Джек Лондон: Одиночное плавание

«Свой среди чужих»: 1900—1902

25 декабря 1899 года Джек Лондон подписал контракт с Houghton Mifflin Company на издание своей первой книги — сборника «северных рассказов» «Сын Волка». Событие, конечно, очень важное. Выход первой книги многое меняет в судьбе писателя. Да и дата символичная — Рождество. Рождение «большого писателя».

А рассказ, который дал название книге, — пожалуй, один из лучших у Лондона о Севере и, разумеется, хорошо известен читателю. У нас в стране этот текст вызывает смешанные чувства. С одной стороны, талантливо написано, а с другой, — явная апология расизма, гимн превосходству белого человека. Но если мы поместим рассказ в контекст жизни писателя, то обнаружим и вполне символический подтекст. Напомним фабулу: золотоискатель «Бирюк» Маккензи решает жениться, но за женой едет не к себе на родину, а к индейцам и выбирает дочь вождя, Заринку. Последняя расположена к нему и готова пойти с ним. Но племя против: вождь, шаман, молодые индейцы-охотники, которые хотят заполучить ее себе. «Бирюк» подкупает вождя, но вынужден вступить в схватку с соперником — гигантом по прозвищу «Медведь». Шансов на победу у него почти нет — силы не равны, но тут главный враг, шаман, пускает в спину героя стрелу и… промахивается, «удачно» поразив его противника. Маккензи увозит свой приз — Заринку. А ведь так и Джек Лондон ворвался в литературный мир Америки, не имея на то особенных шансов. Не подходил он на роль писателя ни по социальному статусу, ни по уровню образования и воспитания. Не было у него и связей в литературном мире, не было среды, которая могла его сформировать, репутации не было. Для всех (кроме близких) его путь был невидим: Лондон возник практически из ниоткуда и — победил. Объективно его дорога к успеху не была длинной: после возвращения из Клондайка прошел всего год. Первый текст Лондон написал (и он был опубликован!) в 1893-м. Примерно два года спустя он взялся за сочинительство уже всерьез, потом перерыв, затем еще год, и… победа!

Согласитесь, очень и очень многие писатели шли к признанию куда дольше. Возможно, конечно, что им не приходилось выживать (хотя и здесь имеются прецеденты, тот же Кнут Гамсун, например) и их не подстегивала забота о хлебе насущном. Особенность Лондона — поразительная сила воли и не менее поразительная работоспособность.

Как бы там ни было, он пробил дорогу в чужой по существу для него мир и теперь хотел стать в нем «своим». Превратившись из «человека толпы» в писателя, добившись известности, он заставил этот; буржуазный по сути своей, мир признать его. То была реализация его собственной «Великой американской мечты». И теперь он хотел жить не хуже, чем «чужие». Он принялся обустраиваться в новой среде. И здесь важны были внешние приметы.

Прежде всего — место жительства. В марте он занялся этим и снял дом под номером 1130 по Пятнадцатой Восточной улице. Нужен ли был ему такой дом — о двух этажах и семи спальнях, с эркером, с садом и хозяйственными постройками? Нет, конечно. Но он видел в нем доказательство своего статуса, важную декорацию. Здесь он будет принимать гостей, здесь будет работать, у него будет большой, просторный кабинет, уставленный книжными шкафами и полками. Как подобает. Такое жилище было ему пока не по карману. Однако он его снимает — уже пошли первые заказы, предложения сотрудничества от журналов и газет, и он с оптимизмом смотрел в будущее.

Следующий его поступок можно интерпретировать в том же ключе: он женился. 7 апреля 1900 года не только вышла в свет первая книга Джека Лондона, в этот же день он женился на Бесси (Элизабет) Мэддерн, подруге Мэйбл Эпплгарт.

Никто из биографов так до сих пор и не смог внятно объяснить, как это произошло. Боюсь, и Джек Лондон не смог бы этого сделать — ни тогда, ни потом. Старшая дочь писателя от этого брака, Джоан Лондон, в своей книге пыталась это объяснить тем, что дружеские отношения между ее будущими родителями на рубеже 1899–1900 годов интенсивно развивались и укреплялись: они вместе катались на велосипедах, занимались английским и фотографией, «проявляли вместе по ночам снимки» и т. д.[164] А до этого в течение нескольких месяцев Бесс (профессиональная школьная преподавательница) готовила его к экзаменам по математике. Но это — свидетельство дочери. Разве оно может быть иным? Впрочем, и она не отрицает, что решение отца (предложение руки и сердца) — было спонтанным. И это вполне вяжется с характером Лондона.

За несколько дней до свадьбы (3 апреля) он писал Клодели Джонсу: «Смотри, не лопни от смеха. Начнем. Слушай. Сейчас узнаешь, что я надумал. Ну, так вот. В следующую субботу я женюсь. Ничего себе? А?»

Джонс, явно ошеломленный, ответил кратко: «О, Боже милостивый!»

Истинный смысл (и «продуманность») решения иллюстрирует письмо, которое в тот же день Лондон написал жене коммерческого директора «Оверленд манфли» миссис Эймс (она его немного по-матерински опекала): «Вы знаете, что я легок на подъем. Утром в прошлое воскресенье у меня и в мыслях не было того, что я сейчас собираюсь сделать. Я осматривал дом, в который должен был переезжать, и вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я решился. В то же воскресенье вечером я начал поиски будущей жены, а к вечеру понедельника дело было сделано. В следующую субботу утром я женюсь на Бесси Мэддерн… Я остепенюсь и смогу больше времени посвящать работе. У человека, в конце концов, только одна жизнь, и почему бы не прожить ее как следует? К тому же сердце у меня впечатлительное, и теперь я стану чище и здоровее благодаря неизбежным ограничениям, которые помешают мне плыть по воле волн. Я уверен, Вы понимаете, что я имею в виду».

Вот именно так: «Я осматривал дом… и вдруг мне в голову пришла одна мысль». Вполне эгоистично: «Я остепенюсь и смогу больше времени посвящать работе».

Лондон был, конечно, эгоцентриком. И мерил «от себя и до себя». С этим ничего не поделаешь. Издержки воспитания. Особенности судьбы. Если бы мать была другой — больше уделяла ему внимания. Если бы жизнь была другой — побогаче. И среда иной. И опыт личной жизни. И не было бы необходимости вырывать свое — такое малое! — что называется, зубами… Слишком много «если». А потому он был таким, каким его сформировали обстоятельства.

Но это — со стороны жениха. А со стороны невесты? Тут сложнее. Бесси долгое время была невестой Фреда Джейкобса (того самого, с которым Джек некогда познакомился в библиотеке Окленда и с тех пор дружил), они были помолвлены. В 1898 году, вскоре после начала американоиспанской войны, Джейкобс отправился на Филиппины, где шли военные действия (служил в госпитале медбратом), там заболел и умер. В феврале 1900-го его тело привезли в Окленд, где и похоронили. Рассудочным и продуманным решение Бесси тоже нельзя назвать. Скорее всего, ею двигал страх: страх остаться одной, не иметь семьи.

Р. Балтроп в своей книге о Джеке Лондоне приводит фрагмент его письма Мэйбл Эпплгарт, написанного в декабре 1898 года. В письме Джек передает мечты о будущем Фреда Джейкобса, которыми тот делился с ним до отъезда на войну:

«…перед моим взором картина, которую часто рисовал Фред. Уютный скромный коттедж, пара слуг, избранный кружок друзей, а самое главное — аккуратная маленькая женушка и парочка наших миниатюрных подобий… Ровное пламя в камине, дети, задремавшие в обнимку на полу перед тем, как отправиться в кровать, некая смутная связь между огнем, моей женой и мной; обеспеченное, хотя скучноватое и монотонное будущее; легко удовлетворяемая жажда мелких наслаждений цивилизованной жизни, которые должны принадлежать и принадлежат мне…»[165]

Разумеется, ими Фред делился (и наверняка куда подробнее) со своей невестой. Что же может быть милее девичьему сердцу: она — «женушка», и у ее ног «парочка миниатюрных подобий»… Ее детей от любимого мужчины. Но теперь его нет, он умер… И что же теперь, ничего этого — такого прекрасного — у нее не будет?

