Джунгли

Глава XXVII

Несчастный Юргис снова стал отщепенцем и бродягой. Он был искалечен — искалечен, как зверь, лишившийся своих когтей, или вырванная из раковины улитка. У него было сразу отнято то таинственное оружие, которое облегчало ему жизнь и позволяло действовать, не заботясь о последствиях. Он больше не мог требовать работы, когда нуждался в ней, не мог безнаказанно воровать и должен был разделять участь толпы. Хуже того, ему приходилось прятаться, ибо иначе он был обречен на гибель. Старые товарищи выдали бы его, чтобы выдвинуться, и заставили бы его расплачиваться не только за собственные, но и за чужие проступки. Так по крайней мере поступили с одним бродягой после нападения на «оптового покупателя», совершенного Юргисом и Дьюаном.

Еще одно обстоятельство отягчало положение Юргиса, Он привык к своей новой жизни, и возвращение к прежнему было очень тяжело для него. Раньше, оставшись без работы, он бывал доволен, если мог укрыться на ночь от дождя где-нибудь в подъезде или под фургоном и если ему удавалось раздобыть пятнадцать центов в день на еду. Но теперь у него было множество других потребностей, и он страдал оттого, что не мог их удовлетворить. Время от времени ему необходимо было выпить — выпить ради самой выпивки, независимо от сопровождавшей ее еды. Жажда виски была так сильна в нем, что подавляла все другие соображения; он должен был выпить, хотя бы ему пришлось расстаться с последней монетой и голодать потом весь день.

Снова Юргис присоединился к толпе, осаждающей ворота фабрик. Но никогда еще, с тех пор как он приехал в Чикаго, у него не было так мало шансов получить работу. Во-первых, в стране был экономический кризис. Около двух миллионов человек не работали всю весну и лето, и далеко не все они устроились снова. Во-вторых, шла забастовка, и семьдесят тысяч мужчин и женщин сидели в течение двух месяцев без дела — из них двадцать тысяч в одном Чикаго. Они рыскали теперь по всему городу в поисках работы. Мало помогло и то, что несколько дней спустя забастовка прекратилась и около половины бастовавших вернулись к работе; на каждого принятого обратно приходился струсивший и сбежавший с боен «скэб». Десять-пятнадцать тысяч «зеленых» негров, иммигрантов и преступников были выброшены за борт и должны были сами промышлять себе кусок хлеба. Куда бы Юргис ни шел, везде он наталкивался на них, и его мучил страх, как бы кто-нибудь из них не узнал, что им «интересуются». Он уехал бы из Чикаго, но в то время, когда он уяснил себе эту опасность, у него не осталось почти ни гроша. А он предпочел бы скорее сесть в тюрьму, чем встретить зимние холода в деревне.

Дней через десять у Юргиса осталось только несколько центов. Он не нашел ни постоянной, ни временной работы, и даже ни разу не подработал на переноске багажа. Снова, как при выходе из больницы, он был скован по рукам и ногам и глядел в лицо жуткому призраку голода. Безумная тревога овладела им, подрывая его силы быстрее, чем действительный недостаток пищи. Ему грозила голодная смерть! Призрак протягивал к нему свои костлявые руки, касался его, дышал ему в лицо. Юргис готов был кричать от страха. Он просыпался ночью, содрогаясь, весь в поту, и в ужасе вскакивал, порываясь бежать. Днем он до изнеможения бродил в поисках работы; он не мог оставаться на одном месте и шел все вперед и вперед, худой и измученный, беспокойно оглядываясь. Куда бы он ни забредал в своих скитаниях по огромному городу, везде он встречал сотни таких же, как он. Всюду их было слишком много, и безжалостная рука закона гнала их прочь. Есть один род тюрьмы, где человек сидит за решеткой, а все, к чему он стремится, находится снаружи, и другой, где вещи находятся за решеткой, а человек снаружи.

Когда у Юргиса осталось только двадцать пять центов, он случайно узнал, что булочные перед закрытием распродают остаток товара за полцены, и стал каждый вечер покупать за пять центов две черствых булки. Он разламывал их и, рассовав по карманам, время от времени откусывал по кусочку. Это был единственный расход, который он себе позволял, а еще через несколько дней он начал экономить даже на хлебе. Проходя по улицам, он заглядывал в урны для мусора, изредка выуживал что-нибудь и, отряхивая находку от пыли, чувствовал, что на несколько минут оттягивает конец.

