Дикое желание любви

Глава 5

Кэтрин терзалась мучительными угрызениями совести. Через какое-то время она услышала голос Деде, доносившийся откуда-то издалека, возможно из соседней комнаты.

— Ох, моя детка, моя невинная Кэтрин. Я не уследила за ней, мадам. Я оставила ее в руках того мужчины. Почему? Почему я не пошла с ней? Почему я не подумала, что она способна на неосмотрительный поступок? Ma petite enfant, ma pauvre jolie petite fille[38]. Я потеряла ее. Я потеряла вас, мадам Ивонна. Я никогда себе этого не прощу. Это моя вина, только моя, и я буду сожалеть об этом всю жизнь. Накажите меня, мадам.

Прошлой ночью няня уложила Кэтрин в кровать, кудахча и бранясь, как курица-наседка, нашедшая пропавшего цыпленка. У Кэтрин не было ни сил, ни желания объяснять, что произошло: совсем скоро должно было наступить утро. И вот утро наступило, но мать взяла на себя всю тяжесть этой неприятной ноши.

— Мне очень жаль, Деде, — спокойно сказала Ивонна, — но я не могу позволить тебе винить только себя. В том, что произошло, отчасти повинна и я.

— Как вы можете такое говорить, моя мадам? Вы же ангел.

— Со слегка испачканными крыльями. Я знаю свои недостатки, Деде. У меня нет необходимости и желания отрицать их. Мы обе потеряли Кэтрин прошлой ночью. Мы не можем потерять ее снова. Нужно что-то делать.

— Но что именно, мадам? Что?

В комнате царил полумрак. Сквозь закрытые ставни пробивались слабые солнечные лучи. Дверь в маленькую смежную комнату, служившую спальней Деде, была открыта. Кэтрин смотрела на нее отрешенным и в то же время смущенным взглядом. Она слышала, о чем говорилось в соседней комнате, но была не в силах вникнуть в суть. Когда голоса стихли, ее глаза медленно закрылись и она вновь уснула.

Когда Кэтрин открыла глаза, было уже темно. Она повернула голову посмотреть на окно и увидела, что внешние ставни были открыты, но сквозь швейцарские муслиновые шторы пробивался тусклый лунный свет.

Зашуршали простыни кровати, и рядом с ней выросла массивная фигура. В темноте раздался сиплый шепот:

— Что случилось, мадемуазель?

— Деде, это ты? Который час?

— Около полуночи, мадемуазель Кэтрин. Даже чуть больше, стрелки дважды сделали круг, пока вы спали.

Кэтрин молча обдумывала ее слова. На полу под шерстяным ковром скрипнула доска, когда Деде отошла от стоявшего около кровати кресла цвета морской волны и тяжелой, полной достоинства поступью двинулась через комнату.

Послышался звук поджигаемого фитиля, и маленький столик рядом с камином озарился светом. Няня вернулась с белым фарфоровым подсвечником в руке.

— Как вы себя чувствуете, enfant?

«Чувствую? Как я должна себя чувствовать?»

— Нормально, — ответила она, стараясь усесться, опершись на подушки. — Немножко голодна.

— Голодна? Ну конечно же. На кухне есть суп…

— Очень хорошо.

— И, может, кусочек хлеба и маленький бокал вина, да?

— Да, — ответила Кэтрин с благодарностью.

Но, когда няня вышла, она нахмурилась. Не почудилось ли ей в голосе Деде осуждение? Разве плохо, что она чувствовала голод, если почти сутки не ела? Разве она не может ощущать себя отдохнувшей, здоровой, даже полной жизни? Она старалась не обращать внимания на тревожные мысли, как и на то, что у нее что-то болит. Внутренне она не изменилась. Утром она займется своими обычными делами, возможно, сходит к портнихе и закажет себе новое платье, уже не из муслина. Что-то яркое, необычное — так ей сейчас хотелось.

Когда Деде принесла поднос, поправила за спиной Кэтрин подушки и взяла ложку, приготовившись ее кормить, девушка раздраженно воскликнула:

— Я не больна! Прошу, только не надо драматизировать.

