Диверсант из рода Нетшиных

Глава 11

в которой Товтивил тоже собирается на рать и участвует в жертвоприношении; также мы узнаем о подвигах княжича Федора в Витебске и татарских кознях

Примерно одновременно с русичами стал собираться в воинскую дорогу и Товтивил. С собой он должен был привести небольшой отряд всего человек в пятьдесят конных, ускоренный переход которого из Ливонского края в Эстляндию вряд ли мог вызвать серьезный переполох среди орденских людей, буде даже они о том прознают. Не решаются большие дела настолько малой ратью, не те еще времена, не та выучка и не то оружие! Впрочем, про другие эпохи здесь знали только разве что в другую сторону. Отчасти и потому — по установленному издревле обычаю, полагалось пред началом столь важного в нынешних обстоятельствах деяния принести богам богатую очистительную жертву.

Жертвоприношения племена, населявшие эти земли, любили. Были среди подобных празднеств разные. Так, к концу года традиционно приносили в очистительную жертву козла, но и человеческие жертвы были в Литовском крае в ходу, почитаясь более угодными богам, нежели козлиные. При них присутствовало всегда громадное количество народу, обстановка создавалась предельно торжественной. Причем была еще и такая градация: на добровольные и насильственные. Стоит ли заметить, что преступники, уличенные в своих деяниях, равно как и иноверцы, к участию в этих обрядах хотя бы и в качестве наблюдателей не допускались — под страхом немедленной смерти, между прочим!

К добровольным очистительным жертвоприношениям обрекали себя, как правило, больные, увечные или совсем глубокие старики — так, к примеру, сжигали себя в конце жизни Криве-Кривейто, а родители приносили в жертву богу Потримосу своих детей. Случалось приношение насильственных жертв и из военнопленных, происходило это обычно после удачного воинского похода, когда первосвященнику на руки отдавали до трети всей полученной добычи, а знатнейших пленных не назначали под выкуп, а торжественно сжигали.

Так несколько лет назад после одержанной пруссами победы над крестоносцами многих из побежденных взяли в полон, а одного решили принести в благодарственную жертву. Для этой цели бросили между пленными жребий, выбор пал на гражданина города Магдебурга некоего Гирцгальса. Но тот, считавшийся в своей местности человеком богатым и благородным, обратился с просьбой о спасении от жуткого обряда к одному из прусских старейшин, именуемому Генрихом Монте.

Тут надо сказать, что сам Монте ранее был в Магдебурге именно в качестве пленного. И именно по свидетельству Генриха, бывшего в своем селении виршайтосом — что ниже кривуле, но все-таки старейшиной — Гирцгальса освободили-таки от кажущегося неизбежным принесения в жертву. По существующему положению жребий был брошен заново, и снова выбор пал на того же магдебургского немца. Тут опять вступился за него Монте. Пришлось бросать жребий в третий раз. Надо же, но вновь выпал Гирцгальс! Он сам после такого не стал просить для себя помилования, взошел добровольно на костер, на котором и был сожжен во всем своем всеоружии...

И на сей раз действо обещало быть торжественным, но не настолько же пышным и необычным. Поначалу вышел вперед один из вайделотов, изложил действующие правила жизни. Привели козла, тут в дело вступил уже и сам Криве-Кривейто. Лиздейко возложил на животное руки и стал громко читать молитвы, окружающие при том массово каялись в совершенных ими грехах.. Придерживая свое пышное убранство и не снимая левой руки с перевязи, где был изображен Перкунас, первосвященник ступил на шаг назад.

Впереди оказался начавший жертвоприношение вайделот. Он подошел к назначенному жертвою козлю, убил его специальным ножом, кровью животного окропил всех присутствующих — Лиздейко болезненно поморщился, когда красные капли упали на перевязь с изображением Перкунаса. Другую скотину, как то — быков, свиней, гусей, кур, равно как и лошадей, предпочтительно белых, — в тот день в жертву не приносили, ограничившись лишь традиционным для Литовского края козлом.

