Джунгли

Глава XXVI

После выборов Юргис остался в Мясном городке и продолжал работать на бойнях. В городе все еще не кончилась кампания против полицейского покровительства преступникам, и Юргис счел за лучшее «залечь». В это время у него уже было в банке около трехсот долларов, и он мог бы позволить себе отдохнуть. Но работа у него была легкая, и сила привычки удерживала его на месте. Кроме того, Скэлли, с которым он советовался, сказал, что вскоре может что-нибудь «подвернуться».

Юргис поселился в пансионе, где жили некоторые из его новых приятелей. Он побывал у Анели, узнал, что Эльжбета со своей семьей перебралась куда-то ближе к центру, и перестал думать о них. Теперь он вращался в совсем ином кругу, в кругу молодых и веселых холостяков. Юргис давно уже сбросил с себя пропахшую удобрением одежду и, с тех пор как занялся политикой, носил полотняный воротничок и замусоленный красный галстук. Он имел право подумать о своем туалете, так как получал теперь около одиннадцати долларов в неделю и две трети этих денег мог тратить на удовольствия, не трогая сбережений.

Иногда он ездил с приятелями в центр — в какой-нибудь дешевый театр, мюзик-холл или другое увеселительное заведение, с которыми все они были хорошо знакомы. В Мясном городке, при многих пивных были кегельбаны или бильярды, так что он мог проводить вечера, играя по маленькой. Кроме того, играли в карты и кости. Раз в субботний вечер Юргису особенно повезло, и он был в большом выигрыше. Но, как человек увлекающийся, он не ушел, продолжал играть до следующего вечера и проиграл двадцать долларов. По субботам в Мясном городке обычно устраивались балы. Каждый кавалер приводил с собой свою «девочку», уплачивал полдоллара за билет и тратил несколько долларов на выпивку в течение праздника, который затягивался до трех-четырех часов утра, если еще раньше не заканчивался дракой. Весь вечер парочки были неразлучны и безостановочно танцевали, одурев от чувственного возбуждения и вина.

Вскоре Юргис понял смысл слов Скэлли, что «может что-нибудь подвернуться». В мае истек срок соглашения между мясопромышленниками и рабочими союзами, и предстояло выработать новое. Начались переговоры, и на бойнях пошли разговоры о забастовке. В старом соглашении были оговорены только заработки квалифицированных рабочих. Между тем в союзе рабочих мясной промышленности около двух третей членов составляли чернорабочие. Большинство из них получало в Чикаго восемнадцать с половиной центов в час, и союзы хотели закрепить эту цифру как общую ставку на ближайший год. Это был далеко не такой большой заработок, как могло показаться. Во время переговоров работники союза обследовали расчетные книжки на общую сумму в десять тысяч долларов, и оказалось, что наибольшая недельная заработная плата составляла четырнадцать долларов, наименьшая — два доллара пять центов, а средняя — шесть долларов шестьдесят пять центов. Шести долларов шестидесяти пяти центов не хватало на содержание семьи. Учитывая, что за пять лет цена мяса поднялась на пятьдесят процентов, а цены на скот настолько же упали, можно было предполагать, что требование рабочих не окажется для предпринимателей непосильным. Но они не желали уступать. Они отвергли предложение союза и недели через две после того, как истек срок соглашения, обнаружили свои истинные намерения, понизив расценки тысяче человек до шестнадцати с половиной центов; при этом ходили слухи, что старик Джонс поклялся довести их до пятнадцати. В стране было полтора миллиона безработных. В одном Чикаго их число доходило до ста тысяч. Неужели же мясопромышленники могли допустить, чтобы представители союзов победителями явились к ним на предприятия и связали их договором, по которому они целый год теряли бы несколько тысяч долларов ежедневно? Не на таких напали!

Все это происходило в июне. Вскоре союз поставил вопрос на референдум, и решено было бастовать. То же самое происходило и в других центрах мясной промышленности, и вдруг газеты и публика увидели перед собой мрачный призрак мясного голода. Со всех сторон прилагались усилия для примирения сторон, но мясопромышленники были упрямы. Они продолжали понижать расценки, приостанавливали транспорты скота и поспешно выписывали целые вагоны матрацев и коек. Рабочие волновались все больше, и однажды вечером из штаб-квартиры союза полетела телеграмма во все мясопромышленные города — в Сент-Поль, Южную Омаху, Сиукс-Сити, Сент-Джозеф, Канзас-Сити, Сент-Луис и Нью-Йорк, — а на другой день в полдень около шестидесяти тысяч человек сбросили рабочую одежду, покинули фабрики, и началась великая «мясная стачка».