— Конечно, мадемуазель, — ответила Деде, обиженно поджав губы.

Кэтрин взглянула на нее из-под длинных ресниц.

— Это не конец света, — тихо сказала она.

— Нет, мадемуазель.

— Ты думаешь, мне стало бы легче, если бы я позволила тебе сокрушаться и утешать меня? — Она вздохнула. — Я не должна оглядываться в прошлое.

— Нет, мадемуазель. Вы больше не маленькая девочка.

— Точно, — согласилась Кэтрин и принялась за суп.

Однако вопреки ее ожиданиям Деде не ушла.

— Мадемуазель?..

— Да? — Кэтрин увидела, как из широкого кармана своего сильно накрахмаленного передника Деде достала сверток.

— Это принесли вам сегодня днем. Я… Мы с мадам хотели вернуть это от вашего имени, но, возможно, вы предпочли бы принять подарок от этого мужчины.

Скрытый смысл этих слов не ускользнул от Кэтрин, и она не могла поверить своим ушам. Она взяла сверток в руки.

— От Наварро? — спросила она. — Откуда ты знаешь?

— Ваша maman подумала, что лучше открыть его.

— Понятно.

Для родителей девочки было обычным делом проверять и просматривать все адресованные ей подарки и записки, тем не менее сейчас это ее раздражило. К тому же на нервы действовало едва уловимое презрение, сквозившее в поведении Деде, поэтому она произнесла ледяным тоном:

— Возможно, я оставлю его. Спасибо, Деде. Это всё.

Ей потребовалось приложить усилия, чтобы доесть куриный суп с луком и специями, приправленный сливками, до последней капли. Казалось, ее аппетит медленно улетучивался вместе с жизненными силами. Она съела булочку с маслом, выпила крепленого красного вина, вытерла пальцы салфеткой и взялась, наконец, за сверток из серебристой бумаги, присланный Наварро.

Дрожащими пальцами было чрезвычайно трудно снять обертку, но когда ей в конце концов это удалось, под бумагой она обнаружила стеклянную шкатулку с инкрустированной серебряной крышкой. Внутри оказался набор шпилек для волос, покрытых чистым золотом. Золотые шпильки взамен утерянных ею шпилек из слоновой кости.

Чего она ожидала? Ювелирное украшение, достаточно дорогое, чтобы успокоить нечистую совесть? Веер? Книгу? Флакон духов? Бессмысленную безделушку? Возможно. Но ничего такого продуманного, такого тщательно выбранного, такого напоминающего о времени, проведенном вместе. Означал ли что-то этот подарок? Или он был всего лишь ничего не значащим знаком внимания, как поклон джентльмена, после того как леди скрасила его вечер?

Кэтрин задавала себе множество вопросов и не находила ни одного ответа.

Ночь закончилась вместе с зажженной Деде свечой. Хоть она и перебрала в памяти каждую болезненную деталь того, что произошло между ней и Наварро, но не приблизилась к его пониманию. Действительно ли он намеревался на ней жениться, как предположил Маркус? Или отбросил эту идею, считая, что она все равно ответила бы отказом? Да и отказала бы она, если бы он дал ей право выбора? Ответ был очевиден. И все-таки ей хотелось бы услышать его предложение. Почему? Чтобы с удовольствием отказать ему? Чтобы иметь возможность унизить его так же, как он унизил ее? У нее не было ответов на эти вопросы, и, наблюдая за догорающей свечой, пламя которой таяло в горячем воске, Кэтрин спрашивала себя: а смогла бы она вообще ему отказать?

Было еще довольно рано, когда она вызвала Деде, потому что не могла больше ни секунды оставаться наедине со своими мыслями. Она хотела принять ванну, а утренний туалет en grande tenue [39] наверняка сможет поднять ее боевой дух. Возможно, она даже использует золотые шпильки, ведь других у нее нет. Она позвала служанку и снова улеглась. Сердито и осуждающе глядя на Кэтрин, Деде добавляла последние штрихи к ее прическе, когда в комнату вошла Ивонна. Увидев в руке няни блестящую шпильку, она замерла на пороге.

— Итак, — сказала она, решительно войдя в комнату, покачивая юбками, — он все-таки сделал тебе предложение.

