Джунгли

Глава XXX

Юргис позавтракал с семьей Остринского и потом пошел к Эльжбете. Его робость как рукой сняло, и вместо всех заготовленных им объяснений он с места в карьер стал рассказывать Эльжбете о революции. Сначала ей показалось, что он рехнулся, и только спустя некоторое время она, наконец, поверила, что он в своем уме. Когда она окончательно удостоверилась, что он способен здраво рассуждать обо всем, кроме политики, она успокоилась. Юргису суждено было убедиться, что броня Эльжбеты непроницаема для социализма. Ее душа была закалена в огне житейских невзгод, и ее уже нельзя было переделать. Жизнь для нее сводилась к погоне за куском хлеба, и ничто другое ее не занимало. Новая страсть, охватившая зятя, интересовала ее лишь постольку, поскольку это могло побудить его к трезвости и прилежанию. Когда же она увидела, что он намерен искать работу и вносить свою долю в семейный фонд, она дала ему полную свободу убеждать ее сколько угодно и в чем угодно. Эльжбета была очень мудра. Она соображала быстро, как загнанный кролик, и в полчаса на всю жизнь определила свое отношение к социалистическому движению. Она соглашалась с Юргисом во всем, протестуя только против уплаты членских взносов; иногда она даже ходила с ним на митинги и среди бурных прений обдумывала, что приготовить завтра на обед.

После своего обращения Юргис еще неделю бродил по городу в поисках работы, пока ему не улыбнулась неожиданная удача. Он проходил мимо одного из бесчисленных маленьких отелей Чикаго и после некоторого колебания решил войти. В вестибюле Юргис увидел хозяина и, подойдя к нему, попросил работы.

— Что вы умеете делать? — спросил тот.

— Что угодно, сэр, — ответил Юргис и поспешил добавить: — Я уже давно без работы, сэр. Я честный человек, я силен и буду стараться.

Хозяин пристально посмотрел на него.

— Пьете? — спросил он.

— Нет, сэр, — ответил Юргис.

— Мой швейцар пьет. Я уже семь раз прогонял его, и, пожалуй, с меня довольно. Согласны быть швейцаром?

— Да, сэр.

— Работа тяжелая. Нужно мести полы, мыть плевательницы, наливать лампы, носить багаж…

— Я готов, сэр.

— Ну, ладно. Вы будете получать тридцать долларов в месяц и содержание, а к работе, если хотите, можете приступить хоть сейчас. Можете надеть форму прежнего швейцара.

Итак, Юргис принялся за дело и до самой ночи работал усердно, как муравей. Потом он пошел домой сообщить новость Эльжбете, а затем, несмотря на поздний час, отправился к Остринскому поделиться с ним своей радостью. Тут его ожидало удивительное открытие. Когда он назвал адрес отеля, Остринский перебил его, вскричав:

— Неужели вы поступили к Хиндсу?

— Да, — сказал Юргис, — так его зовут.

Тогда Остринский сказал:

— Значит, у вас лучший хозяин во всем Чикаго. Он организатор нашей партии в штате и один из самых известных наших ораторов!

На следующее утро Юргис рассказал хозяину о том, что он социалист. Тот схватил его руку и потряс ее.

— Как я рад! — воскликнул он. — Вы прямо выручили меня. Я не спал всю ночь, потому что мне пришлось уволить хорошего социалиста!

С этих пор хозяин звал Юргиса «товарищем Юргисом» и требовал, чтобы и тот называл его «товарищем Хиндсом». Томми Хиндс, как его привыкли звать друзья, был плотный коренастый человек, широкоплечий, с красным лицом, украшенным седыми бачками. Это был самый добродушный и самый живой человек на свете — неисчерпаемый в своем энтузиазме и готовый день и ночь говорить о социализме. Он умел шутками расшевелить толпу, и его выступлении на митингах всегда сопровождались хохотом слушателей. Когда он бывал в ударе, поток его красноречия можно было сравнить только с Ниагарой.