Юргис пообедал и пошел к Майку Скэлли, который жил в роскошном доме на специально для него вымощенной и освещенной улице. Скэлли временно удалился от дел, но в этот день казался нервным и озабоченным.

— Что вам нужно? — спросил он, увидя Юргиса.

— Я пришел узнать, не можете ли вы устроить мне место на время забастовки.

Скэлли нахмурился и пристально взглянул на Юргиса. В утренней газете Юргис прочел статью, в которой Скэлли громил мясопромышленников, заявляя, что если они не будут лучше обращаться со своими рабочими, то рано или поздно городские власти просто снесут их предприятия и этим положат конец делу. Поэтому Юргис был сильно озадачен, когда Скэлли вдруг спросил:

— Вот что, Рудкус, почему бы вам не продолжать работу?

Юргис опешил.

— Стать скэбом? — воскликнул он.

— Ну и что же? — спросил Скэлли. — Вам-то что за беда?

— Да… но… — бормотал Юргис.

Почему-то он был уверен, что должен будет действовать заодно с союзом.

— Предприниматели очень нуждаются сейчас в хороших рабочих, — продолжал Скэлли. — Они не забудут того, кто их поддержит. Почему же вам не использовать этот случай, чтобы устроиться раз навсегда?

— Но как же после этого я смогу быть полезен вам в политике? — недоумевал Юргис.

— Вы и так больше не годитесь, — отрезал Скэлли.

— Почему же? — спросил Юргис.

— Черт возьми! — огрызнулся Скэлли. — Разве вы забыли, что вы республиканец? Вы что думаете, я всегда буду избирать республиканцев? Мой пивовар уже разнюхал, как мы ему удружили, и заварил хорошую кашу.

Юргис был ошеломлен. Об этом он не подумал.

— Я мог бы стать демократом, — сказал он.

— Да, — ответил Скэлли, — но не сразу; человек не может каждый день менять свои политические убеждения. А кроме того, вы мне не нужны. Для вас нет подходящего дела. Во всяком случае, до выборов еще далеко. Что же вы будете делать до тех пор?

— Я думал, что смогу рассчитывать на вас, — начал Юргис.

— Совершенно верно, — ответил Скэлли, — я никогда не оставлял своих друзей в беде. Но порядочно ли с вашей стороны бросать работу, которую я вам дал, и приходить за другой? Ко мне сегодня обращалось сто человек. А куда я их дену? За одну эту неделю я устроил семнадцать человек в муниципальные рабочие — подметать улицы. Неужели вы думаете, что я могу это делать без конца? Я не стал бы так говорить с другими, но вы свой человек и можете сами понять. Что даст вам стачка?

— Я об этом не думал, — сказал Юргис.

— Вот именно, — отозвался Скэлли, — а следовало бы! Помяните мое слово, стачка окончится через несколько дней поражением рабочих. А пока постарайтесь извлечь из нее все, что сможете. Попятно?

И Юргис понял. Он вернулся на бойни и прошел в цех. Рабочие бросили множество свиней в различных стадиях обработки, и мастер руководил слабыми усилиями тридцати или сорока конторщиков, стенографистов и рассыльных, которые должны были закончить работу и доставить туши в холодильники. Юргис подошел прямо к мастеру и заявил:

— Мистер Морфи, я вернулся на работу.

Лицо мастера просияло.

— Молодчина! — воскликнул он. — Беритесь за дело.

— Одну минутку, — охладил Юргис его восторг, — Я полагаю, что заслуживаю прибавки.

— Конечно, — ответил тот. — Сколько вы хотите?

Юргис уже обдумал этот вопрос по дороге. В последнюю минуту мужество чуть не изменило ему, но он сжал кулаки и выпалил:

— Я хотел бы три доллара в день.

— Хорошо, — сразу же ответил мастер.

Не успел еще окончиться этот день, как наш друг открыл, что все конторщики, стенографисты и мальчики получали по пяти долларов в день. Узнав об этом, он готов был рвать на себе волосы!

Так Юргис стал одним из новых «американских героев», не уступавших в доблести мученикам Лексингтона и Валли-Фордж[27]. Правда, сходство было неполное, так как Юргис получал щедрую плату, был хорошо одет, спал на кровати с пружинным матрацем и плотно ел три раза в день. Ему жилось очень хорошо, и он был в полной безопасности, пока жажда пива не уводила его за ворота боен. И даже во время таких экскурсий он не оставался без защиты: значительная часть и без того малочисленных полицейских сил Чикаго была внезапно отвлечена от преследования преступников, чтобы служить ему.