Так он бродил несколько дней, голодный и слабеющий. И однажды утром произошла катастрофа, окончательно сломившая его. Он проходил по улице, застроенной складами, как вдруг хозяин одного из них окликнул его и предложил работу. Но, когда Юргис принялся за дело, хозяин тут же прогнал его, потому что он был слишком слаб. Юргис ушел не сразу. Лишь увидя, как другой был взят на его место, он забрал свою куртку и поплелся прочь, едва сдерживая рыдания. Он погиб! Он обречен! Для него нет надежды! И вдруг его страх сменился яростью. Он разразился проклятиями. Он вернется сюда, когда стемнеет, и рассчитается с этим негодяем!

Продолжая бормотать угрозы, он повернул за угол и очутился возле зеленной, перед которой на лотке были выложены кочаны капусты. Быстро оглядевшись, Юргис нагнулся, схватил самый большой и бросился за угол. Кражу заметили, человек двадцать взрослых и мальчишек пустились вдогонку за ним. Юргис добежал до какого-то проулка, свернул за угол, выбрался на другую улицу и, запрятав капусту под куртку, незаметно смешался с толпой. Отойдя на безопасное расстояние, он сел и жадно съел половину кочана, рассовав остаток по карманам про запас.

Именно в это время одна из чикагских газет, которая очень пеклась о «простом народе», организовала бесплатную раздачу супа безработным. Одни говорили, что это делается ради рекламы, другие объясняли затею газеты опасением, как бы не вымерли с голоду все ее читатели. Как бы то ни было, суп был густой и горячий, и каждый желающий мог в течение ночи получить полную миску. Когда Юргис узнал об этом от такого же бродяги, как он сам, он дал себе слово съесть за одну ночь не менее шести порций. Но ему еще повезло, что он получил одну, так как он застал очередь в два квартала длиной, и к тому моменту, когда окошко захлопнулось, она не стала короче.

Раздача супа производилась в опасном для Юргиса районе «Леве», где его могли узнать. Но все же он ходил туда, потому что дошел до отчаяния и даже Брайдуэлл начинал казаться ему желанным приютом. До сих пор стояла хорошая погода, и он каждую ночь спал где-нибудь на пустыре. Но вдруг на город упала тень приближавшейся зимы: подул холодный северный ветер и полил дождь. В этот день Юргису дважды пришлось тратить деньги на выпивку, чтобы получить право укрыться в пивной, а ночью он за последние два цента забрался в погребок, торгующий прокисшим пивом. Это заведение содержал негр, который собирал в пивных испортившиеся остатки пива, обрабатывал их какими-то химикалиями, чтобы они «пенились», и продавал этот напиток по два цента за кружку, причем в цену входило право проспать ночь на полу вместе с другими бродягами.

Все эти бедствия Юргис воспринимал особенно тяжело потому, что всегда сопоставлял их с утраченными возможностями. Опять подошло время выборов — через пять или шесть недель избиратели по всей стране будут выбирать президента. Юргис слышал, как об этом разговаривали бродяги, среди которых он теперь жил, видел улицы города, украшенные плакатами и знаменами, и нет слов, чтобы описать горе и отчаяние, терзавшие его.

В один из наступивших теперь холодных вечеров голодный и отчаявшийся Юргис стоял на перекрестке. Он весь день просил милостыню, и ни одна душа не откликнулась на его просьбы. Вдруг он заметил выходившую из трамвая старую даму с зонтиком и свертками, помог ей выбраться и рассказал «историю своих несчастий». Когда он ответил на все недоверчивые вопросы, она повела его в закусочную и, заплатив четверть доллара, заказала для него обед. Ему подали суп, хлеб, вареное мясо, картошку, бобы, пирог и кофе, и когда он кончил, живот у него был тугой, как футбольный мяч. На улице, сквозь дождь и мрак, он увидел мерцавшие вдали красные огни и услышал грохот барабана. Сердце у него забилось, и он бегом пустился в ту сторону, наверняка зная, что там начинается политический митинг.