Томми Хиндс начал самостоятельную жизнь кузнечным подмастерьем и сбежал, чтобы примкнуть к армии северян[28], где, на примере негодных ружей и гнилых одеял, впервые узнал, что такое взяточничество. Он считал, что смертью единственного брата обязан ружью, в критический момент давшему осечку, а дрянные одеяла винил во всех болезнях своей старости. Как только начинался дождь, он испытывал ревматические боли в суставах и, морщась, говорил: «Капитализм, друг мой, капитализм! Ecrasez l'Infame!»[29] У него было одно неизменное средство против всех зол на свете, и он проповедовал его всем и каждому; все равно, жаловался ли кто-нибудь на неудачи в делах, на несварение желудка или на сварливую тещу, он прищуривал глаза и говорил: «Знаете, что вам нужно? Голосуйте за социалистический список!»

Томми Хиндс начал выслеживать «Спрута», как только окончилась война. Он завел свое дело и столкнулся с конкуренцией людей, обогатившихся хищениями в то время как он воевал. Городские самоуправления были у них в руках, железные дороги находились в сговоре с ними, и честному человеку оставалось только разориться. Поэтому Хиндс на все свои сбережения купил в Чикаго дом и принялся один, голыми руками, останавливать реку взяточничества и продажности. Он был поочередно сторонником реформ в муниципальном совете, «гринбеком», рабочим унионистом, популистом и приверженцем Брайана. И после тридцати лег борьбы тысяча восемьсот девяносто шестой год окончательно убедил его, что силу соединенного капитала немыслимо ограничить и можно только уничтожить целиком. Он опубликовал об этом памфлет и начал организовывать свою собственную партию, как вдруг случайная социалистическая листовка открыла ему, что другие уже опередили его. И вот уже восемь лет он боролся за партию. Будь то съезд ветеранов или содержателей отелей, банкет африкано-американских дельцов или пикник Библейского общества, Томми Хиндс умудрялся попасть в число приглашенных и излагал точку зрения социалистов на данный вопрос. Потом он отправлялся в турне, которое могло окончиться где угодно, от Нью-Йорка до Орегона, а вернувшись, организовывал по поручению комитета штата новые местные отделы. Покончив с этим, он возвращался домой отдыхать и… проповедовать социализм в Чикаго. Отель Хиндса был настоящим очагом пропаганды. Всякий поступавший к нему на работу быстро становился социалистом, если еще не был им. Владелец отеля охотно пускался в рассуждения со всеми, кто попадался ему в вестибюле; разгорались споры, подходили новые слушатели, и, наконец, все обитатели отеля собирались в вестибюле, после чего начинались настоящие дебаты. Это повторялось каждый вечер, и если самого Томми Хиндса не было дома, его заменял управляющий; когда же и управляющий уезжал агитировать, этим делом занимался его помощник, миссис Хиндс садилась за конторку и выполняла текущую работу. Управляющий был старый приятель хозяина, неуклюжий, костлявый великан с худым печальным лицом, широким ртом и густыми бакенбардами — настоящий тип степного фермера. Он и был им всю жизнь, пятьдесят лет боролся в Канзасе с железными дорогами, принадлежал к Ассоциации фермеров, был членом Союза фермеров и «дорожным» популистом. В конце концов Томми Хиндс открыл ему чудесную идею использования трестов вместо уничтожения их, и он, продав свою ферму, переехал в Чикаго.