Как полиция, так и забастовщики одинаково желали избежать эксцессов. Но третья заинтересованная сторона — пресса — жаждала обратного. В первый день своей карьеры штрейкбрехера Юргис освободился рано и из удальства пригласил троих приятелей пойти в город выпить. Те согласились, и они вместе вышли на Холстед-стрит через ворота, у которых дежурило несколько полисменов и были выставлены пикеты от союза, внимательно следившие за всеми входившими и выходившими. Юргис и его товарищи направились в южную часть города. Когда они поровнялись с гостиницей, несколько человек остановили их и попытались убедить, что они поступают неправильно. Когда же их аргументы не возымели должного действия, они перешли к угрозам. Неожиданно кто-то из них сорвал шляпу с головы одного из штрейкбрехеров и бросил ее через ограду. Владелец шляпы кинулся за ней. Вслед ему раздались крики: «Скэб!» — и из ближайших пивных начали сбегаться люди. Второй из компании струсил и ретировался вслед за первым. Юргис и четвертый штрейкбрехер наскоро обменялись со своими противниками несколькими тумаками и затем, юркнув за гостиницу, задворками вернулись на бойни. Между тем на место происшествия сбежались полисмены. При виде скопления народа они начали свистеть. Юргис, ничего об этом не знавший, подошел к бойням со стороны Пэкерс-авеню и перед центральной конторой увидел одного из своих товарищей, который, запыхавшись и вне себя от возбуждения, рассказывал все возраставшей толпе о том, как на них напали озверевшие рабочие и чуть не растерзали их в клочья. Юргис слушал его с презрительной улыбкой. Рядом стояли несколько бойких молодых людей с записными книжками в руках, и через каких-нибудь два часа Юргис увидел мальчишек с пачками газет, где огромными красными и черными буквами было напечатано:

Если бы Юргис мог купить на другое утро все выходящие в Соединенных Штатах газеты, он узнал бы, что его путешествие за пивом стало известно сорока миллионам человек и послужило темой для передовых статей доброй половины солидных и серьезных деловых газет всей страны.

Ему предстояло еще многое увидеть. Пока же его работа на этот день была окончена, и он мог поехать в город прямо с боен по железной дороге или переночевать в комнате, где рядами были расставлены конки. Он выбрал последнее, но, к его досаде, всю ночь прибывали партии штрейкбрехеров. Очень немногие из настоящих рабочих согласились заниматься таким делом, и эти новые «американские герои» набирались из воров и грабителей, негров и наиболее темных иммигрантов — греков, румын, сицилийцев и словаков. Их привлекала не столько высокая плата, сколько надежда на беспорядки. Они ночь напролет пели, безобразничали и улеглись лишь тогда, когда уже пора было становиться на работу.

Утром, когда Юргис еще завтракал, Пэт Морфи велел ему зайти к одному из управляющих, который стал расспрашивать его, насколько он разбирается в убое скота. Сердце Юргиса радостно забилось; он сразу понял, что настал его час, что он будет мастером!

Часть мастеров состояла в союзе, но многие из не членов союза тоже забастовали вместе с рабочими. В убойной дело обстояло для предпринимателей особенно плохо, а между тем именно там промедление было недопустимо. С копчением, засолом и консервированием мяса можно было подождать, можно было примириться также с потерей части побочных продуктов, но свежее мясо было необходимо. Его исчезновение вызвало бы недовольство владельцев ресторанов и гостиниц и хозяев богатых особняков, и тогда «общественное мнение» могло резко перемениться.

Такой случай не повторяется, и Юргис воспользовался им. Да, он знает работу, знает ее досконально и может обучать других. Но, если он возьмется за это дело и им останутся довольны, может ли он надеяться, что сохранит место за собой? Не уволят ли его, когда окончится стачка? На это управляющий ответил, что Юргис может вполне положиться на фирму Дэрхема; мясопромышленники намерены проучить союзы и прежде всего изменивших мастеров. Юргис будет получать пять долларов в день во время стачки и двадцать пять в неделю, когда все уладится.

Итак, наш друг получил пару высоких сапог и кожаные брюки и взялся за работу. Странное зрелище представляла собой убойная, в которой толпились тупые негры, не понимавшие ни слова иммигранты и бледные, узкогрудые бухгалтеры и конторщики, задыхавшиеся от тропической жары и удушливого запаха свежей крови. Все они никак не могли справиться с обработкой двух десятков голов скота, тогда как работавшие тут же сутки назад рабочие благодаря своей изумительной быстроте и ловкости пропускали четыреста туш в час!

