Дикое желание любви

Глава 6

Дверь закачалась на петлях, когда мать захлопнула ее за собой. Кэтрин посмотрела ей в след. Монастырь! Это угроза?

Похоже, у нее осталось три варианта: стать женщиной легкого поведения, выйти замуж за Маркуса или уйти в монастырь. Странно. Первый вариант был самым интригующим — своего рода объяснение, к чему привела эта ужасная ситуация.

По распоряжению матери приготовили ванну, а Деде получила указание вымыть и уложить Кэтрин волосы. На кровати ее ждало белое муслиновое платье с зеленым поясом и головной убор из собранных в пучок лент с маленьким золотым пером.

Кэтрин покорилась няниным ухаживаниям. Это было легче, чем ссориться. Завернувшись в домашний халат нелепой павлиньей расцветки, подаренный матерью на Новый год, она с удивительным спокойствием наблюдала, как Деде расчесывала и укладывала ее волосы в прическу, быстрыми ловкими движениями собрав их в свободный узел на макушке, из которого свисал густой блестящий локон. Чтобы оживить строгую прическу, она уложила на лбу и висках Кэтрин кудрявые завитки.

— Не всем идет этот стиль, но вам он подходит безупречно, enfant, — сказала Деде, окончив работу. — Вы бледны, но все равно trés, trés belle[49]. Я должна оставить вас и сходить к вашей матушке, но скоро вернусь и помогу вам надеть платье и головной убор. Принести испанские красные румяна, которые ваша мама использует для придания лицу свежести?

Кэтрин улыбнулась ее участию.

— Нет, спасибо, Деде. Полагаю, ожидается, что я должна выглядеть бледной и раскаивающейся.

Няня не поняла ее шутки и неодобрительно нахмурилась.

— Вы не должны быть жестоки с maman, chérie. Она не хочет причинять вам боль. Она всего лишь женщина и делает все, что в ее силах. Иногда плохое, иногда хорошее.

— Правильно, что ты ее защищаешь. Думаю, так и есть. Но она принимает решения вместо меня, хотя это моя жизнь. Почему я не могу решать сама?

— Ну, chérie, так не годится. Все это время вы провалялись в постели, словно намерены всю жизнь просидеть взаперти. Это невозможно. Это неправильно. Ваша maman не имеет права этого допустить.

— Возможно, — согласилась Кэтрин.

Она не сразу заметила, как ушла няня. Поднявшись, Кэтрин решила, что Деде права. Она ничего не сделала, чтобы повлиять на свою жизнь. Недостаточно было просто ждать, надеясь, что произойдет нечто такое, что вернет ей прежний размеренный образ жизни. Ничего не произойдет, и она должна смириться с этим фактом, каким бы неприятным он ни был. Ее перспективы вполне определенны. Осталось лишь выбрать одну из них.

Она внимательно посмотрела на приготовленное для нее белое платье с зеленой лентой, затем развернулась и направилась к двери.

В коридоре наверху было пусто, и она прошла по нему к лестнице. Внизу в фойе на небольшой покрытой бордовым бархатом скамье сидел швейцар.

Он быстро поднялся, как только она ступила на лестницу.

— Да, мадемуазель?

— Жюль, когда приедет месье Фицджеральд, скажи ему, что мне нездоровится.

Известие об этом немедленно донеслось до мадам Мэйфилд, но ни ее возражения, ни угрозы, ни мольбы не заставили Кэтрин подчиниться, и мадам Мэйфилд пришлось самой идти с Маркусом в театр. Нельзя было больше его унижать. Чувства Маркуса должны быть успокоены, а поведение дочери объяснено.

Стоя за шторой одной из маленьких гостевых комнат, окна которой смотрели на крыльцо, Кэтрин наблюдала, как ее мать вышла из ворот и села в экипаж. Она размышляла, оставалась ли у Ивонны надежда хоть что-нибудь сделать для своей упрямой дочери, пока она находится под крышей ее дома. Кэтрин боялась, что мать будет весьма разочарована. Маркус мог быть занимательным собеседником и приятелем, но его предательство ранило слишком глубоко. Кэтрин нелегко далось это решение, но она считала его единственно правильным; не будучи уверенной, что следует делать дальше, она знала одно: уж лучше провести оставшуюся жизнь в монастыре, чем рядом с Маркусом Фицджеральдом.

