Джуд незаметный

I

как писал о нем Дрейтон, был и доныне остается городом грез. Всплывающие в памяти смутные образы крепости, трех монетных дворов, внушительного полукруглого здания аббатства — главной достопримечательности Южного Уэссекса, двенадцати церквей, усыпальниц, часовен, богаделен и островерхих каменных особняков, всего, что ныне безжалостно снесено, — невольно навевают на приезжего задумчивую грусть, которую не способны развеять ни бодрящий воздух, ни бескрайняя даль окружающего ландшафта. Город этот некогда был местом погребения короля и королевы, аббатов и аббатис, святых и епископов, рыцарей и оруженосцев. Прах короля Эдуарда Мученика, заботливо перевезенный сюда для благоговейного поклонения, привлекал в Шестон паломников со всех концов Европы и стяжал ему славу далеко за пределами Англии. Но, по словам историков, роспуск парламента прозвучал похоронным звоном для этого прекрасного творения великого средневековья. Разрушение огромного здания аббатства повело к упадку всего города; останки короля-мученика разделили участь священного храма, в котором они покоились, и ныне не осталось ни одного камня, который указывал бы место их погребения.

Живописность и своеобразие города сохранились до сих пор, но, как ни странно, достоинства эти, отмеченные многими писателями еще в те века, когда красота пейзажа вовсе не ценилась, в наше время оставлены без внимания, и один из самых интересных и необычных городов Англии почти никем не посещается. Шестон замечателен единственным в своем роде расположением на вершине величественного крутого холма, который с северной, южной и западной сторон города возвышается над низкой наносной равниной Блекмур, и вид из Касл-Грин на зеленеющие луга трех графств: Южного, Среднего и Северного Уэссекса — такая же нежданная радость для путешественника, как и целебный воздух здешних мест. Железную дорогу провести в Шестон невозможно, и потому подняться в город проще всего пешком или в легком экипаже, но и для экипажа единственно доступный путь — это нечто вроде перешейка, соединяющего северо-восточную часть города с высоким меловым плоскогорьем.

Таким был и остается всеми забытый Шестон, или Пэладор. Из-за своего местоположения он всегда страдал от недостатка воды, и в памяти горожан еще живы с трудом поднимающиеся по извилистым тропинкам люди, лошади и ослы, нагруженные бочонками и кадками с водой; добытой из колодцев у подножья горы, а также разносчики, торговавшие водой по полпенни за ведро.

Помимо трудности водоснабжения, город отличают еще две особенности: расположение главного кладбища на крутом, как скат крыши, откосе за церковью и необычайная распущенность нравов, царившая когда-то среди монахов и горожан, откуда и пошла молва, что жителям Шестона дано три отрадных преимущества, которых не найдешь больше нигде на свете: кладбище у них ближе к небесам, чем церковная колокольня, пива у них больше, чем воды, а женщин легкого поведения больше, чем целомудренных девушек и жен. Говорят, будто в конце концов жители средневекового Шестона так обеднели, что не могли платить священникам, и им пришлось снести все церкви и отказаться от церковной службы, о чем скорбели воскресными вечерами за кружкой пива в трактире. Как видно, в те времена шестонцы не лишены были чувства юмора.

Своему расположению Шестон обязан и еще одной особенностью, относящейся уже к современности. Он постоянно служил местом отдыха и временным пристанищем для владельцев балаганов, панорам и прочих странствующих предприятий, подвизающихся чаще всего на ярмарках и базарах. Как дикие перелетные птицы собираются на скалистом мысе, раздумчиво отдыхая перед долгим перелетом или возвращением в родные места, так и здесь, в этом городе на утесе, стояли желтые и зеленые фургоны с нездешними названиями, как бы замерев в уединении перед внезапной сменой пейзажа, которая мешала им двигаться дальше; здесь они оставались всю зиму, а с наступлением весны вновь продолжали свой путь.