Негры и всякий сброд с «Леве» вовсе не желали трудиться, и поминутно кто-нибудь из них бросал работу и отправлялся отдыхать. В первые же дни забастовки Дэрхему и Компании пришлось обзавестись электрическими вентиляторами для проветривания цехов и даже диванами для отдыха. Но вначале рабочие просто уходили вздремнуть в укромном уголке, а так как никто не имел своего определенного места и вообще в работе не было системы, то проходили часы, прежде чем мастер успевал разыскать их. Что касается бедных конторских служащих, то они, побуждаемые страхом, старались вовсю: тридцать человек из них «вылетели» в первое же утро за отказ работать, а также многие конторщицы и машинистки, не согласившиеся исполнять обязанности уборщиц.

Такова была рабочая сила, которой Юргису предстояло руководить. Он делал все, что мог, поспевал во все концы, расставлял людей рядами и показывал им приемы работы. Раньше ему никогда в жизни не приходилось отдавать приказаний, но наслушался он их достаточно и теперь, быстро войдя в свою роль, шумел и орал не хуже заправского мастера. Однако ученики ему попались не особенно податливые. «Вот что, мастер, — начинал какой-нибудь черный верзила, — если вам не нравится, как я работаю, то ищите себе кого-нибудь другого». При этом остальные собирались вокруг и прислушивались, бормоча угрозы. После первой же еды пропали почти все стальные ножи, а у каждого негра в сапоге оказался остро заточенный клинок.

Юргис скоро убедился, что внести порядок в этот хаос невозможно. Он примирился с таким положением вещей и не видел основания изводить себя криком. Если кожи или кишки бывали изрезаны и приведены в негодность, бесполезно было пытаться обнаружить виновного; если кто-нибудь временно выходил и забывал вернуться, искать его не стоило, так как за это время разбежались бы и все остальные. Во время стачки все сходило с рук, и хозяева за все платили. Вскоре Юргис узнал, что обычай «отдыхать» подсказал какому-то догадливому уму мысль записываться в нескольких различных местах и зарабатывать несколько раз по пяти долларов в день. Поймав такого ловкача, он тотчас же заявил, что увольняет его, но, так как это было в темном углу, провинившийся сунул ему к руку бумажку в десять долларов, и Юргис принял ее. Разумеется, подобных случаев было немало, и Юргис извлекал из них недурной доход.

Ввиду таких трудностей хозяева бывали довольны, если удавалось убить хотя бы скот, искалеченный при перевозке, и заболевших свиней. Оставаясь в пути по два-три дня без воды, свиньи в жаркую погоду иногда заболевали холерой и околевали; остальные набрасывались на них, пока они корчились в агонии, и когда открывали вагон, от больных свиней оставались одни кости. Всех свиней из такого вагона необходимо было немедленно убить, иначе они заболевали той же ужасной болезнью, после чего их можно было использовать лишь на сало.

Некоторые быки ломали в пути ноги, так что кости торчали наружу или истекали кровью от ран, нанесенных рогами соседей, — их тоже нужно было убить во что бы то ни стало, хотя бы для этого самим маклерам, скупщикам и управляющим пришлось сбросить сюртуки и загонять, резать и потрошить их.

Агенты предпринимателей собрали на дальнем Юге артели негров, обещая им пять долларов в день с полным содержанием и умалчивая о забастовке. Целые поезда их были уже в пути и двигались без остановок, по особому расписанию. Многие мелкие и крупные города воспользовались этим случаем, чтобы очистить свои тюрьмы и работные дома: в Детройте власти предлагали свободу всем заключенным, готовым дать обязательство в двадцать четыре часа покинуть город, и тут же в зале суда их вербовали агенты мясных королей. Товарные поезда подвозили все необходимое, вплоть до пива и виски включительно, чтобы у новых рабочих не было соблазна выйти с территории боен. В Цинциннати наняли тридцать молодых девушек «упаковывать фрукты», а когда они прибыли на место, им пришлось укладывать солонину в консервные банки, а койки для них поставили в коридоре, по которому проходили рабочие. Новые и новые партии прибывали под эскортом полиции день и ночь, и их размещали в пустующих цехах, на складах и в тележных сараях, в такой тесноте, что соседние койки соприкасались. Иногда людям приходилось есть и спать в одном и том же помещении, а по ночам они втаскивали свои койки на столы, спасаясь от несметных полчищ крыс.

Но, несмотря на все эти меры, хозяева теряли присутствие духа. Девяносто процентов рабочих бастовали, и перед мясными королями стояла трудная проблема, как их заменить. А тут еще мясо поднялось в цене на тридцать процентов, и публика настойчиво требовала соглашения с рабочими. Хозяева боен предложили передать вопрос на решение третейского суда. По прошествии десяти дней союзы согласились на это, и стачка прекратилась. Было решено, что всех рабочих примут обратно в течение сорока пяти дней без всяких «репрессий против членов союза».