В доме было тихо и пусто. Во всем здании остались только двое слуг, включая стоящего на посту у входной двери Жюля, — остальные отправились ночевать в хижины для слуг, расположенные во внутреннем дворе. Даже Деде решила ужинать на кухне в крыле для прислуги. И это уединение было приятно Кэтрин.

Когда она шла из гостиной по холлу, ее домашний халат с каждым шагом свободно развевался у лодыжек. «Становится прохладно», — подумала она, скрестив руки на груди. Ничего необычного. Сейчас была только середина весны. Но отчего она ощущала холод — потому что приближалась ночь или потому, что внутри нее все заледенело? Кэтрин не знала и продолжала размышлять. Летний Париж. И мужчина рядом с ней, очень похожий на Наварро. Или высокие монастырские стены где-то во Франции, тихие, спокойные, но только до тех пор, пока впавший в немилость монастырь не разорен по злому умыслу новой власти, по воле ревностных служак.

И все-таки она не могла представить себя в этих местах. Она слишком мало о них знала. Как можно принять правильное решение, в отчаянии задавалась вопросом Кэтрин, если невозможно представить последствия?

Придя в спальню, она упала на кровать, закрыв лицо руками. Дым свечи резал глаза, и начинала болеть голова.

Кэтрин уже почти уснула, когда раздался осторожный стук в дверь. Прошло какое-то время, прежде чем она смогла понять, откуда он доносится.

— Да?..

— Мадемуазель, здесь джентльмен хочет вас видеть.

Джентльмен? Кто? Впрочем, не имеет значения. Она не может встретиться с мужчиной, находясь в доме одна.

— Передай ему мои извинения, Жюль, — тихо сказала она, — и попроси зайти завтра.

— Да, мадемуазель.

Но, хотя она знала, что приняла единственно верное решение, ее одолевало любопытство. Не удержавшись, девушка спрыгнула с кровати: если поспешить, то, вероятно, можно будет мельком увидеть его экипаж или даже его самого, если он пришел пешком.

Она была на полпути к выходу, когда раздался громкий стук и дверь открылась. На пороге появился высокий смуглый мужчина, одетый в безукоризненный вечерний костюм и плащ, окаймленный красным шелком.

— Наварро, — выдохнула она.

— Кэтрин. — Он склонил голову в насмешливом поклоне и прошел в комнату, закрыв за собой дверь. — С твоей стороны очень жестоко отказаться меня принять.

— Ты не можешь сюда входить, — возразила она, не обращая внимания на его подтрунивание.

— Но я здесь.

Кэтрин оправилась от шока и выдохнула:

— Ты не можешь оставаться в моей спальне! Тебе следует немедленно уйти. Что подумают слуги?

— Не зная степени нравственности твоих слуг, я затрудняюсь это представить, — ответил он, обводя взглядом ее спальню.

— А я представляю, — сказала она с отвращением. — И если в тебе есть хоть капля пристойности, ты избавишь меня от дальнейшего позора.

Его улыбка исчезла.

— Кэтрин, — мягко произнес он. — Я обнаружил, что лучшая защита от несправедливых оскорблений — незамедлительное наказание. Тебе стоит это запомнить.

Она встревожилась, но не позволила себе испугаться.

— Если ты сейчас же не уйдешь, я позову Жюля, — отчеканивая каждое слово, сказала она.

— Если ты заботишься о здоровье своего слуги, ты не совершишь подобной глупости. Мне бы не хотелось его убивать.

Легкого прикосновения к эфесу висящей у него на боку шпаги было достаточно. Она пристально посмотрела на него, и ее глаза на осунувшемся лице казались огромными. Какой у нее был выбор, кроме как поверить ему?

Она облизнула пересохшие губы.

— Чего ты хочешь?

В его темных глазах запрыгали дьявольские огоньки.

— Я пришел за тобой, милая Кэтрин.

— Что? — фальцетом спросила она.

— Я пришел, чтобы спасти тебя от бесконечной жалости к себе, которой ты упиваешься.

— Я не понимаю.

— Театр, дорогая. Покорнейше прошу оказать мне честь сопровождать тебя туда.

