Джунгли

Глава XXXI

Как только Юргис получил работу, он немедленно отправился к Марии. Она спустилась к нему в переднюю, и он, стоя у дверей с шапкой в руках, сказал:

— Я получил работу, и теперь ты можешь уйти отсюда.

Но Мария только покачала головой. Ей больше ничего не остается, сказала она, потому что никто не возьмет ее на работу. Ей не удастся скрыть свое прошлое — другие девушки пытались, но их всегда изобличали. Дом посещают тысячи мужчин, и рано или поздно она с кем-нибудь из них встретится.

— А кроме того, — добавила Мария, — я больше не могу работать. Я ни на что не годна — я морфинистка. Что бы ты стал делать со мной?

— Разве ты не можешь отвыкнуть? — воскликнул Юргис.

— Нет, — ответила она, — я не отвыкну. Какой смысл об этом говорить? Видно, мне уж оставаться тут до самой смерти. Я только на это и годна.

Другого ответа Юргис не смог от нее добиться. Когда он сказал ей, что не позволит Эльжбете брать у нее деньги, она равнодушно ответила:

— Значит, они пропадут здесь — вот и все.

У нее были опухшие веки и красное оплывшее лицо. Он видел, что его присутствие раздражает ее, что она только и ждет, когда он уйдет. И он ушел, разочарованный и огорченный.

Бедный Юргис был не особенно счастлив в своей домашней жизни. Эльжбета теперь часто хворала, а мальчики были грубы и упрямы — жизнь на улице не пошла им на пользу. Но все-таки он держался за семью, потому что она напоминала ему о былом счастье; участие в социалистическом движении заставляло его забывать о домашних неурядицах. С тех пор как его жизнь была вовлечена в этот мощный поток, то, что раньше составляло смысл его существования, потеряло свое прежнее значение. Его интересы лежали теперь в другой сфере, он жил в мире идей. Внешне его жизнь была обыденна и неинтересна. Он был просто швейцаром при отеле и собирался оставаться им до конца своих дней. Но его внутренняя жизнь была полна и увлекательна. Сколько нового ему предстояло узнать, какие чудеса открыть! Юргис на всю жизнь запомнил день накануне выборов, когда Гарри Адамсу позвонил кто-то из его знакомых и попросил привести к нему Юргиса. Юргис пошел и познакомился с одним из ведущих теоретиков движения.

Приглашение исходило от некоего Фишера, чикагского миллионера, посвятившего свою жизнь улучшению жилищных условий рабочих и поселившегося в самом сердце городских трущоб. Он не принадлежал к партии, хотя и сочувствовал ей. В этот вечер он ожидал гостя, редактора большого журнала на Востоке, писавшего против социализма, но не знавшего толком, что это такое. Миллионер попросил Адамса захватить с собой Юргиса и во время разговора затронуть вопрос о «здоровой пище», которым интересовался редактор.

Молодой Фишер жил в двухэтажном кирпичном доме, грязном и облупившемся снаружи, но очень уютном внутри. Комната, в которой очутился Юргис, была наполовину заставлена книжными шкафами, а на стенах висело много картин, едва различимых в мягком желтоватом свете. Вечер был холодный и дождливый, и поэтому в камине трещали дрова. Когда Адамс и его друг вошли, в комнате было уже семь или восемь человек, и среди них Юргис, к своему смущению, увидел трех дам. Ему никогда еще не приходилось беседовать с такими людьми, и он испытывал мучительную растерянность. Он стоял в дверях, судорожно сжимая в руках шапку и низко кланяясь каждому, с кем его знакомили. Потом, когда его пригласили сесть, он выбрал стул в темном углу и пристроился на краешке, вытирая рукавом вспотевший лоб. Он был в ужасе при мысли, что ему, может быть, придется говорить.

Хозяин оказался высоким, атлетически сложенным молодым человеком во фраке. Во фраке же был и редактор — болезненный на вид господин, по фамилии Мэйнард. Жена хозяина, хрупкая молодая женщина, сидела рядом с пожилой дамой, руководившей детским садом в трущобах, и молодой студенткой, красивой девушкой с сосредоточенным и серьезным лицом. За все время, пока Юргис был там, эта девушка заговорила только раз или два, остальное же время сидела у стола посреди комнаты, положив подбородок на руки и увлеченно следя за разговором. В комнате было еще двое мужчин, которых Фишер представил Юргису как мистера Лукаса и мистера Шлимана. Услышав, что они называют Адамса «товарищем», Юргис понял, что они социалисты. Лукас был человек невысокого роста с кротким и смиренным лицом, похожий на священника. Выяснилось, что он прежде действительно был странствующим проповедником-евангелистом, но прозрел и стал пророком нового учения. Он бродил по всей стране, жил, как некогда апостолы, чужим гостеприимством, и если не было зала, проповедовал на перекрестках. Появление Адамса и Юргиса прервало спор, который мистер Шлиман вел с редактором, но теперь они, по предложению хозяина, возобновили свою беседу. И скоро Юргис уже слушал, как завороженный, и ему казалось, что он никогда в жизни не встречал такого странного человека.

