Джек Лондон: Одиночное плавание

Мечте навстречу: 1906—1907

«У меня… был следующий распорядок дня: с четырех или с пяти часов утра я работал в постели над корректурами, в половине девятого садился за письменный стол, до девяти разбирал почту и тому подобное, а ровно в девять неизменно начинал писать. К одиннадцати — иногда немного раньше или немного позже — моя тысяча слов была готова. Еще полчаса уходило на то, чтобы привести в порядок письменный стол, и на этом мой рабочий день кончался. В половине двенадцатого я ложился в гамак под деревьями и читал письма и газеты. В половине первого я обедал, после обеда плавал или катался верхом»[209].

Таким, по словам Лондона, был его обычный рабочий день. Вторую половину дня он посвящал чтению, развлечениям, хозяйственным заботам или принимал гостей, которые навещали нашего героя часто. В общем, его жизнь действительно «звенела, как радостный гимн».

Заведенный распорядок почти не менялся: он был большим трудягой и обязательную порцию в тысячу слов продолжал «выдавать на-гора» ежедневно. Ни состояние здоровья, ни настроение, ни выпитое накануне («Джон Ячменное Зерно» крепко держал писателя в своих объятиях), ни разъезды, ни путешествия под парусом по заливу — ничто не могло остановить «конвейер». Он относился к своему творчеству именно как к ремеслу, работе обязательной, ежедневной, упорной, и — неизбежной. Он прекрасно понимал, что только такой подход обеспечит ему и его близким тот уровень жизни, к которому он уже привык, и снижать планку не намеревался. Разве что стремился ее повысить.

Разумеется, подобное отношение к творчеству не сулило бесконечных «шедевров», напротив, a priori предполагало художественную неравноценность текстов — не было у него времени что-то отложить, обдумать, переписать, что-то переделать, усовершенствовать. Да и желания, кстати, тоже. Стремление улучшать написанное ему было не свойственно. К уже опубликованным рассказам (повестям, романам) он больше не возвращался. Разве что сочинял на схожий сюжет новый — ведь его можно продать! Подобных примеров в творческом наследии Лондона немало.

Пока главной темой писателя оставался Север и золотоискатели, эта неравноценность текстов современниками почти не замечалась — слишком свежими были декорации, слишком пряной атмосфера, слишком колоритны ситуации и герои. Но золотоискательский Север довольно быстро начал тяготить Лондона — уже в начале 1900-х он не раз писал и говорил об этом своим друзьям и издателям. Так появлялись произведения о морских приключениях, о «Дороге», «Рыбачьем патруле». Возможно, по яркости и колориту они уступали «северным», но источником их были личные переживания, а писатель обладал уникальной восприимчивостью и удивительной способностью использовать свои впечатления по максимуму. Но собственных впечатлений при таком темпе литературной работы ему, конечно, не хватало. Он стал обращаться к фантастике, насыщая сюжеты опытом иного рода — интеллектуальным. В частности, собственными представлениями о природе человека, о законах эволюции и общественного развития, о борьбе классов, социально-политическом устройстве и т. п. Так появились «Железная пята», «До Адама» (позднее к ним добавятся «Алая чума», «Смирительная рубашка», другие фантастические произведения).

Однако в них он как художник выглядел менее убедительным. Отчасти поэтому публика принимала их прохладнее. Это особенно заметно на примере вышедших в 1906 году — почти одновременно — повестей «Белый клык» и «До Адама». Источники у них разные. «Белый клык» написан по следам личных золотоискательских впечатлений (читатель, думается, помнит историю братьев Бонд и их собаки — мы о ней рассказывали). Исток повести «До Адама» иной — во многом «интеллектуальный»: это воспринятая Лондоном спенсерианская идея об атавистичности человеческого сознания, о некой врожденной — можно сказать, генетической — памяти отдаленного прошлого, живущей в каждом и роднящей человека с его звериными предками. Эта мысль питала сюжет повествования. В американской литературной среде того времени тема была довольно широко распространена (например, рассказ А. Бирса «Житель Карко-зы», некоторые его «военные» новеллы), но едва ли была близка широкому читателю. Поэтому и встретили повести по-разному: «Белый клык» вызвал восторг, а «До Адама» — недоумение и даже упреки в плагиате.

Кстати, по поводу плагиата. Лондона (особенно позднего) будут упрекать в этом не раз. Но он будет давать к тому поводы, покупая сюжеты (собственных — не хватало!) у своих коллег-писателей. Повесть «До Адама» в этом ряду — первая. Современники обвиняли писателя в том, что он якобы позаимствовал сюжет у второразрядного писателя Стэнли Ватерлоо[210]. Имеется в виду его роман о доисторических людях «История Эб. Повествование из времен пещерного человека» (1897). Роман был переиздан в 1905 году, так что вполне мог попасться Лондону на глаза и даже прочитан. Википедия, к примеру, утверждает, что повесть «До Адама» «почти копирует сюжет Ватерлоо»[211]. Чармиан в своей книге пишет, что упреки в плагиате появились сразу же по выходе повести, и приводит слова Джека: «“История Эб” была всего лишь одним из источников материала. Но Ватерлоо не ученый, а я писал научную книгу, излагающую мои взгляды на происхождение человека»[212].

Автор настоящих строк сравнил оба текста и убедился: Лондон не копирует Ватерлоо. Общим является то, что у обоих авторов главный герой — ребенок. Но с таким же успехом Лондона можно обвинить в том, что он «украл» сюжет у Г. Уэллса — «Это было в каменном веке», где главный герой тоже мальчик.

Впрочем, оставим эту тему. Тем более что очень скоро у Лондона появится совершенно новый (и уникальный!) материал, основанный на свежих впечатлениях, настолько ярких и богатых, что они сформируют особый пласт творчества — тему «южных морей». А импульсом станет давняя мечта Лондона совершить путешествие вокруг света на собственном паруснике, пройти по следам капитана Сло-кама.

Трудно сказать, когда именно зародилась эта мечта. Скорее всего, сразу по прочтении книги путешественника-одиночки. Осознание, что он готов осуществить эту мечту, пришло на рубеже 1905–1906 годов. Окончательное решение было принято весной 1906 года. А превращение мечты в реальность Лондон зафиксировал на первых страницах «Путешествия на “Снарке”»:

«Началось все в купальнях Глен Эллен. Поплавав немного, мы ложились обыкновенно на песчаном берегу, чтобы дать коже подышать теплым воздухом и напиться соком солнечного света. Роско (Роско Эймс — супруг тетушки Нинетты. — А. Т.) был членом местного яхт-клуба. Я тоже немножко бывал на море. Поэтому рано или поздно разговор неизбежно должен был коснуться различного типа судов. Мы заговорили о яхтах и-вообще о судах небольшого размера и о пригодности их для дальнего плавания. Вспомнили капитана Слокама и его трехлетнее путешествие вокруг света на шхуне “Спрей”. Мы утверждали, что совсем не страшно отправиться вокруг света на маленьком судне, ну, скажем, футов в сорок длиной. Мы утверждали дальше, что это даже доставило бы нам удовольствие. Мы утверждали, в конце концов, что ничего на свете нам не хочется до такой степени.

— Что ж, попробуем! — сказали мы… в шутку.

Потом я спросил Чармиан, когда мы остались одни, хочется ли ей на самом деле попутешествовать так, а она сказала, что это было бы слишком хорошо, но что она не верит в возможность такого путешествия»[213].

