Дивное лето (сборник рассказов)

Потом пришли четверо

— Рождество, — сказал Ф., — что ж, было время, когда я верил в рождество, как и во многое другое: в праздники, путешествия, лето, длинные белые зимы. Верил теплу комнат, верил ароматам фруктов. Давно это было — в детстве. Даже, по правде сказать, не все детство, не до конца. Всякое ведь случалось — теперь уж не разберешь под ворохом воспоминаний, что и когда, — и, чему раньше верилось больше всего, то уходило, красивое сливалось с уродливым, хорошее с дурным, праздничные дни с заполненными томительным ожиданием буднями. Шли годы, и мне все реже удавалось ощутить радость, а того, что не радовало, становилось все больше и больше. Наверно, все через это проходят. Я еще долго оберегал веру в рождество, так хотелось верить его чарам; в памяти у меня сохранилось несколько чудных рождественских праздников, с запахом смолы и свечей, с поскрипывающим снегом, но уже очень давних, а может, все это просто самообман, вроде тех придуманных воспоминаний, которыми человек тешит себя, а на самом деле никогда он ничего подобного не испытал. Но я лелеял память об этих праздниках, когда все были добры друг с другом и каждый старался угодить остальным. В сочельник, о котором я хочу рассказать, — продолжал Ф., — мне как раз понадобились эти воспоминания, ведь уже шла война и нашей семье даже собраться целиком не удалось. Сидя за покрытым белой скатертью столом, мы все делали вид, будто сейчас самый что ни на есть мирный вечер; мы радовались, что отец еще дома, что о военных действиях мы знаем лишь по сообщениям из газет, радиопередачам да кинохронике. Радовались, что мама опять приготовила винный суп, зажарила карпа и подала фиолетовый свекольный салат в старинной, стянутой проволокой глиняной миске. — Вот только Йожи, — сказала мама, — только Йожи нет с нами. — Что ж поделаешь, — отозвался отец, — хорошо хоть, сто еще не отправили. — Этому мы тоже порадовались, потому что мой старший брат, хотя его уже призвали, пока проходил подготовку как новобранец и не был с нами в тот вечер только из-за того, что не получил увольнительной. Мама отложила два кусочка жареного карпа на случай, если вдруг его отпустят после сочельника. Залила их уксусным соусом с луком, как любил Йожи. На улице было холодно, но даже снег изменил памяти рождества, снега не было, только дождь моросил после обеда, а к вечеру дороги подмерзли и стало скользко. Мне тогда шел двенадцатый год, и я еще с нетерпением ожидал, когда зажгутся свечи на елке, заискрятся бенгальские огни, ждал подарков; и, когда наконец разрешили войти в комнату, я еще смог ощутить радость праздника, и, мне кажется, у отца с матерью тоже стало радостней на душе, и бабушка получила в подарок какую-то теплую одежку; мы перецеловались, и все было замечательно: и то, что все сели за стол в праздничном настроении, и то, что в печке потрескивали дрова, наполняя комнату сладковатым теплом; и винный суп был замечательный, и рыба — блюда, которые мама никогда не готовила в другие дни, так уж у нас было заведено, что эта еда подавалась только на рождество. После ужина мама поставила на стол яблоки, орехи и сладости, отец разлил по стаканам вино. Выпив, он закурил сигару. Сигары он тоже курил только на рождество, больше никогда, он от них кашлял, но и это стало частью праздника. Мы пристали к отцу, чтобы он что-нибудь рассказал: он любил рассказывать; мы требовали историй, уже сотни раз слышанных: о том, как ему в детстве покупали перед престольным праздником шляпу или как в девятьсот шестнадцатом его прямо с гауптвахты взяли на фронт. Он посмеивался, попыхивал сигарой, откинувшись на стуле, и старался рассказать уже известные истории как можно красочнее и подробнее. Он сам получал от этого огромное удовольствие, вспоминал новые детали, а мы слушали, кололи орехи и потягивали вино, ведь на рождество не обязательно ложиться до полуночи, сиди хоть всю ночь. Потом, слегка захмелев, мы начали петь, негромко, сначала какую-то рождественскую песню, а после по очереди самые наши любимые. Мы смеялись — а ну, какая же песня мамина любимая, а какая бабушкина, и все было замечательно.