Вот в это-то необыкновенное, овеянное ветрами место и попал впервые в своей жизни Джуд, когда около четырех часов дня сошёл на ближайшей станции; преодолев утомительный подъем, он взобрался на вершину холма, прошел мимо первых домов этого как бы нависшего над бездной города и направился к школе. Было ещё рано, ученики сидели в классах, оттуда, словно тонкое жужжание комариного роя, доносились их голоса; он прошел несколько шагов по аллее аббатства и окинул взглядом место, которое волей судеб стало обителью той, кого он любил больше всех на свете. Перед обшарпанными каменными зданиями школы росли два огромных бука с гладкими, мышиного цвета стволами, какие обычно растут только на меловых взгорьях. Сквозь частый переплет окон он увидел над подоконниками черные, каштановые и белокурые головки школьниц и, чтобы как-нибудь скоротать время, спустился на широкую террасу, где некогда были разбиты сады аббатства. Помимо его воли сердце у него учащенно билось.

Не желая заходить в школу до окончания уроков, он дождался, пока на улице послышались детские голоса и девочки в красных и синих платьицах и белых передниках вприпрыжку побежали по дорожкам, где три века назад смиренно прогуливались настоятельница монастыря, ее помощницы и полсотни монахинь. Однако, снова вернувшись к школе, он обнаружил, что прождал слишком долго и Сью уже ушла вместе с последними школьницами, а мистер Филотсон весь день был занят на собрании учителей в Шотсфорде.

Джуд вошел в пустой класс и остался там ждать, так как служанка, подметавшая пол, сказала ему, что миссис Филотсон скоро вернется. Рядом стояло фортепьяно — то самое старенькое фортепьяно, которое Филотсон привез из Мэригрин, и хотя в сумерках клавиши разглядеть было трудно, Джуд осторожно коснулся их и стал наигрывать гимн, который так взволновал его на прошлой неделе.

За его спиной раздались чьи-то шаги, и, думая, что это все та же служанка с щеткой, Джуд не обратил на них никакого внимания; но вот кто-то подошел к нему вплотную, и чьи-то пальцы легко легли на его левую руку. Джуд знал эту маленькую ручку.

Он обернулся.

— Продолжай, — сказал Сью. — Мне нравится этот гимн. Я выучила его еще в Мелчестере, в педагогической школе. Его там всегда играли.

— Чтоб я стал барабанить при тебе? Сыграй лучше ты мне.

— Что ж, пожалуй.

Сью села за фортепьяно, и ее довольно заурядное исполнение показалось ему просто божественным после его игры. К своему удивлению, она тоже растрогалась воскресшей в памяти мелодией, и когда она кончила играть, Джуд протянул ей руку, и она вложила в нее свою. Джуд горячо пожал ее — так же, как сделал это в тот день, перед венчанием.

— Странно, — произнесла Сью вдруг изменившимся голосом, — странно, что меня так трогает эта мелодия, потому что…

— Что?

— Я не такая, совсем не такая.

— Тебя не легко растрогать?

— Нет, я не о том.

— Ты именно такая, ведь сердцем ты та же, что и я!

— Сердцем, но не разумом!

Она опять заиграла, но вдруг обернулась, и руки их невольно встретились еще раз.

Она быстро отдернула свою руку и с деланным смешком воскликнула:

— Как забавно! Почему это мы оба так сделали?

— Наверное, потому, что мы такие одинаковые, ведь я уже сказал.

— Только не мыслями, нет! Вот разве что чувствами.

— Чувства управляют мыслями… И поневоле готов проклясть целый свет, когда узнаешь, что создатель такого гимна — самый заурядный человек!

— Как? Ты знаешь его?

— Я ездил знакомиться с ним.

— Вот чудак! Еще я могла бы это сделать, но ты-то почему?

— Потому, что мы не похожи друг на друга, — сухо отозвался он.

— Сейчас будем пить чай, — сказала Сью. — Может, здесь будем пить, а не дома? Посуду и чайник принести не трудно. Мы ведь живем не при школе, а вон в том старинном доме напротив, его здесь называют Олд-Гроув-Плейс[14]. Он страшно угнетает меня своей древностью и мрачностью. Такие дома интересно осматривать, но не жить в них, — кажется, будто тебя вдавливает в землю тяжесть всех прожитых там жизней. Вот в новых зданиях, вроде этой школы, ощущаешь только собственную жизнь. Садись, я скажу Аде, чтобы подали чай сюда.

Он ждал ее при свете печки, дверцу которой Сью перед уходом распахнула настежь, и когда она вернулась в сопровождении служанки с чайным прибором, они сели за стол при свете той же печки и голубого пламени спиртовки под медным чайником.

