Джунгли

Глава XX

Сильный мужчина не может быть долго пьян на три доллара. Онна умерла в воскресенье утром, а в понедельник вечером Юргис вернулся домой, трезвый и разбитый, понимая, что, истратив последние деньги семьи, он не купил на них даже мимолетного забвения.

Онну еще не похоронили. Но полиция уже была извещена, и наутро тело покойницы должны были уложить в сосновый гроб и свезти на кладбище для бедных. Когда он пришел, Эльжбеты не было дома, — она ходила по соседям, выпрашивая хоть несколько центов на отпевание. Дети, голодные, сидели наверху, в то время как он, бездельник и негодяй, пропивал их деньги. Все это желчно сообщила Юргису Анеля; когда же он двинулся к огню, она добавила, что больше не позволит ему наполнять ее кухню фосфатным зловонием. Из-за Онны ей пришлось загнать всех жильцов в одну комнату, но теперь пусть он идет на чердак, где его настоящее место, да и то ненадолго, если он ей не заплатит.

Юргис, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату и, перешагивая через спящих жильцов, добрался до лестницы. Наверху было темно — у них не было денег на свечку — и холодно, как на улице. В самом дальнем от трупа углу сидела Мария. Здоровой рукой она держала маленького Антанаса и пыталась укачать его. В другом углу тихонько хныкал ничего не евший с утра Юозапас. Мария ни слова не сказала Юргису. Он тихонько прошел мимо, как побитый пес, и сел возле тела.

Может быть, ему следовало подумать о голодных детях и о собственном бессердечном поведении. Но его мысли были заняты только Онной, и он позволил себе снова отдаться горю. Он не плакал, стараясь не шуметь, и сидел неподвижно, содрогаясь от внутренней боли. Пока Онна не умерла, он и не подозревал, как сильно любит ее. А теперь он знал, что завтра ее увезут, и он никогда больше не увидит ее… никогда в жизни! Прежняя любовь, убитая голодом и невзгодами, воскресла в нем. Шлюзы памяти раскрылись, и перед ним пронеслась вся их совместная жизнь: он увидел Онну, какой она была в Литве, в тот день на ярмарке, прекрасную, как цветок, распевающую, как птичка. Он увидел ее такой, какой она была в первые дни их брака, вспомнил ее нежность, ее золотое сердце. Ее голос, казалось, еще звучал в его ушах, а пролитые ею слезы увлажняли его щеки. Долгая, суровая борьба с голодом и нуждой сделала его грубым и ожесточила, но она не изменила Онны, душа которой до конца оставалась живой. Она протягивала к нему руки, искала его любви, молила о нежности и ласке. Как она страдала, как жестоко страдала, какие пытки и оскорбления перенесла! Даже воспоминание об этом было невыносимо. А он — каким подлым, бессердечным чудовищем он был! Каждое сказанное им в раздражении слово возвращалось к нему и резало, как ножом. Какими муками платил он теперь за каждый свой эгоистический поступок! Сколько невысказанной преданности и восторга перед ней поднялось в его душе, когда о них уже некому было сказать, когда было слишком поздно! Слишком поздно! Он задыхался от наплыва чувств, разрывавших ему грудь. Он сидел тут, в темноте, возле нее, протягивая к ней руки, а она ушла навек, умерла! Он чуть не кричал от ужаса и отчаяния. Холодный пот выступил у него на лбу, но он боялся шелохнуться, боялся дышать от стыда и презрения к самому себе.

Поздно вечером вернулась Эльжбета, собравшая деньги на отпевание и заплатившая священнику вперед, чтобы удержаться от искушения истратить их. Она принесла с собой подаренную ей кем-то краюху заплесневелого хлеба. Поев, дети немного успокоились, и их удалось уложить спать. Потом Эльжбета подошла к Юргису и села рядом с ним.

Она не сказала ему ни слова упрека — так у нее было условлено с Марией. Но она все собиралась поговорить с ним, поговорить по-хорошему здесь, у тела его покойной жены. Эльжбета уже справилась со своими слезами; страх вытеснил горе из ее души. Это были похороны ее дочери, но ведь она схоронила уже троих своих детей, и каждый раз она продолжала бороться за остальных. Эльжбета была примитивным существом. Она напоминала дождевого червя, который и перерезанный пополам продолжает жить, или наседку, лишившуюся почти всех своих цыплят и тем не менее берегущую последнего оставшегося ей. Она поступала так, потому что это было в ее природе, не задавая вопросов о справедливости всего этого и о том, стоит ли жить, если вокруг свирепствуют разрушение и смерть.