В любом случае ни с той ни с другой стороны любви (а тем более страсти, порожденной ею) не было. В 1911 году, когда брак был позади и они пытались остаться друзьями, Лондон писал Бесси: «Помнишь, когда я сделал тебе предложение, а ты приняла его, я тебе сразу же сказал, что не люблю тебя. Тем не менее ты приняла мое предложение».

Приняла. Разобраться в сложном мире женских мотиваций, эмоций и представлений не всякому мужчине дано. Здесь задействована не только «любовь», но и многое другое — и едва ли меньшее. А «парочка» малышек у «женушки» появилась: в январе 1901 года родилась дочка Джоан, а в октябре 1902-го — вторая, Бекки. Первую назвали явно в честь отца, а вторую — в честь матери. Впрочем, мы немного забежали вперед.

Эти два года, 1900–1902, — наверное, самые счастливые в жизни Лондона. Прежде в его дверь стучались в основном неудачи, поражения и лишения. Теперь, напротив, он уверенно смотрел в будущее. Письма приходили со всех концов страны, но теперь они были «тоненькими», а не «толстыми». Потому что в них вкладывали не отвергнутые рукописи, а предложения и чеки — за уже опубликованное и еще неопубликованное.

В 1900 году Лондон издал не только свою первую книгу, но напечатал еще больше тридцати текстов: рассказов, очерков, статей. Многое из того, что было опубликовано, «извлечено из стола» (написано прежде — в 1898–1899 годах), но большинство создано тогда же, в 1900-м. Трудился он много, темп и объем работы, установившиеся тогда — обязательная ежедневная норма в тысячу-полторы тысячи слов с утра, — он выдерживал (с небольшими перерывами, вызванными объективными обстоятельствами) всю дальнейшую жизнь. Платили хорошо: поначалу 30 долларов за рассказ (статью, очерк), а уже к концу года минимальная ставка поднялась до 50. Но расходы росли, потому что росли заботы и аппетиты: он содержал семью, помогал Элизе, поддерживал свою кормилицу (ту самую, у которой одолжил 300 долларов на парусник, да так до конца и не расплатился). К тому же решил (как и подобает «большому писателю») обзавестись загородной недвижимостью и приобрел в Пидмонте (округ Аламеда, неподалеку от Окленда) дом. Здесь были не только написаны его первый роман, получивший название «Дочь снегов» (1902), и большинство произведений второго сборника «северных рассказов» — «Бог его отцов» (издательство McClure, 1901), но и родились обе дочери, Джоан и Бекки.

С романом — особая история. Существует версия, что издатели из McClure сами предложили Лондону написать роман, но это не подтверждается документами, не поддерживается большинством исследователей и биографов. Скорее всего, инициатором выступил сам писатель: новый сборник рассказов их вряд ли тогда заинтересовал бы, ведь они и так готовили его книгу «северных рассказов». А мотивация была очевидна: денег он тратил слишком много — жил явно не по средствам. Роман эксплуатирует всё ту же северную тему, главной героиней станет сильная женщина, Фрона Уэллс, управляющая обстоятельствами и мужчинами. Издатели предложили плату в 125 долларов ежемесячно, пока роман пишется, отведя на это пять месяцев. Забегая вперед скажем, что за пять месяцев роман Лондон не написал, сочинял его больше года. А результат разочаровал и издателей, и самого автора. Первых, возможно, меньше (ко времени выхода книги Лондон был уже достаточно «раскручен»), больше — автора, которому явно не удался образ Фроны Уэллс (плохо он все-таки знал женщин!), да и сама интрига получилась ходульной, вымученной. Впрочем, ничего удивительного. Он действительно «вымучивал» свой первый роман, потому что был тогда увлечен другим проектом — книгой «Письма Кэмптона и Уэйса», которую сочинял вместе с Анной Струнской; в книге сошлись не только философские, литературные, мировоззренческие интересы, но и чувства — любовные, интимные переживания. Трудно было отрываться. А может быть, просто не созрел еще для романа. Еще один текст, над которым он работал в это же время («Путешествие на “Ослепительном”»), хотя и вышел отдельной книгой (в издательстве Century & Со, сентябрь 1902-го) и напоминал (внешне) роман, на самом деле был сборником рассказов автобиографического характера — о приключениях Фриско Кида в заливе Сан-Франциско — этакая облегченная версия грядущих «Рассказов рыбачьего патруля». Эта книга писалась, конечно, тоже исключительно ради денег. Но, по крайней мере, он хорошо знал материал, легший в основу. А в «Дочери снегов» — сильная женщина, да еще и на Севере… Едва ли он мог выполнить поставленную им же самим задачу.

Когда Лондон уже завершал «Дочь снегов», он написал Клодели Джонсу: «Ну вот, я почти кончил роман, и он неудачен. Говорю это не в приступе хандры, в спокойном убеждении…»

То есть свой провал воспринимал вполне осознанно, спокойно и без отчаяния. Поскольку был совершенно уверен, что «удачный роман» впереди: «Закончу рукопись дней через десять, а пока что ничего хорошего. Но я знаю, что напишу еще настоящий роман».

Разумеется, задержка (а тем более явная неудача) с романом серьезно охладила отношения писателя с издателями из McClure’s (кстати, они даже не стали публиковать роман, перепродав его издательству Lippincot, где он в том же году и вышел). Но худа без добра не бывает: Лондона «подхватили» в Macmillan, — подрядив за 150 долларов в месяц с эксклюзивным правом на первое издание всех текстов, которые он напишет в ближайшее время. И не прогадали: если в 1901 году он опубликовал около тридцати рассказов и статей, то в 1902-м — еще порядка двадцати пяти. И это в дополнение к наконец-то оконченному роману «Дочь снегов», к еще одному «северному» сборнику под названием «Дети мороза» и к повести «Путешествие на “Ослепительном”».

Разумеется, росла и популярность: газеты и журналы называли писателя «прирожденным рассказчиком», сравнивали с Киплингом, предлагали ему сотрудничество. Автора приглашали выступать в клубах и разнообразных обществах (от «Клуба Богемы» до сообщества читающих домохозяек), участвовать в митингах. Позднее он вспоминал: «Прежде круг моих друзей был очень ограничен. Теперь я стал бывать в обществе. Отовсюду сыпались приглашения, особенно на званые обеды, и я завел знакомства и подружился со многими состоятельными людьми».

Большую часть приглашений Джек Лондон принимал: известность, обрушившаяся на него, была внове и приятна. А тут подоспели выборы мэра города. Социал-демократическая партия Окленда, в которой писатель состоял, предложила ему баллотироваться на этот пост. Лондон согласился: разве мог отказать единомышленникам? Он и так ощущал некоторую вину перед «товарищами по классу». Впрочем, хотя несколько раз и выступал на предвыборных митингах, в целом отнесся к мероприятию несерьезно: ну какой из него мэр?

В результате при голосовании кандидат-социалист набрал всего 245 голосов. Но участие в кампании подняло продажи его книг. А в последнем он нуждался, потому что тратил всё больше и больше. Ему, который еще так недавно не знал, найдется ли у него что-либо на ужин, явно нравилась роль этакого Гарун аль-Рашида: он оплачивал счета Флоры, платил за аренду ее дома (вместе с матерью, напомним, жили сводная сестра Джека — Ада и ее малыш Джонни), помогал своей чернокожей кормилице, «маме Дженни», с процентами по закладной и налоговыми платежами, «подкидывал» приличные суммы нуждающимся приятелям. К тому же и сам жил на широкую ногу: по средам завел обычай собирать друзей и знакомых. В романе «Джон Ячменное Зерно» писатель объяснял это так: «Теперь у меня был свой дом. Когда ходишь в гости, надо приглашать и к себе. <…> Я не должен ударить лицом в грязь». А потому «завел запасы пива, виски, столовых вин…» — «меня нельзя было застать врасплох». В автобиографической книге эти слова звучат в качестве оправдания спорадических возлияний, постепенно снова входивших в привычку («В этот период я пил по той же причине, которая побудила меня пить со Скотти и гарпунщиком, а позднее — с устричными пиратами: я знал, что у мужчин так принято, и хотел выглядеть в их глазах мужчиной. Мои новые знакомые — тоже искатели приключений, но интеллектуального порядка — пьют. Отлично. Почему же не пить вместе с ними? Мне Джон Ячменное Зерно не страшен!»). Но здесь важнее другое — новый стиль жизнь очень нравился Лондону, иначе не прозвучало бы хвастливое: «Видите, как изменился мой жизненный уровень!»