А Джек уже загорелся. И объяснение — там же, на первых страницах книги:

«Почему я захотел отправиться вокруг света, — я скажу так. Мои “хочу” и “мне нравится” составляют для меня всю ценность жизни. А больше всего я хочу разных личных достижений, — не для того, понятно, чтобы кто-то мне аплодировал, а просто для себя, для собственного удовольствия. Это все то же старое: “Это я сделал! Я! Собственными руками я сделал это!” <…> Мои подвиги должны быть непременно материального, даже физического свойства. Для меня гораздо интереснее побить рекорд в плавании или удержаться в седле, когда лошадь хочет меня сбросить, чем написать прекрасную повесть. Всякому свое».

Но когда отправляться в путешествие? Лондон вспоминал, как его одолевали сомнения: «Мне нужно было построить дом на своем ранчо, разбить, огород, виноградник, посадить вокруг ранчо живую изгородь — и вообще переделать кучу разных дел».

Он уже нанял рабочих и выбрал устроителя работ (некоего Вернера Уигета), а тот завез оборудование и рьяно приступил к работе[214]. А потому: «Мы решили, что отправимся лет через пять или года через четыре».

Но «…потом вино приключений ударило нам в голову. Почему не ехать сейчас? Никто из нас не станет моложе через пять лет. Пусть огород, виноградник и живые изгороди процветают в наше отсутствие. Когда мы вернемся, они будут к нашим услугам».

В своей книге, характеризуя мужа, Чармиан писала: «Еще в самом начале наших отношений я заметила за Лондоном привычку смотреть только вперед, не оборачиваясь. Тогда он сказал: “Оставьте воспоминания старикам и старухам. Весь мир теперь передо мной”. Он хотел жить настоящим»[215]. И жил им. История кругосветного путешествия — красноречивое подтверждение этого.

Лондон нашел союзника не только в Чармиан — она была согласна на всё, лишь бы «любимый был рядом» (уж она-то знала, что выпускать из рук его нельзя!). Идеей загорелся и шестидесятилетний Роско Эймс. Вообще-то он был (да простят нас его потомки!) краснобаем и бездельником — никогда и нигде толком не работал, но считал себя спортсменом, в частности, опытным яхтсменом. Хотя весь его опыт — это короткие прогулки по заливу Пуэбло и рекам Хоакин и Сакраменто, однако пускать пыль в глаза умел как никто и… покорил Лондона. Тот был положительно им очарован, полагал профессионалом парусного дела — заблуждение, которое вскоре дорого ему обойдется.

Первым делом Джек Лондон и Роско Эймс решили, что парусник покупать они не будут, а построят сами — по собственному проекту. Назвать его решили «Снарк». Друзья считали название не очень удачным. Ну, в самом деле, что за «Снарк»? Кто-нибудь себе представляет, что это? Разве что Льюис Кэрролл, который его и придумал. А ведь как корабль назовешь, так он и поплывет — это общеизвестно. Потому предлагали другие: «Морской волк», «Белый клык» и даже «Зов предков». Но Лондон стоял на своем твердо, а выбор имени судна объяснял так: «Мы назвали его “Снарком” просто потому, что никакое другое сочетание звуков нам не нравилось, — говорю для тех, кто будет искать в этом названии какой-то скрытый смысл».

Тогда же и решили, что «профессионал» Эймс займется надзором за постройкой судна, а Лондон будет ее финансировать, зарабатывая литературой. Они подсчитали, что обойдется это в семь тысяч долларов.

«Не жалейте денег, — напутствовал Лондон «профессионала». — Пусть на “Снарке” все будет самое лучшее. О внешнем виде не очень заботьтесь. Простые сосновые борта для меня достаточно приятны. Все деньги вкладывайте в конструкцию. “Снарк” должен быть крепким и устойчивым, как ни одно судно в мире. Все равно, чего бы это ни стоило. Вы только смотрите, чтобы оно было крепким и устойчивым, а я буду писать и писать и достану денег, чтобы оплатить всё».

Что из себя должен был представлять «Снарк»? На это дает ответ Лондон:

«“Снарк” будет парусником. На нем будет газолиновый двигатель, но мы будем пользоваться им только в самых крайних случаях, как, например, среди рифов, где штиль в соединении с быстрыми течениями делает всякое парусное судно совершенно беспомощным. По оснастке “Снарк” будет так называемым “кечем”[216]».

«Первоначально предполагалось, что “Снарк” будет иметь 40 футов длины по ватерлинии, — рассказывал Лондон. — Но обнаружилось, что не хватит места для ванны, и поэтому мы увеличили длину до 45 футов. Наибольшая ширина его — 15 футов, и трюма в нем нет. Каюта на носу — бак — занимает шесть футов, и на гладкой палубе ничего нет, кроме двух лестниц и люка. Благодаря тому, что палуба не отягощена каютами, мы будем в большей безопасности, когда многие тонны воды будут обрушиваться на нас через борт в дурную погоду. Широкий, вместительный, утопленный в палубу кокпит с высоким ограждением и самоотливающейся системой труб должен был сделать возможно более комфортабельными наши ночи и дни в дурную погоду. <…> Когда мы увеличили длину “Снарка”, чтобы выиграть место для ванной, то оказалось, что у нас еще остается немного свободного пространства, достаточного, чтобы поставить более крупный двигатель. Наш мотор — в семьдесят лошадиных сил, и так как предполагается, что он даст нам девять узлов ходу, то значит, на всем свете не существует течения, с которым мы не могли бы справиться».

«Команды у нас не будет, — писал Лондон. — Вернее, командой будет Чармиан, Роско и я. Мы всё будем делать сами. Мы обойдем земной шар, пользуясь собственными силами».

Впрочем, «у нас будет повар и мальчик для услуг». Ну, в самом деле: «Зачем торчать у плиты, мыть посуду и накрывать на стол? Это мы могли бы делать с успехом и дома. Да, наконец, у нас достаточно будет дела по обслуживанию судна».

Корабль поведет опытный моряк Роско. Джек будет писать книги («Мне… придется заниматься и своим обычным ремеслом, — планировал Лондон, — писать книги, чтобы прокормить всю компанию и иметь возможность покупать новые паруса и канаты для “Снарка” и вообще поддерживать его в полном порядке»).

Спланировали они и маршрут. Впрочем, примерный.

«Мы не слишком много думали о нашем маршруте, — рассказывал Лондон. — Решено было только одно: наша первая остановка будет в Гонолулу. А куда мы направимся после Гавайских островов, мы в точности не знали. Это должно было решиться уже на месте. В общем, мы знали только, что обойдем все южные моря, заглянем на Самоа, в Новую Зеландию, Тасманию, Австралию, Новую Гвинею, на Борнео и на Суматру, а затем отправимся на север, в Японию, через Филиппинские острова. Потом очередь будет за Кореей, Китаем, Индией, а оттуда в Красное море и в Средиземное».

Однако разрабатывались и конкретные детали:

«Когда мы доберемся до Нила, мы отлично можем подняться вверх по Нилу. По Дунаю мы поднимемся до Вены, по Темзе до Лондона, по Сене до Парижа, а там станем на якоре против Латинского квартала, одним концом на Нотр-Дам, а другим на морг. Из Средиземного моря мы поднимемся по Роне до Лиона, пройдем в Сону, из Соны в Марну Бургундским каналом, из Марны опять в Сону и потом опять в море мимо Гавра».