Для Юргиса это было тревожное время. Если бы рабочих стали принимать обратно «без репрессий», он лишился бы места. Юргис заговорил об этом с управляющим, но тот только мрачно усмехнулся и сказал: «Подождите и увидите». Дэрхем не намерен был отпускать своих штрейкбрехеров.

Предлагали ли хозяева «соглашение» для того, чтобы выгадать время, или же они действительно рассчитывали своим планом сломить забастовку и разбить союзы, на этот вопрос ответить трудно; но в ту же ночь из конторы Дэрхема и Компании была отправлена телеграмма во все крупные мясопромышленные центры: «Не нанимайте профсоюзных работников». А утром, когда двадцатитысячная толпа в рабочих костюмах и с обеденными ведерками в руках влилась на бойни, Юргис стоял у дверей убойной, где он работал до стачки, и наблюдал за людьми, пришедшими наниматься туда и окруженными двумя десятками полисменов. Он видел, как управляющий вышел и начал ходить вдоль очереди. Одни за другим отобранные входили в цех, но впереди стояло несколько человек, которых управляющий как будто не замечал. Это были руководители и делегаты союза и люди, которых Юргис слышал на митингах. Толпа роптала все сильнее. В другом месте, где ждали быкобойцы, Юргис услышал крики и направился туда. Рабочие неистовствовали, заметив, что мастер пять раз прошел мимо одного из них, здоровенного мясника, председателя Совета консервной промышленности. Они выбрали делегацию из трех человек для переговоров с управляющим; делегаты трижды пытались проникнуть в здание, но каждый раз полиция дубинками отгоняла их от дверей. Крики и рев продолжались до тех пор, пока, наконец, управляющий не появился в дверях.

— Должны вернуться все или никто! — закричало множество голосов.

Но он погрозил им кулаком и закричал:

— Вы ушли отсюда, как скот, и вернетесь, как скот!

Тогда огромный мясник, председатель Совета, вскочил на груду камней и крикнул:

— Хватит, ребята! Пошли отсюда!

Тут же на месте была объявлена новая забастовка быкобойцев. Собрав своих товарищей с других фабрик, где с ними поступили так же, стачечники под громкие возгласы одобрения прошли по Пэкерс-авеню, запруженной сплошной массой рабочих. Те, кто уже приступил к работе в убойных, побросали свои инструменты и присоединились к толпе. Там и сям скакали верховые, выкрикивая известия, и не прошло получаса, как Мясной городок снова бастовал и был охвачен негодованием и яростью.

Теперь атмосфера в Мясном городке изменилась — он кипел гневом, и скэбу, осмелившемуся показаться там, приходилось плохо. Ежедневно происходили инциденты, и газеты раздували их, неизменно взваливая вину на союзы. Но и десять лет назад, когда в Мясном городке еще не было союзов, там все же разразилась забастовка, пришлось вызвать войска, и по ночам происходили настоящие сражения при свете горящих товарных поездов. Мясной городок издавна был центром всяких побоищ. На Спиртной площади, где находились сотни пивных и фабрика клея, всегда происходили драки, особенно в жаркую погоду. Всякий, кто взял бы на себя труд просмотреть книги полицейского участка, убедился бы, что в это лето было меньше драк, чем когда-либо раньше, а между тем в округе без работы осталось около двадцати тысяч человек, у которых весь день был в распоряжении для того, чтобы размышлять о причиненной им несправедливости. Некому было описать героические усилия руководителей союзов, старавшихся дисциплинировать эту огромную армию, сохранять ее единой, удерживать от мародерства, ободрять и направлять сто тысяч человек, говорящих на десяти разных языках, и это в течение шести долгих недель голода, разочарования и отчаяния!

Тем временем хозяева решительно взялись за обучение новой рабочей силы для своих предприятий. Каждую ночь подвозили и распределяли по фабрикам до двух тысяч штрейкбрехеров. Среди них были и опытные работники — мясники, продавцы и управляющие из магазинов, принадлежавших мясным королям, а также немногочисленные члены союзов, дезертировавшие из других городов; но подавляющее большинство составляли «зеленые» негры из хлопковых районов Дальнего Юга, которых пригоняли на бойни, словно стада овец. Закон запрещал использование для ночлега производственных помещений, если они не были приспособлены для этой цели и снабжены надлежаще устроенными окнами и обыкновенными и пожарными лестницами. Но теперь в красильном цехе, куда можно было попасть только через крытую галерею и где не было ни одного окна и только одна дверь, на матрацах, брошенных прямо на пол, спало сто человек. На третьем этаже свинобойни Джонса находился склад совсем без окон; там ночевало семьсот человек, спавших на голых койках; днем на их место приходила ночная смена. Когда сведения об этом достигли публики и было произведено расследование, мэру города пришлось потребовать соблюдения закона; но хозяева боен заставили одного из судей отменить распоряжение мэра.

