесла восемь тысяч долларов).

Рассказы «для денег», как помним, Лондон писал уже давно, опускаясь иной раз до самоповторов. Но «в большой форме» роман «Время-Не-Ждет» — первый опыт подобного рода[235]. В нем масса компромиссов: начиная с «северной» темы (продолжения которой страстно желали сотни тысяч читателей и почитателей), пресловутого «хеппи-энда» и фигуры героя — Элама Харниша — «белокурой бестии», супермена, живущего по своим собственным законам. Хотя у него имеется вполне реальный прототип — один из соседей по зимовке на Верхнем острове (об этом мы упоминали в третьей главе), было в этом романе и «личное» — определенный скрытый вызов. Много лет назад Лондон говорил Анне Струнской, что у него есть мечта: «победить капитализм, играя по его собственным правилам». Это сделал герой романа «Время-Не-Ждет». И Джек Лондон тоже. Роман, написанный по «законам рынка» и хорошо проданный, — разве это не его победа в игре по их правилам? Симптоматично, кстати, что этот «рыночный» роман до сих пор остается одним из самых востребованных читателем крупных произведений Лондона — как в Америке, так и по всему свету.

Тогда же Лондон писал много рассказов — как на «северную», так и на «южную» тему, да и на другие — тоже. Разумеется, и они неравноценны. Рядом с шедеврами, вроде «Куска мяса», появляется масса проходных текстов, довольно небрежно — как по сюжету, так и по проработке характеров — сделанных, явно торопливых.

Интересная подробность: как раз тогда — на рубеже 1909–1910 годов Лондон испытывает недостаток в сюжетах и начинает их от случая к случаю покупать (о чем мы уже упоминали). Среди тех, кто снабжал его этим необычным «товаром», не только близкие люди, вроде Джорджа Стерлинга, Клодели Джонса и Эптона Синклера, но и будущий классик американской литературы Синклер Льюис, тогда всего лишь скромный рекламный агент и начинающий литератор двадцати с небольшим лет. В 1910 году Лондон и Синклер даже заключили вполне серьезный контракт, по которому последний обязывался поставлять сюжеты для писателя, а тот покупать. Разумеется, только те, которые сочтет интересными. Цену должен был определять Лондон. За год с небольшим писатель приобрел у молодого человека больше двадцати пяти идей — по цене от двух с половиной до десяти долларов. Конечно, не все обрело форму законченных произведений. Но, как мы видим, писатель был довольно щедр.

Работал Лондон напряженно, но уже тогда (в 1909–1910 годах) удовольствия от сочинительства не получал. Более того, постоянно говорил, что работа его тяготит, что все ему опротивело. А постоянно возрастающие расходы требовали: «еще, еще, еще…»

Отдушину находил в спиртном. «Вернувшись к себе на ферму, в Лунную Долину, — вспоминал о тех днях писатель, — я продолжал систематически пить. Мой распорядок исключал алкоголь только утром: первый стакан я выпивал, лишь окончив свою тысячу слов. После этого и до обеда я уже не считал стаканов и был все время под хмельком».

Обычно после обеда или ближе к вечеру появлялись гости. Чармиан вспоминала: «С самой первой недели (после возвращения. — А. Т) не случалось ни одного дня, когда бы у нас не было гостей»[236].

Гости у Лондонов бывали разные — соседи (их было меньшинство), разнообразный «литературный люд». Многих Лондон даже не знал лично. Своим долгом навещать писателя считали социалисты всевозможного толка: местные — те чаще всего просили денег (и обычно не встречали отказа); заезжие, вроде знаменитой Эммы Голдман[237] или других «звезд» масштабом поменьше, — по ходу очередного лекционного турне (тогда социалисты и анархисты были в моде) или просто проездом. Эти часто задерживались на несколько дней и даже недель, мешая работать.

Специально в гости Лондон почти никого не звал. Но так повелось, что к нему можно было приезжать запросто. Он не раз сам говорил об этом и всегда с удовольствием играл роль радушного хозяина.

Впрочем, играл ли? Похоже на то, что был вполне искренен, — беседы с иными из гостей были ему любопытны, а к тому же у него появлялось «законное» основание выпить. Хотя и «подкреплялся» в течение дня он постоянно, но пьяным, — как утверждал, — «меня никто не видел по очень простой причине: я и не был пьян. Но навеселе обязательно». И — признавался: «Если бы другой, непривычный человек пил столько каждый день, он наверняка давно протянул бы ноги!»

А «Джон Ячменное Зерно» наступал.