Его звали Амос Стрэвер. Его помощника звали Гарри Адамс; это был потомок первых переселенцев, бледный человек родом из Массачусетса, похожий на учителя. Адамс работал на бумагопрядильне в Фол-Риверс, но длительный застой в этой отрасли промышленности довел его семью до нищеты и побудил его переселиться в Южную Каролину. В Массачусетсе число неграмотных белых равно восьми десятым процента населения, а в Южной Каролине оно достигает тринадцати и шести десятых процента. Кроме того, в Южной Каролине для избирателей существует имущественный ценз. По этим и по другим причинам детский труд представляет там обычное явление, и продукция местных бумагопрядилен вытесняла с рынка массачусетскую. Адамс не знал этого; он знал только, что южные бумагопрядильни работают. Но когда он добрался туда, оказалось, что для обеспечения самого скромного существования ему и его семье нужно работать с шести часов вечера до шести утра. Он принялся организовывать рабочих на массачусетский лад и был уволен. Но он нашел другую работу и продолжал свою агитацию до тех пор, пока рабочие не забастовали, потребовав сокращения рабочего дня. Гарри Адамс попытался выступить с речью на уличном митинге, и на этом оборвалась его тамошняя деятельность. В штатах Дальнего Юга преступников сдают для работы подрядчикам, и если осужденных мало, их так или иначе добывают. Гарри Адамса посадил в тюрьму судья, который был кузеном владельца той бумагопрядильни, где Адамс организовал стачку. Тюремный режим чуть не убил Адамса, но у него хватило ума не роптать, и, отбыв наказание, он покинул с семьей Южную Каролину, «задворки ада», как он ее называл. У него не было денег на проезд, но так как это происходило во время жатвы, они один день шли, а следующий работали и так добрались до Чикаго, где Адамс вступил в социалистическую партию. Он был человек прилежный, сдержанный и меньше всего оратор; но под его конторкой в отеле всегда лежала груда книг, и статьи, выходившие из-под его пера, начали привлекать внимание партийной прессы.

Однако, как ни странно, весь этот радикализм нисколько не вредил делам отеля. Радикалы стекались в него, а торговые агенты находили его занимательным. Кроме того, в последнее время он завоевал симпатии западных скотоводов. В последнее время Мясной трест часто повышал цены, чтобы вызвать огромные отправки скота, а потом снова резко снижал их и легко закупал нужное ему количество. Поэтому у гуртовщика, приезжавшего в Чикаго, иной раз не оказывалось денег, чтобы оплатить хотя бы перевозку скота. Ему приходилось останавливаться в дешевом отеле, не смущаясь тем, что в вестибюле ораторствует какой-то агитатор. Эти западные молодцы были желанной добычей для Томми Хиндса. Он собирал их вокруг себя и рисовал им картинки «существующего строя». Конечно, ознакомившись с историей Юргиса, он уже ни за что на свете не отпустил бы своего нового швейцара.

— Вот что, — восклицал он среди спора, — у меня здесь служит парень, который работал на бойнях и хорошо знает, что это такое!

Услышав это, Юргис отрывался от своей работы и подходил к ним. Тогда хозяин говорил:

— Товарищ Юргис, расскажите-ка этим джентльменам о том, что вы видели на бойнях!

Вначале такая просьба повергала бедного Юргиса в крайнее смущение, и слова приходилось тянуть из него клещами. Но постепенно он понял, что от него требуется, и произносил свою речь с большим жаром. Хозяин сидел рядом, кивал головой и вставлял одобрительные замечания. Когда Юргис сообщал рецепт «консервированной ветчины» или рассказывал о том, как забракованных свиней сбрасывают в люк для отходов и немедленно извлекают внизу, чтобы переправить в другие штаты и превратить в сало, Томми Хиндс хлопал себя по колену и кричал:

— Вы думаете, такое можно выдумать?

А затем хозяин отеля объяснял, что только социалисты знают действительное средство против подобных зол, что только они намерены бороться всерьез с Мясным трестом. И если в ответ на это слушатель указывал, что и так вся страна возмущена, что газеты полны разоблачений, а правительство принимает меры против треста, у Томми Хиндса был наготове сокрушительный удар.

— Да, — говорил он, — все это правда. Но чем вы объясните это? Неужели вы наивно верите, что это делается в интересах публики? У нас в стране существуют и другие противозаконные тресты-грабители: Угольный трест, который зимою морозит бедняка, Стальной трест, который удваивает цену на каждый гвоздь в ваших сапогах, Нефтяной трест, из-за которого вы вечером не можете читать. Так как же вы объясните, почему весь гнев прессы и правительства обрушивается только на Мясной трест?