Николас Шлиман был высокий, худой швед, с волосатыми руками и торчащей светлой бородкой. Раньше он читал курс философии в университете, но потом, как он сам говорил, убедился, что продает не только свое время, но и свою душу. Тогда он отправился в Америку, поселился на чердаке в трущобах и развил поистине вулканическую деятельность. Он изучил состав пищевых продуктов и точно знал, сколько белков и углеводов требуется его организму. Он утверждал, что, жуя по научной системе, утраивает питательность своего рациона и поэтому может тратить на еду всего одиннадцать центов в день. Около первого июля он собирался на лето уйти из Чикаго и бродить по стране, нанимаясь на уборку урожая по два с половиной доллара в день, чтобы к возвращению скопить сто двадцать пять долларов, которых ему хватит на следующий год. Он утверждал, что такая жизнь обеспечивала ему максимум независимости, возможной «при капитализме». Он заявлял, что никогда не женится, потому что ни один здравомыслящий человек не позволит себе влюбиться прежде торжества революции.

Он сидел в большом кресле, закинув ногу за ногу, лицо его было в тени, так что видны были только глаза, в которых отражалось пламя камина. Он говорил просто и бесстрастно. С видом учителя, объясняющего ученикам геометрическую аксиому, он высказывал такие мысли, от которых у простого человека волосы становились дыбом. Если же кто-либо из слушателей просил пояснения, он иллюстрировал свою идею новыми, еще более чудовищными утверждениями. В глазах Юргиса доктор Шлиман вырастал до размеров грозы или землетрясения. Но, как это ни странно, он чувствовал, что между ними есть какое-то взаимопонимание, и все время легко следил за рассуждениями Шлимана. Трудности исчезали как бы сами собой, и дикий скакун абстрактного мышления уносил его, как Мазепу, бешеным галопом вперед и вперед.

Николас Шлиман хорошо знал вселенную и ее ничтожную частицу — человека. Он знал цену человеческим установлениям и играл ими, как мыльными пузырями. Непостижимо было, как такая разрушительная сила могла умещаться в одном человеческом мозгу. Что такое правительство? Цель правительства — охрана прав собственности, поддержка древнего насилия и современного обмана. Или что такое брак? Брак и проституция: две стороны одной медали — мужчина-хищник обеспечивает себя половым наслаждением. Разница между ними только классовая. Если у женщины есть деньги, она может диктовать свои условия: равенство, пожизненный договор и законность — другими словами, имущественные права своих детей. Если же у нее нет денег, она пролетарий и продает себя ради куска хлеба. Потом разговор коснулся религии — «самого опасного оружия сатаны». Правительство угнетает тело наемного раба, религия же угнетает его дух и отравляет поток прогресса у самого его истока. Рабочему предлагают надеяться на будущую жизнь, пока его обирают в этой. Его учат неприхотливости, смирению, покорности — короче, всем мнимым добродетелям капитализма. Судьбы цивилизации должны решиться в последней смертельной схватке между красным Интернационалом и черным — между социализмом и римско-католической церковью. А здесь, в Соединенных Штатах, «стигийский мрак американского евангелизма»…

Тут на поле брани выступил бывший проповедник, и схватка разгорелась с новой силой. «Товарищ» Лукас не принадлежал к числу так называемых образованных людей. Он знал только библию, но библию, истолкованную живым опытом. Можно ли, спрашивал он, смешивать религию с тем, во что ее превратили люди? Бесспорно, что церковь сейчас находится в руках торгашей; но уже заметны признаки возмущения, и если товарищ Шлиман подождет несколько лет…

— Ну, разумеется! — перебил тот. — Конечно, через сто лет Ватикан будет отрицать, что он когда-либо противился социализму, как он теперь отрицает, что когда-либо пытал Галилея.

— Я не защищаю Ватикан, — горячо возразил Лукас. — Я защищаю слово божие, а оно не что иное, как вопль человеческого духа об избавлении от ярма угнетения. Возьмите двадцать четвертую главу книги Иова, которую я обычно цитирую в моих выступлениях, «библия о Мясном тресте». Или возьмите слова Исайи или самого учителя! Не элегантного героя нашего развращенного, порочного искусства, не украшенного драгоценностями идола наших церквей, но Иисуса ужасной действительности, человека муки и скорби, отщепенца, презираемого миром, которому негде было преклонить главу…

— О Иисусе я не спорю, — вставил швед.

