Дженнифер и Ники

20

Пэр Митя взял за правило никогда не принимать более одного человека одновременно, и то, что он говорил во время таких персональных аудиенций, соответствовало личности приглашенного. Пэра Митю не интересовали массовые движения.

Алэн подвел ее к уединенному домику своего отца, приютившемуся в уголке имения, в стороне от основных построек. Ночь была довольно прохладной; от реки поднимался туман.

Они остановились перед невзрачного вида домиком, и Алэн прижал ее к себе так крепко, чтобы чувствовать ее грудь через ткань пальто. Он хотел ей что-то сказать и мучительно подбирал слова.

— Дженнифер, я хочу сказать тебе кое-что. Я не вижу причин, чтобы не любить тебя. Там, на острове, все было всерьез.

Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. Боясь, что, отвечая, она может напугать его своей эмоциональностью, Дженнифер лишь прошептала в ответ: «Да, всерьез».

Он повернулся и пошел прочь, оставив ее одну. Она подождала, пока его шаги по мерзлой земле не стихнут вдали. Потом глубоко вздохнула, выпуская изо рта клубы пара, и постучала в простую дверь уединенного жилища Пэра Мити.

Дверь со скрипом приоткрылась, как бы сберегая внутреннее тепло помещения, и показался человек среднего роста с белой бородой.

— Да, — произнес он.

— Я — Дженнифер Сорел. Вы назначили мне встречу.

— Я помню. Входите.

Она шагнула за порог и обнаружила, что комната освещается лишь слабым лунным светом, падающим из окна. Бородатый человек вытаращил на нее глаза и поманил скрюченным пальцем.

Она последовала за ним через просторную комнату, полную, кажется, спящих кошек. Она шла, с удивительной ловкостью умудряясь не наступить ни на одну из них, и остановилась, когда Пэр Митя зажег свет над кухонным столиком.

Желто-зеленый шелковый абажур, покрывающий лампу, делал отбрасываемый ею свет приглушенным и мягким, как раз таким, какой приятнее всего для глаз ночью. Она висела над белым лакированным кухонным столиком, на котором находилась баночка арахисового масла, раскрошившаяся по краям, отсыревшая буханка черного хлеба и огромный нож.

Белобородый человек сел за столик и взял в руку нож. Он отрезал два ломтя черного хлеба и протянул один из них Дженнифер.

— Хотите есть?

— Я хотела бы увидеть Пэра Митю. Это вы?

— Что вы хотите узнать? — спросил он.

Он посмотрел на нее из-под белых кустистых бровей и улыбнулся самой прекрасной улыбкой, какую Дженнифер когда-либо приходилось видеть. При помощи ножа он размазал коричневатое масло по влажной поверхности хлеба, потом поднес бутерброд ко рту. У него были крепкие белые зубы, оставившие следы на хлебе и масле, когда он откусил кусок хлеба и стал пережевывать его с наслаждением.

Дженнифер пододвинула себе стул и села напротив Пэра Мити. Ей вдруг вспомнились все те вопросы, касающиеся Ники и Алэна, что приходили ей в голову за последние месяцы. Она лихорадочно рылась в памяти. Честно говоря, она не знала с чего начать. Огромное количество вопросов совершенно сбило ее с толку. Наконец она решила начать с того, что было для нее самым важным.

— Я хотела узнать про вашего сына, — начала она, я люблю Алэна, по крайней мере, мне так кажется.

Он фыркнул и едва не подавился арахисовым маслом.

— Мой сын? Мне никогда не удастся приобщить его к делам. Он предпочитает мотаться по миру за своей прыткой сестренкой. Я испортил своего сына, мисс Сорел. Он рос одиноким ребенком, у довольно холодной матери, поэтому я соединил его с сестрой. Теперь я жалею о том, что настоял, чтобы они воспитывались вместе. Но о таких вещах всегда узнаешь слишком поздно.

— Да, пожалуй.

— Думаю, вам бы лучше удалось справиться с двумя детишками? — Он поднял свои белые пушистые брови. Он был трогательнее, чем казалось на первый взгляд.

— Вы гуру?

— Нет.

— Но так пишут в газетах.