Если же на это слушатель возражал, что и против Нефтяного треста раздается немало протестов, Томми продолжал:

— Десять лет назад Генри Ллойд в своей книге «Богатство против республики» рассказал всю правду о Стандард Ойл Компани. Книгу обошли молчанием, и едва ли кто-нибудь из вас слыхал о ней. А недавно два журнала набрались, наконец, смелости и снова попробовали заняться Стандард Ойл — и что же из этого вышло? Газеты высмеивают авторов статей, церковники всех толков защищают преступников, а правительство ничего не делает! Почему же к Мясному тресту совсем другое отношение?

Слушатель обычно не мог ответить на этот вопрос и сдавался. Тогда Томми Хиндс начинал просвещать его, и было очень интересно наблюдать, как у слушателя открывались глаза.

— Будь вы социалистом, — говорил Томми, — вы бы знали, что силой, действительно управляющей в настоящее время Соединенными Штатами, является Железнодорожный трест. Это он командует правительством вашего штата, и он же командует сенатом. А все упомянутые тресты входят в состав Железнодорожного треста, все — кроме Мясного! Мясной трест в ссоре с железными дорогами. Он грабит их изо дня в день при помощи «собственных вагонов». Вот почему публика негодует, вот почему газеты требуют решительных мер и правительство вступает на тропу войны! А вы, бедные простые люди, смотрите, и одобряете, и думаете, что все это делается для вас, и понятия не имеете о том, что перед вами кульминационный момент вековой коммерческой конкуренции — решительная, смертельная схватка между вождями Мясного треста и Стандард Ойл за право владения Соединенными Штатами Америки!

Таков был новый дом, где Юргис жил и работал и где заканчивалось его образование. Однако было бы ошибкой предположить, что он работал мало. За Томми Хиндса он дал бы отрезать себе руку, и для Юргиса не было большей радости, чем поддерживать идеальную чистоту и порядок в его отеле. То, что во время работы его голова была занята размышлениями о социализме, нисколько ему не мешало. Напротив, Юргис с тем большим рвением чистил плевательницы и полировал до блеска перила, что в это же время он вел спор с воображаемым противником. Было бы приятно сказать, что он сразу же полностью отказался от пьянства и других дурных привычек; но, к сожалению, это было бы не совсем точно. Эти революционеры не были ангелами; они были людьми, и людьми, которые побывали на самом дне: к ним пристало много грязи. Некоторые из них пили, другие сквернословили, третьи ели рыбу ножом. Между ними и остальными тружениками была лишь та разница, что у них была надежда, было дело, за которое они готовы были бороться и страдать. У Юргиса бывали минуты, когда видение будущего бледнело, расплывалось и заслонялось большой кружкой пива. Но если одна кружка вела за собой другую, а потом третью и четвертую, то Юргис по крайней мере испытывал на другой день раскаяние и давал себе новые зароки. Было совершенно очевидно, что подло тратить деньги на пьянство, пока рабочий класс блуждает во мраке и ждет своего освобождения. На деньги, которые стоила кружка пива, можно было купить пятьдесят листовок, раздать их необращенным и упиваться мыслью о принесенной пользе. Таким путем и создавалось движение, и это был единственный путь для его развития. Мало было знать о нем — нужно было бороться за него: ведь социализм был делом масс, а не отдельных избранников. Отсюда естественно вытекало, что всякий, отказывавшийся принять новое евангелие, был лично ответствен за неосуществление сокровенных мечтаний Юргиса, и это, увы, делало его неприятным собеседником. Он познакомился с соседями Эльжбеты и, начав оптом обращать их в социализм, несколько раз чуть не подрался с ними.

То, что он проповедовал, представлялось Юргису таким очевидным! Просто непостижимо, как люди могут оставаться слепыми! Все богатства страны — земля и здания на ней, железные дороги, рудники, фабрики и магазины, все находится в руках немногих частных лиц — капиталистов, на которых остальные вынуждены работать за ничтожную плату. А все, что производят рабочие, идет на бесконечное увеличение богатств этих капиталистов, хотя и так они сами и все их близкие живут в неслыханной роскоши! И неужели не ясно, что, если урезать долю тех, кто только «владеет», доля тех, кто работает, значительно возрастет? Это ясно, как дважды два четыре, и в этом вся суть. А между тем находятся люди, которые не видят этого и готовы спорить о чем угодно. Они говорят, что правительства не могут вести дела так же экономно, как частные люди. Они повторяют это без конца и уверены, что говорят что-то путное! Они не видят, что экономное управление хозяев означает для них, рабочих, более тяжелую работу и более низкую плату за нее. Они — наемные рабы и слуги, зависящие от эксплуататоров, единственное стремление которых — выжать из них как можно больше. И они сами сочувствуют этому процессу и беспокоятся, что, может быть, он производится недостаточно основательно! По совести, у кого хватит терпения слушать подобные аргументы?