Как раз в это время мэр хвастался, что положил в городе конец азартным играм и боксерским состязаниям на приз. Но шайка профессиональных игроков стакнулась с полицией, чтобы обобрать штрейкбрехеров; и каждый вечер на широкой площадке перед бойней Брауна можно было видеть обнаженных до пояса мускулистых негров, тузящих друг друга ради денежного приза; кругом вопила трехтысячная толпа — мужчины и женщины, молодые деревенские девушки рядом с огромными неграми, прячущими кинжал в сапоге, а из окон окружающих фабрик свешивались ряды курчавых голов. Предки этих негров были африканскими дикарями, потом они были рабами или жили под гнетом общества, проникнутого рабовладельческими традициями. Теперь впервые они были свободны — свободны предаваться страстям, свободны губить себя. Они были нужны, чтобы подавить забастовку, а потом их увезут назад, и теперешние хозяева никогда больше их не увидят. Поэтому вино и женщин привозили и продавали им целыми вагонами, и на бойнях бушевал ад. Каждую ночь кого-нибудь убивали. Говорили, будто хозяева боен получили разрешение убирать трупы из города, не беспокоя властей. Мужчинам и женщинам отводили для ночлега помещения на одном этаже, и по ночам начинались самые разнузданные сатурналии, сопровождавшиеся сценами, еще никогда не виданными в Америке. Женщины набирались из отбросов чикагских публичных домов; мужчины были по большей части невежественные деревенские негры, и не удивительно, что венерические болезни получили среди них самое широкое распространение. И это происходило там, где изготовлялись пищевые продукты, рассылаемые во все концы цивилизованного мира.

Объединенные бойни никогда не представляли собой привлекательного зрелища, но теперь они были не только местом, где убивали скот, но и лагерем в котором жили двадцать тысяч озверевших людей. Целый день палящее летнее солнце жгло своими лучами эту квадратную милю всяких мерзостей; жгло десятки тысяч животных, скученных в загонах, где деревянные полы дымились заразой и зловонием; жгло голые, искрящиеся, усыпанные угольной пылью железнодорожные пути и огромные грязные массивы фабрик, стоявшие так тесно, что никогда струя свежего воздуха не проникала в них. Теперь над бойнями стоял не только запах горячей крови и целых вагонов сырого мяса, не только вонь варочных чанов и мыльных котлов, фабрик клея и удобрения, от которых разило, как из адских жерл; теперь целые тонны отбросов разлагались на солнце, и тут же сушилось грязное белье рабочих. В столовых, заваленных объедками, было черно от мух, а уборные представляли собой открытые клоаки.

Ночью вся орда штрейкбрехеров высыпала на улицу и начинала драться, играть в карты, пить. Раздавались проклятия и визг, смех и пение. Негры играли на банджо и плясали. На бойнях работали все семь дней недели, поэтому азартные игры и боксерские состязания не прекращались и по воскресным вечерам. Но тут же за углом горел костер, возле которого тощая и похожая на колдунью старая негритянка с развевающимися волосами и выпученными глазами вопила об ожидающем грешников вечном огне и о крови «Агнца», а вокруг нее люди бросались на землю, стонали и скрежетали зубами, корчась от ужаса и раскаяния.

Так выглядели бойни во время забастовки; пока союзы в угрюмом отчаянье наблюдали за событиями, страна, словно избалованный ребенок, требовала пищи, а мясные короли упрямо делали свое дело. Каждый день они нанимали новых рабочих, что позволяло строже относиться к старым. Теперь они могли переводить их на сдельную работу и увольняли отстававших от общего темпа. Юргис был одним из их орудий в этом процессе, и он со дня на день замечал перемену вокруг — это было похоже на медленный разгон огромной машины. Он привык командовать. И так как стояла удушливая жара и вонь, а он был скэб и презирал себя за это, он сильно пил, характер его озлобился, он бушевал, кричал на своих рабочих и доводил их до полного изнеможения.

Однажды в конце августа управляющий вбежал в мастерскую и крикнул Юргису и его людям, чтобы они бросали работу и шли за ним. Они вышли во двор и среди густой толпы увидели несколько запряженных парами фургонов и три полицейских кареты. Юргис и его рабочие вскочили в один из фургонов; кучер криками разогнал толпу, и они с грохотом тронулись в путь. Несколько быков только что вырвались с боен, забастовщики поймали их, и это было удобным поводом для столкновения.