«Старая история! — читаем в «Исповеди алкоголика». — Чем больше я пил, тем больше мне было нужно для достижения желаемого действия. Вскоре меня уже перестали удовлетворять коктейли. Мне было некогда возиться с ними, да и желудок мой столько не вмещал. Виски действовало куда сильнее. Его требовалось меньше, а результат был ощутимее. Теперь мою предобеденную порцию составляло пшеничное или ржаное виски, смеси выдержанных вин, а в конце дня — виски с содовой».

Разумеется, он отдавал себе отчет в том, что с ним происходит:

«Прежде я всегда превосходно спал, теперь мой сон испортился. Бывало, если я проснусь среди ночи, то начну читать и снова засыпаю. Теперь это уже не помогало. Я мог читать два часа и даже три, но сон не приходил. Навевало его только виски, да и то рюмки три, не меньше. После этого до утра уже оставалось так мало времени, что алкоголь не успевал переработаться в организме, и я просыпался с ощущением сухой горечи во рту, с головной болью и спазмами в желудке — в общем, чувствовал себя прескверно. Похмелье, как у всех заядлых пьяниц! Для бодрости срочно требовалось что-нибудь выпить. И Джон Ячменное Зерно, уже сумевший втереться ко мне в доверие, не медлил. Итак, выпивка перед завтраком — для аппетита. Я приобрел в это время еще одну привычку: держать возле постели кувшин с водой — и пил по ночам, чтобы умерить жжение и сухость во рту. Мой организм находился под непрерывным воздействием алкоголя. Я не разрешал себе передышки. Уезжая в какое-нибудь глухое место и не зная, смогу ли достать там виски, я брал с собой из дому кварту, а подчас и несколько кварт. Прежде меня поражало, когда это делали другие. Теперь я сам так поступал не краснея! Все мои мудрые правила летели к чертям, когда я оказывался в мужской компании. Я дружно пил со всеми…»

И ничего поделать с собой не мог. Признавался: «Во мне горел ненасытный огонь. Пламя поддерживалось изнутри и разгоралось все ярче. В течение дня не было ни минуты, когда бы мне не хотелось пить. Я начал отрываться от работы, чтобы осушить стакан, написав пятьсот слов. А вскоре и вовсе не приступал к работе, пока не выпью».

Лондон отчетливо видел проблему и явно осознавал, что превратился в алкоголика: «Я очень хорошо понимал, чем все это грозит, и положил себе за правило не пить, пока не кончу писать».

Но, как оказалось, «возникло неожиданное дьявольское осложнение. Без алкоголя работа уже не шла». И еще признание: «Не выпив, я не мог писать. <…> Я сидел за письменным столом, брал в руки перо, вертел бумагу, но слова не шли. В мозгу была одна лишь мысль: против меня в буфете стоит Джон Ячменное Зерно. Отчаявшись, я наливал себе виски, и тогда колесики в мозгу возобновляли работу, и я отстукивал тысячу слов на машинке».

Писатель вспоминал один особенно тяжелый день: «Я прикончил все запасы и решил больше их не пополнять. Это не помогло, ибо, к сожалению, на нижней полке буфета еще оставался ящик пива. Тщетно пробовал я работать, уверяя себя, что пиво — жалкий заменитель сильнодействующих средств, что я не люблю его. Мысль об этом ящике не давала работать. И только когда я выпил пол кварты, появились нужные слова. Но мне пришлось многократно повторить эту порцию, прежде чем тысяча слов легла на бумагу».

Разумеется, он взялся бороться с этим. Не у многих находились силы для противостояния. В том числе среди современников и соотечественников писателя. Например, О. Генри не смог совладать с «Джоном» (правда, и не пытался!). Неравную борьбу вели с ним друг Лондона Эптон Синклер и недруг Амброз Бирс. Совершенно не сопротивлялся недугу красавец и горький пьяница Джордж Стерлинг.

Лондон — боролся. Хотя, судя по цитируемой здесь книге, он явно не считал себя алкоголиком — «Если Джон Ячменное Зерно мог так поработить меня, чуждого ему по природе, как же должен страдать настоящий алкоголик…» — и превращаться в него точно не хотел.

Прежде всего, избавился от запасов спиртного, вернее, не стал их больше пополнять. И, «совершая героические усилия над собой, все-таки вернулся к правилу писать ежедневную тысячу слов без помощи алкоголя». Несмотря на то, что, «пока я писал, жажда все больше и больше разгоралась», а потом — «едва поставив точку, выскакивал из дома и мчался в город выпить», — все-таки это была совсем небольшая, но все же победа.

И заслуга в этой — к сожалению, временной — победе принадлежала не только (а может быть, и не столько) ему, сколько Чармиан.