— Газетам приходится давать поспешные ответы на сложные вопросы. Вы выглядите довольно умной, способной размышлять над трудными вопросами…

— Я люблю Алэна, это непростой вопрос.

— Понимаю, и поэтому вы здесь. Вот почему я спросил, когда мы вошли в кухню, что вы хотите узнать.

— Как я могу отвоевать его для себя, вот что я хочу знать. Вы его отец, может быть, у вас будет идея.

Пэр Митя прожевал последний кусочек и рыгнул, прикрывая рот ладонью. Он погладил бороду.

— Люди всегда приходят ко мне за идеями. Что я думаю о том или об этом? Если бы меня посещали великие идеи, не кажется ли вам, что я уже давно копал бы нефтяной колодец голыми руками, а не сидел бы здесь. Могу заверить вас, что здесь бы меня не было.

Дженнифер собрала крошки в кучку на столе.

— Что бы вы сделали на моем месте?

Пэр Митя протянул руку через стол и взял ее за локоть, вновь разметая собранные ею хлебные крошки.

— Дженнифер, мой сын бездельник. По сути дела, он — пропащий человек. Если бы я не присылал ему деньги, он бы попросту голодал.

— Вы не хотите, чтобы он сам о себе заботился?

— Почему я должен интересоваться тем, сколько он зарабатывает.

Дженнифер задумалась над этим. Состояние Пэра Мити недаром считалось огромным, оно позволяло ему тратить огромные суммы на содержание своих детей.

— Но вы не задумываетесь о том, каким человеком он станет?

— Конечно, задумываюсь, а как вы думаете? Но что я могу поделать. У меня нет ни малейшей надежды на лучшее.

— А что насчет Ники?

— Что насчет нее?

— Она липнет к Алэну как банный лист.

— Мне это не нравится, если вы об этом спрашиваете. Думаю, они должны были быть вместе какое-то время, пока были маленькими, но теперь они взрослые.

— Еще какие взрослые.

— Они прошли через мою школу, мои занятия, учились у моих учителей.

— Вы необыкновенный отец.

— Я скверный отец. Но мне кажется, я научил их главному: не верить ничему, что им говорят — кто бы это ни говорил, — пока сами не убедятся в этом, и никогда не строить планов.

— Почему вы научили их не строить планов?

— Потому что, дорогая моя, планы нужны тем, кто уверен, что наступит завтра.

— Но завтра, кажется, пока наступает.

— Да, до тех пор, пока однажды оно не наступит. Это не значит, что мы можем всегда на него рассчитывать.

Он просиял и добродушно подмигнул ей. Он дразнил ее, уводя в сторону от вопроса. Плутая вокруг да около, он выведывал все, что ему было надо, а потом давал свой совет, такой же запутанный, как и вся речь.

— Вы, я вижу, замечательная женщина, к тому же умная. Как вас угораздило спутаться с моими бездельниками.

Она поведала ему о том, как заметила Ники на Пятой Авеню, как подошла к ней на террасе Станхоупа, и обо всем, что случилось за это время, закончив рассказом о своем опыте в группе «О».

Он внимательно слушал, его широкое русское лицо прорезали многочисленные мелкие морщинки, когда он смеялся над самыми пикантными эпизодами.

— Скажите, — попросил он, когда закончил смеяться, — чему вы научились в борьбе за серебряную булавку? Она, видно, вам чертовски необходима.

— Я думала, что если я получу булавку, вы, может быть, позволите мне сфотографировать вас и еще несколько человек, имеющих этот знак. Журнал «New Man» был бы рад разместить на своих страницах иллюстрированную статью о вас.

По его глазам нельзя было понять, о чем он думает.

— Да, да, продолжайте. Расскажите мне о вашем опыте. Вопрос о фотографиях мы пока отложим.

— Мне кажется, самое ценное мое открытие — это то, как мало я знаю о себе с сексуальной точки зрения.

— Что ж, скромность всегда украшает, особенно молодых людей. Но не могли бы вы быть чуть-чуть поконкретнее?

— Я поняла, кто я такая. В каждой ситуации я глядела на себя новыми глазами. Я открыла красоту своих гениталий и научилась удовлетворять себя в сексуальном плане. Это важно, мне нравится быть независимой.

— А другие люди? Что вы узнали о них во время общения? Вы стали им больше доверять? Стали более открыты? Естественны?