Вайделот же, выступивший жертводателем, по завершении этого, собственно, процесса вышел в толпу окружавшего народа и позволил каждому поочередно подойти к себе и взять за волосы, потрясти из стороны в сторону, как бы грехи свои из жреца вытряхивая. Сразу, как отошел от вайделота последний, бросились к нему вновь окружающие и стали заново трепать его за волосы. Жрец об ту пору кричал, что было сил, по местным верованиям считалось, что чем громче крик, тем полнее будут отпущены богами грехи всем тем, кто в жертвоприношении участвовал!

А завершал все, конечно, вполне традиционный для здешнего мироустроения роскошный пир...

...Товтивил встал из-за стола и направился к временно разбитому для него неподалеку от праздничной поляны шатру. Князь знал, что должны были прибыть уже к тому времени послухи с восточных земель Литовского края, потому и не досидел опричь первосвященника Лиздейко, пусть и считалось это место за столом особо почетным.

«Горазда пить и гулять литва, — думал внутри себя по дороге беглый племянник владетельного Миндовга. — Не оттого ли и многие мои неустройства, что когда воевать уже пора — им бы только петь да праздновать?! Ладно, послушаем, как заратились на эту пору русичи, срок оговорен был, успевает ли Федор?».

Полоцкий княжич, судя по донесенным из пограничных мест сообщениям, успевал вполне, и даже с избытком. Товтивил даже подивился — того ли ждал он от русичей? Впрочем, те, как известно — долго запрягают, да потом едут так быстро, что не угонишься! Князь помнил, как удивился, когда полочанин предложил поначалу идти на Дерпт-Юрьев. Да, действительно, говорил Константинович что-то в оправдание такому именно решению, что подождет Кенигсберг другого случая. А Товтивил дивился только — тот ли это Федор, которого он встретил сразу после разгрома великой свадьбы, и тот ли, которого узнал впервые два долгих года назад?

И что удивительно было литвину, так то, что ни тогда, ни после княжич не вспоминал ни словом про свою суженую, как называли нареченных подруг русичи. Как будто не существовало для него после свадьбы Вайвы в природе — не мог же он разлюбить ту, ради которой сам Товтивил рискнул пойти на небывалый досель великий сговор, ту, с которой был готов Федор провести оставшийся век жизни? Не знал уже, что и думать, но от досужих по случаю размышлений его оторвал гонец с южного порубежья.

— Худо дело, князь, — с порога дома заговорил посланник, не дожидаясь вопроса. — Озоруют очень татарове, пытавшиеся в Мазовию да к мадьярам проникнуть. Войско у них было невеликое, числом едва человек тысячи в две, понятно, что проверить вышли, как их встретить готовы — и готовы ли вовсе. Но на обратном пути, — гонец скорбно склонил голову.

— Говори, — властно молвил Товтивил. — Как есть, сказывай.

— Случайно, можно сказать, прознали мы про то, князь. Татарове на обратном пути осенью, проходя мимо владений русичских, — пусть и считают тех своими данниками и товарищами — беду для них организовали. Вынимали поганые у убитых ими поляков сердца, обмакивали в сильный яд и втыкали на колья, что расставляли под водой по озерам и рекам. Рассказывали нам, что не брезговали при том степняки и чернокнижными услугами — даже из нашего Литовского края вытребовали себе юодокнигиникасов. И оттого много людей потом, в основном среди русичей, что отравленной и заговоренной ядовитой воды той испило либо в приготовлении пищи пользовало, заболевали неведомыми в тех местах болезнями и умирали в муках, пока не проведали про эту мерзость отравную.

— Так, с этим понятно, — молвил Товтивил. — Будем думать, как еще и эту напасть обойти. А что слышно про княжича Федора? Знаю я про его планы, важно, что в народе про его деяния нынешние слышно? Да и как старый князь Константин — здоров ли и силен по-прежнему бык Безрукий? Придет ли под Дерпт тверской князь Ярослав Ярославович?

— Начну, с тверичей, князь, — отвечал гонец. — Войско от Ярослава Ярославича ожидается в пределах, оговоренных меж вами. Придут ли новогородцы, пока неведомо. Смолян точно не будет. Княжич Федор решил обойтись в основном своими силами.

— Это я уже понял, надеюсь, в Кенигсберге нам достанется больше воинской славы, — нетерпеливо перебил гонца Товтивил. — Что сам-то Константинович поделывает?