«Дом Волка»: 1910—1913

В Рождество 1910 года Чармиан объявила супругу, что ждет ребенка. Появление малыша она ожидала в июле. Известие привело Лондона в восторг. Он был уверен, что на этот раз точно будет мальчик. Сын! Воображение наверняка уже рисовало ему продолжателя рода, внуков, родственников… В общем — семейный круг. Ну, а какой семейный круг без родового гнезда? И Джек решил его построить. А поскольку иных планов, кроме грандиозных, у Лондона не было и быть не могло, он намерился строить нечто совершенно невообразимое — огромный дом с множеством комнат, необыкновенной архитектуры, ни на что не похожий! Своими планами тотчас поделился с Чармиан, а та (и разве могло быть по-другому — с ее-то характером?) пришла от них в восторг. Трудно сказать, кто предложил это название — «Дом Волка» — сам писатель или супруга, но было решено, что поместье будет носить такое имя.

Замысел стал обрастать подробностями: стены сложат из местного красного цвета песчаника, перекрытия сделают из калифорнийской сосны и секвойи; в доме будет два этажа и — обязательно — башня, в ней — кабинет Лондона, там он будет сочинять. Между этажами двойные, нет — лучше тройные, перекрытия. Межкомнатные перегородки из цельных стволов сосны. Один этаж будет в полном распоряжении Чармиан, а там обязательно — детская, игровая, гардеробная для матери и, отдельно, для ребенка. Разумеется, помещения для слуг (их число увеличится). Гостиные комнаты — отдельно для мужчин и для женщин; конечно — бильярдная (Джек и его жена любили эту игру); непременно большая библиотека — целый зал, музыкальный салон, не меньше десятка комнат для гостей. Крыша будет черепичная и никакой жести — желоба будут медные, водосточные трубы — тоже из меди и т. д. и т. п.

Оба увлеклись — часами обсуждали будущий особняк. Джек специально отправился в Сан-Франциско, нанял архитектора (конечно, «самого лучшего»), определил место — на пологом холме, чтобы дом был виден с любого конца немалого владения. Прознал: лучшие каменотесы — итальянцы. Поехал в Санта-Розу (там жило много итальянских эмигрантов в первом поколении), разыскал старика-каменотеса по фамилии Форни — у того был большой опыт в этом деле, нанял его вместе с помощниками… И работа закипела.

Чармиан вспоминала: «В то время, когда мы с увлечением рисовали планы “Дома Волка”, Джек купил двадцать тысяч саженцев эвкалиптов, и 20 нанятых для этого работников их прилежно сажали». Целебные эманации эвкалиптов пойдут на пользу матери и мальчику — глава семьи был в этом уверен. А со временем принесут и большой доход потомкам.

А вот денег, как всегда, не было. Сведения из книги Чармиан — Джек сказал: «У меня на счету в банке пятьсот долларов. Нужно оплатить страховку, восемьсот. Не очень сходится, не правда ли? Но ты не беспокойся — “Смок Белью” с лихвой все покроет — еще и останется»[238].

Речь о сборнике «северных рассказов». Он выйдет в 1912 году, и писать его Лондон будет через силу — в расчете на то, что удастся выручить достаточно средств для строительства. Но денег, полученных от журналов (сначала) и от издательства (затем), не хватит — не то что «останется»! Придется сочинять еще один цикл историй с теми же героями — «Смок и Малыш». Вот уж где отчетливо видны вымученность и ходульность сюжетов, чего даже талант беллетриста скрыть не смог. Впрочем, тогда, в 1910-м, все это было еще впереди.

Важным событием стал переезд к Лондону любимой Элизы. Она рассталась с мужем и поселилась с сыном-подростком у брата. Разумеется, по его настоятельной просьбе. Перебралась к нему насовсем. Теперь она всегда будет рядом и сможет внести некоторое подобие порядка в суматошную жизнь брата. Роль хозяйки, которую она добровольно на себя взвалила, совершенно не вызвала возражений со стороны Чармиан. Скорее, наоборот, та вздохнула с облегчением — постоянные гости ее тяготили. Причем, не столько необходимостью заниматься их приемом — сервировкой, закусками, напитками и т. д. (в этом всегда помогал Наката), сколько отвлечением мужа. Чармиан могла быть счастлива только будучи в центре его внимания. В ином случае настроение ее портилось, общаться (как вспоминали близкие) с ней становилось тяжело. Да и положение, в котором она находилась, не то чтобы исключало активное участие в домашних делах, но серьезно его затрудняло.

Судя по всему, беременность Чармиан переносила нелегко. Не забудем, что ей было почти 40 лет. Первые роды в таком возрасте даже в наш «просвещенный век» — серьезная проблема, а уж 100 лет назад тем более. К тому же она не до конца оправилась после возвращения из тропиков.