— Да. Вспомните, доверие было моей первой игрой с Ники. В группе «О» я была уничтожена, как было сказано в вашем послании. Меня заставили отдать все. Меня, можно сказать, разобрали на составные части. И вот я та, кто я есть.

Он покачал головой.

— Или, как говорится, «что видите, то и ваше». Глядя на вас, я был бы более чем доволен приобретением.

— Секс иногда кажется мне чрезвычайно сложным делом. Он стоит затраченных сил, но подчас требует действительно много сил.

— Да. Поэтому я и затеял все это… обучение. Чтобы несколько прояснить дело. У меня создается такое впечатление, что все без умолку болтают о сексе, ничего не зная о нем, не имея ни малейшего представления. Только то, чему их научили родители, которые лишь добросовестно повторяли рассказ, слышанный от своих родителей. И с каждым поколением дело все более запутывается.

— Но те, что носят серебряную булавку, вырвались из круга культурной обусловленности.

— Это так. Когда я начал развивать свое учение о сексе как о науке — которая предполагает ряд определенных правил — я был уверен, что в мире, кроме меня, еще есть люди, которым также известно, что результатом секса не должно быть чувство вины, потрясения, стыда, дети или брак, что это приятное и простое дело, которое, если ему не мешать, протекает вполне здоровым, естественным образом. Я стал искать таких людей. Найти их было нелегко, за исключением тех случаев, когда я встречал публичных «деятелей секса» в том или ином его проявлении. Я обнаружил, что люди, торгующие своим телом — проститутки, порнозвезды, стриптизеры — более восприимчивы к моим идеям, чем остальные представители общества. Потому что они знали правду об этом: они каждый день работали с людьми. Они собственными глазами видели, как простую человеческую функцию запутывают до невозможности.

— Как насчет людей, живущих здесь, в святилище, с вами? Я не видела на них серебряных булавок.

— Только несколько сотен людей во всем мире были удостоены серебряной булавки. Они носят булавку, чтобы другие, такие же, как они, могли их узнать. Те, кто носит серебряную булавку, признаны мастерами секса и способны давать в честь Эроса невиданные представления. Они служат примером для саморазрушающегося человечества, напоминают людям о том, что другой мир возможен.

— Разве они никогда не видели друг друга, чтобы узнавать без булавок?

— Я никогда не принимаю одновременно более одного посетителя. Общение иногда возможно с одним человеком, но никогда с двумя или более. Люди, которые живут здесь, не посвященные. Это просто те, кто находит для себя смысл в моих идеях и хочет жить вместе в знак этого согласия. Приятные люди, но, между нами, довольно скучные. Можно сказать, что они поняли мое учение о сексе слишком буквально. Они сделали секс таким простым и естественным, что он стал неинтересен. Забавно, не правда ли?

— Честно говоря, они не очень сексуально выглядят.

— У них нет искры, чтобы воспламениться Эросом и, сгорев дотла, оставить после себя чистый белый пепел секса.

Алэн говорил, что так вы пришли к своему учению. Строгое безбрачие.

— Это разрядка для стареющего мужчины. Скорее не физически, а морально. Любовь и ревность сильно изматывают. Я подал в отставку, но все еще люблю наблюдать со стороны.

Дженнифер не очень понравилась эта мысль.

— Думаю, что мое пламя еще не скоро потухнет, и я надеюсь, что никогда не перестану желать мужской ласки. Я ощущаю потребность в прикосновении.

— Аминь, — произнес он. Пока они разговаривали, он расправился с черным хлебом, поглощая каждый кусочек медленно, со вдумчивым наслаждением.

Этот разговор на кухне прояснил для Дженнифер ситуацию. Беседуя с Пэром Митей, она убедилась в том, что не сможет фотографировать по всему миру людей, носящих серебряную булавку. Это было бы не только непростительным вторжением в их частную жизнь, но могло и вовсе уничтожить результаты их труда, направленного против мертвой неподвижности и условности традиционного секса.

Но это не означало, что она не сможет снять Пэра Митю, если он ей это позволит. Она надеялась, что он разрешит, потому что в его славянских чертах читалось достоинство и сила характера, точно специально созданные для фотографии.