До сих пор предвыборная кампания проходила, по утверждению газет, необычайно вяло. Избиратели почему-то не желали увлекаться борьбой партий. Их никак не удавалось заманить на митинги и заставить там пошуметь. До сих пор в Чикаго не удалось организовать ни одного удачного митинга, и в этот вечер, когда выступать должен был сам кандидат в вице-президенты страны, устроители страшно волновались. Но милостивое провидение послало ледяной ливень, и теперь достаточно было пустить несколько ракет и забить в барабан, чтобы бездомные бродяги сбежались со всей округи и наполнили зал. А назавтра газеты опишут бурные овации и добавят, что на собрании не было фешенебельной публики в «шелках» и что, следовательно, политика высоких таможенных пошлин, которую поддерживает почтенный кандидат, встречает полное одобрение трудящихся классов страны.

И вот Юргис очутился в большом зале, украшенном знаменами и флажками. После краткой речи председателя поднялся главный оратор, встреченный оглушительными звуками оркестра. Каковы же были чувства Юргиса, когда он узнал знаменитого и красноречивого сенатора Спершэнкса, выступавшего некогда перед Республиканской ассоциацией и способствовавшего избранию друга Майка Скэлли, маркера из пивной, в члены Чикагского муниципального совета.

При виде сенатора у Юргиса на глаза навернулись слезы. Как мучительно было вспоминать те золотые дни, когда и у него было свое местечко у пирога, когда и он принадлежал к тем избранным, через которых управляют страной, когда и он мог черпать из агитационного бочонка! Вот опять происходят выборы, на которые республиканцы тратят уйму денег; и, не будь этого злосчастного случая, Юргис тоже получил бы свою долю, вместо того чтобы умирать с голоду.

Красноречивый сенатор объяснял систему покровительственных тарифов — остроумный порядок, при котором рабочий позволял фабриканту повышать цены на товары, с тем чтобы была повышена и его заработная плата. Таким образом, он одной рукой вынимает деньги из своего кармана, а другой кладет часть их обратно. Сенатору эта уникальная система представлялась высшим законом мироздания. Только благодаря ей страна Колумба — действительно жемчужина океана; все ее будущие триумфы, ее мощь, доброе имя среди других народов зависят от усердия и преданности граждан, поддерживающих тех, кто работает для утверждения этой системы. Общее имя всех этих героев — Великая Республиканская Партия…

Тут грянул оркестр, и Юргис, вздрогнув, выпрямился. Как это ни странно, Юргис делал отчаянные усилия, чтобы понять слова сенатора и уяснить себе размах американского благоденствия, гигантские размеры американской торговли и блестящие перспективы на Тихом океане, в Южной Америке и везде, где стонут угнетенные. Он напрягал внимание потому, что боялся уснуть. Он знал, что, уснув, тотчас начнет храпеть; поэтому он должен слушать, должен заинтересоваться! Но он так плотно пообедал и был так истощен, а в зале было так тепло и сидеть было так удобно! Тощая фигура сенатора расплылась и заколыхалась перед ним в тумане вместе с цифрами импорта и экспорта. Раз сосед свирепо ткнул Юргиса под ребра, и он сразу сел прямо, оглядываясь кругом с невинным видом, но потом снова стал клевать носом, и окружающие начали коситься на него и ругаться. Наконец, кто-то позвал полисмена, который схватил Юргиса за шиворот и рванул так, что он вскочил, испуганный и растерянный. Часть публики отвлеклась этим происшествием, и сенатор Спершэнкс запнулся. Но голос из толпы ободрил его:

— Мы тут выпроваживаем бродягу! Давай, старина!

Толпа захохотала, сенатор добродушно улыбнулся и продолжал речь; а несколько секунд спустя бедный Юргис очутился опять под дождем, получив на прощанье пинок и несколько крепких слов вдогонку.

Он укрылся в каком-то подъезде, чтобы немного прийти в себя. Он был цел, невредим и не арестован — на большее рассчитывать и не приходилось. Обругав себя и свое невезенье, он задумался, что же делать дальше. У него не было денег, и ему негде было ночевать, приходилось опять просить милостыню.

Юргис вышел на улицу, втянув голову в плечи и ежась от ледяного дождя. Он увидел хорошо одетую даму с зонтиком и, повернув, пошел рядом с ней.