«Несмотря на радостные перспективы к июлю (ожидаемое рождение ребенка. — А. Т.)… полной эйфории мешали ужасная анемия и спорадические приступы малярии. Потому пользы от меня было мало — той энергией, которая должна быть у хозяйки дома, я не обладала»[239], — вспоминала в своей книге Чармиан.

Состояние ее здоровья вкупе с возрастом создавали серьезную угрозу будущему ребенку, но Джек был уверен в благополучном исходе — верил в свою счастливую звезду.

На этот раз верил напрасно: 19 июня родилась девочка и прожила всего 38 часов.

Роды были тяжелые: самостоятельно Чармиан родить не смогла, делали кесарево сечение. У новорожденной девочки, очевидно, была серьезная родовая травма.

Малышку похоронила Элиза. Лондон на похоронах не присутствовал — слишком тяжело для него это было.

Похоже на то, что мать перенесла смерть дочери легче, нежели отец. Еще находясь в больнице, Чармиан писала подруге: «Я стала матерью. Я родила ребенка, но у меня его нет… Ах, насколько лучше бы было, если бы я не держала ее в руках, не прижимала к себе — зная, что очень скоро она уйдет. Моя девочка, скорее, плод моего воображения, нежели реальность — она и должна им оставаться навсегда и впредь»[240].

Биографы рассказывают об инциденте, случившемся с Лондоном в день похорон дочки, — о пьяной драке в одном из оклендских баров, которую, судя по всему, спровоцировал он. Вдаваться в подробности этой истории мы не будем. Во-первых, потому, что случай нетипичен для писателя; во-вторых, что бы там ни случилось, горе его было слишком велико и не могло не сказаться на поведении.

Чармиан провела в больнице около месяца. Почти все это время Лондон отсутствовал, был в Неваде, в Рено — комментировал боксерский матч для «Нью-Йорк геральд». Джек слыл (да и был) знатоком бокса — газета обещала заплатить хороший гонорар. Это был матч между негром-гигантом Джонсоном и бывшим чемпионом мира Джимми Джеффрисом, которого Джек боготворил. Он комментировал предыдущий матч Джонсона в Сиднее, где тот нокаутировал своего соперника. Лондон не раз писал и «создал миф о Джимми Джеффрисе как о верхчеловеке по силе и боксерскому таланту», утверждая, «что могучий старый чемпион Джеффрис — единственный, кто может заставить “ниггера” Джонсона перестать улыбаться»[241]. Материалы о Джонсоне Лондон писал не только из Австралии, комментировал и другие его бои и, похоже, даже восхищался этим боксером. Но называл не иначе как «ниггер». В этом сейчас многие биографы видят свидетельство «присущего Лондону расизма». Конечно, писатель был сторонником «превосходства белой расы» (странно было бы ожидать иного от последователя социального дарвинизма!), но расистом… Не забудем, что писал он в основном для газет и журналов Херста, да к тому же — в начале XX века. А тогда не только в «желтой прессе», но и повсеместно употребление слова «ниггер» было в порядке вещей и не считалось оскорблением. Идиома «американец африканского происхождения» тогда была еще неизвестна.

Репортаж Джек Лондон, разумеется, написал. Если бы он только этим ограничился! Но он сделал ставку на своего любимца Джеффриса — верил в него! — поставил четыре тысячи долларов… Джеффрис проиграл. «Ниггер» его побил[242].

Гонорар, полученный от газеты» был, понятно, куда меньше той суммы, что проиграл комментатор.

Потеря ребенка, а с ним и надежд на наследника стали тяжелой утратой. Но Лондон не отказался от строительства «Дома Волка» и от расширения собственных владений. Более того, именно тогда, в 1910-м, он начал всерьез увлекаться сельским хозяйством. Некоторые из биографов полагают, что таким образом он «страховал» свое будущее — заделавшись крупным землевладельцем. Заводя стада племенного скота, возделывая виноградники, выращивая лес и заготавливая деловую древесину, он сможет зарабатывать достаточно, чтобы расстаться с изрядно опостылевшей к тому времени литературной работой. Звучит не слишком убедительно. Но и виноградарством, и разведением скота (покупал племенных бычков, овец особых пород, участвовал в выставках, занимался птицей) он действительно увлекся. Правда, это была скорее сублимация понесенной утраты и разрушившихся надежд. А что касается изнуряющего литературного труда… Жизнь покажет, что он от него не отказался. Да и дополнительные средства требовались постоянно.

