Джони, оу-е! Или назад в СССР 1

Глава 22

Что греха таить, я готовил себе репертуар всё это время и записывал песни для того, чтобы показать музыкантам, с которыми буду играть. А то, что я буду играть, это я знал наверняка. А чем ещё мне заниматься кроме спорта? Где выплёскивать творческий потенциал?

Музыку я любил с детства. Профессионального музыкального образования не получил, но гитару и некоторые другие музыкальные инструменты освоил неплохо благодаря друзьям профессионалам. Которые, кстати сказать, и в зрелом возрасте не оставили музыкальную деятельность, зарабатывая средства выступлениями в ресторанах, предпочитающих «живую музыку». Остались и такие динозавры в двадцатых годах третьего тысячелетия.

Именно у своих друзей-музыкантов я научился не только петь и музицировать, но и некоторым бытовым хитростям. Например, один вокалист показал, как он звукоизолировал свою комнату обклеив её картонными ячейками из-под яиц. Так сделал и я в своей кладовке, узнав, что эта комната «моей» останется ещё долго.

Я всё-таки нашёл время и, примерно через месяц, после того, как Сашка ушёл из дома, сходил в политехнический институт, где по идее, должен был учиться брат, и узнал в деканате, что он, действительно взял академический отпуск. Мой возраст позволил мне представить дело так, будто меня послала мать, чтобы узнать, почему брат не приходит домой. Попавшаяся мне под руку преподаватель посетовала, что, дескать: «пошли вот такие сыновья…», и посмотрев по спискам, удивлённо сообщила мне «печальную новость».

Для меня новость не была печальной. Я понял, что Сашка, живой и где-то прячется, а если ещё не заявился домой, то прячется далеко. Поэтому, ничего не говоря матери, я смело приступил к реконструкции своего жилища.

Вытащив из ниши диван с помощью сырых картофелин, подложенных под его ножки, я установил диван у стены рядом с письменным столом и сделал из ниши комнату-студию. Кроме яичных ячеек на стену сначала была наклеен противопожарный пенопласт трёхсантиметровой толщины, взятый мной на территории судоремонтного завода, куда у Семёныча тоже имелся доступ.

Это был пенопласт, добытый из демонтированных переборок, предназначенных на вывоз и утилизацию путем закапывания его на «гарнастаевской» свалке. Мне его просто, по просьбе Семёныча, доставили к самому подъезду дома по дороге на эту свалку. Так что мы с Семёнычем ничего криминального не совершили. Свалка в СССР — наше всё.

Из того же пенопласта я сделал отсутствуюшую стену, прикрепив к вертикальным рейкам, полученным у трудовика. Когда тот узнал, что я сам провожу перестройку в своей комнате, он ещё больше проникся ко мне уважением и даже нарезал рейку по нужному мне размеру.

Дверь я сделал из того же пенопласта, установив его в деревянную раму. Всё это я снаружи заштукатурил и побелил так, что даже дверь особо не выделялась на фоне стены, так как вместо ручки у неё висела верёвка. Это чтобы случайно не удариться.

Короче, в этой комнате я мог без опасения быть услышанным, развивал свой молодой голос. Я знал нужные мне техники, так как специально занимался с преподавателями вокала. В той жизни у меня с детства был неплохой слухи голос. Я пел в хоре и у себя дома, заперевшись в туалете. Все мои родственники очень хорошо пели, по обеим линиям родства. Хорошо пели отец и мать, дяди и тёти, бабушки и дедушки. А в семидесятые годы и раньше народ веселить было не кому и народ развлекал себя сам. Вот я и перенял многое из окружающего меня мира.

С Женькой была совершенно другая история. В деревне, естественно родичи пели, а ни мать, ни он сам пением не увлекались. Поэтому я со страхом начал проверку своего голоса, выполняя на тренировках дыхание «ибуки»[24], сопряжённое с выдохом с помощью диафрагмы. Я помнил, как удивились профессиональные музыканты, когда услышали, а главное, увидели, как я пою. Диафрагменному пению, как оказалось, специально учат в консерваториях. А у меня оно получалось, потому что я хорошо кричал «киа»[25]. Я продолжал свои ежеутренние песнопения, больше похожие на кошачий мяв и после того, как построил себе «отдельный кабинет» в отдельном кабинете. Кашу маслом не испортишь — думал я и был абсолютно прав. Мой прогресс проявился, когда я смог записать своё пение на собранный Громовым магнитофон.

Если «Ян Гилан» в моём исполнении на танцах в Большом вызывал у клавишника рвотный эффект, то теперешний «Гилан» уже более менее походил на настоящего «Гилана». Мальчишеский тембр я поджимал диафрагмой и компрессией горло, и получалось брать и, главное — держать без колебания, очень высокие «гилоновские» ноты. Ещё большая компрессия голосовых связок приближала мой голос к голосу Дио.