— Вы позволите мне сфотографировать вас, Пэр Митя? Я захватила с собой камеру в сумке на случай, если вы согласились бы мне позировать. Это не займет много времени.

— Я думал, вы никогда не попросите. Я слышал, как камера ударилась об стол, когда вы клали сумку. — Он застенчиво подмигнул ей, поднимая седые брови. — Я не позволю вам снимать обладателей серебряной булавки, потому что это повредит делу. Люди неправильно отнесутся к своей работе, появятся сенсационные заголовки. Но вы можете снять меня, если хотите. Я смотрел вам в глаза, и мне кажется, это будут хорошие кадры.

Дженнифер почувствовала такой прилив счастья, что ей захотелось перепрыгнуть через стол и расцеловать Пэра Митю. Она достала из сумки камеру и поднесла к глазам, регулируя фокус и выдержку.

— Не позируйте, — попросила она, — просто сидите за столом, сметая хлебные крошки.

Пэр Митя, отделенный от нее кухонным столом, и Пэр Митя в объективе были двумя разными людьми. Схваченный камерой, его крупный крючковатый нос мог поведать без слов целую историю. Завитки и рокайльные изгибы его седой бороды становились знаками личности. Добрые глаза казались сквозь объектив пламенными. Камера чудесно преобразила его, открывая в невзрачном человеке революционера, чье учение о простоте сексуальности — попытка противопоставить культурной обусловленности научные принципы — облетело мир, как благая весть.

Пэр Митя не годился в актеры. У него была прекрасная, сияющая улыбка и полные любви глаза. Редко доводилось Дженнифер фотографировать человека, чьи черты так правдиво отражали бы его личность. Самое бытие его просилось на фотографию.

Отщелкав три пленки, она опустила камеру.

— Я могла бы фотографировать всю ночь напролет, — сказала она ему. — Ваше лицо постоянно изменяется.

— Довольно. Спасибо, — он замахал рукой. — Это утомительно. — Он обоими локтями оперся на стол.

— Вы плохой актер.

— Да? Думаете, я тщеславен? — Он вскинул голову. — Это интересно. Может быть, вы правы, — в задумчивости он пощипывал бороду.

Она видела, что он устал. Было поздно, пора расставаться. Она поняла, что провела с Пэром Митей больше времени, чем позволялось ученикам, но один, самый главный вопрос, остался неразрешенным.

Она спросила прямо, стоя на кухне и глядя на седобородого человека за белым лакированным столом. До сих пор он уклонялся от ответа на ее вопрос.

— Что мне делать с Алэном? Я люблю его, но Ники ходит за ним как тень. Я не хочу быть для них третьей.

— Вы и не должны. Ники и Алэну пора выбрать каждому свою дорогу. Их близость была хороша, когда они были младше, но они зашли слишком далеко.

— Не хотите ли вы мне что-нибудь посоветовать, как разлучить их.

— Только одно: отвлечь внимание. Ники так сильно привязана к Алэну, только потому что еще не встречала равного ему мужчину.

— Это довольно трудно сделать. Несмотря на свои недостатки, Алэн единственный в своем роде.

— Познакомьте Ники с мужчиной. Возраст как раз подходящий.

Дженнифер нахмурилась, тщетно пытаясь представить себе такого мужчину. Ники знала, что лучшее воплощено в ее брате: внешность, ум, сексуальный опыт, дерзость и располагающая к себе искорка безумия.

— Вам пора идти, — напомнил Пэр Митя. — Общение в столь поздний час с женщиной вашей наружности пробуждает во мне голос плоти, так что идите.

— Ладно, — согласилась она, собирая вещи и надевая пальто. — Вы правы. Уже пора.

Она приблизилась к нему, чтобы попрощаться, протягивая ему руку в мягко освещенной кухне. Когда он обнял ее, она почувствовала себя полностью успокоенной.

Она шагнула прочь, но он окликнул ее:

— Постойте!

Она остановилась у стола в ожидании. Она догадывалась о том, что он ищет в карманах своего груботканого пиджака.

Наконец он подошел к ней, как ребенок, размахивающий зажженным фейерверком. Это была маленькая серебряная булавка в форме буквы О.

— Носите это, чтобы напоминать людям, что альтернатива существует.