— Нет, — невозмутимо ответила Кэтрин.

— Но это подарок Наварро. Ты приняла его?

— Он мне должен. По меньшей мере это.

Лицо Ивонны Мэйфилд приняло суровое выражение.

— Несомненно. Но стоит ли тебе надевать такую ценность? Это едва ли подходит леди.

— А ты, конечно, всегда следовала правилам поведения для леди? — кротко спросила Кэтрин.

Ее мать выпрямилась, намереваясь дать гневный ответ, но, встретившись с взглядом дочери, дрогнула. Она развернулась, отошла в сторону и опустилась в кресло возле кровати.

— Еще довольно рано, а ты уже оделась. Собираешься куда-то идти?

Кэтрин кивнула.

— Я думала отправиться к мадам Эстель, чтобы заказать новое платье. Хочешь пойти со мной?

— Можно, — ответила мать, поправляя свои шелковые юбки цвета спелого абрикоса. Поверх платья она надела жакет из желтовато-зеленого бархата. Сочетание было неудачным, хотя и модным. Бархат стягивал ее полные груди, а тяжелый вырез подчеркивал излишнюю пышность форм. Кэтрин, напротив, выглядела прямо-таки воздушной в платье из бледно-желтого муслина с отделкой из янтарных ленточек.

— Мне следовало бы знать, — сказала мадам Мэйфилд после недолгого молчания. — Наварро всегда был le plus dangereux des hommes[40]. С моей стороны было глупо предполагать, что он позволит заманить себя в ловушку фразами о твоей невинности. Для меня это сокрушительный удар. — Она бросила взгляд на Кэтрин. — И для твоего счастья тоже, конечно.

— Да, сокрушительный удар, — сухо согласилась Кэтрин.

«И это всё?» — подумала она. Ни слова жалости или сострадания, только это отстраненное участие в ее будущем. Она посмотрела на мать через маленькое овальное зеркало на тумбочке.

— Заманить, maman? То есть ты думаешь, что я соблазнила его?

— А разве нет, chérie? В конце концов, должна же быть какая-то причина его увлеченности тобой. Поверь, Черному Леопарду нет нужды насиловать женщин. Многие прямо-таки жаждут разделить с ним постель. У него наверняка были причины думать, что ты к нему неравнодушна.

— Постарайся запомнить, maman, что он считал меня квартеронкой, которая не имеет права быть равнодушной, — спокойно сказала Кэтрин, несмотря на краску смущения, залившую щеки.

Ее мать нетерпеливо махнула рукой.

— Даже если так… Но ты должна объяснить мне, что именно там произошло. Маркус, явившись ко мне той ночью, твердил что-то невразумительное. И не нужно так на меня смотреть. Если у тебя хватает совести принимать подарок от мужчины, который так грубо с тобой обошелся, значит, мы можем без стеснения об этом поговорить.

Кэтрин не возмутилась, а задумалась.

— Бедный Маркус. Как он узнал, где нас искать?

— Логический вывод, chérie. Когда он вышел от врача, ему потребовалось какое-то время, чтобы собраться с мыслями. Он сразу пришел ко мне: то ли в расчете на защиту, то ли чтобы дать мне возможность своими глазами увидеть ситуацию, в которой ты оказалась, — это уж решай сама. Сначала мы отправились в дом Наварро, но никого там не обнаружили, кроме нескольких сонных слуг и высокомерного камердинера, который отказался идти с нами. Мы заглянули в несколько публичных заведений (прошу прощения за такое выражение), но все напрасно. Тогда Маркус вспомнил о доме у крепостной стены. Никогда в жизни я не испытывала такого потрясения, как в тот миг, когда вошла в ту комнату. Ты должна, ты просто обязана рассказать мне, как ты там очутилась.

В голосе матери читался призыв, которого раньше не было. Запинаясь, не сводя глаз со своих сложенных на коленях рук, Кэтрин рассказала все, что хотела знать ее мать.