Но бывало и хуже. Юргис заводил разговор с каким-нибудь горемыкой, который тридцать лет проработал на одном предприятии и за все это время не мог скопить ни гроша; который в шесть часов утра уходил на работу, весь день стоял за станком и приходил вечером домой настолько утомленный, что ложился спать не раздеваясь; который за всю жизнь не имел и недели отпуска, никогда не путешествовал, никогда не пережил ничего необычного, ничему не учился, ни на что не надеялся. И вот, когда ему рассказывали о социализме, он презрительно фыркал и отвечал: «Это меня не интересует, я — индивидуалист!» А потом он заявлял, что социализм — это уравниловка, и, если он когда-нибудь осуществится, мир остановится в своем прогрессе. Такие доводы рассмешили бы и осла, а между тем тут было не до смеха, если подумать, сколько на свете миллионов таких несчастных, которых капитализм настолько сбил с толку и оболванил, что они забыли самый смысл слова «свобода». И они действительно верят, что, если они скопляются тысячами, повинуются слову стального магната и увеличивают его богатства на сотни миллионов долларов в год, чтобы потом на эти деньги он дарил им библиотеки, — это и есть «индивидуализм»! А взять в свои руки промышленность, управлять ею в своих собственных интересах и самим строить для себя библиотеки — это было бы уравниловкой!

Такие споры часто бывали невыносимо мучительны для Юргиса. Однако избежать их было нельзя; нужно было подрывать самое основание этой горы невежества и косности. Нужно было убеждать жалкого упрямца, сдерживаться, спорить с ним, выжидая случая вбить ему в голову какую-нибудь мыслишку. А в остальное время нужно было оттачивать собственное оружие — обдумывать новые ответы на услышанные возражения и запасаться новыми фактами, чтобы доказать противнику гибельность его взглядов.

Так Юргис приобрел привычку читать. Он носил с собой в кармане взятую у кого-нибудь книжку или брошюру и, улучив свободную минуту, прочитывал главу, а потом за работой продумывал ее. Кроме того, он читал газеты и потом расспрашивал о том, чего не понимал. Один из его сослуживцев в отеле был толковый маленький ирландец, знавший буквально все, чем Юргис интересовался. И во время работы этот ирландец объяснял Юргису географию Америки, ее историю, конституцию, законы. Юргис узнал от него также кое-что об экономическом строе страны, о больших железных дорогах и корпорациях, о людях, которым они принадлежали, о рабочих союзах, о знаменитых стачках и о тех, кто руководил ими. А в те вечера, когда Юргис бывал свободен, он ходил на социалистические митинги. Во время выборной кампании нельзя было довольствоваться уличными митингами, когда и погода и качества ораторов одинаково неопределенны. Поэтому каждый вечер устраивались митинги в закрытых помещениях, и там выступали известные ораторы. Они рассматривали политическое положение со всех возможных точек зрения, и единственное, что огорчало Юргиса, это невозможность унести хотя бы малую долю раскрытых перед ним сокровищ.