И вот теперь, со слезами на глазах убеждая Юргиса, она старалась заставить и его принять этот древний здравый взгляд на жизнь. Онна умерла, но живы другие, и надо спасти их. Она не просит за своих детей. Она и Мария как-нибудь справятся, но ведь есть еще Антанас, его сын. Онна подарила ему Антанаса, и малютка был теперь единственной памятью о ней, оставшейся у него. Он должен дорожить им, беречь его, должен показать себя мужчиной. Он знает, чего ожидала бы от него Онна, о чем она просила бы его в эту минуту, если бы могла говорить с ним. Ужасно, что она умерла; но жизнь была ей не по силам, и она не могла выдержать. Ужасно, что они не могут сами похоронить ее, что у него нет времени горевать о ней! Но это так. Судьба держит их за горло; в доме ни гроша, и, если не достать хоть немного денег, дети погибнут. Не может ли он, ради памяти Онны, быть мужчиной и взять себя в руки? Еще немного, и они будут спасены; теперь, когда они отказались от дома, у них будет меньше расходов. Дети все работают, и как-нибудь они перебьются, если только он соберется с силами. Эльжбета говорила с лихорадочной настойчивостью. Для нее это была борьба за жизнь. Она не боялась, что Юргис запьет, так как у него не было денег, но ее охватывал ужас при мысли, что он может покинуть их и стать бродягой, как Ионас.

Но здесь, у тела Онны, Юргис не мог, конечно, и помыслить о предательстве по отношению к своему ребенку. Да, сказал он, он попробует ради Антанаса. Он сделает все, что в его силах, и сразу же возьмется за работу, да, завтра же, даже не дожидаясь похорон. Эльжбета и Мария могут положиться на него. Будь что будет — он сдержит свое слово!

Утром, с головной болью, разбитый горем, он уже до зари вышел из дому. Он направился прямо на фабрику удобрения Дэрхема узнать, не примут ли его назад. Но мастер только покачал головой — нет, его место давно занято, и работы для него нет.

— А потом будет? — спросил Юргис. — Я мог бы обождать.

— Нет, — ответил мастер, — не стоит вам терять время. Здесь для вас места не найдется.

Юргис в недоумении уставился на него.

— Что это значит? Разве я плохо работал?

Мастер встретил его взгляд с холодным равнодушием и ответил:

— Я уже сказал вам, что для вас работы здесь не будет.

Юргис догадывался о страшном смысле этих слов. Сердце у него упало. Он присоединился к голодной толпе, дежурившей на снегу перед конторой по найму. Тут он простоял натощак два часа, пока полисмены не разогнали безработных дубинками. В этот день он не нашел работы.

За долгое время своего пребывания на бойнях Юргис завел много знакомых. Среди них были содержатели пивных, которые поверили бы ему в долг рюмку виски и бутерброд, и члены его прежнего союза, которые в случае крайней необходимости одолжили бы ему несколько центов. Поэтому голодная смерть ему пока не грозила. Он мог бы день за днем рыскать в поисках работы и так держаться неделями, подобно сотням и тысячам других. Эльжбета тем временем просила бы милостыню в районе Гайд-парка, а приносимого детьми хватило бы на то, чтобы умиротворить Анелю и самим не умереть с голоду.

После недели такого ожидания, проведенной на холодном ветру и по пивным, Юргису, наконец, повезло. Проходя мимо одного из погребов большой консервной фабрики Джонса, он увидел в дверях мастера и попросил у него работы.

— Тачку возить согласны? — на ходу бросил мастер.

— Да, сэр! — в ту же секунду ответил Юргис.

— Как вас зовут?

— Юргис Рудкус.

— Работали на бойнях раньше?

— Да.

— Где именно?

— В двух местах: на бойнях Брауна и на фабрике удобрения Дэрхема.

— Почему ушли оттуда?

— В первый раз из-за несчастного случая, а во второй раз попал на месяц в тюрьму.

— Так. Ну, ладно, я испытаю вас. Приходите завтра пораньше и спросите мистера Томаса.

Юргис помчался домой с чудесным известием: он получил место, и бедствиям их теперь конец. В этот вечер в семье царило ликование, а утром Юргис уже за полчаса до начала работы был на фабрике. Вскоре пришел и мастер; при виде Юргиса он нахмурился.

— А… Я, кажется, обещал вам работу? — спросил он.

— Да, сэр, — ответил Юргис.