— В таком случае, — вскричал Лукас, — почему нужно Иисуса отделять от его церкви? Почему его слово и пример его жизни — ничто для тех, кто говорит, что поклоняется ему? Он — первый революционер мира, он — истинный основатель социалистического движения, он — факел ненависти к богатству, к гордости богатства, к роскоши богатства, к тирании богатства. Он сам был нищий и бродяга, человек из народа, проводивший время в обществе трактирщиков и продажных женщин; и он снова и снова, прямо и ясно осуждал богатство и владение им: «Не собирайте себе сокровищ на земле!», «Продай имение твое и раздай милостыню!», «Блаженны нищие, ибо их будет царствие небесное!», «Горе вам, богачи, ибо вы уже получили ваше утешение!», «Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в царствие небесное!» Бичующими словами обличал он эксплуататоров того времени: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!», «Горе и вам, законники!», «Змеи, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну?» Он бичом выгнал дельцов и маклеров из храма! Он был распят — подумайте об этом! — как агитатор и нарушитель социального порядка. И этого человека сделали первосвященником собственности и мещанских приличий, у него ищут божественной санкции для всех ужасов и подлостей современной торгашеской цивилизации. Его изображения украшают драгоценными камнями, сластолюбивые священники кадят ему ладаном, а современные пираты промышленности на доллары, исторгнутые у беспомощных женщин и детей, строят ему храмы и сидят в мягких креслах, слушая его поучения, излагаемые докторами запыленного богословия…

— Браво! — вскричал Шлиман смеясь.

Но Лукас закусил удила — он говорил на эту тему каждый день в течение пяти лет, и еще ни разу никому не удалось остановить его.

— Иисус из Назарета! — кричал он. — Сознательный рабочий! Плотник из профессионального союза! Агитатор, нарушитель законов, смутьян, анархист! Если бы он, властелин и учитель мира, перемалывающего тела и души человеческие на доллары, — если бы он явился в современный мир и увидел, что люди сделали во имя его, не была ли бы его душа поражена ужасом? Не обезумел ли бы он при виде этого, он, князь милосердия и любви? Думаете ли вы, что в ту ночь в Гефсиманском саду, когда он терзался мукой и обливался кровавым потом, — думаете ли вы, что его видения тогда были ужаснее того, что он увидел бы теперь на полях Маньчжурии, где люди, несущие перед собой его позолоченные изображения, идут совершать массовые убийства по воле гнусных чудовищ, исполненных алчности и жестокости? И если бы он был теперь в Петербурге, то разве не взял бы он тот самый бич, которым выгнал менял из своего храма, и…

Лукас остановился, чтобы перевести дух.

— Нет, товарищ, — сухо возразил ему Шлиман, — вспомните, что он был человек практичный. Он взял бы пару тех маленьких «лимонов», которые теперь посылают в Россию. Их удобно носить в карманах, и они способны взорвать на воздух любой храм.

Лукас подождал, пока не утих смех, вызванный этой шуткой, потом заговорил снова:

— Но посмотрите на это с точки зрения практической политики, товарищ. Перед нами историческая личность, которую все чтут и любят, а многие считают божественной. Иисус был одним из нас, он жил нашей жизнью и проповедовал наше учение. Можем ли мы оставить его в руках наших врагов? Можем ли мы позволить им искажать и принижать его образ? У нас есть его слова, которых никто не может опровергнуть. Разве мы не должны нести их народу, чтобы народ понял, кем он был, чему он учил, что он сделал? Нет, нет! Тысячу раз нет! Мы воспользуемся властью его имени, чтобы отстранить плутов и тунеядцев от служения ему, и мы еще поднимем народ к действию!..

Лукас снова умолк. Шлиман протянул руку и взял со стола газету.

— Вот тут, товарищ, — сказал он, улыбаясь, — случай, с которого вы могли бы начать. Епископ, у жены которого украли бриллиантов на пятьдесят тысяч долларов. И какой епископ — благолепный и елейный! Епископ — знаменитый и ученый! Епископ — филантроп и друг трудящихся, орудие общества для одурманивания рабочих.