— Простите, мэм, — начал он, — не можете ли вы ссудить мне на ночлег? Я бедный рабочий…

Но вдруг он осекся. При свете уличного фонаря он увидел лицо дамы и узнал ее.

Это была Алена Ясайтите, самая красивая девушка на его свадьбе, Алена Ясайтите, так величественно танцевавшая с возчиком Юозасом Рачнусом! С тех пор Юргис видел ее только мельком, так как Юозас бросил ее и стал ухаживать за другой, а Алена исчезла из Мясного городка неизвестно куда. И вот он встретил ее здесь! Она была поражена не менее его.

— Юргис Рудкус! — вскрикнула она. — Что с вами случилось?

— Мне… мне очень не повезло, — пробормотал он. — Я без работы, и у меня ни денег, ни крова над головой… А вы, Алена, вы замужем?

— Нет, я не замужем, но у меня хорошее место.

Они постояли, молча разглядывая друг друга. Наконец, Алена заговорила снова.

— Юргис, — сказала она, — конечно, я бы вам помогла, но я забыла дома кошелек, и у меня, право, нет с собой ни цента. Но я вам скажу, где вы найдете помощь. Я знаю, где живет Мария.

Юргис вздрогнул.

— Мария! — вскричал он.

— Да, — сказала Алена, — и она поможет вам. Она устроилась и живет хорошо. Она будет вам рада.

Всего год назад Юргис, покинув Мясной городок, чувствовал себя, как человек, убежавший из тюрьмы. Он убежал тогда именно от Марии и Эльжбеты. Но теперь, при одном упоминании о них, его охватила радость. Он хотел видеть их, он хотел домой! Они помогут ему, они пожалеют его. Мгновенно он оценил положение. У него было тогда достаточное оправдание для бегства — горе о погибшем сыне, — и достаточное оправдание того, что он не вернулся, — ведь они уехали из Мясного городка.

— Хорошо, — сказал он. — Я пойду к ней.

Алена назвала номер дома на Кларк-стрит и добавила:

— Я не дам вам своего адреса: Мария его знает.

И Юргис без дальнейших разговоров двинулся в путь.

Он увидел большой каменный особняк аристократического вида и позвонил у входа. Молодая негритянка вышла на звонок, чуть приоткрыла дверь и подозрительно оглядела пришедшего.

— Что вам надо? — спросила она.

— Живет здесь Мария Берчинскайте? — осведомился он.

— Не знаю, — ответила она. — Что вам от нее нужно?

— Я хочу повидать ее. Она моя родственница.

Поколебавшись немного, девушка открыла дверь и впустила Юргиса в переднюю. Потом она сказала:

— Я пойду узнаю. Как вас зовут?

— Скажите ей, что пришел Юргис, — ответил он, и девушка побежала по лестнице. Вскоре она вернулась с ответом:

— Такой у нас нет.

Сердце Юргиса упало.

— Мне сказали, что она живет именно здесь, — возразил он.

Но негритянка покачала головой:

— Хозяйка говорит, что здесь такой нет.

Юргис постоял в нерешительности, борясь с разочарованием, и потом повернулся к двери. Однако в тот же миг раздался стук, и девушка пошла открывать. Послышалось шарканье ног, и вдруг, вскрикнув, она в ужасе отскочила и кинулась мимо Юргиса вверх по лестнице с воплем:

— Полиция! Полиция! Нас накрыли!

Оторопевший Юргис на миг застыл на месте. Но при виде приближавшихся к нему людей в синей форме он устремился вслед за негритянкой. Ее крики вызвали наверху отчаянную суматоху. Дом был полон народу, и, когда Юргис вбежал в коридор, там во все стороны метались кричавшие и визжавшие от страха люди. Женщины большей частью были в халатах, мужчины более или менее раздеты. Юргис пробежал мимо большой комнаты с плюшевой мебелью. Столы были уставлены бутылками и стаканами. По всему полу были рассыпаны игральные карты, один из столов был опрокинут, кругом валялись бутылки, и вино лилось на ковер. Какая-то девушка лежала в обмороке, и двое мужчин хлопотали около нее. Десяток других толпился у входной двери.

Внезапно раздались гулкие удары в дверь, заставившие толпу отпрянуть. В это время толстая женщина с накрашенными щеками и брильянтами в ушах сбежала с лестницы и, задыхаясь, скомандовала:

— К черному ходу, скорей!