Кстати, собирались они посетить и Санкт-Петербург. Возможно, и зазимовать в столице империи. Планировали посетить Черное море, зайти в Одессу. Россия Лондону была весьма интересна. Он хотел с ней познакомиться основательно.

«А когда переплывем Атлантический океан к Соединенным Штатам, — мечтал мореплаватель, — сможем подняться вверх по Гудзону, пройти каналом Эри в Большие Озера, выйти из Мичигана у Чикаго, через реку Иллинойс и соединительный канал попасть в Миссисипи и вниз по Миссисипи до Мексиканского залива. А потом еще предстоят большие реки Южной Америки».

В общем, планов было великое множество. А само путешествие, рассчитал писатель, продлится примерно семь лет.

Не знаю, обращал ли внимание читатель на интонацию «Путешествия на “Снарке”». Она — ироничная, даже горько-ироничная (особенно в той части, где рассказывается о планах, подготовке путешествия, постройке судна и начале плавания). Ирония эта обращена автором прежде всего на самого себя. Почему так? Да потому, что большинству этих планов сбыться было не суждено. «Я так хочу», которому, как считал Лондон, не существует преград, «разбилось» о реальность. Вину за это писатель возлагал исключительно на самого себя: причина, по его мнению, заключалась только в том, что он передоверил подготовку к «Большому приключению» другим, ограничив себя добыванием средств. Но, объективности ради, — разве он мог заниматься всем и одновременно?

Старт проекту был дан в марте 1906 года. Лондон верил в успех — главное, раздобыть достаточно денег. По его подсчетам, напомним, выходило, что на строительство судна необходимо семь тысяч долларов. Покрыть расходы писатель планировал за счет авансов от журналов — он собирался писать для них по ходу путешествия. Не откладывая, составил письмо с предложением (расписав особенности судна и его будущий маршрут) и разослал по ведущим изданиям страны. Чтобы придать весомости посланию, сообщил, что приступил к строительству и «киль уже заложен». «Мак-клюрс», «Кольере», «Космополитэн» откликнулись немедленно. Были заключены контракты — за право публикации каждый выложил по три тысячи долларов. Они пошли на закупку материалов и оборудования для судна. Лондон не жалел средств: на корабле все должно быть самое прогрессивное, самое лучшее. «Длина “Снарка” — 45 футов по ватерлинии, — сообщал он журналам. — Доски киля — в три дюйма толщиной. Обшивка — в полтора дюйма. Настилка палубы — в два дюйма. Ни в одной доске нет ни одного сучка… у “Снарка” четыре внутренних отделения, непроницаемые для воды, — иначе говоря, он разделен поперек тремя непроницаемыми для воды переборками. Таким образом, если бы даже “Снарк” получил основательную течь, только одно отделение будет залито водой, а три других будут поддерживать его на поверхности». Будет бензиновый двигатель в 70 лошадиных сил, динамо-машина, электрическая лебедка-брашпиль, мощный прожектор, ходовые огни… Даже ванна, и та будет!

Но строители работали медленно, обманывали Роско, да и сам он постоянно путался и откровенно мешал — ругался с рабочими, заказывал совсем не то, что нужно, да и вообще оказался никудышным организатором; сроки отодвигались, а расходы росли и росли.

Лондон вспоминал: постоянно необходимо было доставать деньги, «и я доставал… доставал, сколько мог, ибо “Снарк” пожирал деньги быстрее, чем я их зарабатывал. В самом непродолжительном времени мне пришлось брать в долг, в дополнение к моему заработку. Иногда я занимал тысячу долларов, иногда две, а иногда и пять. И ежедневно я продолжал зарабатывать и тратить на “Снарк” всё заработанное. Я работал и в воскресенья, никаких праздников у меня не было. Но дело стоило этого. Всякий раз, когда я вспоминал о “Снарке”, я думал: для него стоит поработать, стоит».

«“Снарк” — небольшое судно, — писал Лондон. — Когда я вычислял, что оно обойдется мне самое большее в семь тысяч долларов, я был одновременно и щедр, и рассудителен. Мне приходилось строить амбары и дома, и я знаю, что стоимость постройки всегда имеет склонность выйти далеко за пределы первоначальной сметы. Это я знал, я твердо знал это, когда исчислял предположительную стоимость “Снарка” в семь тысяч долларов. Но он обошелся мне в тридцать тысяч».

Семь тысяч долларов «освоили» уже к лету, к августу сумма возросла до десяти тысяч, к октябрю до пятнадцати, в конце осени корабль стоил уже двадцать, но закончен еще так и не был. В конце концов пришлось заложить собственный земельный участок, а за ним и дом Флоры, да еще оформить кредит в банке на пять тысяч, а строительство всё никак не заканчивалось.

Первоначально планировалось, что «Снарк» отплывает 1 октября 1906 года. «То, что он не отплыл, — признается Лондон, — было непостижимо и чудовищно. И, главное, не было никаких веских причин для этого, за исключением разве того, что он не был готов. Но почему он не был готов, на это опять-таки не было никаких разумных оснований. Окончание постройки было обещано к первому ноября, потом к пятнадцатому, потом к первому декабря — но “Снарк” не был готов и к этому сроку».

Лондон решил взять дело в свои руки и в декабре вместе с Чармиан перебрался в Сан-Франциско, но спуск на воду все отодвигался.

«Время шло. С каждым днем становилось очевидным, — признавался Лондон, — что в Сан-Франциско постройку “Снарка” закончить не удастся». Более того: «Он так долго строился, что начал разваливаться и изнашиваться, и это изнашивание шло скорее, чем могла идти починка. Он стал некоей притчей во языцех. Никто не относился к нему всерьез, а меньше всего те, кто на нем работал. Тогда я сказал, что пущу его таким, как он есть, и закончу постройку в Гонолулу. После этого он дал течь, которую, конечно, надо было заделать до отплытия. Пришлось ввести его в док. Но во время этой операции его здорово стиснуло между двумя баржами и помяло ему бока. В доке мы поставили его на катки, но когда мы стали его вытаскивать, катки разъехались и корма увязла в тине».

В общем, проблемам и напастям не было числа.

Отплыли они только 13 апреля 1907 года. Хотя и во вторник, но 13-го числа! И двинулись к Гавайским островам.

Корабльтек по швам и палубе, «водонепроницаемые» переборки пропускали воду, патентованный новейший двигатель сразу же вышел из строя, брашпиль отказался работать, не было электричества. Мореходные качества у «Снарка» на поверку оказались никудышными, правда, скорость он набирал быстро и шел ходко. Лондон рассчитывал выявить недостатки в походе и в Гонололу их устранить. Что ж, план его удался вполне, и даже с лихвой: «недостаткам» не было ни конца ни края. А что касается «устранить»… Многие из них были просто-напросто неустранимы — просчеты конструкции. Все-таки каждый должен заниматься своим: писатель должен писать, а проектировать суда должны профессионалы-кораблестроители.