Все присутствующие безмолвно следили за этой словесной дуэлью. Но теперь мистер Мэйнард, редактор, воспользовался случаем вставить словечко. Ему всегда казалось, наивно заметил он, что у социалистов есть вполне законченная программа построения будущей цивилизации. Но здесь он видит перед собой двух активных членов партии, которые, насколько он может судить, абсолютно ни в чем не согласны между собой. Не попытаются ли они оба, для его просвещения, установить, что общего есть в их взглядах и почему они принадлежат к одной партии? В результате после долгих споров были сформулированы следующие два положения: во-первых, социалист верит в то, что средства производства должны принадлежать обществу и управляться на демократических началах; и, во-вторых, социалист верит в то, что для достижения этого необходимо создать классово-сознательную политическую организацию трудящихся. В этом они были согласны, но только в этом. Для Лукаса, ревнителя веры, кооперативная республика была новым Иерусалимом, тем царствием небесным, которое «внутри нас». Для Шлимана социализм был просто необходимым шагом к другой далекой цели, шагом, с которым можно было мириться только временно. Шлиман называл себя «философом-анархистом». Анархист, объяснил он, это тот, кто верит, что конечной целью развития человеческого-общества является свободная личность, не ограниченная никакими внешними законами. Раз одна и та же спичка может зажигать чей угодно огонь и одинаковый кусок хлеба годится для всякого желудка, то вполне возможно управлять промышленностью на основе большинства голосов. Земля одна, и количество материальных благ ограничено. С другой стороны, духовные и интеллектуальные блага неисчерпаемы, и один человек может получить их больше, не уменьшая этим доли другого. Поэтому формулой современной пролетарской мысли стало: «Коммунизм в материальной области и анархизм в интеллектуальной». Как только родовые муки останутся позади и раны общества заживут, установится весьма простой строй, при котором каждый человек будет вносить свою долю труда и получать свою долю продуктов труда. В результате процессы производства, обмена и распределения будут происходить автоматически, и мы не будем ощущать их, как человек не ощущает биения своего сердца. А тогда, продолжал Шлиман, общество распадется на независимые, самоуправляющиеся общины близких по духу людей, примерами чего теперь служат клубы, церкви и политические партии. После революции всей духовной жизнью человека, наукой, религией и искусством будут руководить такие «свободные сообщества». Писателей-романтиков будут поддерживать поклонники романтической литературы, а художников-импрессионистов — те, кто любит импрессионистические картины. То же самое будет с проповедниками и учеными, журналистами, актерами и музыкантами. Если кто-нибудь захочет творить, писать картины, молиться и не окажется желающих содержать его, то он может поддерживать себя сам, отдавая часть своего времени работе. То же происходит и теперь, с той единственной разницей, что система конкуренции в области труда заставляет человека работать весь день ради куска хлеба, тогда как после уничтожения привилегий и эксплуатации можно будет прожить, работая один час в день. Теперь искусство доступно лишь ничтожному меньшинству, отупевшему и огрубевшему от усилий, которых ему стоила победа в экономической борьбе. Мы и представить себе не можем, каких вершин достигнут наука и искусство, когда человечество стряхнет с себя кошмар конкуренции.

Затем редактор пожелал узнать, на каком основании доктор Шлиман считает, что для существования этого общества будет достаточно, чтобы его члены трудились один час в день.

— Мы не имеем средств установить, — ответил тот, — каковы будут производственные возможности общества, которое сумеет использовать все современные достижения науки. Но мы можем быть уверены, что они превзойдут самые дерзкие мечты умов, привыкших к жестокому варварству капитализма. После победы мирового пролетариата война, конечно, станет немыслимой. А кто может вычислить, во что обходится человечеству война, — не только уничтожение жизней и материальных ценностей, не только стоимость содержания миллионов людей в праздности, вооружения и снаряжения их для битв и парадов, но и постоянное снижение жизненной энергии общества из-за милитаризма и страха перед войной, из за озверения и одичания, пьянства, проституции и преступлений, которые война влечет за собой, но и промышленное бессилие и уничтожение морали? Разве преувеличением будет сказать, что два часа рабочего времени каждого трудящегося члена общества уходят на то, чтобы питать кровавого демона войны?

Затем Шлиман перешел к описанию потерь, вызываемых системой конкуренции — войной в промышленности: бесконечных трений и недоразумений; пороков — например, пьянства, почти удвоившегося за двадцать лет вследствие обострения экономической борьбы; праздных и не участвующих в производстве членов общества — беззаботных богачей и бедняков, выброшенных из жизни; законов и всего механизма угнетения; потерь от общественного тщеславия, нуждающегося в портных и модистках, парикмахерах и учителях танцев, поварах и лакеях.

— Вы знаете, — говорил он, — что в обществе, управляемом законом экономической конкуренции, деньги по необходимости являются мерилом доблести, а мотовство — единственным критерием силы. Таким образом, в современном обществе около тридцати процентов населения занято производством ненужных предметов, а около одного процента — их истреблением. И это еще не все, потому что слуги и прихвостни паразитов — тоже паразиты: модисток, ювелиров и лакеев тоже должны содержать полезные члены общества. Следует помнить и о том, что эта чудовищная болезнь захватывает не только тунеядцев и их прислужников, что ее яд пропитал весь социальный организм. За ста тысячами женщин высших классов стоит миллион женщин среднего класса, страдающих оттого, что они не принадлежат к избранным, и старающихся во всем им подражать; а за ними в свою очередь тянутся пять миллионов жен фермеров, читающих модные журналы и мастерящих себе шляпки, продавщиц и служанок, продающихся в публичные дома за фальшивые драгоценности и поддельные меха.

И не забывайте, что к этой конкуренции в показной роскоши прибавляется торговая конкуренция, которая лишь подливает масло в огонь. Фабриканты изобретают тысячи приманок, торговцы выставляют их в витринах, а газеты и журналы рекламируют их.

— Не забудьте потери от мошенничества, — вставил Фишер.