— Понятно. — Она сделала глубокий вдох, потом медленно выдохнула. — Сожалею, но вынуждена отказать.

— Это невозможно.

— Конечно возможно, — возразила она, повышая голос. — Я не хочу туда идти, следовательно, не пойду.

— Не все так просто, — произнес он. — Встретив сегодня вечером твою мать, выходившую из экипажа, я пообещал ей, что использую всю силу убеждения и привезу тебя в театр. Мне бы не хотелось разрушать ее веру в меня.

Кэтрин заставила себя отвести взгляд от этой притягательной улыбки.

— Уверена, вы оба оправитесь от этого удара.

— Бессердечная, — ласково бросил он и пожал плечами. — Ты можешь выбрать только одно: как мы туда поедем.

В его глазах читалась решимость, когда он направился к ней. Кэтрин инстинктивно сделала шаг назад.

— Ты не можешь заставить меня идти с тобой. Я не одета.

— Я вижу, но коль уж так сложились обстоятельства, я могу побыть служанкой.

— Боюсь даже представить, что из этого получится. — Она бросила эти слова скорее от отчаяния: ее нервы были на пределе, когда он медленно двинулся вперед.

— Тогда тебе лучше не доводить меня до беды, — ответил он.

Еще несколько его шагов — и она оказалась бы в ловушке в углу собственной спальни. Очевидно, придется ему уступить. Затем ее взгляд упал на ключ от этой комнаты, висящий на ленточке на крючке возле двери.

— Очень… очень хорошо, — сказала она. — Я пойду с тобой, если согласишься подождать меня внизу.

Он на миг прищурился и кивнул.

— Я согласен.

Взмахнув плащом, Наварро вышел из комнаты. Кэтрин закрыла за ним дверь и, подождав, пока стихнут его шаги, дрожащими пальцами сняла ключ, вставила его в замок и повернула.

В спальне раздался громкий вздох облегчения. Почувствовав неожиданную слабость, она прижалась лбом к двери.

— Ты разочаровываешь меня, Кэтрин, — сказал за ее спиной Наварро. — Вот уж не ожидал от тебя такой трусости.

Кэтрин обернулась. Он стоял в дверях между ее спальней и комнатой Деде. Как он так тихо прошел по коридору в эту крошечную комнатку? Какое-то мгновение Кэтрин стояла, онемев от изумления и какого-то суеверного страха, а затем ею овладел приступ ярости.

— Трусость?! — закричала она. — Это ты сбежал! И можешь продолжать убегать. Убирайся!

— И оставить тебя одну противостоять этому стаду? Ты же намереваешься встретиться с ними, не так ли? Готов побиться об заклад на половину своего состояния, что если бы ты натянула на лицо улыбку и с вызовом встретила эту толпу, то они стали бы завидовать тебе и твоему приключению. Таков секрет сплетников, знаешь ли: их разъедает зависть к тем, кто ведет богатую событиями жизнь. Но, наверное, у тебя нет мужества. Наверное, ты планируешь укрыться здесь и трястись, как преследуемый собаками испуганный кролик?

Подстрекаемая этим язвительным тоном, Кэтрин снова выкрикнула:

— Убирайся!

Она потянулась к маленькому туалетному столику, схватила фарфоровый подсвечник и запустила ему в голову. Мужчина пригнулся, и подсвечник вдребезги разбился о стену, незажженный огарок свечи упал на пол и выкатился в центр спальни. Следующей под руку попалась серебряная рамка с миниатюрой, и Кэтрин уже потянулась, чтобы швырнуть и ее, но вдруг остановилась, вспомнив, что ее мать за дверью своей спальни тоже когда-то визжала, как сумасшедшая, и била посуду. Пока она колебалась, Наварро приблизился к Кэтрин, взял рамку из ее слабых рук и, нахмурившись, на несколько секунд замер с ней, пытаясь понять причину ее внезапного молчания.

Кэтрин резко повернулась к нему спиной, так как слезы боли, гнева, раскаяния и — да! — жалости к себе подступили к ее глазам. Она не позволит ему увидеть ее слезы, с отчаянием и яростью подумала Кэтрин. Не позволит!