Вместе с предложениями от периодических изданий со всех концов Америки росли и гонорары. Это, конечно, радовало (потому что деньги все равно утекали как вода!), но все хотели одного и того же — рассказов о Севере и золотоискателях. А он, сочинив за полтора с небольшим года почти три десятка таких историй, был сыт ими по горло. Но вырваться с «просторов Севера» не мог — за них платили… Увлекало же его тогда совсем иное — отношения с Анной Струнской и их совместный роман.

Выше мы упоминали об обстоятельствах их знакомства, теперь пришло время рассказать подробнее.

Познакомил их Остин Льюис, один из местных социалистов и давний приятель Лондона, на лекции осенью 1899 года. Они понравились друг другу сразу: о том впечатлении, которое произвел молодой писатель на девушку, а она — на него при первой встрече, выше уже говорилось. Да и взгляды их, и убеждения во многом совпадали. В те дни роман с Мэйбл Эпплгарт был уже на излете, и эта встреча, а потом и общение с юной эмигранткой из России, скорее всего, ускорили его конец (помимо, разумеется, иных причин). После встречи, уже в декабре 1899-го, завязалась интенсивная переписка. Поначалу Лондон величал ее «мисс Струн-ски», но довольно скоро начал обращаться к ней просто по имени. Обсуждали они многие вещи: прежде всего книги, проблемы литературы, но и вопросы иного плана — в частности, взаимоотношения мужчины и женщины. Тема в те времена была очень популярна (вспомним хотя бы «Хождение по мукам» А. Н. Толстого), по этому поводу увлеченно дискутировала образованная молодежь по обе стороны океана. Лондон придерживался социал-дарвинистских воззрений (вполне по Спенсеру), отметал любовь, считал ее атавизмом и предлагал смотреть на отношения мужчины и женщины, а тем более на брак, «открытыми глазами» — как на партнерский союз, заключенный с целью продолжения рода («…брак входит в обычный жизненный путь всех людей… с биологической точки зрения, институт брака необходим для продолжения рода»[166]) и в основе имеющий близость духовную, интеллектуальную и — очень желательно! — физическое здоровье («Если человек пользуется половым подбором и на научном основании улучшает породы рыб, птиц, животных и растений, почему бы ему не улучшить свой собственный род?»). Анна придерживалась иных воззрений и полагала, что без любви союз мужчины и женщины бесперспективен и даже безнравствен, признавая, впрочем, что «мужчины и женщины созданы по разным образцам».

При всей высокой интеллектуальности рассуждений корреспондентов нетрудно заметить — их переписка не только «пир духа», но и любовная игра, флирт. Причем взаимный. Мотивы Лондона понятны: ему нравилась Анна, он ее «желал». Разумеется, и девушке он нравился, но ее отношение к Лондону явно сложнее: тут и чувства, и льстящее внимание со стороны признанного писателя, «видного социалиста», и много еще чего, женского…

Женитьба Джека на Бесси не прервала их отношений. Он, видимо, объяснил Анне свои мотивы в духе того же социал-дарвинизма и собственных воззрений на брак: «любви нет», «партнерство», «тихая гавань» и пр. К тому же у Лондона появилась идея: «развернуть» их переписку в эпистолярный философский роман о природе любви, об отношениях мужчины и женщины, институте брака, евгенике и т. п. Разумеется, у Анны, мечтавшей о писательстве, от такой перспективы захватило дух. Что касается Лондона, его резоны тоже вполне очевидны: во-первых, получить от девушки то, чего желал, а во-вторых, проявить себя еще и мыслителем — репутация успешного беллетриста уже тогда его несколько тяготила.

Роли распределили следующим образом. Лондон выступает от лица Герберта Уэйса, молодого ученого-экономиста, человека здравомыслящего, «научного», приверженца спенсерианства. Он отрицает любовь (как «здоровое» чувство), подходит к решению полового вопроса рационально и материалистически. Анна скрывается под личиной Дэна Кэмптона — маститого литератора, филолога и поэта, верящего в любовь и считающего ее необходимой составляющей счастливого брака. Кроме этих двух персонажей в романе присутствует еще и Эстер Стеббинс, любящая невеста Уэйса. Они обручены. Свадьба должна состояться через два года, когда Герберт защитит докторскую диссертацию и опубликует монографию, — таков его план и договоренность с Эстер. Потому что это — «разумно».

Отношение Уэйса к невесте (и к любви вообще) красноречиво характеризуют следующие строки: «Прелестная молодая женщина, — подумал я, пожимая руки Эстер, — и не совсем обычного типа. Она здорова, сильна, красива и молода; она будет очаровательной женой и прекрасной матерью. <…> Поверьте мне, я очень люблю Эстер. Я уважаю ее и восхищаюсь ею. Я горжусь ею и тем, что такое прекрасное создание считает меня достойным пройти с нею рядом жизнь. Наш брак будет счастливым. В нем нет ничего стеснительного, подавленного или несоответственного. Мы хорошо знаем друг друга — обычно влюбленные узнают друг друга только после брака, и это часто приносит с собой много боли. С другой стороны, мы не ослеплены безумием любви, мы смотрим на жизнь ясным, здоровым взглядом и верим, что нам удастся счастливо прожить жизнь вместе».

Кэмптон — романтик, он верит в любовь. И утверждает: «Лучше пылать прекрасными юными мыслями, трепетать и волноваться, чем медленно и тупо пресмыкаться в мире плоской действительности; лучше надеяться, мечтать и стремиться к великой гармонии, чем быть слепым, глухим и немым, — это лучше и для типа, и для бессмертной мировой души. Мне представляется это самым важным: от этого зависят жизнь и смерть. <…> Ощущаешь ли ты священный трепет? Протягиваешь ли в молитве руки, мечтая о красоте? Чувствуешь ли ты ее?»

Таковы роли оппонентов — участников переписки. Очевидно, что в уста Уэйса Лондон вкладывал собственные мысли. Трудно сказать, насколько комфортно чувствовала себя Анна Струнская в маске Дэна Кэмптона и насколько она была искренна, но как женщина должна была симпатизировать строю мыслей своего alter ego.

По сути, роман начал создаваться в декабре 1899-го — с первых писем между Лондоном и Анной. В конце 1900-го он стал уже обретать очертания.

Активная, хотя и от случая к случаю, работа (Лондону изрядно мешали рассказы на «северную» тему, которых требовали журналы и которые он вынужден был сочинять) велась соавторами в течение 1901-го — начале 1902 года. Если раньше они в основном работали «дистанционно», то в этот период всё чаще — совместно, обсуждая текст, идеи, детали их выражения, стилистику. Лондон встречался с Анной, но обычно — она приезжала к нему. Сначала в новый дом на Пятнадцатой Восточной улице, ИЗО, а потом и за город, в особняк в Пидмонте, где соавторы проводили, запершись, по несколько часов кряду.

Как относилась Бесси к этому? Отрицательно — она ревновала. А когда после рождения малышки-первенца семья перебралась в Пидмонт, то, по воспоминаниям знакомых, стала относиться к Анне даже враждебно.

Трудно не задаться иным вопросом: неужели соавторы всерьез надеялись, что их проект обретет законченную форму в виде книги — то есть блока страниц, одетого в переплет? Во всяком случае, у современного писателя такой вопрос возник бы неизбежно: эпистолярный роман — сплошные многословные рассуждения без всякого действия и интриги — будет ли он интересен читателю? Судя по всему, у Анны сомнений не было — в этом смысле она доверяла своему старшему (и знаменитому!) товарищу. Лондона, по крайней мере сначала, результат не очень заботил — его увлекал процесс. Да и современный читатель — совсем не тот, что существовал столетие назад, когда «половой вопрос» изрядно смущал умы интеллектуалов из мелкобуржуазной среды и порождал бурные дискуссии… Так что вполне может быть, что соавторы даже были уверены в актуальности и успехе затеи.