Она сама побежала впереди всех к задней лестнице, и Юргис не отставал от других. В кухне она нажала пружину, один из шкафов подался, и за ним открылся темный проход.

— Туда! — закричала она толпе, достигшей теперь двадцати — тридцати человек, и люди бросились к потайной двери. По не успел исчезнуть последний, как впереди послышался шум, и охваченная паникой толпа ринулась обратно, крича:

— Там тоже полиция! Мы в ловушке!

— Наверх! — крикнула женщина, и снова все — мужчины и женщины — побежали, ругаясь и грубо отталкивая друг друга. Один марш лестницы, второй, третий — и вот все столпились у подножья лесенки, ведущей на крышу. Человек, первым взобравшийся наверх, безуспешно пытался поднять люк. Хозяйка крикнула ему, чтобы он откинул крючок, но он ответил:

— Крючок уже откинут. На люке кто-то сидит!

Секунду спустя снизу раздался голос:

— Эй, там, бросьте зря стараться! На этот раз мы пришли не для шуток.

Толпа покорилась. Вскоре появилось несколько полисменов; они заглядывали во все углы и бесцеремонно посмеивались над своими жертвами. Что касается последних, то особенно испуганный вид имели мужчины. Женщины принимали все, как развлечение, к которому они давно привыкли: если некоторые из них и побледнели, то этого под румянами не было видно. Черноглазая молодая девушка устроилась на перилах и кончиком туфли сбрасывала каски с полисменов, пока один из них не поймал ее за лодыжку и не стащил вниз. Внизу в коридоре несколько других обитательниц дома сидели на сундуках и потешались над проходившей мимо них процессией. Они шумно веселились и, очевидно, были пьяны. Голос одной из них, одетой в ярко-красное кимоно, покрывал все остальные, и когда Юргис взглянул на нее, он вздрогнул и невольно вскрикнул:

— Мария!

Услышав этот возглас, она оглянулась и в изумлении вскочила на ноги.

— Юргис! — пробормотала она.

Секунду они молча глядели друг на друга.

— Как ты сюда попал? — воскликнула она.

— Я пришел повидаться с тобой, — ответил он.

— Когда?

— Только что.

— Но откуда ты узнал… кто сказал тебе, что я здесь?

— Алена Ясайтите. Я встретил ее на улице.

Они снова стали молча рассматривать друг друга. Заметив, что окружавшие наблюдают за ними, Мария подошла к Юргису.

— А как ты? — спросил он, — Ты живешь здесь?

— Да, — ответила Мария. — Я живу здесь…

Вдруг снизу кто-то крикнул:

— Ну-ка, девочки, одевайтесь, пора идти. Да поскорее, а то пожалеете — на улице дождь!

— Бррр! — задрожала одна из женщин. Они встали и начали расходиться по комнатам, выходившим в коридор.

— Пойдем, — позвала Мария и повела Юргиса в свою комнатушку, где стояли узкая кровать, стул и туалетный столик, а за дверью висело несколько платьев. На полу лежала скомканная одежда, и всюду был страшный беспорядок: на столике валялись флаконы, коробки румян, вперемешку со шляпами и грязными тарелками, а на стуле пара туфель, часы и бутылка виски.

На Марии ничего не было, кроме кимоно и чулок; но она начала одеваться в присутствии Юргиса, не потрудившись даже закрыть дверь. К этому времени он уже понял, где находится. Он немало перевидал с тех пор, как ушел из дому, его нелегко было смутить, и все же поведение Марии причинило ему мучительную боль. У себя на родине они всегда были порядочными людьми, и ему казалось, что память о минувших временах должна была и теперь заставить ее следить за собой. Но тут же он рассмеялся над своей глупостью. Кто он такой, чтобы говорить о порядочности!

— Давно ты здесь живешь? — спросил он.

— Около года, — ответила она.

— Почему ты сюда пошла?

— Жить надо было… И я не могла видеть, как дети голодают.

Он помолчал, глядя на нее, и, наконец, спросил:

— У тебя не было работы?

— Я заболела, — ответила она, — и осталась без денег. А потом умер Станиславас…

— Как? Станиславас умер?

— Да, — ответила Мария. — Я забыла, что ты не знаешь.

— Отчего он умер?

— Его загрызли крысы, — ответила она.