Услышав за спиной, как он тихо ругнулся, она украдкой посмотрела в зеркало на туалетном столике и увидела, что он стоит с огарком свечи в руке. Прищурившись, он вертел в пальцах желтоватый воск, затем понюхал его. После некоторого размышления в глазах Наварро вспыхнул презрительный огонек, однако он ничего не сказал.

Положив огарок в карман, он повернулся к шкафу и распахнул дверцы, после чего удовлетворенно вздохнул, и Кэтрин показалось, что этот звук был похож на мурлыканье леопарда.

— Вот! — сказал он, извлекая платье из золотистого шелка. — Ты сама наденешь его или я должен побыть твоей служанкой?

Неохотно повернувшись, Кэтрин вцепилась в свой халат с выражением нерешительности на лице.

Заметив это, он принялся уговаривать:

— Ну же, Кэтрин, неужели ты оставишь меня один на один со львами?

— Я думала, что они стадо, — с напускной суровостью произнесла она и, сдавшись, взяла платье, которое он вложил ей в руки.

— То ли стадо, то ли стая — это в значительной степени зависит от твоего собственного отношения. Что ты предпочтешь? Будешь изображать grande dame[50] или просительницу?

После этих слов Наварро выдвинул вперед кресло, перекинул плащ на сторону и сел. Из-за этого действия Кэтрин потеряла нить их спора.

— Что… что ты делаешь? — спросила она.

— Перестраховываюсь, чтобы ты сделала то, о чем я прошу, — спокойно ответил он.

Ее голос, когда она заговорила, зазвучал как шепот:

— Ты дьявол.

— Интересное предположение, — согласился он. — Об этом говорили и раньше. Однако если это проделки сатаны, то, по меньшей мере, забавные.

— Ты простишь меня, если я позволю себе не согласиться?

— Конечно, — ответил он и сузил глаза, обратив внимание на ее ироничный тон. — Но я не обладаю запасом терпения, к тому же у меня есть и другие обязательства на этот вечер. В театр позволительно являться после поднятия занавеса и до первого антракта, но ни в коем случае не позже.

— Не мог бы ты по крайней мере отвернуться?

На его лице появилась слабая улыбка, и он медленно покачал головой.

— Ты слишком хитрая. Более того, так я лишу себя большей части ночных… развлечений.

Досада на его дерзость и на собственную просьбу наполнила ее грудь болью невыплаканных слез. Направившись к гардеробу, она рывком развязала пояс своего халата. Достав из глубины шкафа корсет с глубоким вырезом, подходящий к золотистому шелковому платью, она на какое-то время задержала его в руках, затем вызывающе вскинула голову, и халат соскользнул на пол. Быстро подняв руки, она продела голову в вырез сорочки из желтого атласа, опустила ее по обнаженному телу, просунула руки в проймы, застегнула несколько боковых крючков — и все было готово.

Она повернулась, чтобы бросить на него торжествующий взгляд, но вместо своего незваного гостя увидела крупную фигуру няни в дверном проеме маленькой спальни.

— Мадемуазель! — возмущенно воскликнула Деде, когда ее взгляд переместился с полураздетой девушки на Наварро, развалившегося в кресле возле дальней стороны кровати. Она быстро перекрестилась от дурного глаза.

Какое-то мгновение Наварро выглядел обескураженным, затем улыбнулся.

— Преданная няня, как я полагаю, занимается черной магией?

Деде вошла в комнату, не обращая внимания на смуглого мужчину.

— Жюль пришел за мной, мадемуазель. Мы можем что-нибудь для вас сделать?

Кэтрин едва удалось побороть соблазн посмотреть, что предпримет Наварро против оккультных ритуалов Деде.

— Если Жюль еще у двери, скажи ему, что он не нужен. А потом можешь одеть меня для театра.

— Вы собираетесь идти с этим человеком?

Голос Деде вдруг показался ей невыносимо драматичным.

— А ты бы предпочла, чтобы мы остались здесь? — спросила она, обведя комнату многозначительным взглядом. — Конечно же, я иду с месье Наварро.

— Но, мадемуазель, вы говорили…

— Неважно. Теперь я хочу пойти. Немедленно.

Деде начинала говорить привычным решительным тоном, но потом стала действовать по-другому.