Среди этих ораторов был человек, которого прозвали «Маленьким великаном». Бог затратил столько материала на его голову, что не хватило для ног. Но когда он взбирался на эстраду и потрясал черными бакенбардами, устои капитализма начинали шататься. Он написал настоящую энциклопедию по социальным вопросам — книгу, величиною почти с него самого. Среди них был молодой писатель, явившийся из Калифорнии, бывший когда-то рыболовом, устричным браконьером, грузчиком, матросом, скитавшийся по всей стране, сидевший в тюрьме, живший в трущобах Уайтчэпела и ездивший в Клондайк искать золото. Обо всем этом он писал в своих книгах и силой своего таланта заставил весь мир слушать себя. Теперь он был знаменит, но где бы он ни был, он неизменно проповедовал евангелие бедняков. Среди них был человек, которого называли «миллионером-социалистом». Он нажил состояние и истратил почти все свои деньги на создание журнала, издание которого из-за притеснений почтового управления пришлось перенести в Канаду. Это был флегматичный человек, меньше всего похожий на социалистического агитатора. Он говорил просто, как будто беседуя со своими слушателями, и не видел никаких причин выходить из себя по поводу социальных вопросов. Он объяснял, что в мире происходит процесс экономической эволюции, и раскрывал ее пути и законы. Жизнь — это борьба за существование, сильный побеждает слабого и в свою очередь побеждается еще более сильным. Побежденные в борьбе обычно подвергаются истреблению; но иногда им удается спастись благодаря объединению, которое представляет собой новый и высший вид силы. Так, стадные животные берут верх над хищными; так в человеческой истории народ берет верх над монархами. Рабочие — просто граждане промышленности, и социалистическое движение только выражает их волю к жизни. Неизбежность революции определяется тем фактом, что у них нет иного выбора, как объединиться или дать истребить себя. Эта суровая и неумолимая истина не зависит от человеческой воли; она — закон экономического процесса, подробности которого издатель журнала разъяснял с необычайной убедительностью.

Наконец, настал вечер главного митинга предвыборной кампании, и Юргис услыхал обоих знаменосцев своей партии. За десять лет до этого в Чикаго произошла стачка ста пятидесяти тысяч железнодорожников. Железнодорожные компании наняли хулиганов, которые устроили беспорядки, и тогда президент Соединенных Штатов послал войска, чтобы сломить забастовку, причем деятелей союза без суда бросали в тюрьму. Заключение подорвало здоровье председателя союза, но сделало его социалистом. И вот уже десять лет он ездил по стране, говорил с народом лицом к лицу и призывал его к борьбе за справедливость. Это был человек, обладавший необычайной властью над слушателями, высокий и худой, с лицом, изможденным лишениями и страданиями. Он пылал мужественным гневом, и в голосе его звучали слезы страдающего ребенка. Во время своей речи он мерил шагами эстраду, гибкий и нервный, как пантера. Он нагибался вперед к своим слушателям, и его палец, казалось, указывал им прямо в сердце. Его голос стал глухим от постоянного переутомления, но в огромном зале стояла гробовая тишина, и все слышали его.

А затем, когда Юргис уходил с этого митинга, кто-то сунул ему газету, которую он взял домой и прочел. Так он познакомился с «Призывом к разуму». За двенадцать лет до этого некий делец, спекулировавший недвижимостями в Колорадо, пришел к убеждению, что превращать жизненные потребности человека в источник наживы подло, бросил дела и начал издавать еженедельный социалистический листок. Было время, когда ему приходилось самому набирать весь номер, но он выдержал, победил, и теперь его газета имела постоянный и большой тираж. Она потребляла каждую неделю вагон бумаги, и почтовые поезда часами грузились на станции маленького канзасского городка. Эта еженедельная газета состояла из четырех страниц и стоила полцента экземпляр. Число ее подписчиков достигало четверти миллиона, и она расходилась по всей Америке.