Но роман свой так и недописали: летом Анна узнала, что Бесси беременна (а ведь Лондон убеждал ее, что между ним и его женой нет никаких отношений, что они вскоре расстанутся, и она ему верила[167]). И написала два письма. Но уже не от лица Дэна Кэмптона, а от имени Эстер Стеббинс (хотя ее участие в переписке не предполагалось). Одно было адресовано Дэну Кэмптону, а другое — ее жениху Герберту Уэйсу. Смысл обоих был одинаков: свадьбы не будет, он (Уэйс) «меня не любит» — «я в этом убедилась»…

Не будем гадать о характере отношений Лондона и Анны — этим занимались многие биографы. Финал «Писем Кэмптона и Уэйса» и без того красноречив. Хорошо известно, что Лондон предлагал Струнской выйти за него замуж, она отказалась, но сделала это очень изящно, сохранив дружбу. Бытует версия (очень, кстати, правдоподобная), что Джек сделал предложение Бесси тотчас после отказа Анны. Плохо он все-таки понимал женщин: разве отказ всегда означает решительное «нет»? Женщина — тем более молоденькая, симпатичная и не чуждая кокетства — как крепость, ее «осаждать» надо. Неужели он не понимал этого? Ведь опыт отношений с Мэйбл Эпплгарт у него был. Торопился. Хотел всё и немедленно, паря на крыльях литературного успеха.

А Струнская, похоже, любила Лондона, если так вспоминала о нем два десятка лет спустя: «Как сейчас вижу его — одной рукой он держит за руль велосипед, а в другой сжимает огромный букет желтых роз, который только что нарвал в своем саду; шапка сдвинута назад, на густые каштановые волосы; большие синие глаза с длинными ресницами смотрят на мир, как звезды. Необычайно мужественный и красивый мальчик, доброта и мудрость его взгляда не вяжутся с его молодостью. Вижу его лежащим в маках, он следит за змеем, парящим над секвойями и нежно им любимыми эвкалиптами высоко в лазурном калифорнийском небе… Я вижу его сидящим за работой… Ночь почти на исходе, и кажется мне, что заря приветствует и обнимает его…»[168]

И последний вопрос: Джек и Анна — они были любовниками? Сам Лондон утверждал, что вскоре после (или до?) брака с Бесси «вступил в связь с Анной Струнской». От женщины в таком деликатном вопросе ожидать прямого ответа, разумеется, трудно.

Ирвинг Стоун приводит слова Анны (из ее собственноручного письма биографу — спустя 20 лет после смерти писателя): «Отношения между мною и мистером Лондоном были дружескими, не более. Кроме всего прочего, мистер Лондон едва ли принадлежит к числу людей, способных в собственном доме ухаживать за другой женщиной. Со мною он неизменно вел себя в высшей степени осмотрительно. Судя по всему, что я видела, можно было заключить, что он в то время был без ума от жены».

Верится с трудом. Тем более что в действительности (и Струнская это прекрасно знала!) Лондон никогда не был «без ума от жены». Во всяком случае, от первой «миссис Лондон». Но разве можно рассчитывать на иные слова от почтенной дамы шестидесяти лет, супруги, матери семейства, уже давно не социалистки и не бунтарки?

Судя по реакции Анны на известие о беременности Бесси, а также по ее двум финальным письмам в книге от лица Эстер, близки они все-таки были. И, вероятно, у них имелись какие-то общие планы…

Кстати, небольшой эпизод. Предоставим слово самому Лондону:

«Позвольте рассказать Вам маленький эпизод, из которого Вам станет ясно, с какой легкостью я даю волю чувственному началу. Помните, я уезжал в Южную Африку. В одном вагоне со мной ехала женщина с ребенком и няней. Мы сблизились в мгновение ока, в самом начале пути, и уж до Чикаго не расставались. Это была чисто физическая страсть — и только. Помимо того, что это была просто милая женщина, в ней не было для меня никакого очарования. Страсть не коснулась ума, нельзя даже сказать, что она так уж безраздельно завладела чувством. Прошли три дня и три ночи, и ничего не осталось».

Действительно, только «эпизод». Впрочем, вполне характеризующий тогдашнего Лондона. Как бы ни утверждал писатель: «В моей вселенной плоть — вещь незначительная. Главное — душа. Плоть я люблю, как любили греки. И все же эта форма любви, по сути своей, сродни художественному творчеству — если не совсем, то отчасти».

«Греческое» в нем бурлило. Трудно представить, чтобы рядом с Анной, которая явно испытывала к нему не только дружеские чувства, «художественное творчество» не проявилось.

Анна вышла замуж, но позднее — в 1906 году, за журналиста и социалиста Уильяма Уоллинга, вместе с которым в 1905-м ездила в Россию освещать революцию.

А их совместный труд — «Письма Кэмптона и Уэйса» (The Kempton-Wace Letters) — Джек Лондон доработал, включив туда и послания Эстер-Струнской. Все-таки он уже был профессионалом, а у профессионала все должно идти в дело. И предложил книгу своему издателю, а тот — опубликовал. Но это случилось позднее, почти через год — в мае 1903-го. Роман вышел анонимно.

«Чужой среди своих»: 1902—1903

К середине 1902 года личная жизнь Джека Лондона изрядно подзапуталась. Творческая, точнее, финансово-издательская, напротив, складывалась весьма благоприятно: от заказов и предложений просто отбоя не было. Новые рассказы и статьи появлялись в печати чуть ли не еженедельно, росли гонорары. В 1901-м вышел второй сборник рассказов «Бог его отцов», в начале 1902-го третий — «Дети мороза». Осенью — книга «Путешествие на “Ослепительном”» и роман «Дочь снегов». Другое дело, что писатель устал от «белого безмолвия». При этом, несмотря на растущие поступления от издателей, жил не по средствам — тратил куда больше, чем зарабатывал.

21 июля телеграммой Лондону поступило предложение от информационного агентства «Америкэн Пресс Ассоши-эйшн» — отправиться военным корреспондентом в Южную Африку, туда, где уже отгремела Англо-бурская война. В агентстве хотели бы получить от него серию статей, описывающих послевоенную ситуацию. Писатель предложение принял. Дальняя поездка за океан виделась ему выходом из круга накопившихся проблем — личных и финансовых (а ему обещали хорошо платить). Да и новые впечатления были необходимы — как профессионал он очень нуждался в них и хорошо чувствовал эту потребность.

Был и собственный интерес: не раз он рассказывал Анне и другим знакомым социалистам об опыте, который приобрел, скитаясь по дорогам Америки. И нередко слышал в ответ, что в Англии «люди толпы» живут куда хуже, чем в Штатах, а самая катастрофическая ситуация в рабочих кварталах британской столицы, в Ист-Энде. Ему хотелось узнать истинное положение вещей и сказать правду.

Бесси была беременна, появление младенца ожидали к концу октября, но Лондона это, разумеется, не остановило. И уже на следующий день, 22 июля, он мчался трансконтинентальным экспрессом (с пересадкой в Чикаго) в Нью-Йорк — оттуда уходил пароход, который перенесет его в Европу.

В Нью-Йорке писатель задержался, чтобы увидеться с Джорджем Бреттом, главой американского отделения знаменитой британской издательской компании Macmillan. После провала «Дочери снегов» и связанного с романом конфликта с McClure Лондон предложил свои тексты нью-йоркскому издательству и встретил там самый горячий прием: ему ответил лично глава компании. В письме от 27 декабря 1901 года Джордж Бретт-старший писал среди прочего Джеку Лондону: «То, что вы делаете, пожалуй, лучшее, что существует сейчас в американской литературе… Я хочу публиковать все, что вы напишете в будущем»[169]. Собственно, с этого письма и началось сотрудничество с Macmillan, которое продолжалось затем всю творческую жизнь. Начиная с 1902 года почти все (за очень редким исключением) книги Лондона впервые выходили в этом издательстве. Более того, вскоре издательство Macmillan начало выплачивать любимому автору «стипендию», а позднее платило щедрые авансы и даже гасило кое-какие долги. В общем, мистер Бретт стал настоящим ангелом-хранителем для писателя. Но это в недалеком будущем, а в июле 1902 года состоялась их первая личная встреча, которая затем переросла в настоящую дружбу.