— Ну, мне очень жаль, но я ошибся. У меня нет места для вас.

Юргис опешил.

— Но в чем же дело? — спросил он.

— Просто у меня нет места для вас.

Он посмотрел на Юргиса тем же холодным, враждебным взглядом, каким его смерил раньше мастер на фабрике удобрения. Зная, что спорить бесполезно, Юргис повернулся и ушел.

Приятели в пивной быстро объяснили ему, в чем дело. Они смотрели на него с жалостью — бедняга, он попал в «черный список». Что он такое сделал? — спрашивали они. — Избил мастера? Господи помилуй, как же он не знал заранее, что из этого выйдет? Да, получить в Мясном городке работу у него теперь не больше шансов, чем быть избранным в мэры Чикаго. И зачем только он убивает время на поиски места? На всех предприятиях мясопромышленников есть секретные списки, в которые занесено и его имя. Несомненно, о нем сообщено уже в Сент-Луис и Нью-Йорк, Омаху и Бостон, Канзас-Сити и Сент-Джозеф. Он осужден без суда и без права обжалования. Никогда ему больше не работать на мясных королей. Его не допустят даже чистить загоны для скота или катать тачку на самом мелком из их предприятий. Пусть попытается сам, как до него пытались сотни других, и он не замедлит в этом убедиться. Ему никогда не скажут этого прямо. Никогда не объяснят причины отказа подробнее, чем теперь. Но всегда, когда у него будет случай устроиться, в последнюю минуту его не примут. Не поможет ему и перемена имени: у компании для этой цели есть сыщики, и он трех дней не удержится на работе в Мясном городке. Хозяева швыряют состояния на эти черные списки, которые помогают им запугивать рабочих, бороться против агитации профессиональных союзов и утихомиривать политическое недовольство.

Юргис сообщил эти новые сведения на семейном совете. Случилась катастрофа: несмотря ни на что, район боен стал для него родным, он привык к нему, здесь у него были друзья — и вдруг всякая возможность работать здесь оказалась для него закрытой. Кроме боен, в Мясном городке ничего не было. Его как будто второй раз выселили из дома.

Вместе с обеими женщинами он весь день и часть ночи обсуждал возникшее положение. Им собственно следовало перебраться ближе к центру, где работали дети. Но Мария выздоравливала и надеялась опять получить работу на бойнях. Ввиду их бедственного положения она виделась со своим бывшим женихом не чаще раза в месяц, но все же не могла решиться уехать и навсегда расстаться с ним. Кроме того, Эльжбете была обещана работа при конторе Дэрхема, она надеялась в ближайшие дни устроиться туда уборщицей. В конце концов было решено, что Юргис пока отправится в центр один, а окончательное решение будет принято после того, как он найдет работу. Так как занимать ему больше было не у кого, а просить милостыню он не смел, боясь ареста, они условились, что он каждый день будет встречаться с кем-нибудь из детей и брать из их заработка пятнадцать центов.

Целый день он мерил улицы, вместе с сотнями и тысячами других бездомных бедняков, предлагая свои услуги в магазинах, на фабриках и складах. А вечером он забирался в какой-нибудь подъезд или под фургон и прятался там до полуночи, когда можно было пойти в один из полицейских участков и, разостлав на полу газету, улечься среди толпы бродяг и нищих, пропахших спиртом и табаком и покрытых насекомыми и заразными язвами.

Так Юргис еще две недели боролся с демоном отчаяния. Раз ему удалось полдня поработать на погрузке, в другой раз он помог старушке нести чемодан и получил четверть доллара. Эти деньги дали ему возможность, во-первых, иногда платить за койку в ночлежном доме, без чего он мог бы замерзнуть насмерть, а во-вторых, покупать по утрам газету и отправляться на поиски работы, когда его соперники только еще ждали, не бросит ли кто-нибудь прочитанный газетный лист. Впрочем, последнее преимущество было не очень велико, потому что газетные объявления заставляли его только попусту тратить драгоценное время и силы на бесплодные странствования по городу. Добрая половина этих объявлений были «фальшивками»; их давали предприимчивые дельцы, которые наживались на невежестве и беспомощности безработных. И если Юргис терял только время, то лишь потому, что больше терять ему было нечего. Когда какой-нибудь сладкоречивый агент начинал рассказывать Юргису о великолепных местах, якобы бывших в его распоряжении, последний только огорченно качал головой и отвечал, что у него нет требуемого авансом доллара. Когда ему объясняли, какую «уйму денег» он и его родные зарабатывали бы, занявшись раскрашиванием фотографий, он мог лишь обещать зайти снова, когда у него будут два доллара, чтобы купить принадлежности для этой работы.