— Если начать говорить об ультрасовременном искусстве рекламы, — отозвался Шлиман, — об искусстве убеждать людей покупать то, что им не нужно, то мы очутимся в самой чаще пагубной деятельности капитализма и не будем знать, на какое из зол раньше указывать. Подумайте, сколько времени и энергии тратится, когда для удовлетворения тщеславия и страсти к щегольству выделывается десять тысяч разновидностей одного предмета, хотя для потребления было бы достаточно одной! Учтите потери от изготовления дешевых вещей для обмана несведущего покупателя; потери от фальсификации товаров — недоброкачественных материй, бумажных одеял, непрочных домишек, разбавленного молока, подкрашенной анилином содовой воды, колбас из картофельной муки…

— Подумайте и о влиянии этих явлений на мораль, — вставил бывший проповедник.

— Бот именно, — подхватил Шлиман. — Связанных с этим низкого плутовства и зверской жестокости, всяческих махинаций и лжи, взяточничества, бесстыдного надувательства, животного эгоизма, метаний и терзаний. Разумеется, подделка и фальсификация неотъемлемы от конкуренции: они логически вытекают из правила покупать как можно дешевле, а продавать как можно дороже. Официально установлено, что из-за фальсификации пищевых продуктов страна терпит убытки в размере миллиарда с четвертью долларов в год. Сюда входят, конечно, не только потерянные материалы, которые могли бы принести пользу, если бы не попали в человеческий желудок, но также доктора и сиделки для людей, которые при других условиях были бы здоровы, и гробовщики, обслуживающие все человечество на десять или двадцать лет раньше нормального срока. А сколько времени и энергии теряется потому, что эти продукты продаются в десяти магазинах, хотя можно было бы обойтись одним! В стране около двух миллионов торговых фирм и в пять или в десять раз больше торговых служащих. Подумайте, через сколько рук проходят эти товары, сколько с этим связано счетов и отчетов, бухгалтерских книг и балансов, сколько времени и сил уходит на подсчет грошовых прибылей и убытков. Подумайте о том, какой гигантский юридический аппарат связан со всем этим; о бесчисленных увесистых томах, о судах и коллегиях для их истолкования, о юристах, изощряющихся в обходе законов, о кляузах и крючкотворстве, о ненависти и лжи! Подумайте о потерях от слепого и непродуманного перепроизводства — о закрытых фабриках, слоняющихся без дела рабочих и товарах, гниющих на складах. Подумайте о махинациях оптовиков, о консервировании одних отраслей промышленности и искусственном подхлестывании других для целей спекуляции; о приостановках платежей и банковских крахах, о кризисах и паниках, о покинутых городах и голодающем населении! Подумайте об энергии, расточаемой в поисках рынков, о непроизводительных профессиях коммивояжеров, посредников, комиссионеров, рекламных агентов. Подумайте о потерях от скопления людей в городах, вызываемого конкуренцией и железнодорожными монопольными тарифами. Подумайте о трущобах, о загрязненном воздухе, о болезнях и растрате жизненной энергии. Подумайте о гигантских зданиях контор и правлений, о потере времени и материала, когда этажи громоздятся на головокружительную высоту и уходят глубоко под землю! Или страховое дело, связанная с ним огромная административная и техническая работа и те потери…

— Тут я вас не понимаю, — заметил редактор.

— Кооперативная республика представляет собой единое страховое общество и сберегательную кассу для всех своих граждан. Поскольку капитал — общая собственность, всякий ущерб падает на всех и всеми же возмещается. Банк представляет собой как бы единый правительственный кредитный счет, бухгалтерскую книгу, в которой учитываются все заработки и расходы каждого отдельного лица. Существует также единый правительственный прейскурант, где зарегистрировано и точно описано все, что продается в республике. Так как никто из граждан не извлекает прибыли из продажи, то нет и стимула к извращению истины. Нет обмана, фальсификации и подделок, нет подкупов и взяток.

— А как устанавливается цена каждого предмета?

— Цена определяется трудом, затраченным на его изготовление и перевозку, и выводится при помощи простых арифметических действий. Миллион работников на государственных пшеничных полях проработали по сто дней каждый, и общий продукт их труда равен миллиарду бушелей. Таким образом, стоимость бушеля пшеницы соответствует десятой части дня сельскохозяйственного труда. Если воспользоваться абстрактной мерой стоимости и оценить день сельскохозяйственной работы, скажем, в пять долларов, то стоимость бушеля пшеницы составит пятьдесят центов.

— Вы говорите — «день сельскохозяйственной работы», — заметил Мэйнард. — Значит, не всякий труд будет оплачиваться одинаково?