Фургоны вылетели из ворот на Эшленд-авеню и помчались по направлению к свалке. Как только их заметили, раздались крики, и из домов и пивных начали выбегать люди. Но в фургоне был добрый десяток полисменов, и поэтому он без помехи добрался до места, где улица была запружена сплошной толпой. Услышав окрики с несущегося фургона, толпа бросилась врассыпную, оставив на улице окровавленного быка. Среди толпы нашлось немало умелых мясников, у которых было много свободного времени и голодные дети. Кто-то из них убил быка, и так как квалифицированные рабочие могут убить и разделать животное в несколько минут, то лучших частей уже недоставало. Конечно, за такое преступление следовало наказать виновных; и полисмены, выскочив из фургона, принялись лупить по головам кого попало. Раздались вопли ярости и боли, испуганная толпа отступила в дома и лавки, некоторые бросились бежать по улице. Юргис со своими людьми принял участие в охоте, и каждый, наметив себе жертву, старался загнать ее в угол и там разделаться с ней. Если бегущий скрывался в доме, преследователь срывал с петель убогую дверь, гнался за беглецом по лестнице, разбрасывая всех, кто подворачивался под руку, и, наконец, вытаскивал свою вопящую добычу из-под кровати или из-под груды старого тряпья в чулане.

Юргис и два полисмена загнали несколько человек в пивную. Один из них спрятался за стойкой, но там полисмен припер его в угол и принялся обрабатывать ему спину и плечи, пока он не свалился, что дало возможность ударить его по голове. Двое других перелезли через забор позади пивной; второй полисмен, гнавшийся за ними, оказался слишком толст и неповоротлив. Когда он, ругаясь, вернулся в пивную, туда с визгом вбежала хозяйка, дородная полька, и получила такой удар в живот, что согнулась пополам и упала на пол. Все это время Юргис, обладавший практическим складом ума, угощался у стойки. Первый полисмен, покончив со своей жертвой, присоединился к нему, тоже раскупорил пару бутылок, рассовал еще несколько по карманам, смел остальные взмахом дубинки на пол и пошел к выходу. Услышав звон разбитого стекла, толстая хозяйка поднялась, но в это время другой полисмен, подойдя сзади, ткнул ее коленом в спину и в то же время закрыл ей руками глаза, а сам окликнул своего товарища, который вернулся и, взломав кассу, переложил ее содержимое в свои карманы. Потом он и Юргис вышли, а полисмен, державший женщину, дал ей прощального пинка и выскочил вслед за другими. К этому времени штрейкбрехеры уже успели погрузить тушу в фургон, и весь отряд рысью тронулся обратно, сопровождаемый воплями, проклятиями и градом кирпичей и камней, посылаемых невидимым неприятелем. Эти кирпичи и камни, конечно, фигурировали в сообщении о «бунте», которое через час или два было разослано в тысячи газет, но об эпизоде с кассой нигде не упоминалось, и он сохранился только в мрачных преданиях Мясного городка.

Участники экспедиции вернулись уже под вечер, разделали остатки быка и еще несколько быков, убитых на бойне, и на этом их дневная работа закончилась. Юргис отправился в центр поужинать с тремя приятелями, ездившими на других фургонах, и по дороге они обменивались впечатлениями. Потом зашли сыграть в рулетку, и Юргис, которому в азартных играх никогда не везло, оставил там около пятнадцати долларов. Чтобы утешиться, он основательно выпил и часа в два ночи двинулся назад к Мясному городку в довольно невменяемом состоянии. Надо признаться, что он вполне заслужил ожидавшую его беду.

Направляясь к своей спальне, он встретил накрашенную женщину в грязном кимоно, которая обняла его за талию, чтобы он не шатался. Они свернули в темную комнату, но не успели сделать и двух шагов, как дверь распахнулась и вошел человек с фонарем.

— Кто тут? — резко спросил он.

Юргис пробормотал что-то в ответ, но в этот миг человек поднял фонарь и свет упал на его лицо. Юргис остановился как вкопанный. Сердце у него дико забилось. Это был Коннор.

Коннор, начальник грузчиков! Человек, обесчестивший его жену, посадивший его в тюрьму, разрушивший его семью, погубивший его жизнь! Коннор стоял перед ним, ярко освещенный светом фонаря.

Со времени своего возвращения в Мясной городок Юргис часто думал о Конноре, но как о чем-то далеком, больше не касавшемся его. Теперь, когда он увидел его перед собой, с ним произошло то же, что и тогда: в нем закипела злость, его охватило бешенство. Он бросился на своего врага и ударил его кулаком в переносицу, а когда тот упал, схватил его за горло и начал бить головой о каменные плиты.