Только несколько раз записав и прослушав себя, я, будучи полностью уверенным в своём вокальном соответствии, решился продемонстрировать себя одноклассникам и школьным музыкантам. Иначе позору бы было не избежать и меня обзывали бы до конца моего обучения в этой школе каким-нибудь «козлом» или, не дай бог, «петухом».

Радио мастерскую я перемесил на балкон, пока ещё не застеклённый, но идею трудовику я уже подкинул. Главное, что он знал, где можно было взять или купить материал. Я снял размеры и нарисовал эскиз лоджии, передав его Андрею Петровичу. Тот, почесав как всегда не бритый подбородок, хмыкнул и серьёзно задумался.

В ноябре лоджия уже стояла у меня на балконе, но в виде связанных элементов, то бишь — деревянного профиля и оконных рам. Некому мне было помочь, да и времени не было заняться установкой. Я продвигался по радиотехнической теме, даже слегка забросив спорт.

Занимаясь в восьмидесятых годах на кафедре акустики подводной робототехникой, я имел доступ к секретной элементарной базе, а именно к микропроцессорам, выпускаемым для военных нужд и имеющим высокие выходные параметры. С простыми транзисторами таких параметров добиться было трудно, но мы пытались, и кое-что у нас получалось. Однако то были другие транзисторы.

За десять лет элементарная база сильно поменялась. Если бы вы видели те транзисторы, которыми снабдил меня Семёныч! Это были монстры шестидесятых. Они были надёжные, но тяжёлые. Однако Громов с ними был знаком. Скорее всего, отец тоже снабжал его из тех же закромов Родины, к которым присосался и я.

Но однажды Семёныч выдал мне совершенно новые германиевые транзисторы марки «Тесла». Где он их взял, Семёныч не сказал, как я его не пытал. И никаких денег не взял. А транзисторов было много: GS121C (20V0,1A) — 82 штуки, GS122C (30V0,1A) — 24 штуки, GC123C (60V0,15A) — 30 штук. И этого мне должно было хватить надолго, но, честно говоря, мне бы хватило и старых военных транзисторов.

Ну и что, что они тяжёлые. Хорошую радиоаппаратуру нечего перетаскивать с места на место. Поставил и пусть стоит. Мои примочки на двух-трёх военных транзисторах только надёжнее стояли на сцене и не подпрыгивали. И от перегруза были защищены надёжно. А вот в наши с Сергеем магнитофоны тесловские транзисторы встали очень неплохо.

К этому времени я уже сам собрал высококлассный низкочастотный стерео усилитель и акустические колонки изо всех динамиков, которые у меня были в наличии.

По моим расчётам колонки выдавали сто ватт, и с учётом того, что некоторым динамикам я сделал новые резиновые, а не тряпичные держатели диффузоров, они выдавали около двадцати герц по низам и двадцати тысяч герц по верхам.

С резиновыми держателями мне так же помог Семёныч, взяв мои эскизы и отнеся их в цех резино-технических изделий судоремонтного завода. Держателей я заказал много и имел планы переделать и другие динамики. Причём, Семёныч, поняв для чего мне это понадобился, сильно удивился, сказав: «О, бля, оказывается, и так было можно!», надел на себя маску задумчивого напряжения и ожидания и надевал всегда при наших встречах. Похоже, он был готов выполнить мою любую просьбу, лишь бы увидеть, что из этого получится. Семёныч даже приехал ко мне домой, где я продемонстрировал свою аудиосистему в работе.

Он смотрел на бывший алюминиевый корпус радиостанции, в который я впихнул необходимое и слушал, льющуюся из его, переделанных мной динамиков мою музыку, записанную на переделанный Громовым магнитофоном «Нота-303», который стал аппаратом уровня Hi-Fi. Смотрел на «это», смотрел на меня и не верил, что такое возможно.

Когда он уходил, после нескольких кружек выпитого чая, у меня зародилась мысль познакомить его с моей матерью. Мало ли… Однако эту идею я не стал форсировать, а просто сделал себе в памяти большую «зарубку». Меня порадовало предложение Семёныча помочь с лоджией. Наступила зима, и с застеклённым балконом мне было бы, конечно, комфортнее. Мы сговорились с ним на «после нового года».

На следующий день после демонстрации своих возможностей и возможности своей гитары на репетиции школьного вокально-инструментального ансамбля, я пришёл в школу с акустической гитарой. Первым уроком у нас была литература.

— Это ты зачем, Евгений, принёс гитару? — спросила Людмила Фёдоровна, заводя нас в класс.

— Вы просили меня почитать стихи. А стихи я пишу, как песни. Они без музыки совсем по-другому звучат. Мама так говорит.

— Ну, хорошо, Женя, мы послушаем твои стихи, если у нас останется время в конце занятия. Если все постараются, и мы быстро проведём основную часть урока.

— А можно я отвечу домашнее задание и тогда мы быстро перейдём к чтению стихов. Вы меня давно не спрашивали.

— У тебя, Дряхлов, оценок достаточно, — сказала она, посерьезнев и нахмурившись, — а вот у некоторых… Кому-то и двойка в четверти грозит. А, Кепов! А скажи ка нам Кепов, читал ли ты Салтыкова-Щедрина: «Как мужик двух генералов прокормил?»