— Время близилось к полуночи, — продолжал Ф., — как вдруг в дверь постучали. Мы переглянулись, кто бы это? Мама, недоумевая, поднялась, стряхнула с передника ореховую шелуху, но отец, вынув изо рта почти докуренную сигару, озадаченно и как-то странно проговорил: — Я сам… Но кто же это — в сочельник? — Он вышел на кухню, мы за ним — подглядывать, он медленно открыл дверь и сразу же отпрянул, из темноты на слабый свет вынырнул штык и тускло поблескивающая каска. Но тут каска приподнялась, и мы увидели смеющееся, румяное от мороза лицо Йожи. Все от радости вскрякнули, а Йожи сказал, выпуская изо рта клубы пара: — С праздником вас! — Ну и ну, Йожи! — воскликнул отец. — Глядите-ка, Йожи!.. — Не помня себя от восторга, мы бросились к нему. Но Йожи пришел не один: чинно, немного смущаясь своего неподобающего для сочельника вида, из темноты выступили еще трое вооруженных, как и он, солдат. Отец быстро закрыл за ними дверь. — Так ты… так вы?.. Как вы здесь оказались… и вот так? — спросил он Йожи. — Мы бы посидели с вами немного, — отвечал брат, а сам уже поставил винтовку в угол у раковины и снимал каску. — Если вам дозволено, — сказал отец, — ну конечно, входите, пожалуйста. Я только потому спрашиваю, что вы ведь в наряде, нет? — В наряде, — подтвердил Йожи, — но мы все уладпли. Раздевайтесь, — поторопил он товарищей. Они тотчас повиновались, составили винтовки все вместе у раковины, каски стукнулись о каменный пол; гости расстегнули ремни и вылезли из непривычно пахнущих шинелей. Я сразу принялся разглядывать винтовки, мне никогда не доводилось видеть их так близко, осторожно прикоснулся к одной, но Йожи прикрикнул: — Не трогай, заряжено! — Я испуганно отдернул руку, а солдаты засмеялись. — Мы в патруле, — объяснял Йожи, когда, тяжело ступая солдатскими башмаками, они входили в комнату, — да вот решили, что провести вечер около рождественской елки приятней, чем бродить по улицам. — Ну конечно, — согласился отец, — только не будет ли у вас из-за этого неприятностей? — Неприятностей? — рассмеялся брат. — Какие же могут быть неприятности? Патруль — самое милое дело, тем более в сочельник, кто проверит? — Ну, тогда садитесь к столу, — распорядилась мама, — я подогрею ужин. — Мы уже ели, — сказал один солдат, высокий, рыжеволосый, веснушчатый парень; другой тоже начал отказываться: — Спасибо, не беспокойтесь, нам бы только посидеть, а больше ничего не нужно. — Второй солдат был коренастый, с простым крестьянским лицом, черные волосы напомажены, от него пахло бриллиантином и дубленой кожей. — Ладно, ладно, — сказал отец, — на всех хватит. — Мы, право же, не хотели вас затруднять, — вступил и третий, голубоглазый, с нежным девичьим лицом, он был тихий и немного грустный. По тут вмешался Йожи: — Я ж вам говорил, у нас гостей любят, но тратьте вы слов попусту. — Все засмеялись, правда, третий солдат и смеялся сдержанно. Как вскоре выяснилось, все трое были из провинции и страшно обрадовались, что в праздничный вечер смогут провести несколько часов в кругу семьи. — Кто знает, — говорили они, — когда нас переведут в маршевую роту и что нас там ждет!.. — Да хватит вам, — отмахнулся Йожи, — нечего сейчас об этом. Пока что мы дома, и все тут. — Мама, конечно, сразу заплакала, но отец быстренько разлил вино, тогда и она сказала: — Мы оставили немножко рыбы, сыночек, как ты любишь, и уксусном соусе, — Брат поцеловал маме руку и начал объяснять товарищам, почему он так любит рыбу в уксусе, и обязательно с луком, потом приналег на еду. Когда он доел, еще раз зажгли на елке свечи и несколько бенгальских огней, чтобы солдаты тоже насладились праздником во всей его красе. Полюбовались мерцающим, искрящимся сиянием, потом снова включили свет, и отец наполнил стаканы, но гости пили умеренно, наряд-то у них был до утра. Они расстегнули кителя, закурили, рассказывали о своих семьях, о том, как их, верно, ждали домой; тот, что походил на девушку, извинившись, попросил разрешения спеть «Пастухов» — может, и нам захочется подтянуть, дома-то они всегда поют эту песню в сочельник. Голос у него был неважный, он начал тихо и немного фальшивя, но отец подхватил, за ним мама, и под конец получилось очень красиво. Потом Йожи и рыжеволосый рассказывали о жизни в казарме, всякие смешные, забавные случаи, отец все расспрашивал, как теперь в армии то да се; время летело легко и незаметно.