— Послухи донесли из Витебска, что после того, как княжич там погостил, некий немецкий купец Ильбрант направил на него в рижский магистрат жалобу, что обманут полочанином на целых тринадцать изроев*. И говорят, что архиепископ рижский, преосвященный Иоанн принимает в решении по тому делу самое живое участие.

— Ну да, деньги приличные, — согласился князь. — Но это не наше дело, хотя после взятия Дерпта Федор может долг и погасить, если его признает. Ожидают ли, кстати, в Датской Эстляндии нашего выступления?

— Как нам удалось вызнать, мирной жизнью по-прежнему живут там. После битвы при Раковоре убедились вроде бы датчане, что русичи без осадного припаса на стены не пойдут. А в онемеченном Дорпате и вовсе покойны, ведь целых три стены вокруг города!.. Вот, смотри сам, князь, что пишет оттуда послух: «бяше град тверд Гюргев в 3 стены и множество людии в нем всякых, и бяше пристроиле собе брань на граде крепку», — гонец развернул перед Товтивилом небольшой пергамент.

— Хорошо, я доволен тобой, ступай. И скажи там, чтобы нашли и позвали ко мне Треняту. Если нет его в доме или во дворе, пусть пошлют в трактир, что держит Келпса, он наверняка пробует у него здешнее пиво и сравнивает его с новогрудским.

Гонец поклонился и вышел, а Товтивил глубоко и надолго задумался. Все только что услышанное им никаким образом не могло изменить намеченных заранее и твердо по срокам планов, беглый князь прекрасно понимал, что от правильного их исполнения зависит успех не только одного передового похода на Юрьев, некогда исконно русичский город, основанный, как говорят, больше двухсот лет назад Ярославом Мудрым и взятый относительно недавно на меч немецкими рыцарями, но и всей предполагавшейся на зиму войны.

Не было пока никакого ответа от Миндовга, писать которому должен был княжич Федор — хотя бы и на правах обиженного мужа, — от Товтивила владетель Литовского края, так и не утвердивший за собой предложенную папой Римским королевскую корону, равно как и вернувшийся из католичества в привычную дедову языческую веру, никаких посланий читать просто не стал бы, порвал бы и выбросил. А ведь уже более пяти месяцев прошло с того утра, когда сидели они у покрытого тонкой коркой золы вчерашнего костровища вчетвером и решали, как поступать дальше!

Надо заметить, что Федор тех, самого начала июля, договоренностей придерживался строго — все, что обещал, исполнил, и не сомневался Товтивил, что немало открытий таит в себе еще княжич после своего чудесного воскрешения из мертвых. Князь подвиг к себе по полу ведерную корчагу с холодным квасом, зачерпнул из нее висевшим обочь емкости ковшиком и с удовольствием напился.

Встал, прошелся по комнате, пожал плечами. Тут-то и хлопнула ожидаемо входная дверь — сквозь нее протиснулся внутрь званый Товтивилом Тренята Жемайтский, исполинского вида литвинский рыцарь лет тридцати, неизменно сопровождавший князя более чем в десятке последних походов.

— Готовы ли на рать назначенные вои? — спросил негромко вошедшего великана.

— Только молви, и через час станут у стремени со всем нужным припасом.

— Хорошо. Проверь оружие и конскую справу. Послезавтра с рассветом выступаем...

______________________

*) Изрой — в те времена литовская гривна, выглядевшая как серебряный слиток пальчиковой формы, примерно равнялась по стоимости одному русичскому рублю.

в которой после осмотра вайделотки Бируте выясняется, что Вайва беременна, и что условия содержания в Кенигсбергском замке подходят ей мало

О том, что его пленница в тягости комтур узнал примерно в конце сентября, когда в его личные покои бурей ворвалась приставленная смотреть — и присматривать! — за Вайвой немка Магда. Было видно, что новость эту вынашивала она в себе явно не первый день, оттого и речь ее была несколько возбужденной — по крайней мере, Альбрехт решил считать так, сделав вид, что не замечает густого и застарелого винного запаха, что исходил от перезрелой женщины.