Когда она умолкла, Ивонна дрожащим голосом произнесла:

— Мне кажется, в этом есть доля моей вины. Я была тебе не очень хорошей матерью. Обидно это признавать, но люди, утверждавшие, что нам нельзя жить одним, оказались правы. Впрочем, тебе куда более обидно, не так ли? Прости, Кэтрин.

— Думаешь, у нас будут неприятности? — Она вдруг подняла глаза на мать и увидела, что та внимательно смотрит на носки своих зеленых атласных туфелек, выглядывающих из-под платья.

— Неприятности? Будем молиться, что нет, и планировать поездку в Париж, как только закончится saison de visites[41]. Тогда можно будет покинуть город, избежав обвинений в побеге.

— Все так плохо?

На лице матери промелькнула улыбка.

— Прости меня, petite. Мой юмор был неуместен. Все может быть не так плохо и оказаться не таким уж неприятным. Пусть пройдет время, а там посмотрим.

Ее мать подозрительно быстро опустила взгляд и вдруг заметила какой-то сверток, спрятанный под креслом.

— Что это? — спросила она и подняла его.

Кэтрин почувствовала, как стоявшая рядом няня замерла.

— Всего лишь штопка… — начала Деде, но едва она заговорила, как прямо на колени мадам Мэйфилд из ткани выпал какой-то предмет.

Вскрикнув, она вскочила, и он с глухим стуком ударился об пол. Это был дымчато-черный кусок расплавленного воска в форме человека, пронзенный золотой шпилькой. Никому из троих не было необходимости объяснять, кого представляла эта фигура. Это был магический амулет, джу-джу, для мщения и даже смерти. Он изображал Наварро.

Кэтрин первой вскочила с места. Она схватила фигурку, вытащила из нее шпильку и быстро сжала амулет, превратив в бесформенную массу.

— Мадемуазель! Нет! — закричала Деде. — Я сделала это для вас!

Но Кэтрин заставила ее замолчать, быстро махнув рукой.

— Вот, — сказала она, швырнув в няню шарик воска. — Возьми это и уничтожь. Я не хочу, чтобы ты творила зло от моего имени.

Деде посмотрела на нее долгим взглядом и наконец произнесла:

— Да, мадемуазель Кэтрин.

Она отчетливо выговорила каждый слог ее имени, давая понять, что ее сильно обидели, даже оскорбили. Она сделала глубокий реверанс и с достоинством вышла из комнаты.

После это встала и мать Кэтрин.

— Браво, chérie, — тихо сказала она. — Я аплодирую этому смелому жесту — но ты простишь меня, если я скажу, что нахожу твою защитную реакцию несколько странной?

В салоне мадам Эстель царил полумрак, что не лучшим образом сказывалось на зрении работающих у нее женщин, но было необходимым элементом создания соответствующей атмосферы таинственности и благоговения. Не жалуя более современную мебель времен Директории, мадам предлагала своим клиенткам сомнительный комфорт позолоченных кресел в стиле Людовика XV, обитых скользкой тафтой. Там было множество экзотических предметов: арабский ковер, медная лампа, китайская ширма. Все это должно было умерять претензии тех, кого мадам, родившаяся и выросшая в Париже до террора, считала провинциалами. Расставленные тут и там ароматические палочки наполняли воздух приятным запахом, смешанным с запахом краски новых тканей, сложенных рулонами в подсобном помещении, и отдаленным запахом камфары, используемой для отпугивания моли и мышей.

Среди клиенток у мадам Эстель были любимицы. Ивонна Мэйфилд попала в их число благодаря своей независимости, так похожей на поведение самой мадам, и из-за острого глаза, а Кэтрин — из-за безупречной внешности и необычного цвета кожи: было трудно и приятно шить для нее после одежды для брюнеток, из которых состояло большинство клиенток мадам Эстель.

— Bonjour, Madame, Mademoiselle. Entre, entre[42], — воскликнула она, выходя им навстречу. Черный шелк полностью скрывал ее пышные формы, шелестя при каждом движении. — Мадемуазель Кэтрин, я только вчера о вас вспоминала. Левантийский моряк привез мне двадцать элей[43] самого восхитительного шелка прямо из Китая. Я расскажу вам, как заполучила его, только по большому секрету, entendu?[44] Ravissante, ravissante[45] цвет, идеально подходит к оттенку прекрасных волос Кэтрин. Мое сердце кровью обливается, оттого что вы не замужем, мадемуазель. Я могла бы сшить для вас платье выше всяких похвал.