Тем не менее «Большое приключение» началось…

В южных морях: 1907—1909

Не будем описывать те 27 дней, что провел в плавании до Гавайских островов «Снарк» — столетие с лишним назад это сделал Лондон в своей книге. И как описал! Ярко, живописно, с искрометным юмором. Однако, — хотя строки «Путешествия на “Снарке”» полны иронии и самоиронии, — читатель без труда заметит, что этот самый первый переход на паруснике дался Лондону нелегко. Всё приходилось делать самому и многому учиться на ходу: управлять непослушным судном, стоять на вахтах (членам «экипажа» он доверял румпель только в спокойную погоду), овладевать искусством навигации и даже… конопатить палубу.

Слово «экипаж» не случайно взято в кавычки. На яхте помимо Лондона, Роско Эймса и Чармиан в путь отправились Мартин Джонсон — молодой человек из Индепенденса, штат Канзас, нанятый в качестве кока (почему писатель предпочел его из сотен претендентов, заявивших о желании присоединиться к команде, неизвестно[217]), готовить он не умел, но за три месяца, что провел в ожидании старта, выучился этому у матушки Дженни[218]; Герберт Штольц, студент инженерного факультета из Стэнфорда (он должен был заниматься механизмами и электричеством); и в качестве «боя» юноша-японец Пол Мураками, откликавшийся на имя «Точиги» (Лондон предпочел бы проверенного Ман Ён Ги, но тот обзавелся семьей и плыть отказался). Кроме первых двоих морского опыта никто не имел, поэтому тотчас по выходе в океан все они слегли с морской болезнью. Тем не менее 20 мая парусник прибыл в Гонолулу.

Интересная подробность: оказывается, на Гавайях их никто не ждал, газеты сообщили, что «Снарк» пропал без вести, скорее всего, утонул, а с ним и вся команда. Лондон счел это добрым знаком. Увы, как мы убедимся, напрасно.

На Гавайях Лондон и Чармиан задержались надолго — «стоянка» продлилась без малого пять месяцев. Хотя изначально и предполагались длительные остановки (не случайно было запланировано, что кругосветка продлится семь лет!), но все же не такие продолжительные. Задержка объясняется просто: «Снарк» необходимо было «довести до ума». Вдобавок к недоделкам, о которых Лондон знал, вскрылись и совершенно неожиданные дефекты. Их тоже необходимо было устранить. Забегая вперед скажем: всё исправить не удалось. Сказались дилетантизм проектировщика и некачественные материалы. Ну и, конечно, безалаберность Роско (Лондон платил ему 50 долларов ежемесячного жалованья), которого банально надували, «втюхивая» брак под видом высшего сорта и эксклюзива.

Пока ремонтировали судно, Джек и Чармиан путешествовали по островам — Лондон описал эти вояжи сначала в статьях (они печатались главным образом в дамских журналах), а позднее в книге «Путешествие на “Снарке”» (главы «Первая остановка в пути», «Колония прокаженных» и «Обитель солнца»). Самые яркие впечатления оставила неделя, проведенная на Молокаи, на острове-колонии прокаженных.

Поразительно, что они не побоялись!

«Мы с женой провели в поселке неделю, чего мы, конечно, не сделали бы, если бы боялись заразиться, — писал Лондон. — Мы не носили длинных, наглухо застегнутых перчаток и не держались от прокаженных в стороне. Наоборот, мы постоянно были в их толпе и за неделю перезнакомились с очень многими. Единственная предосторожность, которая необходима, — это самая обыкновенная чистоплотность». Это из статьи, которую тогда же писатель отослал в Woman’s Ноте Companion, а впоследствии переработал в главу «Колония прокаженных» для книги. «Ужас перед проказой вырастает в умах тех, — утверждал автор, — кто никогда не видал прокаженных и не имеет никакого понятия о болезни».

Как это ни парадоксально, жизнь колонии ему понравилась: «Проказа ужасна, — кто станет отрицать это! Но поскольку я понимаю эту болезнь и степень ее заразительности, я бы с большим удовольствием согласился провести остаток жизни на Молокаи, чем в санатории для туберкулезных. В каждой городской и сельской больнице для бедняков Соединенных Штатов, а также и других государств можно встретить, конечно, такие же ужасы, как на Молокаи, и общая сумма этих ужасов там еще более чудовищна. Поэтому, если бы мне было предложено на выбор кончать мои дни на Молокаи или в трущобах лондонского Ист-Энда, нью-йоркского Ист-Сайда и чикагского Сток-Ярда, я без малейшего колебания выбрал бы Молокаи».

Тем не менее увиденная и описанная пастораль не помешала ему пару лет спустя сочинить пронзительный рассказ «Кулау-прокаженный». Впрочем, там не столько о проказе, сколько о человеческом достоинстве и поразительной стойкости.

Вообще за пять месяцев, проведенных на Гавайях, Лондон неплохо узнал острова и их обитателей. При этом сохранил свежесть впечатлений. Очень скоро этот опыт будет писателем использован в «Рассказах южных морей».

И еще один материал, написанный на Гавайях для упоминавшегося выше женского журнала, — «Катание на волнах в южных морях». В нем Лондон рассказал о развлечении местных жителей — скольжении на доске («сёрфе») по волне океанского прибоя и описал, как сам овладевал этим непростым, но захватывающим дух искусством. Статья вызвала большой интерес. Говорят, именно с нее начинается история серфинга как особого вида спорта. Во всяком случае, широко бытует мнение, что как раз Лондон и стоял у его истоков[219].

А как обстояли дела с сочинительством? В переходе от Сан-Франциско к Гавайям возможности писать не было — литературу вытеснили вахты и хлопоты по судну. Первые недели на островах поглотили путешествия, но Лондон писал — обещанные статьи в журналы, обязательства необходимо было выполнять. Хотя периодические издания тех отдаленных времен в основном малодоступны, мы знаем, что и о чем он писал, — эти публикации лягут в основу все того же «Путешествия на “Снарке”» (отдельным изданием книга выйдет в 1911 году). Единственный именно художественный текст, сочиненный в это время, — рассказ «Зажечь огонь» (То Build a Fire). Казалось бы, очередной «северный» рассказ, и написан он вроде бы ради денег. Более того, является вариантом раннего рассказа с тем же названием, опубликованного в 1902 году (интересно, кстати: в большинстве изданий русскоязычного Лондона рассказ помечен указанным годом, а читаем мы более позднюю версию — 1907 года). Но с какой силой, с каким мастерством он написан! Лондон снизил пафос, убрал героику — повествование течет ровно и спокойно, и от этого все происходящее получилось гораздо трагичнее, чем в первом варианте. Почему он опять обратился к «северу», понятно — деньги. А вот по какой причине решил обновить давний сюжет — об этом исследователи почему-то молчат, хотя ответ на поверхности: на «Снарке» Джек внезапно для себя вновь оказался в роли «чечако», как тогда, в «белом безмолвии» Клондайка. Ассоциации здесь вполне прозрачны, ведь финал мог быть самым плачевным — вспомним описанный Лондоном шторм и поведение парусника.

Невысокая продуктивность Лондона-новеллиста в этот период объясняется не только поездками по архипелагу, встречами с новыми людьми, необходимостью писать статьи для журналов (хотя и это играло свою роль), но и тем, что у него возник новый замысел и он решил плотно взяться за его осуществление. Речь о романе «Мартин Иден» — пожалуй, самом известном из произведений писателя. Здесь, на Гавайях, в августе 1907 года Джек Лондон и начал его писать. Продолжил в путешествии, отводя сочинительству (как свидетельствует Мартин Джонсон) по два часа с утра ежедневно. Даже погода не была для него помехой — спокойно было море или волновалось. Не являлось препятствием и самочувствие, а ведь известно, что Лондон болел (особенно на завершающем этапе путешествия).