— Очень хорошо, но в золотом? Мадам сказала мне, что вам следует носить что-то подобающее девушке, что-то скромное.

— Золотое, — ответила Кэтрин, после чего, стараясь не замечать насмешливого взгляда Наварро, достала пару желтых атласных туфелек, подходивших к платью.

Когда няня вышла дать распоряжение Жюлю, в комнате повисла тишина. Окидывая взглядом стройную фигурку Кэтрин, Наварро задумчиво произнес:

— Мне следует запомнить, chérie, что у тебя прекрасно получается прекословить.

Кэтрин знала, что обязательно привлечет внимание. Но все же не ожидала вытянутых шей, нескрываемых пристальных взглядов и пробежавшего среди публики шепота, когда появилась в театре под руку с Наварро. Она пыталась оставаться такой же невозмутимой, как он, но это было нелегко. Все глаза, казалось, пронизывали их насквозь, воображение каждого было занято их личной жизнью.

Она надеялась, что им повезет укрыться в ложе с перегородками — кабинке с ширмой, которой пользовались дамы, ожидавшие рождения ребенка или носившие траур, а также мужчины, сопровождавшие женщин сомнительного поведения. Но как бы ей этого ни хотелось, скрыться не получилось. Ложа, в которую ее проводили, была самой многолюдной из всех: в центре нижнего яруса, с привлекающим глаз обилием цветов.

По крайней мере, она не осталась с Наварро наедине: справа сидела ее мать с Маркусом, слева — молодая девушка с высокой прической, в простом белом муслиновом платье, рядом с которой расположилась женщина в платье из темной ткани с закрытой шеей, — скорее всего дуэнья или бедная родственница. Дальше за ними сидела пара американцев с удивительно светлыми волосами и кожей.

Первый акт пьесы приближался к концу, а Наварро не предпринимал попыток их познакомить. Он усадил Кэтрин в одно из двух оставшихся в центре кресел и занял место рядом.

Французская мелодрама, Selico[51], была поставлена труппой беженцев с Сан-Доминго и собрала полный зал из более чем семи сотен зрителей. Ложи обоих ярусов были заняты, и партер внизу был заполнен до отказа.

Возможно, история действительно была захватывающей, а актеры — великолепными, но Кэтрин не замечала ничего. Ее внимание было приковано к нише возле окна — той самой, где состоялась их злополучная встреча с Наварро. Она никак не могла забыть тот квартеронский бал, проходивший в этом театре всего несколькими днями ранее. Если бы она оглянулась вокруг, то узнала бы некоторых джентльменов, которые той ночью были на балу, а сейчас сидели здесь, рядом со своими женами и детьми. Она как будто увидела скрытую часть жизни этих мужчин и сама стала частью этой жизни.

Впервые с тех пор, как Наварро ворвался в ее дом, у Кэтрин появилось время подумать, почему он это сделал. Был ли это очередной способ насолить Маркусу? Дьявольская прихоть? Жаль, что она этого не знала. При тусклом свете театральных ламп его лицо казалось ничего не выражающей темной бронзовой маской.

По окончании первого акта раздались громкие аплодисменты. Занавес быстро опустился. Фонарщик зажег огромную центральную люстру с хрустальными подвесками и установил в держатель между ложами. Все поднялись, послышались вздохи и шуршание, стали раскрываться ажурные веера из кружева и цветного шелка, напоминающие пальмовые листья, джентльмены засуетились, готовясь нанести первые визиты в разные ложи. Именно поэтому девицы на выданье обычно больше любили антракты, чем пьесы.

Первой в их ложе заговорила мать Кэтрин.

— Это самая прелестная новинка в списке сезонных спектаклей, не так ли? Легкая, по сравнению с обычным репертуаром, но забавная.

Она подождала, пока смолкнут слова согласия, и продолжила:

— Очень жаль, что вы с Рафаэлем пропустили начало, Кэтрин, но нескольких слов будет достаточно, чтобы ввести вас в курс дела. Значит, голова у тебя уже не болит? Я очень рада, что Рафаэлю удалось уговорить тебя приехать. Я была уверена, что ты захочешь познакомиться с его сестрой.

