Джуд незаметный

VII

Дав выход своему презрению, он облегчил душу и на другое утро сам посмеялся над своей гордыней. Но невеселый это был смех. Он перечитал письмо ректора, и мудрость строк, вызвавшая у него сначала ярость, повергла его в тоску и уныние. Надо же было быть таким глупцом!

Потеряв цель в жизни — и в духовной и в личной, он никак не мог взяться за работу. Едва он смирялся с тем, что ему не суждено стать студентом, как покой его нарушали размышления о его безнадежной любви к Сью. Мысль о том, что единственную родственную душу, которая повстречалась на его пути, он потерял из-за своей женитьбы, преследовала его с такой мучительной неотступностью, что, не в силах больше ее выносить, он снова кинулся искать утешения в жизни подлинного Кристминстера. На этот раз он нашел его в мрачной, с низким потолком таверне, которая была широко известна среди местных знатоков и в лучшие времена привлекла бы его лишь своей необычностью. Он просидел здесь почти весь день, убеждая себя, что он человек порочный и ждать от него больше нечего.

К вечеру один за другим начали появляться завсегдатаи, а Джуд все сидел и сидел в углу, хотя денег у него уже не оставалось и за целый день он съел лишь одно печенье. Он созерцал собирающихся с философским спокойствием заядлого пьяницы, который успел уже завести здесь дружков, а именно: Оловянного Тэйлора, разорившегося торговца церковной утварью, который в начале своей карьеры был, как видно, набожным человеком, а теперь богохульствовал чуть ли не на каждом слове; красноносого аукциониста и двух таких же, как он сам, каменщиков, мастеров по готической резьбе, которых звали дядюшка Джим и дядюшка Джо. Еще сидели там несколько клерков, ученик портного по мантиям и стихарям, две особы, менявшие степень своей добродетели в зависимости от того, с кем водили компанию, одна по кличке «Приют Наслаждения» другая — «Веснушка»; несколько любителей скачек, которые были в курсе всех событий на ипподроме, заезжий актер и два бесшабашных молодых человека которые оказались студентами последнего курса и мантий еще не носили. Они пробрались сюда тайком чтобы переговорить кое с кем о породистых щенках, и теперь курили короткие трубки и пили с упомянутыми любителями скачек, то и дело посматривая на часы.

Разговор стал общим. Разбирали по косточкам кристминстерское общество, выражали сожаление о недостатках донов, членов городского магистрата и прочих власть имущих и при этом широко и беспристрастно обсуждали, как бы им следовало вести себя и свои дела, чтобы заслужить уважение.

Джуд Фаули с заносчивостью и апломбом неглупого, но подвыпившего человека то и дело вставлял свои замечания; он столько лет преследовал одну цель, что, о чем бы ни говорили другие, он с одержимостью маньяка сводил все к разговору об учености и науках, причем свои собственные познания подчеркивал с настойчивостью, которой в трезвом состоянии сам устыдился бы.

— А мне наплевать на всех этих провостов, уорденов, ректоров и университетских магистров искусств, будь они неладны! — гремел он. — Подвернись только случай, уж я бы посадил их на место, я бы показал им, что они еще до многого не доросли!

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — закричали из своего угла студенты, которые толковали между собой о породистых щенках.

— Ты, я слыхал, всегда любил книги, — вставил Оловянный Тэйлор. — И что до меня, то я тебе верю. А вот сам я думал иначе. Я считал, что из жизни научишься большему, чем из книг. Так я и действовал, а то никогда не добился бы своего.

— Ты как будто метишь в церковники? — спросил Джуда дядюшка Джо. — Что ж, ежели ты такой ученый и норовишь взлететь так высоко, покажи нам свою ученость! Можешь ты, к примеру, прочесть символ веры по-латыни? У нас так вот одного парня взяли и проверили.

— Ещё бы! — высокомерно ответил Джуд.

— Куда ему! Задается! — взвизгнула Приют Наслаждения.

— Заткнись, ты! — прикрикнул один из студентов. — Тише! — Он опрокинул в себя свой стакан, постучал им по стойке и объявил: — Сейчас джентльмен в углу прочтет в назидание публике символ веры по-латыни.

— Нет, — заявил Джуд.

— Ну, попробуй! — попросил портновский подмастерье.

— Ага, не можешь! — сказал дядюшка Джо.

— Да нет, может! — сказал Оловянный Тэйлор.

— Могу, черт вас подери! — воскликнул Джуд. — Ну ладно, поставьте мне стакан шотландского, тогда прочту.

— Справедливое требование, — сказал студент и бросил на стойку деньги.

С видом человека, который вынужден жить среди существ низшего порядка, буфетчица приготовила смесь, и стакан был вручен Джуду, он осушил его, поднялся и начал торжественно без, запинки:

— «Creda in unum Deum, Patrem omnipotentem, Factorem coeli et terirae, visibilium omnium et invisibilium.»[9]

— Прекрасно! Отличная латынь! — крикнул один из студентов, хотя не понял ни слова.