Юргис содрогнулся и беззвучно прошептал: «Загрызли крысы!»

— Да, — продолжала Мария и нагнулась, чтобы зашнуровать ботинки. — Он работал на фабрике растительного масла, бегал для рабочих за пивом. Он разносил кружки на лотке и отхлебывал понемногу из каждой. Один раз он выпил лишнее, уснул где-то в углу, и его заперли на всю ночь. Когда его нашли, крысы уже загрызли его и почти всего съели.

Юргис сел, охваченный ужасом. Мария продолжала шнуровать ботинки. Настало долгое молчание.

Вдруг в дверях показался дюжий полисмен.

— Поторапливайтесь! — буркнул он.

— Я тороплюсь, — отозвалась Мария и, встав, начала с лихорадочной быстротой застегивать корсет.

— А остальные живы? — спросил, наконец, Юргис.

— Да, — сказала она.

— Где они?

— Они живут недалеко отсюда. Теперь у них все в порядке.

— Работают? — спросил он.

— Эльжбета работает, когда удается, — ответила Мария. — Но обычно я забочусь о них: я теперь много зарабатываю.

Юргис помолчал.

— А они знают, что ты здесь… как ты живешь? — спросил он.

— Эльжбета знает, — ответила Мария. — Я не могла бы солгать ей. Да и дети, пожалуй, успели уже догадаться. Но стыдиться тут нечего — у нас не было другого выхода.

— А Тамошус?

Мария пожала плечами.

— Почем я знаю? — сказала она. — Я его больше года не видела. Он потерял от заражения крови палец и больше не мог играть на скрипке. А потом он уехал.

Мария стояла перед зеркалом, застегивая платье. Юргис сидел, пристально глядя на нее. Ему не верилось, что это та самая Мария, которую он знал в былые дни. Она стала такой спокойной, такой равнодушной! Ему было страшно смотреть на нее.

Вдруг она тоже взглянула на Юргиса.

— Судя по твоему виду, как будто и тебе жилось несладко, — заметила она.

— Да, — ответил он. — У меня ни гроша, и я без работы.

— А где ты был это время?

— В разных местах. Бродяжничал, а потом вернулся на бойни — как раз перед забастовкой.

Он на миг запнулся.

— Я справлялся о вас, — продолжал он, — и мне сказали, что вы переехали, но никто не знал куда. Ты, наверно, считаешь, что я подло поступил, уйдя от вас?..

— Нет, — ответила она. — Я не виню тебя, и никто из нас не винил. Ты сделал все, что мог, — задача была нам не по силам.

Помолчав, она добавила:

— Мы ничего не понимали, и в этом вся беда. С самого начала мы были обречены. Знай я тогда столько, сколько знаю теперь, мы бы справились…

— Ты сразу пошла бы сюда? — спросил Юргис.

— Да, но я не это хотела сказать. Я думала о тебе. Ты тоже иначе вел бы себя… с Онной.

Юргис замолчал. До сих пор эта сторона вопроса не приходила ему в голову.

— Когда люди голодают, — продолжала Мария, — и у них есть какая-нибудь ценность, по-моему, ее надо продать. Ты, наверное, это тоже понял — теперь, когда уже поздно. Вначале Онна могла поддержать всех нас.

Мария говорила совершенно спокойно, как человек, научившийся смотреть на вещи с деловой точки зрения.

— Я… Да, пожалуй, что так, — нерешительно ответил Юргис; он не прибавил, что заплатил тремястами долларов и местом мастера за удовольствие вторично избить Фила Коннора.

В это время полисмен снова подошел к двери.

— Ну, выходите, — сказал он. — Живо!

— Ладно, — отозвалась Мария, доставая огромную шляпу, всю покрытую страусовыми перьями.

Она вышла в коридор. Юргис последовал за ней, а полисмен замешкался, чтобы заглянуть под кровать и за дверь.

— Что теперь будет? — спросил Юргис, в то время как они спускались по лестнице.

— Ты говоришь об облаве? Пустяки, это не впервой. У хозяйки какие-то недоразумения с полицией; не знаю, в чем дело, но к утру они, верно, так или иначе поладят. Во всяком случае, тебе нечего бояться. Мужчин всегда отпускают.