— Несомненно, — ловко подхватил Наварро, прежде чем Кэтрин успела что-либо ответить. — Кэтрин, позволь представить тебе мою сестру Соланж и ее компаньонку, мадам Тиби. Цветы вокруг нас — в честь Соланж. Недавно ей исполнилось восемнадцать, и сегодня ее первый выход в театр. До сегодняшнего дня она уединенно жила в деревне, в Альгамбре. Именно ради нее я вынужден был оставить тебя на эти три дня, Кэтрин, но, может быть, ты окажешь любезность познакомить мою сестру со своим городским кругом друзей.

— Конечно. Здравствуй, Соланж. — Кэтрин радостно и облегченно улыбнулась: значит, цветы были не очередной своеобразной шуткой в ее адрес, устроенной Наварро в честь ее выхода из заточения. Более того, он искренне извинился за настойчивость, с которой требовал сопровождать ее в театр. Она снова могла успокоиться. Могла ли?..

Соланж кивнула ей в знак приветствия, но на ее худом болезненном лице не появилась ответная улыбка. В черных как угли глазах мадемуазель Наварро читалась подозрительность и настороженность. Она сидела в кресле, держа спину прямо, и ее прическа выглядела слишком вычурной для ее возраста, а однотонное белое платье, напротив, явно было пошито провинциальной портнихой.

Сидевшая рядом с ней женщина, мадам Тиби, оказалась еще менее приятной. На ней была вдовья шляпка с бледным кружевом и черной лентой. Она обладала бесцветными губами некрасивой формы и болезненно желтой кожей под слоем рисовой пудры, а цвет ее глаз словно выгорел под палящим солнцем и стал совсем светлым, коричнево-серым. На таком тусклом фоне болтающиеся в ее ушах золотые серьги выглядели неуместно, неестественно ярко. Трудно было определить, Соланж следовала примеру этой женщины или наоборот, но мадам Тиби тоже ограничилась кивком.

Наварро, казалось, большего и не ожидал. Он сразу же повернулся к паре, сидевшей за его сестрой и компаньонкой.

— Кэтрин, это Джилс Бартон и его сестра Фанни — мои друзья и по совместительству соседи, когда я живу в Альгамбре.

— И в другое время, надеюсь, — сказал Джилс Бартон, вставая и склоняясь к руке Кэтрин.

Он возвышался над ней, широкоплечий светловолосый великан, возможно, даже более высокий, чем Наварро, с проницательными синими глазами и открытой радушной улыбкой. Его большая ладонь была теплой, и он задержал в ней ее пальцы, отпустив их не слишком поспешно, но и не чересчур поздно.

Его сестра наклонилась вперед.

— Мы так рады встрече с вами, мадемуазель Мэйфилд. Я знаю, ваш отец был американцем, поэтому мы в чем-то похожи, не так ли? Надеюсь, вы не станете возражать, если мы с братом будем присутствовать на вечеринке? Раф настаивал, а мне так редко удается убедить Джилса выехать в город.

— Вовсе нет, мисс Бартон, — ответила Кэтрин. — Месье Наварро волен приглашать всех, кто ему нравится, в то время как я считаю, что большие вечеринки гораздо веселее.

Фанни Бартон нервничала, это стало понятно Кэтрин, когда она заговорила снова. Ее лицо побледнело, так что веснушки на переносице превратились в брызги золотистых капелек, а широкий рот изогнулся в нерешительной улыбке.

— Можно сделать вам комплимент по поводу вашего платья? — спросила женщина, серьезно глядя на нее своими серыми глазами. — Оно напоминает мне одежду, которую я носила дома, в Филадельфии. Не могу передать вам, как приятно видеть цветной наряд. Здесь носят так много белого. Красиво, конечно, и со всем сочетается, потому что он такой практичный и подходит для теплого климата, где все должны часто переодеваться и стирать одежду, надев хотя бы раз, — но все же он такой блеклый. Ваше платье выделяется, как желтый пион на клумбе белых роз.

Кэтрин уже почти забыла, во что была одета. От воспоминания о мужчине, которого они называли Раф, краска прилила к ее щекам. Однако она была вынуждена признать, что платье имело успех. У него был низкий круглый вырез, который со стороны спины поднимался в присборенный стоячий воротник. Юбка мерцающими складками ниспадала от самого лифа и до пола, сзади превращаясь в небольшой изящный шлейф. Несмотря на простоту кроя, платье выглядело царственно благодаря роскошному золотистому шелку. Жемчужное ожерелье, браслет и серьги, в последний момент взятые Деде из маминой шкатулки, прекрасно дополняли ее необычный toilette[52].