— Конечно, нет, так как есть легкий и тяжелый труд; у нас были бы миллионы деревенских почтальонов, и вовсе не было бы углекопов. Может быть, оплата рабочего дня будет для всех одинаковой, но в этом случае придется менять его продолжительность. Один из этих факторов будет постоянно варьироваться в зависимости от того, какое количество рабочих требуется для данной отрасли. То же имеет место и теперь, но это перемещение рабочих происходит вслепую, на основании слухов и объявлений, и потому весьма несовершенно, тогда как благодаря единой правительственной сводке этот процесс будет быстрым и полным.

— А как же с теми профессиями, где затрата времени не поддается учету? Какова будет стоимость труда, затраченного на создание книги?

— Естественно, она будет слагаться из стоимости труда, затраченного на изготовление бумаги, печатанье и брошюрование, что составит около одной пятой теперешней стоимости.

— А вознаграждение автору?

— Я уже говорил, что государство не может контролировать производство духовных ценностей. Государство может сказать, что автор на эту книгу потратил год, а автор будет утверждать, что она отняла у него тридцать лет. Гете говорил, что каждая его острота стоит кошелька с золотом. Я вкратце рассказал вам о национальной, или, вернее, интернациональной, системе удовлетворения только материальных потребностей. Поскольку человек имеет и духовные потребности, он будет дольше работать и больше зарабатывать, чтобы удовлетворять их по своему вкусу и желанию. Я живу на той же земле, что и большинство, ношу такую же обувь и сплю на такой же кровати. Но думаю я по-другому и не хочу оплачивать мыслителей, предпочитаемых большинством. Я хочу, чтобы каждый мог сам решать для себя подобные вопросы, так же как и теперь. Те, кто желает слушать данного проповедника, собираются вместе, вносят, кто сколько сочтет нужным, на содержание церкви и проповедника и потом слушают его. Я не принимаю в этом участия, потому что не желаю его слушать, и проповедник мне ничего не стоит. Точно так же существуют журналы о египетских монетах, о католических святых, о летательных аппаратах, о новостях спорта, а я их не читаю. С другой стороны, если будет уничтожено экономическое рабство, и я, не платя дани капиталисту-эксплуататору, смогу зарабатывать немного денег сверх моих непосредственных потребностей, я буду издавать журнал для популяризации и толкования идей евангелия Фридриха Ницше, пророка эволюции, а также Горация Флетчера, создателя благородной науки о гигиеническом питании; а иногда журнал будет выступать против длинных юбок или поднимать вопросы о научном подборе супружеских пар или о разводе по взаимному согласию.

Доктор Шлиман на миг остановился.

— Получилась настоящая лекция, — рассмеялся он. — А между тем я еще в самом начале!

— О чем же вы не сказали? — спросил Мэйнард.

— Я говорил только о некоторых потерях, порождаемых системой конкуренции, — ответил швед, — но я почти не коснулся экономических преимуществ кооперации. Если принять, что семья в среднем состоит из пяти членов, то в нашей стране сейчас пятнадцать миллионов семейств. Из них не меньше десяти миллионов ведут отдельные хозяйства, и вся тяжесть домашней работы падает обычно на жену или на наемную прислугу. Оставим в стороне современную механизированную уборку жилищ при помощи пылесосов и выгоды общественного питания. Рассмотрим только один из видов домашней работы — мытье посуды. По самому скромному подсчету мытье посуды для семьи из пяти человек отнимает полчаса в день. При десятичасовом рабочем дне для этого потребовалось бы, следовательно, полмиллиона человек. Полмиллиона работоспособных людей, большею частью женщин, занятых мытьем посуды! Заметьте к тому же, что это очень грязная и отупляющая работа. Она приводит к малокровию, нервности, уродует внешность и характер, влечет за собой проституцию, самоубийства и безумие, пьянство мужей и вырождение детей. И за все это приходится расплачиваться обществу. А теперь подумайте о том, что в каждой из моих маленьких свободных общин будет машина для мытья и сушки посуды, причем она будет не просто споласкивать, но стерилизовать ее. Отпадет необходимость грязной работы, и будет сэкономлено девять десятых времени! Все это вы можете найти в книгах миссис Джилмен. А возьмите «Поля, фабрики и заводы» Кропоткина и почитайте о новой агрономической науке, возникшей за последние десять лет, при помощи которой огородник, подготовив почву и используя интенсивные культуры, может получить десять или двенадцать урожаев за сезон и снять двести тонн овощей с одного акра! Поля Соединенных Штатов, обработанные этими методами, могли бы прокормить население всего земного шара. В настоящее время это невозможно вследствие невежества, бедности и разобщенности наших фермеров. Но представьте себе, что проблема снабжения страны продуктами питания будет передана ученым для рационального и планового разрешения! Бесплодные и каменистые участки отводятся под общественные леса, где будут играть наши дети, охотиться молодежь и, мечтая, бродить поэты! Для каждой культуры подбираются участки с наиболее благоприятным климатом и почвой. Потребности общины точно известны, и размеры обрабатываемой площади соответствуют им. Под руководством агрономов используются усовершенствованные машины. Я вырос на ферме и знаю тяжелое однообразие полевых работ. И я люблю представлять себе, как будут обрабатываться поля после революции. Я вижу огромную машину для посадки картофеля, которую тянет четверка лошадей или электромотор; она проводит борозду, нарезает клубни, укладывает их в почву и заделывает, засаживая десятки акров в день. Я вижу громадную картофелеуборочную машину, работающую, быть может, на электрической энергии; она движется по необозримому полю, выкапывая картофель и сбрасывая в мешки. Я вижу и другие механизированные работы: яблоки и апельсины собираются машинами, коров доит электричество; как вы знаете, это кое-где уже делается. Я вижу поля будущего, куда миллионы счастливых людей съезжаются на лето. Их привозят особые поезда — туда, куда нужно, и столько, сколько нужно. Сопоставьте с этим нашу современную убийственную систему мелких раздробленных хозяйств, где отупевший, измученный, невежественный человек со своей желтой, высохшей и грустной женой трудится с четырех часов утра до девяти вечера, заставляет детей работать, едва они научатся ходить, и царапает землю первобытными орудиями. Он лишен знаний и надежды, он отрезан от всех благ науки и технического прогресса, от всех радостей духа. Конкуренция обрекает его на жалкое прозябание, а он чванится своей свободой, потому что, слепец, не видит своих цепей!