«Призыв» был пропагандистским органом. Он обладал своим особым стилем. Его статьи были полны соли и перца, задора и западного жаргона. Он подбирал новости о жизни плутократов, чтобы научить чему-нибудь «американскую ломовую лошадь». На его страницах помещались столбцы убийственных параллелей: описание брильянтов, стоивших миллионы, или придворного штата любимого пуделя светской дамы бок о бок с сообщением о миссис Морфи, умершей от голода на улицах Сан-Франциско, или о том, что в Нью-Йорке повесился Джон Робинсон, который, выйдя из больницы, не смог найти работу. «Призыв» выбирал из ежедневной прессы сообщения о взятках и о нищете и превращал их в маленькие заметки, полные яда. «В Бэнгтауне, Южная Дакота, лопнули три банка, поглотив сбережения рабочих!» «Мэр Санди-Крика, Оклахома, сбежал со ста тысячами долларов. Вот каких правителей дают вам старые партии!» «Председатель Флоридского акционерного общества летательных аппаратов в тюрьме за двоеженство. Он был видным противником социализма потому, что, как он говорил, социализм уничтожит семью!» У «Призыва» было около тридцати тысяч верных корреспондентов, которых он называл своей «армией». Газета призывала эту «армию» не успокаиваться ни на минуту, а иногда для поощрения устраивала состязание на приз — от золотых часов до спортивной яхты или фермы в восемьдесят акров. Все сотрудники издательства были известны в «армии» под смешными кличками «Чернильного Айка», «Лысого», «Рыженькой», — «Бульдога», «Редакционного козла» и «Рабочей лошадки».

Но иногда «Призыв» бывал очень серьезен. Он посылал корреспондента в Колорадо и заполнял целые страницы описаниями беззаконий, творимых в этом штате. В одном городе больше сорока членов «армии» служили в центральном бюро Телеграфного треста, и ни одна важная для социалистов телеграмма не проходила через их руки без того, чтобы копия ее не попадала в «Призыв». Во время избирательной кампании газета выпускала многочисленные листовки. Попавший к Юргису экземпляр представлял собой обращение к бастующим рабочим, разосланный в количестве миллиона экземпляров во все промышленные центры, всюду, где объединение капиталистов проводило свою программу «открытых фабрик»[30]. «Вы проиграли стачку!» — так было озаглавлено обращение. «Что же вы собираетесь делать теперь?» Это было то, что называется «подстрекательским» воззванием, и его написал человек, чья душа закалилась в борьбе. Двадцать тысяч экземпляров этого воззвания были пересланы в район боен, где их спрятали в задней комнате маленькой табачной лавочки, и каждый вечер — а по воскресеньям и днем — члены местного отдела уносили их целыми охапками и раздавали на улицах и в домах. Рабочие Мясного городка, знавшие по опыту, что такое проиграть стачку, охотно читали воззвание, и двадцати тысяч экземпляров не хватило. Хотя Юргис и решил никогда больше не приближаться к своему прежнему дому, но тут он не выдержал и в течение недели каждый вечер ездил на трамвае к бойням, чтобы помочь свести на нет свою прошлогоднюю работу, когда он провел в муниципальный совет маркера, ставленника Майка Скэлли.

Он увидел, что за эти двенадцать месяцев в Мясном городке произошла чудесная перемена: у рабочих начали открываться глаза! Во время этих выборов социалисты буквально сметали всех со своего пути, а Скэлли и другие местные «демократы» тщетно ломали себе головы, ища выхода. В самом конце кампании они вспомнили, что забастовка была сорвана с помощью привезенных с Юга негров, и выписали из Южной Каролины особенно «боевого» сенатора, которого прозвали «В подтяжках»: говоря с рабочими, он снимал сюртук и ругался, как последний хулиган. Этот митинг они усиленно рекламировали, но социалисты тоже готовились к нему, и в результате их набралось там около тысячи человек. Сенатор «В подтяжках» около часа выдерживал град их вопросов, а потом удалился сильно не в духе. Конец митинга представлял собой уже обычную стычку между партиями. Юргис, непременно желавший пойти на это собрание, веселился там, как никогда. Он приплясывал и размахивал руками от возбуждения, а в самый разгар споров вырвался от своих друзей, пробрался в проход и сам начал произносить речь! Сенатор как раз заявил, что демократическая партия не прибегает к подкупам и что только республиканцы скупают голоса. И вот тут-то Юргис не своим голосом завопил: «Ложь! Ложь!» Затем он начал рассказывать, откуда он это знает, и объявил, что сам скупал голоса! Он рассказал бы сенатору «В подтяжках» все свои приключения, если бы Гарри Адамс и еще кто-то из его друзей силой не усадили его.