Остальные находившиеся в трактире хранили молчание, и даже буфетчица застыла на месте, словно умерла. Звучный голос Джуда долетел до хозяина, дремавшего во внутренних покоях, и он вышел посмотреть, что здесь происходит. А Джуд продолжал уверенно читать дальше:

— «Crucifixus etiam pro nobis: sub Pontio Pilato passus, et sepultus est. Et resurrexit tertia die, secundum Scripturas.»[10]

— Это никейский, — ухмыльнулся второй студент. — А мы хотели апостольский.

— Вы этого не сказали! А потом, всякий дурак знает, что только никейский символ исторически верен!

— Пусть читает дальше! Пусть дальше читает! — крикнул аукционист.

Но в голове у Джуда все перемешалось, и он не мог продолжать. Он схватился рукой за лоб, и на лице его появилось выражение боли.

— Дать ему еще стаканчик, чтобы он оправился и дочитал до конца, — предложил Оловянный Тэйлор.

Кто-то бросил три пенса, и стакан был подан. Джуд, не глядя, взял его, выпил залпом и через секунду продолжал с новой силой, к концу повысив голос, как это делает священник, обращаясь к своей пастве:

— «Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem, qui ex Patre Filioque procedit. Qui cum Patre et Filio simul adoratur et conglorificatur. Qui locurus est per prophetas.

Et imam Catholicam et Apostolicam Ecclesiam. Confiteor unum Baptisma in remissionem peccatorum. Et expecto Resurrectionem mortuorum. Et vitam venturi saeculi. Amen.»[11]

— Вот здорово! — воскликнули некоторые, обрадовавшись последнему слову — единственному, какое они поняли.

Тут весь хмель с Джуда словно рукой сняло, и он обвел всех взглядом.

— Вы стадо болванов! — воскликнул он. — Ну скажите, кто из вас понял, что я прочел? Может, это была «Дочь крысолова» на тарабарском языке, дурьи вы головы! Подумать только, до чего я докатился, — связаться с такой компанией!

Хозяин, у которого уже отбирали патент за укрывательство темных личностей, испугался скандала и вышел из-за стойки, но Джуд, словно на него вдруг нашло просветление, с отвращением повернулся и вышел из трактира. Дверь с глухим стуком захлопнулась за ним.

Он быстро зашагал по переулку и свернул на широкую прямую улицу, которая вывела его на проезжую дорогу. Шум и крики его недавних собутыльников остались далеко позади, а он шагал все дальше и дальше, гонимый тоской по единственному в мире существу, у которого наивно думал найти сейчас прибежище, — безотчетное желание, всю тщету которого он тогда не сознавал. Через час, между десятью и одиннадцатью, он добрался до деревни Ламсдон, и когда подошел к ее дому, то увидел в одной из комнат нижнего этажа свет. Он решил, что это ее комната, и случайно угадал.

Джуд вплотную подошел к стене, постучал пальцем в окно и нетерпеливо позвал:

— Сью! Сью!

Должно быть, она узнала его голос, потому что свет в комнате исчез, а через несколько секунд щелкнул замок, открылась дверь и на пороге появилась Сью со свечою в руке.

— Неужели это Джуд? Да, это он! Мой милый, милый брат, что случилось?

— О, я… я не мог не прийти, Сью! — проговорил он, опускаясь на порог. — Я такой скверный, Сью… сердце мое разбито, и я не мог вынести такой жизни! Я запил и богохульствовал или почти богохульствовал, я произносил святые слова в непотребном месте — повторял ради пустой похвальбы слова, которые надо произносить не иначе, как с благоговением. Поступай со мной как хочешь, Сью, — убей меня, мне все равно! Только не питай ко мне ненависти и не презирай, как все остальные!

— Бедный мой, ты болен! Нет, я не буду тебя презирать, ну конечно, нет! Входи и отдыхай, я сделаю для тебя все, что могу. Ну, обопрись же на меня, не бойся.

Держа в одной руке свечу, а другой поддерживая Джуда, она ввела его в дом и усадила в кресло, подставила ему под ноги стул и сняла с него башмаки. Джуд мало-помалу приходил в себя и только повторял голосом, полным горя и раскаяния: «Милая, милая Сью!»

Она спросила, не голоден ли он, но Джуд отрицательно покачал головой. Затем, посоветовав ему уснуть и пообещав прийти завтра утром пораньше и приготовить для него завтрак, она пожелала ему доброй ночи и поднялась наверх.

Он почти сразу впал в тяжелый сон и проснулся только на рассвете. Сначала он не мог сообразить, где находится, но постепенно мысли его прояснились, и он со всей отчетливостью осознал ужас своего положения. Она узнала его с плохой стороны — с самой худшей. Как он теперь поглядит ей в глаза? Скоро она спустится, чтобы хлопотать о завтраке, как обещала, и он, опозоренный, встанет ей навстречу? Нет, этого он вынести не мог. Потихоньку надев башмаки и сняв шляпу с гвоздя, куда она ее накануне повесила, он бесшумно выскользнул из дома.