Доктор Шлиман на миг остановился.

— А теперь, — продолжал он, — поставьте рядом с возможностью неограниченного производства пищевых продуктов новейшее открытие физиологов, что большинство болезней человеческого организма объясняется обжорством! Кроме того, доказано, что мясная пища не является необходимостью. Между тем производить мясные продукты труднее, чем растительные; их неприятно обрабатывать и готовить и труднее соблюдать при этом чистоту. Но об этом мало кто думает — ведь мясо пикантно на вкус!

— Что же здесь изменит социализм? — быстро спросила студентка, в первый раз нарушив свое молчание.

— Пока у нас существует экономическое рабство, — ответил Шлиман, — нетрудно найти людей даже для самой унизительной и отталкивающей работы. Но как только труд станет свободным, оплата таких работ начнет расти. Старые, грязные, смрадные фабрики будут снесены одна за другой, так как окажется выгоднее строить новые. На пароходах придется устраивать автоматическую подачу угля в топки, вредные производства перестанут быть вредными, или для их продуктов будут найдены заменители. По мере повышения культурного уровня граждан нашей промышленной республики стоимость продуктов боен тоже будет возрастать, так что в конце концов желающим есть мясо придется самим бить для этого скот, — как вы думаете, надолго ли сохранится привычка есть мясо при таких условиях? Рассмотрим еще одну сторону вопроса. Неизбежным спутником капитализма в демократических странах является коррупция правительственного аппарата; а в результате того, что управление находится в руках невежественных и продажных политиков, около половины населения нашей страны гибнет от болезней, которые можно было бы предупредить. Но наука не могла бы в этом помочь, даже если бы имела свободу действий, потому что большинство людей — еще не люди, а просто машины для созидания чужого богатства. Они загнаны в грязные лачуги и брошены там гнить в нищете, и в этих условиях все доктора мира не могли бы вылечить их от бесчисленных болезней. Поэтому трущобы остаются центрами заразы, отравляют жизнь нам всем и делают невозможным счастье даже для самых закоренелых эгоистов. Вот почему я утверждаю, что когда обездоленные утвердят свое право на человеческое существование, рожденная этим возможность применить во всей стране накопленные медицинские знания принесет больше пользы, чем все научные открытия будущего.

Тут доктор Шлиман снова умолк. Юргис давно уже заметил, что на лице красивой молодой девушки, сидевшей у стола, было то же выражение, с каким он сам слушал оратора в тот вечер, когда впервые ему открылся социализм. Юргису хотелось заговорить с ней; он чувствовал, что она поймет его. Позже, когда гости собрались уходить, он услышал, как миссис Фишер шепнула ей:

— Как вы думаете, будет ли мистер Мэйнард по-прежнему выступать против социализма?

На это девушка ответила:

— Не знаю, но это значило бы, что он негодяй!

Всего через несколько часов после этого настал день выборов, завершивших долгую кампанию, и казалось, что вся страна замерла и притаила дыхание в ожидании результатов. Юргис и остальные служащие отеля Хиндса кое-как пообедали и помчались в огромный зал, снятый партией на этот вечер.