В октябре 1910 года Лондон приобрел очередной парусник. Он назывался Roamer — «Бродяга». Собственно, им с Чармиан он и нужен был для «бродяжничества» — коротких (на несколько дней, максимум — пару недель) выходов в залив и плавания по впадающим в него рекам. Как говорил сам Лондон: для «ностальгических путешествий» по местам молодости — туда, где некогда «пиратствовал», ловил браконьеров в «Рыбачьем патруле», да просто — отдыхал душой.

На этот раз Джек не стал строить новое судно (хотя такая мысль поначалу была), а купил старое. «Бродяга», действительно, «побродил» изрядно. К тому времени, когда Джек стал хозяином посудины, ей уже сравнялось сорок лет. Приличный возраст, хотя и далеко не предельный (автору настоящих строк в начале 1980-х доводилось ходить на паруснике постройки начала XX века, и тот был еще крепок). Это был традиционный для тех мест тридцатифутовый шлюп с гафельным парусным снаряжением, широким корпусом и небольшой осадкой. А еще у него была неожиданно большая рубка с просторной каютой, что довольно необычно для такого, в общем-то, небольшого судна. И стоил он, конечно, дороже, чем за него просили, — каких-то 175 долларов. Лондон купил бы его и за бóльшие деньги — уж очень ему понравился «Бродяга»[243].

Тогда же, в октябре, взяв с собой Накату, они с Чарми-ан отправились в первое плавание по заливу Сан-Франциско — поднялись до Бениции, зашли в устье реки Сакраменто, оттуда в Сан-Хоакин. Едва ли писатель догадывался, что «Бродяга» станет его последним судном… Он еще лелеял планы построить в будущем что-нибудь, подобное «Снарку», и выйти в океан. «Бродяга» будет служить ему верой и правдой до самого последнего дня.

Скорее всего, и покупку, и немедленный поход под парусом Джек затеял не для себя — хотя, безусловно, и тем, и другим был очень доволен, — а для Чармиан. Он видел, что супруга глубоко несчастна и тяжело переживает утрату ребенка. Той же причиной объясняется и предпринятое турне по Северной Калифорнии, Орегону и штату Вашингтон летом 1911 года. Это было большое путешествие — Лондоны передвигались в большом комфортабельном экипаже от «Студебеккер» (как и многие будущие автопроизводители, компания начиналась и развивалась как изготовитель экипажей и повозок), запряженном четверкой лошадей. Двигались не торопясь, часто останавливаясь, любуясь живописными видами и устраивая пикники, ночевали в маленьких сельских гостиницах[244].

Накануне путешествия Лондон затеял очередное серьезное преобразование: во время одной из частых верховых прогулок по своим владениям на территории недавно приобретенного ранчо Колер он обнаружил заброшенные строения. Расположены они были рядом с виноградниками. В центре стоял большой дом, а вокруг хозяйственные постройки, в том числе, обширная винодельня. Все было запущено, густо заросло кустарником и травой, постройки развалились, но дом оказался еще крепок. Джеку место понравилось. Он дал команду, чтобы все расчистили, ветхие сараи и амбары снесли, винодельню соединили с домом, а сам дом подновили. Все работы планировалось завершить к возвращению супругов из конного путешествия.

В строительстве несоблюдение сроков — обычное дело. Лондона строители подводили не раз и не два и еще подведут в будущем. Но на этот раз, к удивлению, все было сделано вовремя.

Вот как описал дом Роберт Балтроп, в свое время там побывавший:

«Новое жилище представляло собой одноэтажное деревянное здание с шестью комнатами, разделенными коридором; в одном крыле были кабинет Джека и терраса, где он спал, в другом обитала Чармиан. Однако главным и наиболее оживленным помещением стала каменная винодельня, почти примыкавшая к дому и соединенная с ним крытой галереей. Получился зал длиной в 38 футов. Рядом располагалась кухня, а под ней был погреб. В одном конце зала стоял длинный обеденный стол, а во главе его — стул Джека, похожий на трон. Стены были увешаны сувенирами с южных морей, фотографиями, оригиналами иллюстраций к книгам Джека, самоанскими циновками из древесной коры; тут же находился огромный рояль; на полу лежали подушки, ковры и шкуры зверей. Все остальные помещения были превращены в комнаты для гостей…»[245]

Известная фотография Джека Лондона, где он сидит на перилах открытой террасы и читает газету, сделана как раз там — на ранчо Колер.

В этом доме пройдет вся оставшаяся жизнь писателя, будут написаны почти все (начиная с осени 1911 года) произведения; здесь будут жить Чармиан, Элиза с сыном; здесь Лондон будет принимать своих многочисленных гостей.