— Господин мой! Моя подопечная находится под моим приглядом уже три, почитай, месяца, и за это время у нее ни разу не было нечистых дней. Наверное, приглашать к ней господина Якоба, — ученый мейстер Якоб Готтфрид ведал в замке и всей врачебной практикой, и одновременно фармацевтикой — сиречь, изготовлением разнообразных лечебных порошков, пилюль и снадобий, — еще слишком рано, сама она, кажется еще ничего не подозревает. Лекарского осмотра ей пока не потребно, кажется. Ту жмудскую породу, конечно, еще поди пойми. Но у меня-то глаз наметанный! — Магда гордо, как ей показалось, подбоченилась и неожиданно для себя громко икнула. Явно смутилась, укрылась лицом в поднятом белом переднике.

Мейсенский встал со своего кресла, обошел вокруг Магды, внимательно ее разглядывая, обернулся к стоящим чуть поодаль личным слугам и кивнул одному из них:

— Ты, Зигфрид! Спустись вниз и приведи ко мне ту вайделотку, что взяли мы неделю назад на постоялом дворе у Сапеги. Хоть и дают эти жрицы при поступлении в свое сословие, как мне рассказывали, обет девственности, — комтур усмехнулся, — но лечить женские болезни ее должны были уже обучить, и определить, понесла ли дитя на самом деле наша гостья, — тут комендант замка долгим взглядом ожег запунцовевшую Магду. — она должна быть способна. А уж от того, каков жрица сделает вывод, и мы будем принимать решение, как поступать дальше.

Альбрехт сделал еще несколько шагов по комнате, подошел к приоткрытому оконцу, скорее, бойнице, выглянул наружу. На плацу перед высокой башней донжона двумя ровными шеренгами выстроилась полусотня копейщиков, несшая постоянную охранную службу на замковых стенах. Комтур несколько минут любовался увиденной картиной и выправкой своих подчиненных, потом обернулся и поманил к себе Магду.

— Сколько времени ты служишь у меня? Третий десяток? Скажи, я хотя бы раз запрещал тебе пить? Нет. Но я дважды просил тебя делать это умереннее. В третий раз просить я не буду. Я приказываю тебе прекратить свои возлияния вовсе. По крайне мере, до перелома зимы, — при этих словах лицо Магды сначала приняло нормальный цвет, а потом начало постепенно бледнеть. — И смотри мне, не вздумай еще тут при этой жмуди в обморок грохнуться!

Развернулся, пошел к своему креслу. Но вдруг остановился перед ним, не дойдя буквально пары шагов, развернулся и на каблуках и быстро направился к двери, что-то насвистывая. Кинувшимся за ним слугам бросил коротко через плечо:

— Вайделотку привести в комнату к нашей гостье. Там и узнаем результат...

Так толпой и двинулись по мрачным длинным переходам, постепенно поднимаясь с этажа на этаж и обрастая по пути новыми слугами, стремившимся поднести лишний факел или как-то по-иному угодить хозяину замка. Альбрехт был задумчив и казалось, что не обращает на суету вокруг никакого внимания. Несмотря на кажущуюся близость расстояния — всего-то со второго яруса на пятый — по-прежнему пунцовая Магда изрядно запыхалась и то и дело сбивалась с шага.

Когда весь этот кагал, где каждый старался протиснуться к Мейсенскому поближе, ввалился в комнату к пленнице — ну какая из нее гостья! — Вайва сидела на своей лежанке, скрестив на коленях худые руки. Настроение было и так хуже некуда, а тут — такое многолюдье в ставшую сразу очень тесной небольшую комнатку шесть на четыре мелких Вайвиных шага.

Гулять жене (вдове ли?) полоцкого княжича дозволялось лишь раз в седьмицу, да и то только во внутреннем дворе замка, гда за вездесущем камнем нельзя было углядеть ни одного живого листика, ни одной травинки, ни цветка, да и из живности Вайве за все время попадались разве что мелькнувшие пару раз своими горящими в полутемных коридорах глазами кошки, да ютившие где под кровлей высоких башен голуби — этих бесцеремонно-наглых и стремившихся повсюду нагадить птиц Вайва терпеть не могла с детства.