— Я уже начинал дремать, — продолжал свой рассказ Ф., — когда отец сказал: — Надо же, Йожи, как вам повезло с патрулем… — Да, — отвечал брат, — я уж было совсем расстроился, что не удастся выбраться. — Все благодаря тому дезертиру, — сказал веснушчатый. — Дезертиру? — переспросил отец. — Ну да, — подтвердил солдат с напомаженными волосами и пояснил: — Из казармы сбежал один новичок, вот мы и ищем его. — Да не сбежал он вовсе, — сказал веснушчатый, — просто он еще позавчера получил увольнительную и до сих пор не вернулся. — Э, черт, — посерьезнел отец, ведь он, как бывший солдат, знал, чем это может кончиться. — Дело-то нешуточное! — Какие уж тут шутки, — сказал Йожи, — только не губить же нам сочельник на поиски дезертира, лучше домой завернуть. Потом доложим, что не нашли. — Дурень он, — отозвался напомаженный, — к невесте подался, в город, Та наверняка начала упрашивать, он и раскис… — Глупо, конечно, — сказал веснушчатый. Все немного помолчали, я сразу же забыл о сне, мне хотелось побольше узнать о случившемся. Голубоглазый солдат до сих пор не произнес ни слова, но тут отодвинул стакан и проговорил вроде как про себя: — Такое с каждым может случиться. — А-а, — сказал вдруг Йожи, — давайте-ка лучше попробуем эти замечательные пирожные. — Ешьте, ешьте, — принялась угощать и мама, — не стесняйтесь, у меня на кухне еще есть, сейчас маковый рулет нарежу. — Это вино, — спросил напомаженный, — случайно не толнайское? — А как же, — ответил отец, — толнайское, из Сексарда[3]. Сексардское красное. — Моя родина. — Солдат поднял стакан и, глядя на свет, залюбовался рубиновым напитком. — Но как же он не вернулся? — неожиданно спросил я… — Кто? — взглянул на меня Йожи. — Да тот, о ком вы говорили. — Ах, этот, — сказал брат, — поначалу-то он еще мог возвратиться, а потом его объявили дезертиром и назначили розыск. — Мы ему зла не желаем, — произнес веснушчатый и обнял Йожи за плечи, — правда, не желаем, зачем нам портить ему рождественскую ночь. — Праздник любви, — сказал голубоглазый; он не пил, не ел, только сидел у стола, уронив на колени руки. — Сексардское красное, — повторил тот, что был родом из Толны, — эх, развесели-ка своего сына! — И он залпом выпил. — Смотри, — предостерег Йожи, — не хвати лишнего. — По мне не заметят. — Оно конечно, — сказал отец, — по все же поосторожнее, как бы не было беды. — А если его поймают, — спросил я, — что с ним сделают? — Брат пожал плечами, потом тихо проговорил: — Расстреляют. — Расстреляют?! — ужаснулся я. — А то что ж, война ведь! — Но если он только хотел провести дома праздники? — Все равно, — сказал Йожи, — это никого не интересует. Дезертир, и точка.