В конце концов благодаря случайной встрече со старым знакомым по союзу Юргис нашел работу; он встретил этого человека, когда тот шел к себе на работу на гигантский завод треста сельскохозяйственных машин. Приятель предложил Юргису пойти с ним туда, обещая замолвить за него словечко своему мастеру, с которым был в хороших отношениях. Отмахав около пяти миль, Юргис под охраной своего приятеля прошел через ожидавшую у ворот толпу безработных. У него чуть не подкосились ноги, когда мастер, оглядев и расспросив его, сказал, что найдет ему у себя местечко.

Юргис не сразу понял, какой огромной удачей это было для него. Оказалось, что завод являлся предметом гордости филантропов и реформаторов. Здесь заботились о рабочих и служащих. Цехи были просторны; при заводе была столовая, где рабочие могли получать приличную еду по себестоимости, и даже читальня и комнаты для отдыха работниц. Кроме того, сама работа носила тут иной характер и была гораздо менее грязной и отвратительной, чем на бойнях. День за днем Юргис узнавал все это — он никогда и не мечтал о чем-либо подобном, — и понемногу новое место начинало казаться ему земным раем.

Завод сельскохозяйственных машин был огромным предприятием, занимавшим площадь в сто шестьдесят акров, на нем работало пять тысяч человек. Каждый год оно выпускало свыше трехсот тысяч машин, обеспечивая жатками и косилками чуть ли не всю страну. Разумеется, Юргис познакомился только с незначительной частью завода — так же, как на бойнях, все производство было здесь разбито на ряд мелких операций. Каждая из нескольких сот деталей косилки изготовлялась отдельно, и иногда она проходила через руки сотен людей. В том цехе, где работал Юргис, стояла машина, вырезывавшая и штамповавшая кусочки стали размерами около двух квадратных дюймов. Из машины они вываливались на поддон, и человеку оставалось лишь укладывать их правильными рядами и время от времени менять поддоны. Эта операция поручалась мальчику. Все его внимание было сосредоточено только на этом одном движении, и он работал с поразительной быстротой; кусочки стали ударялись друг о друга со стуком, напоминавшим ту музыку экспресса, которую слышит по ночам пассажир спального вагона. Конечно, это была сдельная работа. Но и помимо этого мальчик не мог лениться, так как машину пускали с такой скоростью, что он едва поспевал делать свое дело. Каждый день через его руки проходило тридцать тысяч таких деталей, или от девяти до десяти миллионов в год — сколько это составит за человеческую жизнь, один бог знает! Рядом рабочие склонялись над бешено вращающимися точильными камнями, отделывая стальные ножи жаток — они доставали их правой рукой из корзины, прижимали сначала одной, потом другой стороной к камню и, наконец, левой рукой бросали их в другую корзину. Один рабочий рассказал Юргису, что он уже тринадцать лет оттачивает по три тысячи этих стальных ножей в день. В следующем помещении находились удивительные машины, которые медленно поглощали длинные стальные прутья, отрезали от них куски, потом выштамповывали на них головки, шлифовали, полировали, снабжали их резьбой и, наконец, бросали в корзину готовые болты, которыми хоть сейчас можно было свинчивать жатки. Из другой машины выходили десятки тысяч стальных гаек, точно приходившихся к этим болтам. В следующем цехе различные готовые части погружали в чаны с краской, развешивали для просушки, а потом перевозили в помещение, где рабочие расписывали их красными и желтыми узорами, чтобы они имели на поле привлекательный вид.

Приятель Юргиса работал на втором этаже, в литейной, где изготовлялись формы для отливки одной из деталей. Он наполнял чугунную опоку формовочной смесью, утрамбовывал ее и отставлял в сторону для просушки. Потом модель вынимали и заливали форму расплавленным чугуном. Этот рабочий также получал с каждой формы, или, вернее, с каждой удачной отливки, так что чуть не половина его труда пропадала даром. Вместе с десятками других формовщиков приятель Юргиса работал, как одержимый целым легионом бесов. Руки его двигались, как рычаги машины, длинные черные волосы развевались, глаза готовы были выскочить из орбит, и пот ручьями струился по лицу. Когда он накладывал полную опоку смеси и протягивал руку за трамбовкой, он был похож на индейца в пироге, хватающегося за шест при виде быстрины. Так этот человек работал целыми днями, вкладывая все свои силы в стремление заработать двадцать три цента в час вместо двадцати двух с половиной. Потом производительность его труда будет подсчитана статистически, и торжествующие магнаты промышленности будут хвалиться ею на банкетах, разглагольствуя о том, что у нас работают вдвое интенсивнее, чем в любой другой стране. Если мы величайший народ под солнцем, то, по-видимому, главным образом потому, что мы сумели заставить наших рабочих трудиться так исступленно. Впрочем, мы можем гордиться и еще кое-чем — тем, например, что в нашей стране выпивается спиртных напитков на миллиард с четвертью долларов в год, и цифра эта удваивается с каждым десятилетием.