— Tiens[46], Эстель! — смеясь, сказала мадам Мэйфилд. — Вы опять покупаете у контрабандистов и нечестных моряков? Вас поймают, и где вы окажетесь?

— Здесь, chérie, — пока я шью необычайно красивые платья для жен всех, от простого офицера до губернатора.

Мадам Мэйфилд со смехом согласилась.

Кэтрин была почти счастлива, что ее мать завела беседу, но ей показалось, что она увидела в глазах модистки сочувствующий огонек. Наверняка это было плодом ее воображения, но все равно привело в замешательство.

— Вы торопитесь? Нет? Может, выпьете со мной petit noir[47], и я покажу вам этот золотистый каскад шелка? Садитесь, садитесь. Моя помощница принесет нам кофе и все, что закажем. Сейчас… А тем временем взгляните на некоторые мои наброски: это модели нарядов из шелка. Вот к этому прекрасно подойдет светло-желтый жемчуг, который достался вам от бабушки Виллере, мадам Ивонна, — это придаст платью респектабельности. Как я устала от этих пресных цветов, этого вечного белого, белого, белого! Мне безумно нравится, как одеваются эти леди с Сан-Доминго. А вам нет? Чувствуется испанское влияние, но без вульгарности. Эти несчастные беженки с пропитанного кровью острова прямо-таки теряют голову от восторга. Они ужасно ленивы, понятия не имеют, как вести хозяйство, не похожи на настоящих француженок, но нельзя не восхищаться их энергией и яркостью их нарядов. Я предвижу новое направление в моде. Вы не согласны со мной?

Энтузиазм, с которым говорила мадам, невольно захватил и Кэтрин. Сидя в кресле с чашечкой черного кофе в руке, она внимательно слушала объяснения матери насчет цели их визита и согласилась на розовый муслин для своего нового платья, но вскоре и вовсе перестала прислушиваться к разговору и принимать участие в дискуссии о драпировках, пуфах, складках, вставках, тесемках и лентах.

Когда позже, в тесной примерочной, являющейся предметом гордости и больших капиталовложений мадам Эстель, розовый муслин был уложен складками на теле Кэтрин, стоявшей перед большим зеркалом в богато украшенной золотой раме, она одобрила этот бледный, почти несуществующий цвет. Безмолвная, она не стала возражать, когда на ее грудь и плечи лег расправленный золотистый шелк.

— Да, ravissante, — вздохнула мадам Эстель, — Эта безделушка слишком яркая для jeune fille[48].

— Думаю, вы правы, — с сожалением согласилась Кэтрин. Ей нравилось ощущение шелка под пальцами, к тому же он удачно сочетался с ее волосами.

— Извините, мадемуазель, — прошептала мадам Эстель, когда в ателье зазвенел звонок. — Я буду через минуту.

Кэтрин кивнула и, улыбаясь, стала снимать ткань с плеч, однако не удержалась, чтобы в последний раз не полюбоваться шелком.

— Кэтрин, ты должна взять его, — раздался с порога девичий голос. — Это твой цвет.

Этот комплимент был очевидной лестью, и Кэтрин улыбнулась девушке, с которой была давно знакома по школе при женском монастыре.

— Благодарю, Гиги, но, думаю, нет.

— Вздор, Кэтрин. Кто-нибудь вроде тебя несомненно осмелится нарушить традиции и введет новую моду!

Был ли этот совет столь же невинным, как улыбка, с которой его произнесли? Не слишком ли ярко сияли маленькие глаза Гиги? Эта девушка никогда не входила в число ее подруг. Она была на год младше Кэтрин и всегда осознавала, что из-за тусклого цвета лица и тонких волос, которые даже завивка не делала пышнее, ей было суждено всегда стоять в стороне, оставаться в тени, пока хорошенькие девушки танцевали на балу, и ее это раздражало.