— Это-то так, — ответил он, — но меня едва ли отпустят. Как бы мне не застрять!

— Почему?

— Меня разыскивает полиция, — сказал он, понизив голос, хотя они говорили по-литовски. — Боюсь, засадят меня годика на два.

— Вот черт! — сказала Мария. — Плохо! Ладно, я попытаюсь выручить тебя.

Внизу, где уже собралась большая часть арестованных, она подошла к полной особе с брильянтовыми серьгами и пошепталась с ней. Затем последняя направилась к сержанту, руководившему облавой.

— Билли, — сказала она, указывая на Юргиса, — этот парень пришел повидаться с сестрой. Он вошел как раз перед тем, как вы постучали. Бродяг вы не забираете, не правда ли?

Сержант взглянул на Юргиса и засмеялся.

— Сожалею, — сказал он, — но приказ — брать всех, кроме прислуги.

И Юргис замешался в толпу мужчин, прятавшихся друг за друга, словно стадо овец, почуявших волка. Среди задержанных были и пожилые и молодые, мальчишки из колледжей и седобородые старцы, годные им в деды. Некоторые были во фраках, и никто из них, кроме Юргиса, не был похож на бедняка.

Когда осмотр помещения был закончен, полисмен открыл двери, и арестованных вывели на улицу. У тротуара поджидали три полицейских кареты, и вся округа сбежалась поглазеть. Зрители отпускали шуточки и старались пробиться поближе. Женщины вызывающе озирались, смеялись, шутили, а мужчины шли, понурив головы и надвинув шляпы на глаза. Пленников усадили в кареты, точно в трамвай, и увезли среди града веселых напутствий. В полицейском участке Юргис назвался польским именем и был посажен в камеру с несколькими другими задержанными. Пока те сидели, перешептываясь, он прилег в углу и отдался своим мыслям.

Юргис не раз заглядывал на самое дно социальной пропасти и привык ко всему. Но, думая о человечестве в целом как о чем-то гнусном и ужасном, он всегда невольно выделял семью, которую он когда-то любил. И вдруг ужасное открытие: Мария — проститутка, и Эльжбета с детьми живет ее позором! Юргис мог сколько угодно доказывать себе, что он сам ничем не лучше, что глупо принимать это к сердцу, но удар был слишком тяжелый, слишком неожиданный, и он был не в силах побороть свое горе. Он был глубоко потрясен, и в нем пробудились воспоминания, которые он давно считал мертвыми, воспоминания о прошлом — о былых стремлениях и мечтах, о надежде на честную и независимую жизнь. Он снова увидел Онну, услышал ее нежный молящий голос. Увидел маленького Антанаса, которого хотел вырастить человеком. Увидел дряхлого отца, скрашивавшего их невзгоды своей горячей любовью. Снова переживал он тот страшный день, когда открыл позор Онны. Боже, как он страдал! И каким он был безумцем! Каким чудовищным это показалось ему тогда, а теперь, сегодня, он сидел, слушал и наполовину соглашался с Марией, говорившей, что он вел себя глупо! Да, она говорила, что ему следовало торговать честью своей жены и жить на полученные деньги! А ужасная судьба Станиславаса — с каким спокойствием, с каким тупым безразличием рассказала Мария эту короткую историю! Бедный мальчуган с отмороженными пальцами, так боявшийся снега! Лежа в темноте, Юргис снова слышал его жалобный голос, и пот выступал у него на лбу. Иногда его охватывала судорога ужаса, и перед ним вставал образ маленького Станиславаса, одного, в пустом здании, отбивающегося от крыс.

Юргис давно уже забыл подобные чувства; они столько времени не тревожили его, и он уже думал, что они никогда не вернутся! Что толку в них, если он беспомощен и затравлен? Зачем он позволяет им терзать себя? Задачей его жизни в последнее время было подавить, истребить их в своей душе. Он и сейчас не страдал бы, если бы они не захватили его врасплох, не заполнили его, прежде чем он успел приготовиться к обороне. Он слышал голос своей прежней души, призраки минувшего манили его, простирали к нему руки! Но они были далеки и расплывчаты, их отделяла от него черная, бездонная пропасть. Они опять исчезнут в тумане. Их голоса замрут, никогда больше он не услышит их, и погаснет последняя слабая искорка человеческого достоинства, тлеющая в его душе…