— У вас земля возле Альгамбры? — спросила Кэтрин. Было проще продолжать разговор с Фанни Бартон, чем повернуться и пытаться вести светскую беседу с Наварро.

— Да, у нас есть плантация в пяти или шести милях от Альгамбры. Очень милый дом, хотя не такой просторный, как тот, что получил в наследство от отца Раф, да и участок гораздо меньше.

— Но вам бы хотелось жить в городе?

— По правде говоря, нет. Мне нравятся здешние развлечения, магазины, балы, бесконечные приемы и шумные рауты — даже цирк месье Гаэтано. Но это не для меня, — засмеялась она. — Джилс упрекает меня в том, что я больше люблю ходить на судне, чем наносить визиты. Я все равно быстро устаю от них и скучаю по тишине дома.

— Правда? Я провела на плантации одно лето. Тогда я была ребенком и мне казалось, что дни там текут так же медленно, как река.

— Да, все это так и сейчас. Кроме того, в последнее время нам доставляют беспокойство рабы. Когда Джилс пять лет назад купил это поместье, там были рабы с острова, и вы, конечно же, знаете, что негры из Вест-Индии повсеместно практикуют эту ужасную черную магию, которую называют вуду. Не говоря уже об их замыслах устроить восстание по примеру революции на Гаити.

Мадам Тиби кивнула и невежливо вмешалась в разговор.

— Я могу рассказать об этом парочку случаев. У нас в Альгамбре есть несколько негров с острова. Выглядят как звери. Я знаю, что говорю. В девяносто первом мои отец и мать, старшая сестра и муж были убиты на Сан-Доминго, который сейчас называется Гаити. Мой сын умер в лодке, когда мы совершали бегство на Кубу. Мне повезло убежать и остаться в живых. А столько людей умерло!

Ее неприятный монотонный голос не вызывал желания посочувствовать. Она смотрела стеклянным взглядом, в котором было что-то отталкивающее, и над ее верхней губой выступили капельки пота. Когда же свет от свечи упал на ее высокий выпуклый лоб, Кэтрин увидела, что толстый слой рисовой пудры скрывал глубокие оспины.

Фанни улыбнулась и произнесла утешающим тоном человека, много раз слышавшего эту историю:

— Я знаю, для вас это было ужасно.

— Ужасно? Они дьяволы, исчадия ада. Следует направить армию и всех их перебить.

— Наполеон пытался, но у него ничего не вышло, — понизив голос, сказала Фанни. — Но сейчас вы находитесь в городе и, возможно, в числе очередной волны беженцев с Сан-Доминго найдете некоторых ваших старых друзей и тех, кто покинул испанскую Кубу из-за франко-испанской войны.

Пожилая женщина не проявила ни малейшего интереса к такой возможности. Она раздраженно передернула плечами и отвернулась.

Неожиданно Соланж с удивительной тактичностью привлекла внимание своей компаньонки к партеру под ними.

— Посмотрите, мадам, на того забавного старика. Он похож на самого «короля-солнце»[53]. Кто бы это мог быть?

Посмотрев, куда указывала пальцем девушка, Кэтрин не удержалась от улыбки. Старик, которого увидела Соланж, был одет по моде предыдущего поколения: в напудренный парик с косой, атласные штаны до колен, шелковые чулки, сапоги с красным каблуками и серебряными пряжками и парчовую накидку. В одной руке он держал украшенную ленточками трость и кружевной носовой платок, другой прижимал к груди маленького белого пуделя, в то время как на его плече, вцепившись, сидела верткая обезьянка.

— Это кавалер ордена Почетного легиона, — ответила ей Кэтрин. — Он одет в точности так, как одевались джентльмены при старом режиме, насколько я помню. В детстве он был одним из моих любимцев, возможно, потому, что держал кондитерский магазин. Вам непременно нужно заглянуть туда, пока вы здесь, и попробовать его пралине.

Соланж застыла.