Кстати, о гостях. Джек Лондон вел обширную переписку и имел довольно необычную для всемирно известного писателя привычку отвечать на каждое присланное ему письмо. Больше всего писем было от почитателей его таланта, немало от социалистов, частые — от издателей. Существовала особая, и немалая, группа корреспондентов, утверждавших, что они были знакомы (встречались, скитались, работали, ходили по морю, наконец, пили вместе) с Лондоном. Он не только отвечал (иной раз весьма обстоятельно) на послания, но неизменно приглашал всех ему написавших приехать погостить. Даже напечатал «путеводитель» — как добраться до его дома от железнодорожной станции — и вкладывал его в конверты с ответами. Ответных посланий было действительно много: по сообщениям биографов, ежедневная «порция» составляла примерно 100 писем! Многие из них — развернутые. А всего в год Лондон получал, примерно, десять тысяч (!) писем[246]. Причем, тщательность и подробность ответа совершенно не зависела от положения адресата. Писали начинающие литераторы; моряки; отбывавшие и отбывшие срок заключенные. Множество писем приходило от безработных и даже бездомных — просили о работе и жилье. По воспоминаниям близких, он никому не отказывал.

К счастью, приезжали далеко не все из тех, кого Джек приглашал. Но и тех, кто все-таки пользовался приглашением, было много, и они жили неделями. Лондон давал работу: на строительстве «Дома Волка», в конюшне, на виноградниках, на плантации саженцев эвкалипта[247]. С каждым месяцем приезжих становилось все больше. «В 1913 году хозяин платил ежемесячно три тысячи долларов обитателям ранчо и строителям “Дома Волка”, — свидетельствует один из исследователей, и он же замечает: — при этом бóльшая часть денег уходила на бездельников, почти или совсем не работавших»[248].

И всех кормили! В своей книге о муже Чармиан писала: «Он до безумия любил накрытый стол и два ряда обращенных к нему приветливых дружеских лиц; он всегда был готов поставить перед любым полную тарелку!»

И это, в принципе, объяснимо. Не только толикой тщеславия (она вполне естественна у такого преуспевающего писателя!), но прежде всего убежденностью: раз есть возможность, он должен помогать тем, кто обездолен.

Впрочем, довольно скоро «страждущие» стали его изрядно тяготить. Особенно после того, как Лондон понял, что большинство из них цинично его «используют»: едят, пьют, живут за его счет, но работать не хотят, а если и работают (большинство приходили к нему именно для того, чтобы «устроиться на работу»), то делают это плохо, без желания; к тому же, норовят обмануть, схалтурить, да еще и посмеиваются над ним: как ловко одурачили они богача-простофилю!

Но прорывалось раздражение редко — разве только в письмах: «Бездомные бродяги, проклятые отребья, кишат на ранчо, как сельди в бочке… и каждый думает только о своей шкуре…»

Кому он действительно был неизменно рад, так это старым друзьям: Джорджу Стерлингу и Джеймсу Хопперу. О первом мы писали, второй был знаком с Джеком давно, еще со школы. Но в школе не дружили, сблизились позднее, в 1900-е, когда Хоппер стал довольно известным в Калифорнии журналистом-репортером и к тому же социалистом (правда, без радикализма). Обоих, надо сказать, Чармиан недолюбливала, полагая, что они дурно влияют на супруга (и тот и другой были истовыми поклонниками Бахуса). Но отвадить от дома (как многих других членов «Толпы») то ли не смогла, то ли не решалась, зная, что мужчин связывают отношения более чем приятельские — глубоко дружеские. Сохранилось много фотографий того времени, на которых Лондон с друзьями. Они приезжали часто, но, что интересно, обычно не оставались в доме, а забирали Джека с собой — на пикник или еще куда-то. Чармиан же всегда сильно нервничала, если супруг выбирался куда-нибудь без нее. Причем, скорее всего, не из ревности, а потому что и в 40 лет продолжала оставаться «чертенком в юбке», с удовольствием участвуя в эскападах.

Еще в самом начале — сразу после приобретения самого первого своего участка в Лунной долине — Лондон писал Клодели Джонсу: «Разводить хозяйство я не собираюсь; на ранчо всего один расчищенный участок, да и тот пойдет под пастбище». Но тогда владения были совсем небольшими. В последующие годы они только прирастали, и, как мы уже знаем, «приросли» многократно. А Лондон открыл в себе «сельскохозяйственную жилку». Да не просто «открыл», но постепенно всерьез увлекся сельским хозяйством. Увлекался же он всегда с размахом: взялся разводить скот — лошадей (приобрел племенного жеребца), молочных коров и бычков на мясо; построил свинарник и планировал развивать свиноводство (купил поросят); занялся разведением коз ангорской породы; проводил эксперименты по повышению плодородности почв, экспериментировал со злаками, травами и т. д.