Джордж Бретт, конечно, был необычным человеком. Англичанин, он был влюблен в американскую литературу и как издатель делал все возможное для ее развития и продвижения. По сути, именно он по-настоящему и открыл Джека Лондона американской да и мировой читающей публике (как, впрочем, Эптона Синклера, Эллен Глазгоу и многих других)[170].

Подробности первой их встречи неизвестны, но наверняка среди прочего говорили они о новых произведениях писателя. Именно тогда Лондон изложил ему идею «Писем Кэмптона и Уэйса» и нашел у издателя поддержку. По воззрениям последний был либералом и прогрессистом. Видимо, поэтому поддержал Бретт и совершенно сумасшедшую идею писателя: задержаться на две-три недели в Лондоне, «нырнув» на дно трущоб Ист-Энда, с тем чтобы в обличье бродяги изучить его жизнь изнутри, а затем написать об этом книгу. Ее Бретт обещал издать. По планам «Америкэн Пресс Ассошиэйшн», прежде чем направиться в Южную Африку, Лондон должен был взять интервью у нескольких британских генералов, воевавших против буров. Две-три недели на это уйдут, а потому можно параллельно заняться изучением мира столичных трущоб — так предполагал писатель.

30 июля на пароходе «Маджестик» он отплыл из Нью-Йорка и уже вскоре оказался в Лондоне. Здесь его ожидали новые известия: запланированная поездка в бывший Трансвааль отменялась, интервьюировать доблестных вояк не надо, можно возвращаться — обратный билет оплачен…

Но Джек Лондон — впервые в британской столице, да и планы имеются, а то, что денег у него осталось совсем немного — не беда! С его-то опытом жизни без средств — неужели это проблема?

Ирвинг Стоун писал, что намерение превратиться в обитателя трущоб возникло у Лондона спонтанно. Но это, видимо, не так, если с дороги, накануне отплытия, он писал Анне Струнской:

«Через неделю я буду в Лондоне. Там у меня всего два дня на приготовления, а потом я исчезну с глаз долой, чтобы наблюдать коронацию (а он прибыл действительно как раз к коронации недавно взошедшего на престол Эдуарда VII. — А. Т) как рядовой представитель лондонского мира животных, ибо они и есть животные, но, наверное, как и в обитателях нью-йоркских трущоб, в них тлеет искра божья».

Всё, что последовало затем, хорошо известно: в первых очерках (если угодно — главах) книги «Люди бездны» Лондон описал, как и что он делал, чтобы проникнуть в трущобы Ист-Энда и освоиться. Нет смысла пересказывать книгу — в свое время с разной степенью подробностей ее пересказывали и Стоун, и Балтроп, и Фонер, и многие другие биографы писателя. Лучше «Людей бездны» прочитать. Но уже с начальных страниц видно, какое глубокое и сильное впечатление произвела на писателя даже первая встреча с этим миром:

«На улицах Лондона нигде нельзя избежать зрелища крайней нищеты: пять минут ходьбы почти от любого места — и перед вами трущоба. Но та часть города, куда въезжал теперь мой экипаж, являла сплошные, нескончаемые трущобы. Улицы были запружены людьми незнакомой мне породы — низкорослыми и не то изможденными, не то отупевшими от пьянства. На много миль тянулись убогие кирпичные дома, и с каждого перекрестка, из каждого закоулка открывался вид на такие же ряды кирпичных стен и на такое же убожество. То здесь, то там мелькала спотыкающаяся фигура пьяницы, попадались и подвыпившие женщины; воздух оглашался резкими выкриками и бранью. На рынке какие-то дряхлые старики и старухи рылись в мусоре, сваленном прямо в грязь, выбирая гнилые картофелины, бобы и зелень, а ребятишки облепили, точно мухи, кучу фруктовых отбросов и, засовывая руки по самые плечи в жидкое прокисшее месиво, время от времени выуживали оттуда еще не совсем сгнившие куски и тут же на месте жадно проглатывали их. На всем пути нам не попалось ни одного экипажа, и детям, бежавшим сзади нас и по бокам, мы казались, верно, посланцами из какого-то неведомого и лучшего мира. Всюду, куда ни обращался взор, были сплошные кирпичные стены и покрытые грязной жижей мостовые. И над всем этим стоял несмолкаемый галдеж. Впервые за всю мою жизнь толпа внушила мне страх. Такой страх внушает морская стихия: сонмы бедняков на улицах представлялись мне волнами необъятного зловонного моря, грозящими нахлынуть и затопить меня»[171].

Не «затопили»: он довольно быстро адаптировался, и, по его словам, «когда попал… на Восточную сторону, то с радостью почувствовал, что освободился от страха перед толпой». «Я стал частью ее, — писал Лондон. — Огромное зловонное море захлестнуло меня — вернее, я сам осторожно погрузился в его пучину». Вот именно что «осторожно погрузился». И превратился в «чужого среди своих», хотя и считал, что в этом «море» он — как раз свой. Но был, конечно, чужаком. Потому что наблюдал жизнь Ист-Энда, хотя изнутри и с сочувствием, но все же — со стороны. Потому что всегда мог «всплыть»: в курсе его «погружения» была местная полиция, он мог передохнуть (и досыта поесть!) на съемной квартире, да и золотой соверен (так, на всякий случай!) был зашит в подкладку его фуфайки. Его «товарищи» были лишены всего этого. К тому же писатель знал, что он здесь временно, а они — навсегда.

Но, к чести Лондона, необходимо сказать, что исследование он провел разностороннее, подробное. Судя по очеркам, от его взгляда не укрылись, пожалуй, ни одна важная деталь жизни и быта и даже особенности мироощущения столичных обездоленных. Да и портреты обитателей «дна» — знакомцев «туриста» — получились живописные!

«Люди бездны» открыли еще одну, совершенно новую грань таланта писателя — публициста-расследователя. В этом смысле Лондон один из ярких предшественников современных ему и грядущих «разгребателей грязи» — Л. Стеффенса, И. Тарбелл, Э. Синклера и др. Очевидно и то, что на книгу о лондонских трущобах его вдохновила книга Джейкоба Рииса, корреспондента The New York Sun, который изучал нью-йоркские трущобы и их обитателей. Но тот наблюдал их почти десять лет, а Лондон — только несколько недель. Все это время писатель не только жил среди обездоленных, он «выныривал» и по горячим следам (пока новые впечатления не стерли прежние) писал на съемной квартире свою книгу.

Жизнь в трущобах да и книга дались ему нелегко. Тогда же он писал Анне Струнской из Лондона: «Я чувствую себя совершенно больным в этой преисподней, именуемой Ист-Эндом и населенной живыми людьми».

По художественным достоинствам и полемическому накалу очерки Лондона явно превосходят произведения упомянутых авторов (художник все-таки!), но что касается обобщений и анализа — здесь Лондон уступает своим современникам и «коллегам». Сказывается многое: краткость пребывания в трущобах, несколько высокомерный американизм писателя (он сравнивает, к примеру, физическое состояние американских и британских нищих — их рост, вес, умственные способности), идеологические шоры и предубежденность выходца «из народа». Играет свою роль и социал-дарвинизм Лондона. А чего стоят его конспирологические построения! Не раз звучит в книге мысль, что всё это, мол, заговор империалистов, стремящихся извести «лишнее население».

Вывод писателя однозначен:

«Эта система, столь грубо и преступно попирающая права людей, будет неизбежно уничтожена. И надо сказать, что она не только расточительная и бездарная, но также и грабительская система. Каждый изможденный бедняк без кровинки в лице, каждый слепой, каждый малолетний преступник, попавший в тюрьму, каждый человек, желудок которого сводят голодные спазмы, страдает потому, что богатства страны разграблены теми, кто ею управляет. И ни один из представителей этого правящего класса не сумеет оправдаться перед судом Человека. Каждый младенец, гибнущий от истощения, каждая девушка, выходящая по ночам на панель Пиккадилли после целого дня изнурительного труда на фабрике, каждый несчастный труженик, ищущий забвения в водах канала, требует к ответу “живых в домах и мертвых в могилах”. Миллионы человек, никогда не евшие досыта… никогда не имевшие теплой одежды и сносного жилья, предъявляют счет правящему классу за пищу, которую он пожирает, за вина, которые он пьет, за роскошь, которой он себя окружил, за дорогое платье, которое он носит».