— Это один из твоих свадебных подарков. — Она указала на чайник.

— Да, — отозвался Джуд.

Ему казалось, что в песенке подаренного им чайника звучат насмешливые нотки, и он решил переменить тему разговора.

— Ты не знаешь какого-нибудь хорошего неканонического издания Нового завета? В школе вы, конечно, таких книг не читаете.

— Еще бы! Это возмутило бы всю округу!.. Есть одна книга… Сейчас я уже плохо ее помню, но в свое время очень интересовалась ею, когда жив был мой прежний друг. Это «Апокрифическое евангелие» Каупера.

— Пожалуй, это как раз то, что мне нужно.

Где-то в его мыслях больно отозвались слова: «Мой прежний друг»; Джуд знал, что Сью называет так своего бывшего товарища из университета. Хотелось бы знать, говорила ли она о нем Филотсону?

— Очень интересно Евангелие от Никодима, — продолжала Сью, стараясь отвлечь его от ревнивых мыслей, которые всегда легко угадывала. Больше того, они настолько хорошо понимали друг друга, что всякий раз, когда они говорили как сейчас, о чем-нибудь безразличном, между ними шел другой, немой разговор — разговор чувств. — Оно совсем как каноническое. И даже разделено на стихи, так что кажется, словно читаешь одного из подлинных евангелистов, но только во сне, знаешь, когда все как будто то же и вместе с тем не то. А что, ты по-прежнему увлекаешься такими вопросами? Одолеваешь «Апологетику»?

— Да, занимаюсь богословием, и притом еще усерднее, чем раньше.

Она взглянула на него с любопытством.

— Что ты так на меня смотришь? — спросил Джуд.

— А зачем тебе знать?

— Я уверен, ты можешь рассказать мне обо всем, чего я не знаю в этом предмете. Ты, наверно, узнала кучу всяких вещей от своего дорогого умершего друга!

— Не надо сейчас говорить об этом! — ласково попросила Сью. — Ты будешь на этой неделе работать в той церкви, где выучил этот красивый гимн?

— Наверное, буду.

— Чудесно! Можно мне навестить тебя там? Я могла бы приехать в любой день на полчасика.

— Нет, лучше не приезжай.

— Как? Разве мы с тобой больше не друзья?

— Нет.

— Я не знала… Мне казалось, ты всегда будешь добр ко мне.

— Нет. Не буду.

— Но в чем же дело? Я была так уверена, что мы оба…

Голос ее дрогнул и прервался.

— Сью, иногда мне кажется, что ты просто кокетка, — резко ответил Джуд.

Наступило минутное молчание, потом Сью вскочила с места, и при свете спиртовки Джуд с удивлением заметил, что ее лицо залилось краской.

— Я должна прекратить этот разговор, Джуд, — произнесла она своим прежним, трагическим контральто, — становится слишком темно, чтобы сидеть так вдвоем, да еще после меланхолического гимна страстной пятницы, который вызывает в нас недозволенные чувства… Ни сидеть, ни болтать так нам больше не следует… Да, тебе лучше уехать, потому что ты ошибся во мне! Я совсем не такая, какой ты имел жестокость меня назвать. Ах, Джуд! Право, нехорошо было так говорить! Но я не могу сказать тебе правду. Ты был бы поражен, узнав, как я несдержанна и как страдаю от мысли, что напрасно создана привлекательной, раз мне не предназначено этим пользоваться! У некоторых женщин жажда быть любимой также ненасытна, как и потребность любить, и в последнем случае они часто обнаруживают, что не могут постоянно дарить свою любовь человеку, которому брачное свидетельство, подписанное епископом, дает на нее право. Впрочем, ты слишком прямодушен, чтобы понять меня… Тебе пора идти. Как жаль, что мужа нет дома.

— Жаль?

— Кажется, я сказала это только для приличия! Честно говоря, нисколько не жаль. Как ни грустно в этом признаваться — мне просто безразлично!

Вместо прежних горячих рукопожатий Сью, прощаясь, лишь слегка коснулась его пальцев. Но едва Джуд вышел, как она, явно досадуя на себя, вскочила на парту и распахнула железную раму окна, под которым он проходил по дорожке.

— Джуд, когда тебе нужно выехать отсюда, чтобы не опоздать к поезду? — крикнула она.