— Вот так просто возьмут и расстреляют? — никак не мог я поверить. — Да нет, не просто, — ответил брат, — отдадут под трибунал, но там особенно не церемонятся. — Построят взвод на казарменном дворе, — вступил веснушчатый, — в каре, барабанная дробь, и — пли!.. — Но он же никому не сделал ничего плохого! — настаивал я, — И не враг, а свой! — Сказали, что прохвост он, — горько усмехнулся тихий солдат, — я его не знал, так что не могу судить, знаю одно — с каждым из нас такое может случиться, — Ну нет, — предостерегающе сказал отец, — ты уж, Йожи, да и вы все, ребята, будьте осторожны, не попадите в беду из-за какой-нибудь глупости… — Ну а если ему не хотелось возвращаться? — упорствовал я. Йожи и солдаты посмотрели на меня: — Иногда и нам не хочется, да нужно. — Приказы нужно выполнять, — грустно сказал отец, — вы уж, ребята, поосторожней.

— Стало тихо, — продолжал Ф., — говорить ни о чем не хотелось. У всех как-то испортилось настроение.

— А хорошо все-таки, — тихо произнесла наконец мама, — как хорошо, что мы собрались сегодня вот так, все вместе. Правда, отец? — Но папа сидел понурившись и ничего не отвечал. Было рождество, мы сидели в натопленной комнате, на улице скользко, морозно, а у нас на белой скатерти пирожные, красное вино в стаканах, полно яблок, орехов, и пахнет елкой, и все невольно придвинулись друг к другу, хотелось чувствовать, что ты не один. Но у меня никак не шел из головы тот дезертир. — А если б вы его поймали, — спросил я, — вы повели бы его в часть, чтобы его расстреляли? — Мы повели бы не для того, чтобы его расстреляли, — обиженно ответил вместо Йожи веснушчатый, — а потому что такой приказ, — Да не поймаем мы, — сказал брат. — Хорошо бы как-нибудь сообщить ему, чтобы он спрятался! — продолжал я, чувствуя, что нужно же как-то ему помочь. — Не говори глупостей. — Йожи снисходительно улыбнулся. — Куда он может спрятаться? — Ну, куда-нибудь, где он будет в безопасности. — Никуда он не денется, его повсюду найдут, — сказал напомаженный и выпил. — Всюду-всюду? — не унимался я. — Ну конечно, всюду, — недовольно ответил отец, он знал армейские порядки. — Днем раньше, днем позже, но найдут, — подтвердил брат, — нет такого места, где бы он мог укрыться.

— Так, значит, ему уже не спастись, его наверняка расстреляют? — испуганно спросил я. — Довольно об этом, хватит, — взмолился Йожи. — Рождество все-таки.

— И впрямь, было рождество, — продолжал Ф., заканчивая свой рассказ, — никогда не забуду, это было рождество. Только рождественская елка стала вдруг просто деревом, маленькой, плохонькой елочкой в тускло освещенном углу. И печка начала остывать, комната наполнилась чадом, а белая скатерть помялась. В ее складках накопилась скорлупа от орехов, обкусанные яблочные огрызки. Остальные еще беседовали, еще находили темы для разговора, чокались, иногда смеялись. А я боялся. Я знал, что когда-нибудь стану взрослым. Светало, впереди было еще два дня праздника. Но у меня в голове вертелась только одна мысль, о том, что когда-нибудь, пусть не скоро, может случиться, что я тоже не подчинюсь. Невольно или потому что не смогу подчиниться. Как же тогда — мне тоже будет некуда деться?

1964