Увы, «эта система» не только живет, но, как мы видим, развивается, обновляется и даже возрождается — там, где, казалось бы, сбылись мечты Лондона-социалиста. Но это — совсем другая история.

Книга у Лондона получилась. Уже через несколько месяцев на своих страницах ее в несколько сокращенном виде опубликовал журнал социалистической направленности «Уилшайрз мэгэзин» (его издавал в Нью-Йорке видный американский социалист Гилфорд Уилшайр), а затем в полном виде вышла в издательской фирме Джорджа Бретта.

После того как «Люди бездны» были дописаны, Джек Лондон с облегчением «вынырнул» на поверхность, желая одного — очистить легкие от смрада Ист-Энда и изгнать из памяти ужасающие картины трущоб британской столицы. А что может быть лучше новых впечатлений? И он отправился в Европу — сначала во Францию, потом в Германию, а затем в Италию, в которых, разумеется, никогда не бывал.

Вероятно, он планировал большое путешествие, результатом которого должна была стать новая книга. Публицистика его притягивала, после «Людей бездны» он почувствовал вкус к этому роду литературы. Но «европейский тур» литературных последствий не имел. Вероятно, потому, что получился слишком коротким: в дороге его настигло известие о рождении второго ребенка, снова девочки.

Биографы в один голос уверяют, что Лондон хотел сына и появление второй дочери его изрядно расстроило. Находятся и такие, кто утверждает, что после этого «брак с Бесс был обречен»[172]. Что ж, вероятно, отец действительно очень ждал сына и известие о девочке его разочаровало. А вот что касается брака, он был обречен с самого начала — любви в нем не было. А на песке умозрительных конструкций, что бы ни говорил по этому поводу Герберт Уэйс, крепкого союза не построишь…

Свой вояж Джек Лондон прервал и вернулся в Америку к семье и новорожденной дочери.

Он же Бриссенден

Честно говоря, автор этих строк не уверен в том, как правильно произносится фамилия одного из героев романа «Мартин Иден»: «Бриссенден» или «Бриссёнден». Но это, в принципе, не очень важно — куда важнее другое: за этим персонажем, во-первых, скрывается вполне реальный человек, а во-вторых, упомянутый герой не только серьезно повлиял на Идена, но и его прототип сыграл важную роль в жизни автора романа. Причем в реальности его значение для Лондона было куда серьезнее, нежели для литературного alter ego. «Выныривая» из трущоб Ист-Энда, писатель не только тщательно фиксировал для будущей книги свои наблюдения, но и писал письма. Едва ли не львиная их доля адресована одному и тому же человеку — Джорджу Стерлингу, американскому поэту и главному (если не единственному) другу Джека Лондона.

В свое время автор настоящих строк посвятил Бриссен-дену и его прототипу специальную статью[173], довольно подробно писал о Стерлинге в книге о Бирсе[174]. Фигура Стерлинга хорошо известна специалистам по литературе США[175]. Но не широкому читателю. В Википедии имеется статья, ему посвященная, но в англоязычной ее части. Поэтому представить его надо.

Джордж Стерлинг (Sterling; 1869–1926) родился на востоке Соединенных Штатов, на берегу Атлантического океана, в городке под названием Сэг-Харбор, принадлежал к семье местной аристократии — потомков первых колонистов. Получил прекрасное образование. Выходец из религиозной католической среды, поначалу он собирался стать священником, поэтому поступил в католический колледж Святого Чарлза в штате Мэриленд. Увлечение религией оказалось недолгим — уже через несколько месяцев он вернулся к светской жизни, но время, проведенное в колледже, оказалось очень важным в поэтическом формировании Стерлинга. Там он встретил своего первого литературного наставника — католического священника и поэта Джона Тэбба. Преподобный был родом из аристократической семьи виргинских плантаторов, в прошлом участником Гражданской войны Севера и Юга. В послевоенные годы обратился к поэзии и религии, а затем стал преподавателем католического колледжа. В конце 1880-х, когда Стерлинг был студентом колледжа, поэтическое имя Тэбба уже хорошо знали. Главным образом, на почве поэзии увлекавшийся стихосложением Стерлинг и сблизился с Тэббом. Поэтические воззрения святого отца целиком принадлежали прошлому — его взгляд был обращен к английским романтикам как идеалу, он был истовым почитателем Китса и Шелли. О значении Тэбба в формировании молодого поэта можно судить хотя бы по тому, что в первом сборнике Стерлинга The Testimony of Suns (1903)[176] есть стихотворение, озаглавленное «Над строками отца Тэбба», в котором он сравнивает его строки с цветами too delicate for touch — «слишком нежными, чтобы оскорбить их прикосновением». Представления Стерлинга о поэзии, роли и месте поэта, о смысле и назначении поэтического творчества во многом сформировались под воздействием преподобного Джона Тэбба.

В Калифорнию Стерлинг перебрался после завершения образования — в 1890 году. Его дядя (брат матери) сколотил изрядное состояние, спекулируя недвижимостью в Окленде и Сан-Франциско. Вскоре по переезде Стерлинг поступил на работу в одну из риелторских фирм дяди. Риелтор из него получился неважный — усердием он не отличался, но он был родственником босса, поэтому особенных требований к нему не предъявляли. Вел богемный образ жизни, смыслом своего существования считал поэзию, сочинял, впрочем, без одержимости, но много читал, общался, имел огромное число приятелей и знакомых.

В романе «Мартин Иден» герой и Бриссенден впервые встретились у Руфи. Читаем: «Это был памятный вечер для Мартина, ибо он познакомился с Рэссом Бриссенденом. Как Бриссенден попал к Морзам, кто его привел туда, Мартин так и не узнал».

Можно подумать, что встреча произошла в доме Эпплгартов. В реальности этого быть не могло: хорошо известно, что встретились они в 1901 году, а к тому времени отношения Лондона с Мэйбл были уже далеко позади. Скорее всего, встретились они на одной из тусовок «Толпы», в которых Джек время от времени принимал участие.

Лондон, видимо, был искренен, когда писал в романе, что поначалу Бриссенден показался Мартину «человеком бледным и неинтересным». Более того, Мартин «решил, что он еще и невежа: уж очень бесцеремонно слонялся он из одной комнаты в другую, глазел на картины и совал нос в книги и журналы, лежавшие на столах или стоявшие на полках. Наконец, не обращая внимания на прочее общество, он, точно у себя дома, удобно устроился в кресле, вытащил из кармана какую-то книжку и принялся читать. Читая, он то и дело рассеянно проводил рукою по волосам». Это черта характера: Стерлинг был чужд предрассудков и чувствовал себя совершенно свободно в любом обществе. «Потом Мартин забыл о нем и вспомнил только в конце вечера, когда увидел его в кружке молодых женщин, которые явно наслаждались беседой с ним». И это тоже характерно: женщины Стерлинга обожали. Во-первых, он был красив. Во-вторых, умен и остроумен. А в-третьих, он просто любил женщин — и они это хорошо чувствовали.

Судя по всему, и знакомство Лондона со Стерлингом развивалось по описанному в романе сценарию:

«По дороге домой Мартин случайно нагнал Бриссендена.

— А, это вы, — окликнул он.

Тот что-то не очень любезно проворчал в ответ, но все же пошел рядом. Мартин больше не делал попыток завязать беседу, и так они, молча, прошли несколько кварталов.

— Старый самодовольный осел!

Неожиданность и энергичность этого возгласа поразили Мартина. Ему стало смешно, но в то же время он почувствовал растущую неприязнь к Бриссендену.

— Какого черта вы туда таскаетесь? — услышал Мартин, после того как они прошли еще квартал в молчании.

— А вы? — спросил Мартин в свою очередь.