— А чо, сразу я, Людмила Фёдоровна?

— А то, Кепов, что именно у тебя двойка в четверти и выходит. Даже Рошкаль на том уроке получил четвёрку и исправил четвертную на три. А ты, Кепов, собираешься исправлять?

— Я читал, Людмила Фёдоровна, но не понял ничего. Зачем он их вообще кормил? Бросил бы на острове, а сам уехал домой.

— Да, ты, и вправду, читал, что ли, Кепов? — очень удивилась завуч.

— Читал, Людмила Фёдоровна, но не понял ничего.

— Ты, знаешь, Костя, я тебе только за твой вопрос поставлю отметку четыре. Это, дети, хороший вопрос: «Зачем мужик кормил генералов?».

И Людмила Фёдоровна начала объяснять нам зачем, махнув Кепову «садиться». А Кепов сел на место и, оглянувшись ко мне, показал большой палец. Это я ему наперемене посоветовал так ответить, немного рассказав сюжет сказки Щедрина.

Мы с Кеповым не то, что подружились, но после моей позавчерашней игры на гитаре на уроке труда, он проникся ко мне таким уважением, что вчера принёс из дома небольшой старый шёлковый гобелен с драконом и китайскими иероглифами. Кепов думал, что гобелен Японский.

Он видел мою футболку с дзюдоистами, в которой я занимался на физкультуре, и решил меня порадовать. Я не стал говорить ему, что он заблуждается, всё равно гобелен уже мой, зачем Кепову знать, что он китайский, а только спросил, не будет ли его ругать мать. Он сказал, что гобелен ему подарила двоюродная сестра, он ему совершенно «нахер не сдался» и он может делать с ним всё, что хочет.

А с Рошкалем мы находились в военном нейтралитете. Боевые действия не вели, но до мирного состояния было очень далеко. К слову сказать, Рошкаль меня удивил. Он не стал куксится и стыдиться своего поражения. Он смело пришёл в школу и всем тем, кто усомнился в его стойкости, вломил по первое число. Тех, кого смог осилить, конечно.

Под его горячую руку попал Валерка Грек и ещё два наших одноклассника: Валерка Лисицын и Андрей Ерисов. Валерка, по обычаю, брезгливо кривил губы и что-то сказал, а те просто косо посмотрели, не имея, в принципе, ничего против. Однако Рошкаль искал повод подраться и находил.

Он специально бродил по школе, мысленно отмечал, кто над ним хихикает, а потом ловил после уроков и дубасил. За его психологическую устойчивость я его зауважал ещё больше.

Людмила Фёдоровна перешла к творчеству Чехова и упомянула, что он происходил из очень набожной семьи, но сам был атеистом, как и многие прогрессивные писатели того времени. Тут я зацепился своим вниманием и поднял руку.

— Что, Дряхлов. Скоро-скоро мы перейдём к твоим стихам, — на её лице мелькнуло недовольство. Вероятно она уже сожалела, что попросила меня прочитать свои стихи, а я возьми, дурак, и согласись.

— Я не о своих стихах. Честно говоря, мне бы лучше их не читать.

— Это почему? — удивилась завуч и по профессиональной привычке обратив внимание на мою интонацию, «сделала стойку».

— Вы же помните, что я увлёкся кельтскими легендами, эпосом, как вы их назвали. Так вот я в библиотеке нашёл книжку: «Древние сказания первых христиан» и прочитал её. Я мало, что понял, но там была легенда об апостоле Андрее и я написал по этой легенде стихи. А сейчас вы сказали, что многие писатели не верили в бога. Но ведь Лев Толстой верил?

На лицо Людмилы Фёдоровны не возможно было смотреть не морщась. Она словно съела лимон. Я сам хотел задать вопрос касательно религиозности Чехова, но завуч подставилась сама.

— Э-э-э… Это, Дряхлов не тема нашего урока…

— Но вы ведь сами сказали…

— У Толстова, между прочим, была такая вера в бога, что церковь наложила на него «анафему», то есть отлучила его. Поэтому, считалось, что он не верил в Бога.

— Понятно… А Достоевский? Он во с=всех своих произведениях поднимает тему веры. Он везде спрашивает: «А ты веришь в бога?». Устами своих героев, конечно, спрашивает.

Людмила Фёдоровна удивлённо воззрилась на меня, вскинув брови чуть ли ни до линии роста волос.

— Ты, Женя, молодец, конечно, что так глубоко погружаешься в смысл произведений, но не рано ли тебе думать о боге и о религии вообще.

— Как сказал один умный человек: «О боге никогда не рано думать, главное — не опоздать».

— И кто этот «умный человек»? — с ухмылкой спросила она.

— Карл Маркс, Людмила Фёдоровна.

Завуч вздохнула.

— Ладно, Дряхлов, доставай свою гитару. Послушаем его, ребята?

Ребята, особенно мальчишки, заорали: «Да!».