Одна машина штамповала железные листы, а другая мощным ударом придавала им форму, соответствующую седалищной части американского фермера. Потом готовые сиденья складывались на тележку, и обязанностью Юргиса было отвозить их в цех, где производилась сборка машин. Такая работа была для него детской забавой, и он получал за нее доллар семьдесят пять центов в день. В субботу он заплатил Анеле семьдесят пять центов, которые задолжал ей за чердак, и выкупил свое пальто, заложенное Эльжбетой, пока он был в тюрьме.

Это было для него большим счастьем. Зимою в Чикаго нельзя безнаказанно ходить без пальто, а Юргису приходилось ежедневно делать два конца по пяти или шести миль, чтобы попасть на работу. При этом полдороги нужно было ехать в одном направлении, а потом пересаживаться. Закон требовал, чтобы на всех пересекающихся линиях выдавались передаточные билеты, но трамвайная корпорация обходила это правило под тем предлогом, что линии принадлежали разным владельцам. Таким образом, Юргис должен был платить за проезд в каждый конец по десять центов, отдавая больше десяти процентов своего дохода корпорации, которая давно уже, подкупив муниципальный совет, получила эту привилегию, несмотря на общий ропот, доходивший почти до открытого бунта. Хотя вечером Юргис чувствовал себя усталым, а утром было темно и очень холодно, тем не менее он обычно предпочитал идти пешком. В те часы, когда рабочие ехали на заводы, трамвайное общество почему-то считало нужным пускать так мало вагонов, что они ходили обвешанные людьми, которые иногда забирались даже на покрытую снегом крышу. Конечно, двери вагонов закрыть было невозможно, и внутри стоял такой же холод, как и на улице. Подобно многим другим, Юргис находил более целесообразным затрачивать стоимость проезда на рюмку виски с бесплатной закуской, которая придавала ему силы для того, чтобы идти пешком.

Но все это были пустяки для человека, вырвавшегося с фабрики удобрения Дэрхема. К Юргису начало возвращаться мужество, и он уже строил новые планы. Он потерял свой дом; зато с его плеч свалилось тяжкое бремя выкупных платежей и процентов, и, если бы еще выздоровела Мария, они могли бы начать новую жизнь и опять что-нибудь откладывать. На том же заводе работал еще один литовец, о котором товарищи говорили восхищенным шепотом, как о замечательном человеке. Целый день он сидел у станка и нарезал болты, а по вечерам ходил в бесплатную школу учиться говорить и читать по-английски. Кроме того, ему нужно было кормить восьмерых детей, и так как заработка его не хватало, то по субботам и воскресеньям он исполнял еще обязанности сторожа. Он должен был каждые пять минут нажимать кнопки звонков, расположенные на противоположных концах здания, и так как ходьба отнимала у него всего две минуты, то в промежутках у него оставалось по три минуты для занятий. Юргис позавидовал этому человеку — он сам мечтал о том же два или три года назад. Он и теперь при малейшей возможности взялся бы за ученье, он мог привлечь к себе внимание и сделаться квалифицированным рабочим или мастером — на этом заводе бывали такие случаи. Если бы Марии удалось получить работу на большой шпагатной фабрике, они могли бы переехать в эту часть города, и тогда действительно у него появится возможность сесть за книгу. Ради такой надежды стоит жить! Найти место, где с тобой обращаются, как с человеком, черт возьми! Он покажет, что он умеет ценить такое отношение. Он улыбался, думая о том, как настойчиво он будет учиться!

Но однажды, на девятый день работы на заводе, когда он шел в гардероб за пальто, Юргис увидел кучку рабочих, столпившихся перед объявлением на двери. Он спросил, в чем дело, и ему объяснили, что его цех с завтрашнего дня закрывается впредь до особого извещения.