— Убейте меня, если я знаю, — отвечал Бриссенден. — Впрочем, это я там был в первый раз. В конце концов, в сутках двадцать четыре часа. Надо же их как-нибудь проводить. Пойдемте, выпьем.

— Пойдемте, — отвечал Мартин.

…Они разговорились: говорили о разных вещах и прерывали беседу для того, чтобы по очереди заказывать новые порции. Мартин, обладавший необычайно крепкой головой, все же не мог не удивляться выносливости своего собутыльника. Но еще больше он удивлялся мыслям, которые тот высказывал».

В романе Бриссенден очаровал Мартина. То же самое произошло и в реальности: Стерлинг покорил Лондона. Прежде всего, огромными познаниями и поразительным интеллектом. Да и манеры, свобода и умение держаться тоже покоряли. Так что в «Мартине Идене», скорее всего, переданы искренние эмоции:

«В нем <Бриссендене> были огонь, необычайная проницательность и восприимчивость, какая-то особая свобода полета мысли. Говорил он превосходно. С его тонких губ срывались острые, словно на станке отточенные слова. Они кололи и резали. А в следующий миг их сменяли плавные, льющиеся фразы, расцвеченные яркими пленительными образами, словно бы таившими в себе отблеск непостижимой красоты бытия. Иногда его речь звучала как боевой рог, зовущий к буре и грохоту космической борьбы, звенела, как серебро, сверкала холодным блеском звездных пространств. В ней кратко и четко формулировались последние завоевания науки. И в то же время это была речь поэта, проникнутая тем высоким и неуловимым, чего нельзя выразить словами, но можно только дать почувствовать в тех тонких и сложных ассоциациях, которые эти слова порождают. Его умственный взор проникал, словно чудом, в какие-то далекие, недоступные человеческому опыту области, о которых, казалось, нельзя было рассказывать обыкновенным языком. Но поистине магическое искусство речи помогало ему вкладывать в обычные слова необычные значения, которых не уловил бы заурядный ум, но которые, однако, были близки и понятны Мартину».

Так (или примерно так), видимо, и началась дружба Лондона и Стерлинга, которую прервала только смерть одного из них.

Эндрю Синклер в своей книге о Джеке Лондоне утверждал, будто сблизились они потому, что Стерлинг ввел Лондона в мир «буржуазной мишуры» — дорогих ресторанов, светских раутов и клубов, а Джек Стерлинга — «в грубый и простой мир низов, низкосортного виски и дешевых китайских шлюх из борделей Дикого Берега»[177].

Не приходится сомневаться, что в их дружбе бывали путешествия и подобного рода. Но уровень отношений был, разумеется, выше. Не таким примитивным.

Они были, конечно, очень разными — духовно и физически. Стерлинг, на семь лет старше, из хорошей семьи, никогда не нуждался в деньгах, был высок ростом, строен и обычно меланхоличен. Джек, напротив, — улыбчив, коренаст, атлетически сложен, энергичен. Ему ведома была изнанка жизни, представлений о которой его друг не имел. Стерлинг совершенно свободно чувствовал себя в новом для Джека мире, где последний, напротив, ощущал скованность и неуверенность. Они очень по-разному смотрели на литературу, по-разному видели и собственное место в ней. Стерлинг полагал себя поэтом, подобным великим предшественникам, творил «в башне из слоновой кости», презирая действительность. Джек, напротив, был сама современность, убежден в том, что писатель должен жить и творить «здесь и сейчас», немедленно реагируя на актуальные запросы. Тем не менее они стали друзьями. Видимо, каждый находил в друге то, чего был лишен сам. Что ж, как говорят англичане (да и американцы): extremes meet — «противоположности притягиваются».

Наделили они друг друга и прозвищами: Стерлинг называл Джека «Волк», а тот его — «Грек» (Стерлинг действительно напоминал античного грека: и профилем, и какой-то нездешней величавостью), и постоянно использовали их в переписке.

И еще одно качество очень привлекало Лондона в Стерлинге — его безграничный гедонизм. В душе он и сам был гедонистом и страстно желал получить как можно больше удовольствий от жизни, абсолютно убежденный в том, что заслужил их. Не только лично — но и как «человек толпы». В каком-то смысле это была «месть класса».

Вместе с тем вкусы молодого Лондона не отличались утонченностью, они были просты. Характерный пример — в романе «Джон Ячменное Зерно»:

«Помню, когда вышла моя первая книга, группа знакомых по Аляске устроила в мою честь встречу у себя в Богемском клубе в Сан-Франциско. Мы сидели, утопая в роскошных кожаных креслах, и заказывали напитки. Я понятия не имел, что существует столько разных ликеров и сортов виски. Я никогда не пробовал ликеров, и то, что виски разбавляют содовой водой и пьют со льдом из высоких бокалов, явилось для меня новостью. Я не знал, что название “Шотландское” тоже относится к виски. Мне были известны только напитки бедняков, которые пили вдоль границы и в портовых кабаках: дрянное пиво и еще более дрянное виски, без специальных названий. Я был сконфужен, не зная, что заказать, и лакей чуть не упал в обморок, когда я, наконец, велел подать красного вина, — это после обеда-то!»

Еще проще Джек Лондон смотрел на женщин и на отношения с ними. Как мы знаем, у него имелась и «теоретическая база», замешенная на дарвинизме и спенсерианстве, — в «Письмах Кэмптона и Уэйса» на эту тему рассуждений немало. К тому же Лондон был совершенно искренне убежден, что «полноценный самец» (а уж себя-то он считал более чем полноценным) по природе своей полигамен. «Мужчина может следовать своим вожделениям, не любя, — утверждал Лондон. — Он просто так уж создан. Мать-природа с непреодолимой силой взывает к нему о потомстве, и мужчина повинуется ее настояниям не потому, что он грешник по собственной прихоти, а потому, что над ним властвует ее закон».

Разумеется, о своих «похождениях» Бесс он не рассказывал, но она чувствовала, а потому мучилась и страдала. Позднее он вспоминал: «Она опасалась любой женщины… ревновала к кому угодно… подозревала всех». У нее имелись для этого очень веские основания.

Лондон, конечно, не монашествовал, когда Бесси носила их первую дочь, а затем и вторую. Но после возвращения из Европы и разочарования от того, что жена не родила ему сына, пустился во все тяжкие, порой не стесняясь заводить «амуры» прямо у себя дома. Тем более что по средам он установил обычай принимать гостей и делал это с размахом — порой насчитывалось человек до ста. Как вспоминали участники этих приемов, с каждым разом они становились всё более шумными, даже дикими. Нередко гости собирались и по воскресеньям. Все много пили, дурачились, устраивали розыгрыши. В одном из писем, датированном летом 1903 года, Лондон описывает один из таких «раутов»:

«Воскресенье я помню очень хорошо. Большую часть времени, практически все время, пока присутствовал Джо-акин, который пил без передыху, я дурачился с девчонками. Я вымазал мордашку Кейт вишнями и грязью, может, помнишь — это было нелегким делом, потому что она вздумала сопротивляться; Чармиан я облил водой с головы до ног, а потом Чарат и Чармиан принялись дурачиться с пудреницей. Чарат зашвырнула ее в кусты, и мне пришлось попотеть, разыскивая ее там»[178].

Со стороны, надо полагать, это выглядело не очень красиво, но Джеку нравилось, тем более что многие из его подружек были покладисты и не особенно ломались, когда он то одну, то другую приглашал «осмотреть» его рабочий кабинет.

«Мои моральные правила Вам известны, — писал он позднее Стерлингу. — Известны и обстоятельства того периода. Вы знаете, я не испытывал угрызений совести от того, что вступал на путь наслаждений».

Из «Писем Кэмптона и Уэйса» (да и из «северных рассказов») мы также знаем, что физическая близость для него не была связана с любовью. Это был акт удовольствия. Причем взаимного. Отчего же от него отказываться, если это радует обе стороны?

Сходные взгляды имел и Джордж Стерлинг (кстати, тоже женатый и тоже несчастливо, поскольку жена, красавица Кэри, его любила, а он ее — нет), и друзья, конечно, немало теоретизировали по этому поводу, оправдывая собственное поведение.