«Мы отплыли от Хило (Гавайские острова) 7 ноября и прибыли на Нукухива (Маркизские острова) 6 декабря», — читаем в русскоязычной версии «Путешествия на “Снарке”»[220]. Конечно, это ошибка (издательская?) — дотошные исследователи давно выяснили, что «Снарк» продолжил путешествие 6 октября 1907 года.

Из прежней команды на борту остались только чета Лондонов и Мартин Джонсон. Герберт Штольц вернулся в Штаты продолжать образование, Точиги страдал моребоязнью. Отделались (правда, не без труда!) и от Роско Эймса. Но Лондон вынужден был оплатить ему дорогу до Сан-Франциско и выдать жалованье — из расчета все тех же 50 долларов в месяц[221]. Дороговато, в общем-то, обошелся дядюшка Чармиан.

На Гавайях команда пополнилась новыми членами. Лондон, наконец, уяснил себе, что без опытного моряка в океане не обойтись и нанял Джеймса Лэнгхорна Уоррена. Персонаж этот примечательный: уже немолодой капитан-парусник с изрядным опытом хождения по южным морям, а еще… его только что выпустили из тюрьмы. Он сидел, будучи обвинен в убийстве, но улик оказалось недостаточно. Интересно, знала ли Чармиан, кого ее супруг подрядил управлять судном?

Точиги заменил местный японец (на Гавайях — большая японская диаспора, потомки эмигрантов, обосновавшихся на островах во второй половине XIX века) по имени Йошимáтцу Накáата. Вдобавок появился матрос — молодой человек, которого звали Герман де Виссер, а также повар, тоже из местных японцев, — Цунекиши Вада.

Интересная подробность касательно покинувшего их «инженера» Герберта («Берта») Штольца. Только оказавшись на Гавайях, Лондон узнал истинную цель, с которой тот присоединился к экспедиции, — ему нужно было попасть на остров Кауаи. На острове находилась могила его отца (которого юноша никогда не видел), шерифа округа Оаху Луиса Штольца. Его застрелил прокаженный, которого разлучили с женой, чтобы отправить на Молокаи. Эта история, услышанная от Берта Штольца, и легла в основу знаменитой новеллы «Кулау-прокаженный». Лондон ее сочинил тогда же, на Гавайях, разумеется, драматизировав сюжет.

Итак, теперь путь «Снарка» лежал к Маркизским островам — не самый хоженый маршрут. Куда более освоенным считался курс на Таити — в ту сторону (а затем в Австралию) направлялось большинство судов, уходивших в южные моря.

Лондон поясняет, в чем заключалась сложность: «Расстояние по карте — две тысячи миль, мы же сделали по меньшей мере четыре; а если бы держали прямо на Маркизские, то прошли бы не меньше пяти или шести тысяч миль, что и доказывает раз навсегда, что прямая линия далеко не всегда кратчайшее расстояние между двумя точками». Тем более что перед ними стояла задача: «не пересекать экватора западнее 130-го меридиана. <…> Переходя экватор западнее 130-го меридиана, мы попадали во власть юго-восточных муссонов, которые так отклонили бы нас от Маркизских островов, что впоследствии пришлось бы идти почти против ветра. А еще вдобавок экваториальное течение, скорость которого равна от 20 до 75 миль в день! Нечего сказать, приятная штучка идти против ветра и против течения!»

А двигатель, — сообщает писатель, — «по своему обыкновению, не работал, так что приходилось рассчитывать только на паруса». К тому же «много лет ни одно парусное судно не совершало такого перехода, и мы оказались в полном одиночестве среди Тихого океана. За все шестьдесят дней, пока длилось наше плавание, — пишет Лондон, — мы не повстречали ни одного паруса, не заметили ни разу дымка парохода над горизонтом. Поврежденное судно могло бы сотни лет пробыть среди этой водной пустыни и не получить ниоткуда помощи».

К счастью, они дошли почти без повреждений — если не считать, что посередине пути обнаружилась протечка бака с питьевой водой.

«Это случилось 20 ноября, — сообщает писатель, — половина запаса пресной воды каким-то образом вытекла. Так как мы вышли из Хило 43 дня назад, то запас этот вообще был невелик. Потерять половину его было катастрофой. При условии экономного употребления запаса воды могло хватить дней на двадцать».

Воду начали выдавать порциями. «Каждый из нас получал по кварте для личного употребления, а повар получал восемь кварт для приготовления обеда. Теперь на сцене появилась психология, — вспоминал Лондон. — После первой же раздачи воды я почувствовал мучительную жажду. Мне казалось, что никогда за всю жизнь мне не хотелось так пить, как теперь. Свою маленькую кварту я мог бы выпить одним глотком, и требовалось большое напряжение воли, чтобы не сделать этого. И не со мной одним было так. Мы все говорили о воде, думали о воде и даже во сне видели только воду. Мы тщательно исследовали карту, надеясь найти вблизи хоть какой-нибудь островок, к помощи которого можно было бы прибегнуть. Но такого островка не было. Ближайшими были Маркизские острова, но они лежали по ту сторону экватора…» А ветерок еле дул, впереди лежал пустынный океан, и предстояла еще половина пути.

Нетрудно представить, чем могла закончиться катастрофа с водой. Но им повезло: налетел шквал, а следом ливень. «В два часа мы набрали сто двадцать галлонов, — вспоминал писатель. — Замечательно, что после этого до самых Маркизских островов не было больше ни одной капли дождя. Если бы и этот шквал прошел мимо…» Действительно, даже страшно подумать об этом.

Но почему они выбрали такой маршрут? Что тянуло Лондона и его супругу именно к Маркизским островам?

Ответ прост: детские впечатления и того и другой. Оба зачитывались в детстве Мелвиллом[222], в частности, по нескольку раз прочли его «Тайпи», и побывать в тех местах, где блуждал беглый матрос Том, было их общей мечтой[223]. Она осуществилась: «Во вторник, 26 ноября, во время сильнейшего шквала ветер вдруг повернул на юго-восток. Это был, наконец, настоящий пассат. Шквалы кончились; стояла ясная, ровная погода; ветер был попутный, паруса подняты, и всё в порядке. Десять дней спустя, 6 декабря, в пять утра мы заметили землю, как раз там, где ей “быть надлежало”. Мы обошли Уа-Хука и Нукухива и ночью, в сильный ветер и непроглядную мглу, вошли в узкую бухту Тайохэ и стали на якоре. С берега доносилось блеяние диких коз, а воздух был душен от аромата цветов. Переход был кончен. В шестьдесят дней мы сделали этот путь от одной земли к другой через пустынный океан, на горизонте которого никогда не встают паруса встречных кораблей».

Но здесь их ждало разочарование: от живописной долины, описанной Мелвиллом, осталось очень мало — везде царили упадок и запустение, «белый человек» погубил эти места, а с ними — и местных жителей, которых почти не осталось.