Кормили вроде бы обильно, но как казалось пленнице, однообразно и невкусно. Много мяса — окрестности замка слыли прекрасными охотничьими угодьями, свежая дичина была всегда — много хлеба, много разбавленного для Вайвы и неразбавленного для смотрительницы вина. А вот со свежей зеленью даже летом были перебои, да и овощей иногда хотелось побольше. В результате Магда частенько выносила из комнаты почти полные миски, что-то глухо бормоча себе под нос на родном немецком о зажравшихся жмудинках.

Как следствие, Вайва — и так не без оснований гордившаяся с малых лет стройной фигуркой, — довольно сильно похудела, и без того тонкие руки сделались почти прозрачными, лицо выглядело бледным и нездоровым, даже при легких работах типа обычного вышивания на пяльцах быстро наваливалась усталость. Пышные волосы — тоже предмет когда-то немалой гордости! — начали сечься и ломаться на концах, лишились былого блеска, даже цвет их, казалось, потускнел. Молодая женщина казалась на вид серьезно больной. Она все реже вставала днем со своей лежанки и покидала комнату только ради коротких внутризамковых прогулок.

Комтур увидел висевшее рядом с дверью зеркало, подошел к нему и приосанился. Спустя несколько минут Зигфрид привел вайделотку, которую звали, как помнил Мейсенский, Бируте, была она третьей дочерью одного из видных сподвижников самого Миндовга, то есть относилась — и по местным меркам, и на немецкий взгляд, — к высшему сословию. При переходе в жречество она, как и другие ее товарки, приняла на себя обет девственности. Служить ей предполагалось в одном из капищ богини Пра-уримы — поддерживать неугасимый огонь, что горел перед идолом.

Казалось бы, довольно простая служба, но на вайделоток налагались жесточайшие ограничения. Если они нарушали обет девства, их — на выбор старших жриц — или вешали провинившуюся нагой на высоком дереве, или закапывали живой в землю, или же зашивали в кожаный мешок, в который помещались также камни, собака, кошка и змея, отвозили к Неману на двух черных коровах и бросали в реку. Если же по небрежности вайделотки потухал священный огонь, то ее сжигали. Новое же негасимое пламя возжигали с помощью кремня, находившегося в руке идола Перкунаса в Ромове, и старшие жрицы ползли с ним до алтаря своего капища на коленях.

Альбрехт поманил Бируте к себе пальцем, на котором красовался крупный орденский перстень, та послушно подошла ближе. Комтур сильной кистью поднял ее лицо повыше и уставился прямо в глаза молодой вайделотке. Жрица не смогла бы отвести взгляд, даже если бы очень захотела. Наконец немец резко отпустил хватку, словно удовлетворившись увиденным, Бируте чуть отшатнулась, как от удара, и облегченно выдохнула.

— Мне рассказывали, что девушек твоего жреческого сословия учат лекарскому и акушерскому делу, а также всяким иным премудростям, — Мейсенский не спрашивал, а утверждал. — И потому мне нужно все твое умение, чтобы ты посмотрела нашу гостью, — он повернулся к Вайве, одновременно правой рукой разворачивая к ней же лицом вайделотку, — поговорила бы с ней, а потом поведала мне, действительно ли находится она в тягости.

При последних словах своего тюремщика — а как иначе можно было именовать роль коменданта Кенигсбергского замка в этой истории? — Вайва вздрогнула, затуманившиеся было привычно в чужом человеческом присутствии глаза вдруг ярко вспыхнули изумрудным огнем. «Я в тягости? — ошалелая мысль бился внутри головы, словно пойманная на лугу в силки куропатка. — Ну конечно же, я в тягости! Я не могла не оказаться в тягости после того, что случилось у нас после свадьбы с Федором!».

И комтур, и вайделотка, и все находившиеся в комнате заметили резкую перемену в поведении молодой женщины. На щеках Вайвы вдруг заиграл привычный легкий румянец, высокая и уже начинающая тяжелеть грудь вздымалась во взволнованном чуть неровном дыхании, осанка выправилась — вайделотка понятливо потупила взгляд и шагнула в сторону пленницы. Но на полдороге обернула и искательно заглянула в лицо Альбрехту:

— Надеюсь, господин комтур понимает, что при нашем дальнейшем разговоре с... — «Вайвой!» — громко, даже излишне громко брякнула заторопившаяся с подсказкой Магда. — Да, Вайвой. Так вот при моем осмотре и дальнейшем нашем разговоре посторонние мужчины, за исключением разве что законного мужа, присутствовать не могут? Всем вам, — обернулась она к толпившимся ближе к двери слугам, — придется выйти.