Ему хотелось забраться в какое-нибудь укромное место, спрятаться и, быть может, помолиться; единственное место, о котором он вспомнил, была деревня Мэригрин. Он заглянул на свою квартиру в Кристминстере и нашел там записку от хозяина с отказом от места. Тогда он собрал вещи и распрощался с городом, доставившим ему столько разочарований, взяв путь на юг, в Уэссекс. Денег у него в кармане не оказалось; свои незначительные сбережения он, к счастью, поместил в один из кристминстерских банков, и они остались нетронутыми. Поэтому добраться до Мэригрин он мог только пешком, а так как дорога туда была неблизкая, что-то около двадцати миль, у него было достаточно времени, чтобы окончательно протрезветь.

К вечеру он дошел до Элфредстона. Здесь он заложил свой жилет и, отойдя мили на две от города, заночевал под стогом сена. На рассвете он встал, вытряс из одежды сенную труху и пошел дальше, вверх по длинной белой дороге к меловым холмам, которые маячили далеко впереди, мимо придорожного столба, которому несколько лет тому назад он вверил свои надежды.

В старую деревушку Мэригрин он попал в час завтрака. Усталый и запыленный, зато с совершенно ясной головой, он присел у колодца и подумал о том, какую жалкую пародию на Христа он собой представляет. Заметив рядом колоду с водой, он умылся и направился к домику своей старой бабки. Он застал ее за завтраком в постели, а прислуживала ей женщина, которая жила у нее.

— Что, остался без работы? — спросила родственница, рассматривая его глубоко запавшими глазами, прикрытыми тяжелыми, словно крышки от горшков, веками; другой причины, объясняющей его убитый вид, не могла найти та, чья жизнь была постоянной борьбой с материальными невзгодами.

— Да, — мрачно ответил Джуд. — Мне думается, я должен немного отдохнуть.

Подкрепившись завтраком, он поднялся в свою прежнюю комнату и лег, по рабочей привычке не раздеваясь, только сняв куртку. Он проспал недолго и проснулся словно в аду. И то действительно был ад — ад от сознания, что все рухнуло, и честолюбивые планы, и любовь. Он вспомнил о той пропасти, в которую пал перед тем как покинуть эти места; она казалась ему тогда бездонной, однако теперешняя была глубже. Тогда были разбиты наружные бастионы его надежд, теперь же была прорвана и вторая линия.

Будь он женщиной, он бы разрыдался от огромного нервного напряжения. Но его мужское достоинство отвергало такое облегчение, он лишь крепче стиснул зубы, и вокруг рта у него легли складки, — совсем как у Лаокоона, — а между бровей появились морщины.

Ветер раскачивал деревья и печально гудел в камине, словно басы органа. Листочки плюща, увившего ограду расположенного по соседству заброшенного кладбища без церкви, больно клевали друг друга, скрипел флюгер новой церкви в стиле викторианской готики, построенной на новом месте. Но слышалось еще среди всех этих звуков какое-то глухое бормотанье, непохожее на ветер. Это был голос. Джуд сразу догадался, в чем дело: в нижней комнате вместе с бабкой молился помощник священника. Джуд вспомнил: бабушка говорила, что он должен прийти. Но вот голоса стихли, и на лестнице послышались шаги. Джуд приподнялся и крикнул:

— Постойте!

Шаги направились к его двери, которая была открыта, и в комнату заглянул человек. Это был молодой священник.

— Вы, наверное, мистер Хайридж? — сказал Джуд. — Моя бабушка часто говорила о вас. Ну а я вот только что вернулся домой, что называется, докатился, хотя когда-то у меня были самые лучшие намерения. А теперь — черная меланхолия, да вдобавок пьянство и всякое такое…

Джуд понемногу раскрыл перед молодым священником свои прежние планы и что он делал для их осуществления, но, сам того не замечая, он больше говорил о своих честолюбивых замыслах, чем о проблемах теологии, хотя честолюбие было ему менее всего свойственно.

— Теперь-то я вижу, какого я свалял дурака, сам во всем виноват, — добавил он в заключение. — Но я ничуть не жалею, что рухнули мои надежды на поступление в университет. И не начал бы все сначала, даже если успех был бы мне обеспечен. Мирской успех меня больше не интересует. Но я чувствую в себе желание делать что-то доброе и горько сожалею о церкви, о том, что потерял возможность стать ее служителем.

Молодой священник, человек в этих краях новый, был глубоко тронут и под конец сказал:

— Если вы действительно чувствуете призвание служить богу, — а на основании нашей беседы я не стал бы утверждать обратное, ибо вы рассуждаете как человек разумный и образованный, — то вы могли бы приобщиться к церкви в качестве лиценциата. Но вы должны решительно покончить с питьем.

— Это далось бы мне легко, если бы только меня поддерживала хоть какая-нибудь надежда.