Девушкам вроде Кэтрин она постоянно делала льстивые, лицемерные комплименты и стояла рядом с ними на балах и званых вечерах со слабой надеждой, что кто-нибудь из джентльменов, оставшийся без пары после начала танца, в конце концов пригласит ее.

Опасения Кэтрин усилились, когда Гиги, внимательно оглядевшись, шмыгнула к ней в примерочную.

— Это правда? — спросила девушка, понизив голос до шепота. — Правда, что говорят, будто ты в самом деле отправилась на квартеронский бал, что из-за тебя была дуэль и победитель тебя похитил? Это самое захватывающее приключение, о котором я когда-либо слышала. — В голосе Гиги звучало возбуждение. — Расскажи мне все. Как это было? Что он с тобой сделал? Тебе понравилось? Я бы умерла, если бы такое случилось со мной, — а ты выглядишь нормально, так… так безучастно. Говорят, тем мужчиной был Рафаэль Наварро. Он действительно так жесток, как о нем говорят? Я слышала, как мой старший брат говорил отцу, что он без зазрения совести бросил тебя и уехал из города. Поступок пирата или дьявола, но никак не джентльмена. Ты расстроилась? Как ты себя чувствуешь? Расскажи мне!

В порыве возбуждения Гиги схватила Кэтрин за руку, и та с трудом сдержалась, чтобы не отдернуть ее и не убежать. Ее лицо стало пепельным: теперь она точно знала, что ее имя было у всех на устах, а ее несчастье сделалось темой для похотливых измышлений.

— Извини, Гиги, — сказала она. — Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Значит, не хочешь рассказывать! — воскликнула Гиги. — Мне кажется, это низко, ведь я все равно уже знаю.

— Прошу прощения, — твердо сказала Кэтрин, перекинув золотистую ткань через руку, и направилась к выходу.

Но Гиги вцепилась в нее мертвой хваткой.

— Возможно, они правы. Может, ты сама попросила о том, что получила, и даже испытала от этого удовольствие. Говорят, теперь ты никогда не выйдешь замуж, по крайней мере здесь, в Новом Орлеане. Maman считает, что ты станешь девицей легкого поведения. А я думаю, что ты уже такая!

Она уставилась на Кэтрин, ее лицо было перекошено от разочарования.

— Гиги!

Грубый окрик заставил девушку подпрыгнуть.

— Я здесь, maman!

— Что ты там делаешь? Выходи немедленно. Немедленно, я тебе говорю!

На пороге комнаты появилась женщина, очень похожая на Гиги, с испещренным морщинами лицом, на котором застыла неприязнь. Она молча сделала шаг в сторону, когда ее дочь стремглав метнулась мимо, окинула Кэтрин ледяным презрительным взглядом и вышла вслед за дочерью. Ее властный голос раздавался в стенах ателье до тех пор, пока за ними с шумом не захлопнулась дверь:

— Я же говорила тебе не иметь ничего общего с этой мерзавкой! Ты заплатишь за свое непослушание, когда мы придем домой, моя девочка, дорого заплатишь!

Кэтрин медленно повернулась и посмотрела на свое отражение в зеркале. Какая ужасная женщина эта мать. Жестокая ведьма. Но было ли ее отношение таким уж странным? Разве она не выражала обычную реакцию женщин ее круга?

Никто не удосужился выслушать ее, но поспешили осудить; ее имя стало объектом насмешек и презрения. Как они могли? Неужели они в самом деле думали, что она станет одной из тех женщин, которые служат для удовольствия мужчин, дамой полусвета? Что ж, она их не разочарует. Она им еще покажет.

— Мадам Эстель! — позвала она.

— Да, мадемуазель? — Дородная портниха выглянула из-за шторы. За ее спиной с яростью на лице стояла Ивонна Мэйфилд.

Кэтрин швырнула шелк в обтянутые черным руки модистки.

— Я все-таки возьму золотое, — сказала она. — Мне хочется чего-то необычного, яркого, чего-то…

— Чего-то броского, моя дорогая? — спросила портниха, и ее темные глаза наполнились печалью.

— Именно так, — ответила Кэтрин.