Лондон был человеком не просто увлекающимся, он ко всему, чем занимался, подходил серьезно. Будучи самоучкой, уверовал, что любыми знаниями каждый может овладеть самостоятельно. Ведение сельского хозяйства, разумеется, не считал исключением. Окунувшись в эту область, он, естественно, обнаружил, что очень многого не знает, и принялся постигать неизвестное: навыписывал массу журналов, накупил книг по растениеводству и зоотехнии, читал, изучал, вдумывался, экспериментировал, общался с фермерами, вступал в переписку с владельцами образцовых хозяйств, задавал вопросы. Стал регулярным участником местных сельскохозяйственных выставок — сначала как зритель, а потом и как участник. Кстати, явно заразил своим интересом сестру: Элиза отправилась учиться на агрономические курсы при Калифорнийском университете и даже их закончила.

В начале 1913 года Джек Лондон сочиняет роман «Лунная долина»[249], который в нашей стране публиковали мало[250] — скорее всего, по причине «эскапизма» (то есть ухода от реальности) автора. В романе якобы проповедуются отказ от борьбы, «соглашательство», пропагандируются «буржуазные ценности». Вероятно, так и есть — особенно с позиций главенствовавшей в СССР эстетики «социалистического реализма». Да и традиционный образ Лондона как «бунтаря-социалиста» в «Лунной долине» явно не читается. Но роман интересен — прежде всего, как «моментальный снимок» идей и представлений, которые тогда двигали писателем. И в этом смысле история его героев — Сэксон Браун и Билла Робертса, — их уход от «городской цивилизации» и «возвращение к земле» стали отражением его собственных взглядов и меняющихся ценностей. Лондон устал от бесконечного «производства текстов», большинство из которых к тому времени вряд ли виделись ему чем-то большим, нежели верный источник финансовых поступлений. Лондон, похоже, очень хотел «слезть» с этой «иглы», остановить литературный «конвейер», вернуться к настоящему творчеству, а средства к существованию, как он надеялся (во всяком случае, успех сельскохозяйственного предприятия Сэксон и Билла позволяют это предположить), ему дадут ранчо.

Но в эти годы (1910–1913) благоденствие на основе сельского хозяйства могло быть пока мечтой и только. Финансовую основу его собственного существования (прежде всего, желаний!), семьи и огромного хозяйства составляли произведения, которые он исправно поставлял на мировой литературный рынок. К тому времени Джека Лондона публиковали не только в США и Великобритании, но и активно переводили на иностранные языки, он был очень популярен в континентальной Европе, в том числе в России[251].

То, что сходило с «конвейера», опять же скажем, было неравнозначно. Но это совсем не означает, что все, написанное в это время, было вторично и плохо. Отнюдь. Разумеется, романы «Время-Не-Ждет», «Приключение», отчасти «Лунная долина», пьеса «Кража», сборник рассказов «Смок Беллью», большинство историй из книг «Потерявший лицо», «Когда боги смеются», «Сын Солнца», «Храм гордыни» и «Рожденная в ночи» — ничто иное, как коммерческие поделки. Но, согласитесь, подавляющее большинство этих поделок создано на высоком профессиональном уровне[252]. К тому же, недостаток сюжетов Лондон восполнял не только их покупкой и самоповторением, но и собственными напряженными художественными поисками. И, надо сказать, преуспевал в этом. Иллюстрация тому, например, фантастические произведения, созданные в это время: «постапокалиптическая» повесть «Алая чума», рассказы «Мечта Дебса» и «Когда мир был юным», вскоре осуществленный замысел романа «Смирительная рубашка»[253]. Безусловные удачи Лондона — автобиографические повествования: «Путешествие на “Снарке”» (1913) и, конечно, знаменитая «Исповедь алкоголика» — «Джон Ячменное Зерно» (1913). «Исповедь», кстати, имела широкий и не только читательский резонанс: утверждают, что именно с подачи Лондона в стране начали спонтанно возникать группы тех, кто решил встать на путь трезвости и самостоятельно бороться с этим недугом (среди них и знаменитые «Анонимные алкоголики»). Возможно, эта книга натолкнула членов конгресса США на мысль о введении «сухого закона».

Ценнейшим источником для сочинений, разумеется, оставались личные впечатления. Под Рождество 1911 года Джек с Чармиан предприняли большое путешествие. Отправились в Нью-Йорк, там отметили Новый, 1912 год, оттуда перебрались в Балтимор, из него на большом четырехмачтовом грузовом барке «Дириго» вышли в плавание вокруг мыса Горн. Вообще-то корабль не перевозил пассажиров, но для Лондонов и Накаты (который путешествовал с ними) сделали исключение — взяли на борт, оформив как членов экипажа. Впрочем, «исключение» обошлось писателю в тысячу долларов[254]. Но это были совершенно новые впечатления — на таком судне Лондон никогда еще не плавал! Путешествие длилось 48 дней и закончилось в Сан-Франциско без особых происшествий. Однако в творчестве писателя плавание след оставило — «Мятеж на “Эльсиноре”».