Зал был уже полон, и телеграфный аппарат на эстраде выстукивал сообщения. Когда были произведены окончательные подсчеты, оказалось, что социалисты собрали свыше четырехсот тысяч голосов, то есть на триста пятьдесят процентов больше, чем на предыдущих выборах четыре года назад. Это было очень хорошо. Но подсчеты проводились по сообщениям от местных отделов, и, естественно, первыми их прислали те отделы, которым было чем похвалиться. Поэтому вначале все в зале думали, что число голосов дойдет до шестисот, семисот или даже восьмисот тысяч. Такое невероятное увеличение действительно имело место в Чикаго и по всему штату Иллинойс. В 1900 году по городу было собрано 6700 голосов, а теперь 47 тысяч; по штату было 9600, а теперь 69 тысяч! Время шло, приходили все новые и новые люди, и собрание представляло собой интересное зрелище. Зачитывались сводки, и присутствующие кричали до хрипоты. Потом кто-нибудь произносил речь, и снова раздавались приветственные крики. Потом опять короткая тишина, и новые сводки! Поступали телеграммы от секретариатов партии в соседних штатах, в которых сообщалось об их успехах. Количество голосов в Индиане возросло с 2300 до 12 тысяч, в Висконсине — с 7000 до 28 тысяч, в Огайо — с 4800 до 36 тысяч! В Национальный комитет поступали телеграммы от охваченных энтузиазмом жителей маленьких городков, где за один год произошло неслыханнее и беспрецедентное увеличение: Бенедикт, Канзас — с 26 до 260; Гендерсон, Кентукки — с 19 до 111; Холенд, Мичиган — с 14 до 208; Клио, Оклахома — с 0 до 104; Мартинс Ферри, Огайо — с 0 до 296 и так далее и так далее. Таких городков были буквально сотни. В каждой пачке телеграмм были сообщения по крайней мере из десятка. А люди, зачитывавшие эти известия, были старыми бойцами, помогавшими создавать эти голоса, и они комментировали телеграммы со знанием дела: Куинси, Иллинойс — с 189 до 831 — там мэр когда-то арестовал оратора-социалиста! Графство Крофорд, Канзас — с 285 до 1975 — там издается «Призыв к разуму»! Бетл Крик, Мичиган — с 4261 до 10 184 — вот ответ трудящихся на «Союз сограждан»!

Затем начали поступать официальные отчеты из различных избирательных участков самого города. При этом и фабричные районы и «фешенебельные» кварталы дали почти одинаковый прирост голосов. Но что особенно поразило лидеров партии — это огромное число голосов, полученных на бойнях. Мясной городок охватывал три избирательных участка. Весною 1903 года за социалистов было подано 500 голосов, а осенью того же года — 1600. Теперь же, всего год спустя, Мясной городок дал свыше 6300, тогда как демократы собрали всего 88 тысяч голосов! В некоторых участках социалисты собрали даже больше голосов, чем демократы, а в двух округах в законодательный орган штата были выбраны социалисты. Таким образом, Чикаго служил примером стране. Он открыл перед партией новые горизонты и указал рабочим путь, по которому следовало идти!

Так говорил с эстрады оратор, и две тысячи человек не сводили с него глаз, встречая возгласами одобрения каждую его фразу. Он раньше возглавлял муниципальное бюро вспомоществования при бойнях, но зрелище нищеты и всеобщая коррупция заставили его уйти оттуда. Он был молод, полон огня и воодушевления. Его длинные руки поднимались над толпой, звали ее вперед, и он казался Юргису воплощением революции.

— Организуйтесь! Организуйтесь! Организуйтесь! — взывал он; его пугали эти необычайные результаты голосования, которых его партия не ожидала и еще не заслужила.

— Эти люди не социалисты! — кричал он. — Выборы пройдут, возбуждение уляжется, и народ забудет о них. Но если забудете и вы, если вы успокоитесь и будете сидеть сложа руки, довольствуясь этим успехом, мы потеряем полученные сегодня голоса, и наши враги посмеются над нами. Вы должны сейчас же, в самый момент победы, принять твердое решение разыскать людей, голосовавших за нас, привести их на наши митинги, организовать их и сделать их нашими! Не всегда предвыборная кампания будет так легка для нас. Руководители старых партий сейчас заняты изучением результатов выборов и ставят по ним свои паруса. И быстрее всего и хитрее всего они будут действовать здесь, в нашем городе! Пятьдесят тысяч голосов, поданных за социалистов в Чикаго, предвещают победу демократической партии к весне, под лозунгом муниципализации! И они еще раз надуют избирателей, и вновь силы грабежа и коррупции придут к власти. Но что бы они ни предприняли, попав в муниципалитет, одного они не сделают — именно того, для чего их избрали! Они не дадут населению нашего города муниципализации, они и не собираются это делать. Но тем самым они дадут нам величайшую возможность, когда-либо представлявшуюся социалистической партии Америки! Лжереформаторы сами изобличат и осудят себя. У демократов-радикалов будет отнята ложь, прикрывавшая их наготу. И тогда начнется непрекращающееся могучее движение, неотразимый, всепоглощающий прилив — объединение возмущенных рабочих Чикаго под нашими знаменами! Мы организуем их, мы обучим их, мы поведем их к победе! Мы сломим наших противников, мы сметем их с нашего пути, — и Чикаго будет наш! Чикаго будет наш! Чикаго будет наш!