«Маркизские острова вымирают, и единственное, что задерживает еще вымирание, это постоянный приток свежей крови со стороны. Чистокровный маркизанец, — замечает Лондон, — большая редкость. Все они метисы, и притом являются самым невозможным смешением различных рас». Тех маркизанцев, с которыми общался Мелвилл, уже почти не осталось. Писатель свидетельствует: «Для погрузки пальмового масла торговцы едва могут набрать в Тайохэ девятнадцать порядочных рабочих, и в жилах этих рабочих течет кровь англичан, американцев, датчан, немцев, французов, корсиканцев, испанцев, португальцев, китайцев, гавайцев. Жизнь здесь слабеет, чахнет, исчезает… В этом ровном, теплом климате — настоящем земном раю — с поразительно ровной температурой, с воздухом чистым и пахучим, как целительный бальзам, постоянно освежаемым богатыми озоном муссонами… расцветают туберкулез, астма и другие болезни. Из каждой соломенной хижины раздается прерывистый, мучительный кашель выеденных легких. Много и других страшных болезней, но болезни легких производят самые большие опустошения. <…> Долина за долиной вымирали целиком до последнего человека, и джунгли снова овладели обработанной плодородной землей».

Но самое большое разочарование Лондоны испытали, добравшись до вожделенной долины Тайпи.

«Если бы мне дано было заглянуть в райские сады, я едва ли пришел бы в такой же восторг, — цитирует Мелвилла писатель, вспоминая о том мгновении, когда американский романтик первый раз осматривал долину. — Он видел перед собою цветущий сад. Мы увидели дикую чащу. Куда делись громадные рощи хлебных деревьев, о которых говорит он? Перед нами были джунгли, и только джунгли, да еще две хижины, крытые соломой, и несколько кокосовых пальм. <…> Татуированный дикарь, вооруженный палицей и дротиком, не охранял больше входа в долину, и мы могли переходить поток, где вздумается. Священное и беспощадное табу не царствовало больше над долиной. Впрочем, нет, — табу осталось, только это было уже новое табу. Когда мы подошли слишком близко к нескольким жалким туземным женщинам, мы услышали предостерегающее табу. Это было вполне кстати, так как женщины были прокаженные. Человек, предупредивший нас, был обезображен последней стадией элефантиазиса. Все, кроме того, были чахоточными. Долина Тайпи стала жилищем смерти, и оставшаяся горсточка ее обитателей испускала последние слабые вздохи в мучительном угасании вымирающего племени».

Разумеется, исчез и боевой дух, так восхитивший в свое время Мелвилла. Лондон упоминает такой исторический факт: «Однажды капитан Портер с фрегата “Эссекс” вторгся в долину. Кроме матросов у него было две тысячи туземцев из племени Хапаа и Тайохэ. Они прошли довольно далеко вглубь долины, но встретили такое отчаянное сопротивление, что рады были, когда удалось добраться до лодок и спастись бегством».

А теперь «вся эта мощь и красота исчезли, и долина Тайпи является пристанищем нескольких жалких созданий, съедаемых чахоткой, элефантиазисом и проказой. <…> Люди точно сгнили в этом изумительном саду, с климатом более здоровым и более очаровательным, чем где бы то ни было в другом месте земного шара. Тайпийцы были не только физически прекрасны, — они были чисты. Воздух, которым они дышали, никогда не содержал никаких бацилл и микробов, отравляющих воздух наших городов. И когда белые люди завезли на своих кораблях всевозможные болезни, тайпийцы сразу поддались им и начали вымирать».

Печальной получилась встреча с «райским уголком» Мелвилла. Реальность часто губит иллюзии. Особенно детские и юношеские. Лучше оставить всё как есть и не поверять мечты реальностью. Чтобы не было разочарований.

От Маркизских островов путь «Снарка» лежал к Таити. Под управлением капитана Уоррена парусник «добежал» туда без проблем и происшествий. Проблемы и происшествия ожидали Лондона в Папеэте, столице острова и Французской Полинезии. Помимо газет и писем, находившихся в большом тюке адресованной Лондону корреспонденции, там были и документы из банков с требованиями погасить просроченные задолженности и закладные, а также отчаянное послание Нинетты Эймс (она совсем запуталась в бумагах и буквально возопила о помощи).

Конечно, Джек не ожидал ничего подобного. В обязанность тетушки Нинетты входило следить за передвижением бумаг и вовремя оплачивать счета (с банком о возможном превышении кредитного лимита он договорился заранее). И ни в коем случае не предпринимать никаких самостоятельных действий! Но разве можно было доверять такому персонажу? Прежде всего, ей показался ненадежным банк, с которым имел дело Джек. Она его поменяла. Вернеру Уигету (управляющему строительными работами на ранчо) необходим был склад побольше и жилище поприличнее — она направила тысячу долларов на это. Ну и решила, что у нее слишком маленькая зарплата за все эти хлопоты. Она ее себе удвоила[224]. А после того как газеты опубликовали известие, что «Снарк» пропал без вести и Джек Лондон с супругой, скорее всего, погибли (такая публикация — и не одна! — действительно была[225]), банк приостановил все операции по счетам писателя и предъявил Нинетте Эймс просроченные счета к оплате…

Лондон понял, что ему придется прервать путешествие и вернуться хотя бы на время в Штаты.

Разумеется, это было совсем не ко времени — он дописывал «Мартина Идена». Ему оставалось совсем немного, чтобы поставить окончательную точку… Но и иного выхода не было. Причем действовать нужно было быстро.

Наудачу Лондона в порту Папеэте стоял пароход «Ма-рипоза». Он совершал регулярные рейсы между Таити и Сан-Франциско, недавно пришел из Калифорнии и как раз готовился отправиться в обратный путь. Джек и Чармиан отплыли на нем 13 января 1908 года. Уже через две недели они очутились в Окленде — на приеме, устроенном в честь друга Джорджем Стерлингом в лучшем ресторане города, где непрестанно отвечали на вопросы корреспондентов газет и позировали перед фотографами[226].

За неделю Лондон решил накопившиеся финансовые проблемы (и испросил дополнительный долларовый «транш» у Бретта, посулив тому скорое окончание «Мартина Идена»; он был уверен, что роман ему «удается», а потому издателю не стоит беспокоиться), навестил дочек и, успев к очередному обратному рейсу «Марипозы», уже 2 февраля снова был на Таити. Здесь, на Таити, — за неделю с небольшим — писатель закончил «Мартина Идена»[227] и отослал в Нью-Йорк Бретту рукопись своего лучшего (так он считал) романа.

Папеэте и Таити показались Лондону слишком «цивилизованными», а потому задерживаться здесь он не стал и «Снарк» отправился дальше — к берегам островов Содружества. Там путешественников ожидали удивительный остров Бора-Бора и его гостеприимные жители. В «Путешествии на “Снарке”» острову посвящены две главы («В стране изобилия» и «Рыбная ловля на Бора-Бора»), живописующие островитян и их «праздник, который всегда с тобой».

«Нам говорили, что Бора-Бора — очень веселый остров, — вспоминал Лондон. — Когда мы с Чармиан сошли на берег, то увидели на лужайке у деревни танцующих юношей и девушек, сплошь увитых гирляндами и с какими-то странно фосфоресцирующими цветами в волосах, которые вспыхивали и мерцали в лунном свете. Дальше, перед громадной соломенной хижиной овальной формы, в 70 футов длиною, старейшины деревни пели химинэ[228]. Они были тоже увенчаны цветами и тоже веселы и приветствовали нас радостно, как заблудших овец, пришедших из темноты на свет». Но этого мало. На следующий день состоялся пир. А к угощению прилагались дары — их было безумно много:

«На полу возвышалась гора плодов и овощей, и с двух сторон ее лежали куры, связанные кокосовыми мочалками. После многочисленных химинэ один из стариков поднялся и сказал речь. Речь относилась к нам, и хотя мы ничего не поняли, все же нам показалось, что между нами и горой изобилия имеется какая-то связь.