— Хорошо, мы так и сделаем, — Мейсенский не стал спорить с очевидным и приказал присутствовавшим. — Все вон из комнаты! — и пока засуетившиеся челядинцы стали протискиваться в неширокий дверной проем, кивнул вайделотке на ожидавшую под окном Магду. — А вот она непременно останется. И проследит, чтобы не было в разговорах меж вами ничего лишнего. Сколько времени потребно тебе на все необходимое, жрица?

— Обычно это занимает около часа, — ответствовала та.

— Хорошо. Через час с четвертью я вернусь. И хочу слышать твое слово. Молись своим богам, чтобы было оно правдивым и вполне определенным.

Комтур повернулся и в полтора шага достиг освободившейся от слуг двери, вышел, притворил тяжелое дубовое полотно, подозвал:

— Зигфрид! Останешься здесь на страже до моего возвращения.

Внутри же комнаты Бируте уселась рядом с Вайвой на лежанку и взяла в свои ее разгорячившиеся после слов тюремщика руки. Долгим пристальным взглядом — жемайтка глаз не отвела — прошлась по всему облику осматриваемой, затем на несколько секунд словно бы ушла в себя, потом резко встряхнула обрезанными выше плеч каштаново-рыжеватыми кудрями, по-доброму улыбнулась и заговорила:

— Так значит, ты — Вайва? А меня зовут Бируте. Вот и познакомились, вот и славно, — и вдруг резко обернулась к Магде и тон ее стал властным, было видно, что привыкла она в прошлой жизни своей повелевать и приказывать, как минимум, слугам: — А ты отойди подальше к двери, нечего на самом деле тебе слушать, о чем мы здесь шептаться будем.

Минута в минуту, ровно через час с четвертью Альбрехт миновал промаявшегося у двери Зигфрида, толкнул от себя створку, чуть не прижав к стене запищавшую от испуга Магду, и оглядел комнату. Увиденное ему понравилось не очень, но комтур сам затеял этот чертов осмотр, потому на отдельные шероховатости — вроде той, что жрица и пленница сидели лицом друг к другу, пальцы их рук крепко переплелись, — решил особого внимания не обращать. Важен был результат, из которого предстояло решать, как вести себя дальше с Вайвой, и в каких условиях ее дальше держать.

«Как бы не пришлось отправлять ее из замка в Магдебург, вослед братьям Вальтеру и Гельмуту», — подумал Мейсенский и произнес уже вслух: — Ну что, Бируте, готова ли ты огласить мне итог своих наблюдений? Что ты можешь сказать о состоянии нашей гостьи, Вайвой именуемой?

Вайделотка подняла на комтура мечтательный взгляд вечной девушки, лишенной навсегда счастливого материнского удела:

— Так я скажу тебе, сиятельный господин, и пусть все боги вместе и богиня Пра-урима, как мать многих из них и мать всей земли сразу отдельно, свидетельствуют, что отвечаю я искренне — состояние твоей гостьи плохое, но не безнадежное. Ей надо больше гулять, двигаться и лучше питаться. Хорошо бы ее посмотрел также и твой лекарь, надеюсь, в замке таковой присутствует. Потому что могла я какие-то мелочи пропустить, а его ученый глаз мои невольные — молодая я пока еще служительница Пра-уримы, — оплошлности и промахи выявить сможет и дело поправит.

Бурите осторожно расплела свои пальцы из Вайвиных, ласково погладила жемайтку по щеке и легко встала. Сделала к Альбрехту пару недлинных шажков, подняла голову:

— И на твой главный вопрос отвечу я, сиятельный господин. И будет мой ответ таков — да, в тягости твоя пленница, — сделал вид Мейсенский, что не заметил этой оплошки, что не гостьей назвала Вайву молодая жрица, — носит она мужнее дитя. И думаю, что не позднее середины весны огласится твой замок криком новорожденного...