Женщина закричала, и начали сбегаться люди. Опрокинутый фонарь погас, и в темноте ничего нельзя было разобрать. Слышно было только тяжелое дыхание Юргиса и глухой стук головы его жертвы об пол; прибежавшие бросились на этот звук, стараясь оттащить Юргиса. И теперь, как в первый раз, у Юргиса остался в зубах кусок мяса его врага, и как тогда, он боролся с теми, кто помешал ему, пока не подоспел полисмен и не избил его до потери сознания.

Таким образом, остаток ночи Юргис провел в полицейском участке при бойнях. Но на этот раз у него в кармане были деньги, и, когда он снова пришел в себя, он добился того, что ему дали пить, и сумел послать записку о своем положении Гарперу. Однако «Лисий хвост» Гарпер явился лишь после того, как арестованный, очень ослабевший и больной, был доставлен в суд, где судья отложил вынесение приговора до выяснения состояния его жертвы. Юргис мог выйти на свободу, лишь внеся залог в пятьсот долларов. Он рвал и метал. На этот раз дело разбирал другой судья, которому Юргис заявил, что он никогда раньше не был под арестом и что Коннор первый напал на него. Если бы за него еще замолвили словечко, он мог бы сразу отделаться.

Но Гарпер объяснил, что он был в центре и не получил своевременно записки.

— Что же с тобой случилось? — спросил он.

— Я отделал одного негодяя, — сказал Юргис, — а теперь от меня требуют пятьсот долларов залога.

— Я это улажу, — ответил Гарпер, — но тебе придется заплатить несколько долларов. А за что ты его?

— Он когда-то поступил со мной очень подло, — ответил Юргис.

— Кто это?

— Один мастер у Брауна, по крайней мере был раньше. Его зовут Коннор.

У Гарпера вытянулось лицо.

— Коннор! — воскликнул он. — Неужели Фил Коннор?!

— Да, а что?

— Господи, помилуй! Тогда ты влип, дружище. Я тебе ничем не смогу помочь!

— Почему?

— Да ведь это одни из самых близких людей Скэлли — он член Лиги Боевого Клича, и его хотели выставить кандидатом на выборах! Фил Коннор! Угораздило же тебя!

Юргис молча понурил голову.

— Он может засадить тебя в Джольет надолго, если захочет, — заявил Гарпер.

— Нельзя ли устроить так, чтобы Скэлли выручил меня, прежде чем узнает все подробности? — спросил, наконец, Юргис.

— Скэлли нет в городе, — ответил Гарпер. — Я даже не знаю, где он, — удрал куда-то от стачки.

Получилась действительно скверная история. Бедный Юргис был совсем ошеломлен. Его протекция столкнулась с другой, более сильной, и дело было плохо.

— Но что же мне делать? — растерянно спросил он.

— А я почем знаю? — был ответ Гарпера. — Я даже не могу взять тебя на поруки — это погубит меня на всю жизнь!

Снова настало молчание.

— А может, все-таки возьмешь? — попросил Юргис. — Как будто ты не знаешь, кого я ударил.

— Но чем это тебе поможет на суде? — спросил Гарпер.

Он погрузился в раздумье и, наконец, сказал:

— Тут ничего не поделаешь — разве только вот что: я мог бы добиться уменьшения залога. Ты можешь внести его и смыться.

— Сколько же это будет? — спросил Юргис после более подробных разъяснений Гарпера.

— Не знаю, — ответил Гарпер. — А сколько у тебя есть?

— У меня отложено около трехсот долларов.

— Ну, что же, — сказал Гарпер, — не могу обещать, но постараюсь вытащить тебя за эти деньги. Из дружбы к тебе я готов рискнуть; мне не хотелось бы, чтобы тебя года на два упрятали в тюрьму штата.

Юргис вытащил зашитую у него в брюках банковскую книжку и подписал составленный Гарпером ордер на всю имевшуюся на счету сумму. Потом приятель Юргиса ушел, получил деньги и, поспешив с ними в суд, объяснил судье, что Юргис человек порядочный и приятель Скэлли и что на него напал забастовщик. В результате залог был уменьшен до трехсот долларов, и Гарпер внес его от своего имени. Но он не сказал этого Юргису, как не сказал и того, что, когда настанет время суда, ему, Гарперу, нетрудно будет предотвратить конфискацию залога и прикарманить триста долларов, как компенсацию за риск поссориться с Майком Скэлли. Юргису он сказал только, что тот свободен и что ему лучше всего как можно скорее убраться подальше. И Юргис, обрадованный и благодарный, взял последние доллар четырнадцать центов со своего банковского счета, присоединил их к двум с четвертью долларам, оставшимся от недавнего ночного кутежа, сел в трамвай и уехал на другой конец Чикаго.