Нельзя пройти и мимо небольшой повести (или большого рассказа) под названием «Мексиканец» — безусловно, одного из шедевров Лондона.

К сочинению повести автора подвигли события в Мексике — начавшаяся там революция. Хотя информация о происходившем к югу от США была крайне противоречива (да и американская пресса крайне тенденциозно освещала события в Мексике), писатель воспринял весть о революции с восторгом, и симпатии его были на стороне восставших: история несгибаемого Филипе Риверы — вящее тому подтверждение.

Можно утверждать: в этот период (1910–1913 годы), несмотря на все сложности, Лондон с оптимизмом вглядывался в будущее и верил в свою звезду. По крайней мере, до 22 августа 1913 года. Этот день слишком многое изменил в его жизни…

Накануне, 21 августа, день начинался обычно: с раннего утра до середины дня Лондон работал. Сначала вычитывал корректуры, присланные ему издателями, затем сочинял, выполняя обычную ежедневную норму в тысячу слов. Вторая половина дня была отдана хозяйственным заботам: Джек верхом на лошади объезжал свои владения, общался с работниками, осматривал скот. Стояла жара, он свернул к пруду — искупаться. На обратном пути — неизменная остановка, чтобы пропустить пару стаканчиков в местном баре. Потом, по сложившемуся уже ритуалу, он поднялся на холм неподалеку от строящегося «Дома Волка» — полюбоваться на него. Дом его мечты, прекрасный и величественный, был почти готов: все коммуникации подведены, отделка почти закончена, строители начали уборку, на днях должны завозить мебель — Лондон был уверен, что осенью они переедут.

По возвращении Лондон довольно долго о чем-то совещался со стариком-каменотесом, итальянцем Форни: вероятно, обсуждали, что еще необходимо сделать. Ближе к полуночи Джек отправился спать…

Дальнейшее Ирвинг Стоун описал так:

«Около двух часов ночи его <Форни> разбудил фермер-сосед, ворвавшийся с криком:

— Форни, горит! Дом Волка горит!

Когда Форни достиг каньона, весь Дом Волка был объят пламенем. Через несколько минут прибежал Джек — запыхавшийся, с развевающимися волосами. На бугре, где он, бывало, распевал песни и пил вино с рабочими-итальянцами, он остановился как вкопанный. Перед ним с ревом бушевал адский огонь; горели все части дома одновременно. Стояла середина августа; воды не было. Ему ничего не оставалось делать, как стоять с мокрым от слез лицом и глядеть, как рушится еще одна заветная мечта его жизни».

Скорее, все это описано не без домыслов. Ведь Стоун писал роман, пусть и биографический.

Предоставим слово Чармиан. В данном случае она, похоже, более надежный свидетель:

«Меня разбудили голоса, доносившиеся из комнаты Джека[255]. Выскочив из спальни, я увидела Элизу. Она стояла подле его кровати и рукой указывала в сторону Дома Волка, который находился в полумиле от нас. Высокий столб пламени и дыма был ясно виден — он тянулся вверх — в густо усыпанное звездами небо. Погода была безветренной. Запрягли лошадей; отдав команду слугам охранять дом — на тот случай, если поджигатели явятся и сюда, мы направились туда. Двигались без спешки. “Какой смысл спешить, — сказал Джек, — если горит большой дом, пламя ничем не остановишь!”»[256].

Когда они прибыли на место, застали такую картину:

«…перекрытия и черепичная кровля с грохотом рухнули вниз, возвышались только стены. Подсвеченные пламенем пожара, они были ясно видны. Единственное, о чем следовало позаботиться, — чтобы не занялся складированный рядом с домом лес. “Только пообещай мне, — сказала я тогда Джеку, — что ты будешь беречь себя”. Он дал обещание и сдержал его: внешне он был спокоен — не суетился, ходил, раздавал указания людям.

“Почему вы не плачете, почему так спокойны? — спросил у меня кто-то. — Вы, видимо, просто не понимаете, что произошло с вами!

“А какой смысл? — повторил свою мысль Джек. — Дом все равно не вернешь!.. Но его можно восстановить!”

Последние слова он произнес даже весело, и огоньки плясали в его глазах»[257].

Действительно ли Лондон собирался восстановить «Дом Волка»? Скорее всего, да. Но так и не восстановил. Даже не попытался.