Он с удивлением поднял голову.

— Дилижанс уходит на станцию минут через сорок пять.

— Куда же ты денешься на это время?

— Поброжу немного. Или, может быть, посижу в старой церкви.

— Ну и хороша же я — так тебя выпроводила! Ты и так, видит бог, слишком много думаешь о церквах, нечего тебе там делать, да еще в темноте. Стой тут!

— Где?

— Там, где стоишь. Так мне легче с тобой разговаривать, чем в комнате. Ты такой молодец — потерять половину рабочего дня, чтобы приехать ко мне! Ты — Иосиф-сновидец, дорогой мой Джуд. И трагический Дон-Кихот. А иногда ты точно святой Себастьян, который видел разверстые небеса в то время, как его побивали камнями. Ах, друг мой, несчастный мой товарищ, много еще придется тебе страдать!

Теперь, когда их разделял высокий подоконник и Джуд не мог к ней приблизиться, Сью, казалось, готова была на откровенность, которой страшилась, сидя с ним рядом.

— Я все думаю о том, — так же возбужденно продолжала она, — что общественные формы, навязанные людям цивилизацией, соответствуют нашей подлинной сути не более, чем условное изображение созвездий подлинному расположению звезд. Вот я называюсь миссис Ричард Филотсон и живу мирной супружеской жизнью с моей законной половиной. На самом же деле я вовсе не миссис Ричард Филотсон, а одинокая, мятущаяся женщина со странными увлечениями и необъяснимыми антипатиями… Но тебе надо идти, а то опоздаешь на дилижанс. Приезжай еще. Только в следующий раз заходи ко мне домой.

— Хорошо! — согласился Джуд. — Когда?

— Через неделю. А теперь до свиданья!.. До свиданья!

Она протянула руку и с жалостью погладила его по голове — всего раз. Джуд попрощался и исчез в темноте.

Когда он шел по Бимпорт-стрит, ему послышался шум колес отъезжающего дилижанса, и когда Джуд достиг Рыночной площади у ворот Дьюкс-Армз, обнаружилось, что дилижанс действительно ушел. Поспеть на ближайший поезд пешком невозможно, приходилось рассчитывать лишь на следующий — последний в этот вечер поезд до Манчестера.

Джуд побродил по улицам, закусил, но времени оставалось еще около получаса, и, повинуясь безотчетному влечению, пошел по липовой аллее через старинное кладбище церкви Святой Троицы по направлению к школе. Здания ее были погружены во тьму. Сью говорила, что живет напротив в Олд-Гроув-Плейс — доме, который он легко отыскал по ее описанию благодаря его старинному облику.

В одном из окон на улицу, еще не закрытом ставнями, мерцал огонек свечи. Джуд ясно видел комнату, — пол в ней был ступеньки на две ниже мостовой, которая постепенно нарастала в течение столетий, прошедших со времени постройки дома. Сью, видимо, только что вошла и, еще в шляпе, стояла посреди этой не той гостиной, не то приемной, стены которой были обшиты дубовой панелью от пола до потолка, пересеченного огромными резными балками почти над самой ее головой. Массивный камин был отделан лепными украшениями и пилястрами в стиле Жакоб. Столетия действительно всей своей тяжестью давили на молодую женщину, проводившую здесь свои дни. Перед ней была открытая шкатулка розового дерева, из которой она вынула фотографическую карточку. Некоторое время она разглядывала ее, потом прижала к груди и снова положила на место.

Заметив, что ставни не закрыты, Сью со свечой в руке подошла к окну. В темноте она не могла разглядеть стоявшего на улице Джуда, зато ему хорошо было видно ее лицо с явными следами слез на темных, с длинными ресницами, глазах.

Она закрыла ставни, и одинокий Джуд отправился в обратный путь домой. «На чью фотографию она смотрела?» — думал он. Когда-то он дал ей свою, но знал, что у нее есть и другие. А что, если это его?

Он уже знал, что воспользуется ее приглашением и опять поедет в Шестон. Конечно, те суровые, святые люди, о которых он читал, его «полубоги», как не совсем почтительно называла их Сью, отказались бы от таких встреч, если бы усомнились в своей твердости. Но Джуду это было не по силам. Его не спасли бы ни пост, ни молитва в течение всей недели: человеческое в нем было сильнее божественного.