— Нет уж, спасибо, — сказала она холодным тоном. — Я уже не ребенок.

Кэтрин и не думала ничего такого. Она сама была завсегдатаем магазина этого шевалье на Чартрес-стрит. Но Соланж уже повернулась к ней спиной и заговорила со своей компаньонкой: очевидно, Кэтрин задела ее самолюбие.

Ложа быстро заполнялась. Несколько молодых людей столпились вокруг Ивонны Мэйфилд; она привычно принимала их комплименты, ведя себя кокетливо и в то же время по-матерински снисходительно. Наварро ушел поприветствовать кое-кого из друзей, и Кэтрин видела, как он подводил их к своей сестре и представлял. Даже Бартоны были заняты беседой с другой американской парой — в переполненном театре громкая английская речь преобладала над мягким французским языком.

Кэтрин поднялась и направилась к задней части ложи, невольно ища укрытия от направленных на нее лорнетов и насмешливых бликов биноклей.

— Ты выглядишь ravissante сегодня, chérie.

Вздрогнув от раздавшегося прямо над ухом шепота, Кэтрин обернулась и лицом к лицу столкнулась с Маркусом. Мгновенно решив, что легкий пустяковый флирт — лучшая защита, она улыбнулась.

— Спасибо, сэр. Вы очень любезны.

— А ты жестока, — упрекнул он. — Иначе нельзя объяснить твое сегодняшнее поведение. Обнадежить меня возможностью, а затем сослаться на болезнь, предоставив мне сопровождать твою мать, — это некрасиво. И в конце концов окончательно унизить меня, появившись в театре с гордо поднятой головой, одетой в шелк и жемчуга, под руку с этим чертовым корсаром.

Кэтрин раздражало его болезненное отношение к ней. И все-таки, хоть в этом не было ее вины, ей пришлось признать, что с ним обошлись нехорошо. Маркус был привлекательным мужчиной: его каштановые волосы красивыми прядями спадали на лоб, в карих глазах застыла мольба, а рука была перевязана и так романтично прижата к груди. Он не вызывал у нее никаких чувств, но ей было приятно осознавать, что она способна держать его в напряжении.

— Извини, Маркус. У меня и в мыслях не было тебя обидеть. Я действительно не планировала приходить сегодня вечером, но мне попросту не оставили выбора.

— Ты имеешь в виду, что это Наварро заставил тебя выйти в свет? Mon Dieu, он искусно постарался. Ты, конечно, не можешь этого знать, но, едва вернувшись в город, он встретился с тремя своими товарищами: вчера вечером — с Антуаном Робичем и сегодня утром — с Маригни, а также с моим пустоголовым кузеном Бернардом, единственная вина которого состояла в том, что он попытаться защитить честь нашей семьи.

— Чтобы обелить имя впутанной в это дело леди… — низким голосом перебил его Наварро.

Он подошел к Кэтрин и, взяв ее холодные пальцы, накрыл их своей рукой.

— Кэтрин это неинтересно. В том, что произошло, виноват только я — разумеется, после тебя, Маркус. Единственный недостаток Кэтрин — ее соблазнительная красота, что я и объяснил джентльменам, о которых ты упомянул. Смею надеяться, больше никто не станет в этом сомневаться.

В словах Наварро был вызов, но Маркус с горькой улыбкой отклонил его и кивнул в знак согласия. Однако как только Кэтрин повернулась, чтобы покорно идти следом за Наварро, она заметила выражение глаз Маркуса и вздрогнула от страха.

— Холодно? — спросил Наварро. — Кажется, у меня есть кое-что, способное согреть твою кровь.

Кэтрин искоса взглянула на него, подозревая в этих словах скрытый смысл, но не понимая, что конкретно он имеет в виду. Затем увидела, как распахнулась дверь ложи и вошел слуга в ливрее, неся поднос с наполненными до краев бокалами шампанского.

Когда все присутствующие взяли в руки бокалы, Наварро повернулся к ним лицом, одной рукой поднимая бокал, а другой сжимая пальцы Кэтрин. Ивонна Мэйфилд подошла и стала рядом с ними.

— Леди и джентльмены! За наше будущее и за юную леди, которая согласилась разделить со мной жизнь, — за мою невесту мадемуазель Кэтрин Мэйфилд!