— Не может же быть, чтобы они собирались подарить нам все это? — прошептала Чармиан.

— Невозможно! — прошептал я. — Зачем бы? Да и места на “Снарке” нет совершенно. Мы не смогли бы съесть и десятой части. А ведь остальное сгниет. Может быть, они просто приглашают нас на пир.

Но оказалось, что мы еще находились во власти страны изобилия. Оратор самыми неоспоримыми жестами вручил нам каждую мелочь горы изобилия, а затем уже всю гору в целом. <…> Эта новая нагрузка была совершенно не по силам “Снарку”. Мы краснели и запинались, произнося мауру-уру. Мы лепетали мауру-уру долго и даже прибавляли нуи, что означает самую невероятную благодарность, — и все-таки старались показать жестами, что не можем принять всех подарков, что было с полинезийской точки зрения высочайшей бестактностью. Певцы химинэ совершенно растерялись от огорчения, и в тот же вечер мы постарались загладить наше невежество, приняв по одному экземпляру от каждого сорта приношений. Уйти от этого наводняющего изобилия было совершенно невозможно. Я купил у одного туземца дюжину кур, а на следующий день он доставил мне тринадцать, да еще полную лодку фруктов в придачу. Француз-лавочник подарил нам корзину гранатов и предоставил в наше распоряжение лучшую лошадь. Местный жандарм тоже предложил нам свою любимую лошадь, которую он берег больше жизни. Все решительно посылали нам цветы. “Снарк” представлял фруктовый магазин, овощную лавку или переполненный припасами склад. Мы ходили не иначе как увитые гирляндами».

Когда «Снарк» покидал Бора-Бора, вся палуба была завалена дарами.

«Что было делать с изобилием?! — восклицает Лондон. — Мы не могли работать на “Снарке” из-за этого изобилия. Мы ходили по фруктам. Шлюпка и моторная лодка были полны до краев. Натянутые тенты трещали от их тяжести. Но как только мы попали в настоящий ветер, началась автоматическая разгрузка. При каждом качании “Снарк” выбрасывал за борт то связку бананов, то десяток кокосовых орехов, то корзину с лимонами. Золотая лимонная река стекала по шканцам. Лопались огромные корзины с ямсом, а гранаты и ананасы катались взад и вперед. Куры и цыплята вырывались на свободу и торчали везде — и на борту, и даже на мачтах. Это ведь были дикие куры, умеющие летать. Когда мы пробовали их ловить, они улетали с судна и, покружившись над морем, возвращались все-таки назад, — впрочем, не всегда возвращались… Никто не заметил в суматохе, как из клетки выбрался поросенок и очутился за бортом».

Одна из глав «Путешествия на “Снарке”» называется «Мореход-самоучка». Забавная глава — в ней описывается, как Лондон учился искусству навигации. Но за юмором и самоиронией видна реальная (и очень серьезная) проблема: хотя писатель немало постранствовал по водным просторам, однако судоводителем не был. Конечно, еще юношей он отважно правил парусным яликом, потом управлял «Рэззл-Дэззл» и патрульным судном, уверенно вел «Спрей», но плавал он по внутренним водам — заливам Сан-Францис — ко и Пуэбло, по протокам и рекам, впадающим в эти заливы. Его опыт открытого моря (богатый, что и говорить!) — был опытом матроса, а не штурмана и не капитана. Вести парусник в виду берегов в знакомой акватории — совсем иное, нежели в открытом море. Для этого надо уметь ходить по проложенному курсу, определяя свое местоположение по солнцу, по звездам, при помощи приборов, с которыми необходимо уметь обращаться. Этих навыков не было. Требовался профессиональный капитан.

Лондон признается: у него на судне дело с капитанами обстояло плохо. «Хорошие капитаны занимают хорошие места на судах с водоизмещением от одной до пятнадцати тысяч тонн и не станут менять свое положение, чтобы водить по волнам наш десятитонный “Снарк”». Водоизмещение у «Снарка» было побольше — около 16 тонн, но в принципе писатель прав.

Лондон пишет, что у него на судне побывали три капитана. На самом деле — два. «Первый из них страдал таким старческим слабоумием, что не в состоянии был указать плотнику точные размеры бушприта». Это — Роско Эймс. «Он был до такой степени дряхл и беспомощен, что не в силах был приказать матросу вылить одно-два ведра соленой воды на палубу “Снарка”. Двенадцать дней, которые мы простояли на якоре под отвесными лучами тропического солнца, палуба оставалась сухой. Она рассохлась, конечно. Мне стоило 35 долларов переконопатить ее». Роско, конечно, не был «дряхл и беспомощен», но совершенно никчемным — был. А что касается палубы — тут вины Лондона не меньше: не стоило оставлять судно на попечении такого разгильдяя, тем более после того, как его известили о скором увольнении.

«Второй капитан, — замечает Лондон, — был сердит. Он родился сердитым». А «третий капитан был до такой степени криводушен, что по своей кривизне мог сравняться с пробочником. Правды он не говорил никогда, понятия о чести у него совсем не было, и он был так же далек от прямых путей и честных поступков, как был далек от настоящего курса». На самом деле речь идет об одном и том же человеке — о капитане Уоррене, который вел «Снарк» от Гавайев к Маркизским островам, а затем по водам архипелагов Полинезии. Он был действительно мрачный субъект, однако дело свое знал, что бы писатель ни говорил о нем. Но, — как пишет Лондон, — «в Сува, на островах Фиджи, я рассчитал своего третьего капитана и снова взялся за роль морехода-любителя». Почему так произошло — история темная. Скороговоркой упоминается, что Уоррена уличили в краже, но вроде бы простили. Похоже на то, что он ушел все-таки сам.

Расставание с Уорреном ознаменовало начало последнего этапа путешествия. От Фиджи мореплаватели направились к Новым Гебридам, а оттуда к Соломоновым островам.

«Страшные Соломоновы острова»: 1908—1909

У Лондона есть рассказ «Страшные Соломоновы острова». Рассказ ироничный, веселый и написан (или задуман) был тогда, судя по всему, когда писатель находился в тех местах, о которых писал. Главный герой, изнеженный западной цивилизацией молодой человек, оказался на островах волею случая, но нескольких недель, проведенных там, было достаточно, чтобы он перепугался почти до смерти и уверовал, что они действительно «страшные».

Едва ли Лондон считал острова такими уж «страшными», хотя и писал Стерлингу: «Последние три-четыре месяца “Снарк” путешествовал по Соломоновым островам. Что ни говори, но это, похоже, и в самом деле самая дикая часть света. Охота за головами, каннибализм и смертоубийство здесь свирепствуют. Есть острова, где ни днем ни ночью нельзя расставаться с оружием — мы и не расставались и обязательно, сменяясь, дежурили по ночам. Однажды Чармиан и я решили прокатиться на лодке вдоль острова Малаите. Нас сопровождали местные. Мы встретили туземцев: мужчины и женщины, они шли голышом, но были вооружены луками, стрелами, копьями, томагавками, палицами и винтовками. На берег мы сходим всегда только с оружием, и нас не только обязательно прикрывают с вельбота, но и заранее разворачивают его носом в море»[229].