Позднее Лондон, похоже, раскаивался в своем тогдашнем образе жизни, но в оправдание утверждал: «Да, я разбойничал, я рыскал, выслеживая добычу, но добыча никогда не доставалась мне ценой обмана. Ни разу в жизни я не сказал “люблю” ради успеха, хотя часто этого было бы вполне достаточно. В отношениях с женщинами я был безукоризненно честен, никогда не требовал больше, чем был готов дать сам. Я либо покупал, либо брал то, что мне отдавали по доброй воле, и взамен по совести платил тем же; я никогда не лгал, чтобы оказаться в выигрыше или получить то, чего не смог бы добиться иначе».

Что же удивительного в том, что его брак стремительно разрушался? Весна и лето 1903 года стали апогеем этого. Безумные вечеринки по два раза на неделе, невнимание супруга, его холодность, растущее отчуждение, маленькие дети и бесконечные хлопоты по дому, в котором Бесси чувствовала себя лишней, — все это, в конце концов, вынудило ее уехать из дома в один из калифорнийских округов — Аламеду. В июне вместе с детьми она перебралась в местечко Глен-Эллен в округе Сонома. Ее пригласила к себе миссис Эймс из «Оверленд манфли». Инициатива исходила от Джека Лондона. Вполне может быть, Бесси надеялась на то, что супруг «перебесится» и жизнь наладится…

Надеялась напрасно. Миссис Эймс была теткой Чармиан Киттредж, журналистки и подружки Лондона, с которой он к тому времени сблизился, но, в отличие от многих сходных интрижек, обнаружил, что испытывает к ней «чувства».

Знала ли об этом тетушка будущей второй (и последней) жены писателя? Даже если не знала наверняка, то уж точно — подозревала. И, естественно, хотела помочь племяннице. Так что, если она и имела намерение «разрядить» обстановку в семье Лондонов, было это явно не на первом месте. Понятно, миссис Эймс больше волновала судьба родственницы и ее будущее.

В отсутствие жены и детей роман Джека и Чармиан развивался беспрепятственно и стремительно. Уже в конце июля, в очередной приезд к семье в Глен-Эллен, Лондон заявил Бесси, что расстается с ней. Причем сделал он это в два этапа, но в один день: сначала спросил, что она думает по поводу их переезда на уединенное ранчо где-нибудь в Южной Калифорнии — в глуши, подальше от суеты и соблазнов цивилизации. Бесси, решив, что Джек собрался взяться за ум и зажить спокойной семейной жизнью (она, разумеется, догадывалась, что у него бывают другие женщины, да он этого особенно и не скрывал), с радостью согласилась. Этот разговор произошел утром, когда они гуляли. А к вечеру, перед отъездом, Джек зашел к ней в домик и сообщил, что уходит от нее. В «глуши» должна была жить она с детьми, но не он.

Отвлекаясь от обстоятельств личного свойства, заметим: все это время — несмотря на рауты, сумасшедшие вечеринки, алкоголь, мимолетные связи и т. п. — писатель работал. Работал методично, сосредоточенно и без перерывов, выдавая ежедневно (без исключений!) от тысячи до полутора тысяч слов. У него могла болеть голова, отсутствовать соответствующее настроение, его могли осаждать заботы, но «норму» он вырабатывал всегда. Вот это, конечно, не может не поражать!

1903-й был годом постоянного успеха и писательского роста. В начале года Лондон закончил ставшую знаменитой вскоре повесть «Зов предков». Ее напечатал один из ведущих в то время американских журналов «Сэтеди ивнинг пост» и заплатил за публикацию две тысячи долларов. Столько ему никогда не платили. Но теперь — будут платить! И еще больше! Через пару месяцев в «Макмиллане» повесть вышла отдельным изданием и вызвала широкий резонанс. Незадолго до этого Бретт издал «Письма Кэмптона и Уэйса» (хотя и без энтузиазма — лично ему книга не понравилась), а затем и книгу «Люди бездны». Журналы требовали «северных рассказов», и хотя тема эта ему поднадоела уже изрядно, он их сочинял — ради денег. «Мужская верность», «Замужество Лит-Лит», «Тысяча дюжин», «Золотое дно» — написанные тогда для заработка, они отвлекали писателя от воплощения захватившего его в то время замысла — романа «Морской волк».

Год с небольшим назад, переживая неудачу своего первого романа, Лондон писал: «…я знаю, что еще напишу настоящий роман». Взявшись на излете весны 1903 года за «Морского волка», он уже предчувствовал, что на этот раз все будет по-другому — его ждет успех. Предчувствия его, как мы знаем, не обманули, — но всё это пока еще впереди. А тогда — бурная личная жизнь, грядущий развод с женой, увлечения и… алкоголь.

В неоднократно цитированной здесь «Исповеди алкоголика» Лондон писал о том времени: «…я не стремился к алкоголю. Я пил за компанию, когда пили другие. Мне было совершенно безразлично, какой напиток выбирать. Я слепо подражал другим. Если все пили виски, я пил то же, если все пили пиво или сарсапарель, я и здесь не отставал. Но без гостей я никогда не касался спиртного».

Но в том-то и дело, что «гости» захаживали постоянно.

Прежде, памятуя об опыте юных лет — пиратском, «рыбачьего патруля» и т. д., — Лондон опасался спиртного. Но теперь, — писал он, — «я перестал бояться Джона Ячменное Зерно, вообразив, что он мой слуга, а не наоборот». Однако в таком заблуждении, — признавался он несколько лет спустя, — «и крылась главная опасность».

Очень скоро это превратилось в настоящую проблему, что в конце концов и свело его в могилу. Не алкоголь, конечно, а последствия его употребления. Так эти «последствия» разрушили жизнь, а потом и убили его друга — Стерлинга-Бриссендена.

В романе «Джон Ячменное Зерно» можно встретить такую фразу:

«Ко мне захаживал один очень интересный человек, постарше меня, большой любитель виски. Просиживая с ним вдвоем весь день в моем кабинете, мы опрокидывали рюмку за рюмкой, пока мой друг не приходил в приподнятое настроение, а я тоже чувствовал, что хлебнул лишнего. Вы спросите: зачем я это делал? Не знаю. Вероятно, по старой привычке, по примеру тех дней и ночей, когда в компании взрослых мужчин подростку было стыдно сидеть с пустым стаканом».

Всё это — о Стерлинге. Именно он и есть «один очень интересный человек, постарше меня, большой любитель виски».

А вот из «Мартина Идена»:

«Мартин… внимательно рассматривал Бриссендена, аристократически тонкие черты его лица, покатые плечи, брошенное им на соседний стул пальто, из карманов которого торчали книги. Лицо Бриссендена и тонкие руки были покрыты темным загаром, и это удивило Мартина. Едва ли Бриссенден любитель прогулок на свежем воздухе. Где же он так загорел? Что-то болезненное, противоестественное чудилось Мартину в его загаре, и он все время думал об этом, вглядываясь в лицо Бриссендена — узкое, худощавое лицо, со впалыми щеками и красивым орлиным носом».

В романе Мартин Иден объясняет «загар» своего знакомца туберкулезом — тот якобы вернулся из горного санатория, где и загорел. В действительности никакого туберкулеза у Стерлинга не было. Но впечатление о загаре как о чем-то «болезненном, противоестественном» было точным — у Стерлинга уже разрушалась поджелудочная железа, имелись серьезные проблемы с печенью. Это и давало пресловутый «загар». Стерлинг уже тогда, видимо, испытывал серьезные боли и глушил их… алкоголем. Создавался замкнутый круг, что четверть века спустя заставит поэта принять цианистый калий. Этот «круг» убьет и Лондона. Правда, болезнь писателя была иного рода, но тоже отчасти вызвана алкоголизмом.

Автор далек от того, чтобы обвинять Стерлинга в том, что тот толкнул Лондона в объятия «Джона». И всё же он явно этому посодействовал.

Парадоксальным образом писатель предсказал самоубийство Стерлинга самоубийством Бриссендена в романе. И свое самоубийство — смертью Идена. Правда, в реальности первым «поставил точку» именно Лондон, а Стерлинг это сделал одиннадцатью годами позже.

Что-то мистическое в этом есть. Не правда ли?