Дивное лето (сборник рассказов)

Маша

Ее последней ролью была Маша в «Чайке». Это было хорошо. Ах, как хорошо! Играла, правда, она в провинции, в небольшом городке, но — Машу! В длинном, до щиколоток, черном платье, туго охватывающем талию. В невысоких ботинках на шнурках. Черный венец волос, бледное лицо, большие карие глаза. Это было по-настоящему хорошо. (Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном? Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна.) Хотя тогда-то еще это было не совсем правдой. Во всяком случае, по вечерам она была счастлива. Думала: все же выпала мне такая удача, хоть напоследок, да выпала. Она встретилась с Машей, Маша встретилась с нею. Не персонаж Чехова играла она, а самое себя. Недаром в областной газете писали, что «созданный ею образ весьма убедителен».

Муж на премьеру не приехал, не приехал и на следующие спектакли. Прислал телеграмму, да и то с опозданием. На другой день после премьеры позвонил по междугородному в театр. Не сердись, Агнеш, я думал подскочить на машине, но тут предстояло делать кесарево сечение, все шло к тому, нельзя было оставить больницу. Как премьера? Хорошо? Ну, очень рад. У нас тут полно работы. Представь, Маурер впутался в какую-то историю, и, возможно, меня назначат на его место — ну, да об этом не по телефону. Потом, дома. Когда ты приедешь? Приезжай в дни, когда не играешь! Мне очень недостает тебя! Сколько раз в неделю идет пьеса? А, черт, у тебя все время распылено будет!

— Я люблю Константина… — Кажется, так и сказала она в телефон.

Муж замолчал, потом, через несколько секунд, спросил:

— Не понимаю. Что ты сказала?

— Не могу я по-другому объяснить. Но Константина, это по роли так, нет, нет, никого, не человека, ах, нет, нельзя объяснить. Знаешь, это прекрасно. Да не пугайся же, ах ты бедняжка! Просто я нашла наконец, раз в жизни нашла что-то такое, что люблю, что хорошо… Ах ты, боже мой, ну совсем не могу объяснить…

— Мне кажется, я тебя понимаю, — неуверенно произнес муж. — Дома расскажешь. Но теперь мне пора кончать. Агнеш? Ты слышишь?.. Алло, Агнеш!

— Я попрощалась. До свиданья.

— Господи, ты ведь знаешь, что мне надо спешить!

— Все в порядке, — ответила Агнеш. — До свиданья.

Щелчок в трубке. «Никогда я не смогу объяснить это Тамашу, — думала она. — Я останусь одна, уж это наверное». Но тогда еще было легко, тогда еще каждый вечер возникало бледное лицо, черный венец волос — Маша.

Возможно, Тамаш и вправду должен был делать кесарево сечение и все остальное. Но не приехал он не только из-за этого.

— Видишь ли, — сказал как-то Тамаш (Агнеш тогда уже долгое время не получала в Будапеште ролей), видишь ли, это надо обдумать. Вовсе не обязательно, что руководство имеет зуб против тебя. А ну как дело в тебе? — Во мне? В каком же смысле? — Если ты хорошо чувствуешь себя в театре, оставайся, я не против, отнюдь. — Нет, я совсем не чувствую там себя хорошо. Что бы ты сказал, если бы тебе пришлось просто являться в больницу, по ничего там не делать? — Помимо всего прочего, я задумался бы и над тем, способен ли по-прежнему выполнять порученное мне дело. — Что ты говоришь?! — Ты не должна сердиться. Я говорю откровенно, именно потому, что люблю тебя. Такое положение очень унизительно. Ты останешься дома, и баста! Слава богу, на нужду нам жаловаться не приходится. — Остаться дома? Но ведь я актриса! — Ну, конечно, дорогая, но еще и моя жена. И, думаю, прежде всего — моя жена… То есть, я хочу сказать, что вовсе не приму трагически, если ты впредь будешь моей женой, и только…

К тому времени, точнее, когда она выходила замуж за Тамаша, Агнеш это уже предвидела. Три-четыре сезона подряд ей перепадали лишь незначительные роли, хотя каждый раз в сентябре директор говорил: терпение, терпение, вы нам нужны. Клянусь, в этом году мы подыщем для вас подходящую пьесу.

Подходящую пьесу? Раньте для нее всегда находились роли. Девушки-работницы, девушки-крестьянки. Позже — женщины-работницы, женщины-крестьянки. Правда, слишком уж привыкли, что это у нее получается. Хотя бывали изредка и другие роли, то и Мольере, то в каких-нибудь современных западных пьесах… И хотя она никогда не имела настоящего большого успеха, успеха выдающегося, такого, чтобы стал опорой в последующие годы, — хотя такого успеха у нее и не было, но роли она все все-таки получала. Была «занята». Увы, за последние четыре-пять лот все меньше. (Погоди, подыщем тебе что-нибудь хорошее. Где бы ты развернулась, показала, на что способна…) А роли все шли маленькие, эпизодические, пять-шесть фраз, и только. В клубе киношников коллеги уже спрашивали: ты в каком театре? Все там же? Что-то тебя совсем не видно. А в кино? Уже не снимаешься?