Однако именно Соломоновы острова положили конец кругосветному путешествию. Причина — болезни. Они поразили всех участников экспедиции. Лондон пишет: «Самый воздух Соломоновых островов словно пропитан каким-то ядом… Достаточно укуса москита, незначительного пореза, самой пустой царапинки, чтобы образовался нарыв… Нарыв вскрывается, образуется язвочка, которая с поразительной быстротой разъедает кожу. Едва заметный нарывчик с булавочную головку становится на второй день язвой в маленькую монету, а через неделю ее уже не покроет серебряный доллар».

Никто из экипажа «Снарка» не избежал этой напасти. Вдобавок все заразились малярией — «Снарк» от крушения спасало лишь то, что приступы у членов экспедиции случались в разное время, иначе корабль вести было бы некому.

Разумеется, лихорадка не миновала и Лондона. Но ему пришлось хуже всех. Позднее он вспоминал: «Из всех больных на судне… я был в наихудшем положении. С первым встреченным пароходом я отправлюсь в Австралию и сразу лягу на операционный стол. Из числа моих болезней (не главных) я должен упомянуть об одной, очень таинственной. За последнюю неделю руки у меня распухли как от водянки. Сжимать их было трудно и болезненно. Тащить канат — совершенная пытка. Ощущение такое, точно они отморожены. Кроме того, кожа сходит с них с угрожающей быстротой, а новая, которая вырастает, твердая и толстая».

Что это за болезнь, никто не знал. Но даже в таком состоянии, свидетельствует Чармиан, он продолжал сочинять и выполнял свою ежедневную норму в тысячу слов. Так прошел сентябрь, наступил октябрь.

Писателю становилось только хуже. Жена начала опасаться самого страшного. На шхуне торговцев копрой они покинули «Снарк», оставив яхту под надзором Мартина Джонсона и японцев (кока и боя). Затем пересели на пароход и добрались до Австралии, в Сидней. Там Джека немедленно поместили в госпиталь.

Пять недель провел Лондон на больничной койке, а потом, по его словам, еще «пять месяцев провалялся больной по гостиницам».

«Таинственная болезнь, изуродовавшая мои руки, — писал Лондон в «Послесловии» к «Путешествию на “Снарке”», — оказалась не под силу австралийским знаменитостям. В истории медицины она была неизвестна. Нигде и никогда о ней не упоминалось. С рук она перешла на ноги, и временами я был беспомощнее ребенка. Иногда руки мои увеличивались вдвое, и семь слоев омертвевшей кожи сходило с них. Иногда пальцы на ногах в течение двадцати четырех часов распухали до такой степени, что толщина их равнялась длине. Если их обчищали, они через двадцать четыре часа были точно такими же».

Вместе с тем «австралийские знаменитости признали, что болезнь не заразного происхождения, а потому, вероятно, нервная».

Ко всему прочему они обнаружили, что кроме малярии, фрамбезии (огромных нарывов и язв по всему телу) и этой загадочной «нервной» болезни у Лондона имеется еще и «ложная проказа» (кстати, Чармиан и сам писатель очень опасались, что проказа у него самая настоящая — и он подхватил ее на Молокаи).

«Известна она, — замечает Лондон, — под названием европейской или библейской проказы. Об этой таинственной болезни известно еще менее, чем о настоящей проказе. Ни один врач не нашел еще способа лечить ее, хотя она нередко проходит сама собой. Она приходит неизвестно откуда и… проходит неизвестно почему. Врачи обнадеживали меня, что болезнь, может быть, пройдет сама собой, — и она действительно прошла сама собой».

Но только после того, как он вернулся домой в Калифорнию.

Продолжать путешествие ему запретили. И даже пригрозили, что если он ослушается, то, скорее всего, умрет.

«Мне от этого было, конечно, не легче, — вспоминал Лондон, — но и продолжать путешествие было, очевидно, невозможно. Я мог бы продолжать его, только привязав себя к койке, потому что я был до того беспомощен, что не мог ухватиться ни за какой предмет и совершенно не мог передвигаться на небольшом судне, подверженном постоянной качке. Тогда я сказал себе, что на свете еще много судов и много путешествий, а руки у меня одни, и пальцы на ногах тоже одни. Кроме того, я рассудил, что в моем родном климате, в Калифорнии, моя нервная система была всегда в полном порядке. И тогда я направился домой».

Но прежде чем «направиться домой», нужно было решить, что делать со «Снарком». Может быть, действительно, как утверждал позднее Лондон, «“Снарк” родился под несчастливой звездой»?

Как бы там ни было, Лондон поручил Мартину Джонсону перегнать парусник в Сидней. Там его продали на аукционе… за три тысячи долларов. Потом, говорят, «Снарк» вернулся на Соломоновы острова — возил копру, перевозил завербованных рабочих на плантации, затем мелькал на Новых Гебридах, но вид имел самый плачевный[230]. Где-то там он, судя по всему, и окончил свой недолгий век.

Если помнит читатель, книгу о своем путешествии по южным морям Лондон заканчивает такими словами:

«И последнее: как оценить путешествие? Мне, как любому мужчине, легко сказать: оно было интересным. Но есть свидетель объективнее — женщина, которая прошла весь путь от начала до конца. Когда в больнице я сказал Чармиан, что буду вынужден вернуться в Калифорнию, глаза ее наполнились слезами. Два дня она не могла прийти в себя — так ошеломило и огорчило ее известие, что это чудо — наше замечательное путешествие — закончилось»[231].

Подведем итоги и мы. Путешествие на «Снарке» действительно завершилось на грустной ноте. Но, согласитесь, оно и не могло закончиться иначе: на семь лет кругосветного путешествия не хватило бы ни «Снарка» (учитывая качество строительства и просчеты в конструкции), ни сил Джека Лондона, ни его финансов — с каким напряжением он бы ни работал. А силы его, как мы видим, были не безграничны. Книга, которую он написал впоследствии об этом путешествии, — хорошая книга. Экзотика, приключения, о которых мечтал Лондон, в ней отражены. Немало и злоключений. Но о них он повествует с иронией, а о собственных — с заметной самоиронией. Есть и горечь. Но она главным образом оттого, что не всё (далеко не всё!) получилось так, как задумывалось. Ну и, конечно, присутствует разочарование: вблизи «картинка» оказалась совсем не такой, какой она представлялась со страниц книг Германа Мелвилла и капитана Слокама.

И все-таки похоже на то, что вояжем по южным морям Джек Лондон удовлетворил свою страсть к путешествиям. Он стремился попасть в эти места чуть ли не с детства. «Я так хочу!» И — сделал это. Если бы он хотел продолжать путешествие — ничто не смогло бы остановить его.

Чему невозможно не поражаться — это тому, как много он написал за эти два с небольшим года: «Путешествие на “Снарке”» (опубликовано будет, как говорилось, в 1911 году, но большая часть текстов написана в южных морях); «Мартин Иден» (он начал его в Гонолулу в августе 1907-го, а закончил в феврале 1908-го); часть историй из «Рассказов южных морей» и из сборника «Храм гордыни»; основной корпус сборника «Потерявший лицо», несколько рассказов из книги «Когда боги смеются» тоже написаны в путешествии; начат и почти закончен роман «Приключение»; а еще были статьи, очерки…