Она злилась до тех пор, пока снова не оказалась дома. Однако и там она не смогла успокоиться, несмотря на тишину в комнате и мягкость Деде. Кэтрин не плакала, но утратила самообладание. Долгими часами она лежала на кровати, не ела, не пила, широко открытыми сухими глазами уставившись на белоснежный балдахин над своей головой.

Значит, Наварро исчез. Сбежал, оставив ее одну бороться с порицанием и осуждением. Он ушел, не попрощавшись. Такого она не ожидала. Его общество не доставляло ей радости, она не хотела выходить за него замуж. Конечно, ей следовало бы злиться на него, однако Кэтрин ощущала странную пустоту, словно потеряла друга. Какие основания были у нее для подобных чувств? Никаких, думала она, коря себя за глупость.

Деде всегда выражала сочувствие услужливостью. Поэтому она забыла о задетом самолюбии и приносила молодой хозяйке сладкий заварной крем и горячий суп, кофе и прохладительные напитки, к которым та едва прикасалась. Она обращалась с ней, как с больной, купала и одевала, долго расчесывала ей волосы, часами утешала, поила отварами трав, от которых Кэтрин сразу засыпала. Она не возражала, когда Деде решила оставлять у стены ее комнаты зажженную свечу, чтобы отгонять демонов, охотящихся на души молодых людей. Кроме того, Деде закрывала ставни, чтобы защитить Кэтрин от яркого света и назойливых глаз и по нескольку раз в день справлялась о ее здоровье. Ее перестали звать к себе те, кого она считала друзьями, в то время как прежде ее ежедневно ждали приглашения на утренние приемы, званые вечера, балы и шумные вечеринки. Теперь не было ничего.

Забота няни не помогала: Кэтрин все больше впадала в уныние. Ни визит Маркуса, ни получение в тот же день золотистого платья не смогли ее растормошить. Встречаться с Маркусом она отказалась, и ее матери пришлось самой принимать его в салоне. Оставшись одна, Кэтрин посмотрела на платье невидящим взглядом и отвернулась.

После того как Маркус ушел, мать заглянула к ней в спальню. По наполнившему комнату аромату Кэтрин поняла, кто вошел, но притворилась спящей и лежала, не открывая глаз, в надежде, что мать уйдет.

— Кэтрин?

Едва почувствовав, как рука нежно сжала ее плечо, Кэтрин вздрогнула и открыла глаза.

— Chérie, сколько это будет продолжаться? Прошло уже три дня. Ты не можешь прятаться здесь всегда.

— Не могу?

— Нет. Уже достаточно. Я позволила этому длиться так долго, потому что думала… Но не будем об этом. Маркус пробыл здесь не меньше часа. Мне показалось, он и в самом деле раскаялся и все еще желает на тебе жениться, несмотря на скандал, вызванный тем случаем. Думаю, ты поступишь мудро, если примешь его предложение. — Мать села на край кровати, и в ее взгляде читалась мольба.

— Maman…

— Послушай меня, Кэтрин. Это не тот мужчина, которого я бы для тебя выбрала, но он достойная партия. И я считаю, что дней через пять после свадьбы ты с ним свыкнешься и сможешь жить так, как захочешь.

— Это обнадеживает, конечно.

— С возрастом ты поймешь, что это так. Через несколько недель у болтунов появится свежая порция слухов. После того как ты выйдешь замуж, интерес к твоей шальной выходке ослабнет.

— Очередное утешение, — прошептала Кэтрин с закрытыми глазами.

Мадам Мэйфилд поднялась так резко, что закачалась кровать.

— Очень хорошо. Тогда будет по-плохому. Другого я и не ожидала. Но сделай мне одолжение: надень сегодня что-нибудь скромное и подобающее — не то золотистое творение, которое доставили утром, — и позволь Маркусу сопроводить тебя в театр, как он предложил. Если откажешься, будешь сожалеть об этом всю свою жизнь. И коль ты сама не станешь себе помогать, от меня сочувствия не жди. Мое терпение лопнуло. Я начинаю задумываться, не окажется ли женский монастырь на юге Франции более подходящим местом для тебя, чем этот дом. Насколько мне известно, в ордене кармелиток приветствуется тишина и одиночество. У меня нет!