— Что-то последнее время не приглашают.

— Правда? Ну-ну, поговорю-ка я кое с кем, напомню про тебя.

И переглядывались, когда Агнеш отходила. Кивали: ясное дело, не приглашают. Сперва продвигали, а теперь вот оно как. Да, мол, так-то. Она ведь и не была никогда особо талантлива. В сорок восьмом — пятидесятом их таких дюжинами в театральный институт набирали. Ну конечно. А теперь вот и сниматься в кино не зовут…

Сперва Агнеш терпеливо ждала. Терпение! Потом стала осаждать режиссеров, директора: скажите, на что я могу надеяться? Встречалась в эспрессо с киношниками, изредка получала крохотные роли. Третья женщина в автобусе. Две фразы. Рыночная площадь: она с криком пробегает через толпу. Вот такие. Звонила на радио, напоминала: раньше ведь меня приглашали…

Но если уж образовалась однажды вокруг человека тишина, то так тишина и останется. Все разрастающаяся тишина. Вали Кеменеш — она два года как окончила театральный институт — вечерами вздыхала рядом с Агнеш в театральной уборной:

— Ох и устала, просто до смерти. Утром — дубляж, потом репетиция в театре, потом — телевидение, вечером — спектакль, а уж после него, в полночь, — запись на радио. Просто кошмар…

И в жизни Агнеш была когда-то такая же вот гонка. Пятьдесят третий, пятьдесят четвертый… сколько лет это длилось? С того времени, как ее «открыли» на районном конкурсе чтецов-декламаторов, сколько же с того времени минуло лет? (Поразительно, восхищались члены жюри, что за прекрасный, от природы поставленный голос, какая естественность движений, какой самородный талант! Откуда ты, девочка? — Из Халеса. — Откуда?! — С хутора. Халес называется.)

— У меня пятки были в трещинах, ей-богу, — рассказывала она Тамашу на вечеринке в ту новогоднюю ночь, когда они познакомились.

— Вы просто хвастаетесь, — не верил ей Тамаш. — По вас этого не скажешь. Эти длинные ресницы, кольца, парижское платье… Вы просто придумали эту сказочку с хутором, чтобы казаться еще интересней.

— Вот как-нибудь свезу вас туда, — сказала Агнеш. Они сидели на покрытом паласом диване, из больших стаканов пили «чинзано». И поправилась: — Как-нибудь приглашу вас. Увидите мою мать, старую крестьянку, и отца, вот так-то. И этот хутор, грязь…

— Хутор, — повторил Тамаш. — Звучит весьма романтично. Вот смотрю я на вас… Хутор и театр… так рядом. Знаете, для нас, «непосвященных», театр — великая тайна. Волнующая тайна. У меня был абонемент в Национальный театр, еще когда я ходил в гимназию. Но и сегодня я восхищаюсь театром так же, как в детстве. А вы можете жить там, в театре. С хутора — и прыг-скок — в театр! Знаете, кто вы? Иллюстрация номер десять к главе: «Культурная революция».

Тамаш смеялся. Да, думала тогда в легком опьянении Агнеш, да, мы полагали, что будущее принадлежит нам. Интернат, театральный институт, съемки в кино, роли — как хорошо все шло. Некоторые сделали блестящую карьеру. Стали большими артистами. А я? Одно время и меня нес, увлекал с собою мощный поток, по потом? Она усмехнулась. Иллюстрация к культурной революции, вот и все.

К этому времени Агнеш уже очень боялась. Ей стукнуло тридцать, и тишина вокруг нее сгущалась. Чего-то не хватает во мне, думала она. Может быть, всегда не хватало. Я была природным материалом, и только. Но «истинным художником» так и не стала.

После обеда, посиживая в эспрессо за кофе, она поначалу еще бунтовала. Искала оправданий, дешевых объяснений. (Ну, конечно, Вали Кеменеш — фигуристая баба, переспит с кем надо, и успех обеспечен.) Но уже знала, хотя не хотела еще себе признаться, что нет больше надежд. Что она выдохлась.

Вот тогда-то, чтобы хоть обеспечить себе приличное существование, она ухватилась за Тамаша. Квартира, машина, муж — врач-гинеколог. Если она будет с ним, до большой беды дело не дойдет. Совсем вниз она не скатится.

Тамаш, которому было уже сорок лет, любил ее. Ему нравилось, что у него жена актриса, не великая актриса, а как раз такая, чтобы в обществе про них говорили: о, да, да, врач и актриса… Он чувствовал, что Агнеш ищет в нем поддержки, и знал, что никогда ее не оставит. Третья жена — пора и угомониться.

Агнеш сбежала в замужество в самый последний момент, когда еще не очень заметно было, что это замужество — бегство. В театр она ходила уже, можно сказать, только за зарплатой, на сцене появлялась в месяц раз пять или шесть, не больше. Занимала себя Тамашем, его работой. Заставляла его рассказывать о больнице решительно все. Она хотела быть хорошей женой, больше ничем. Старательно разучивала эту роль.

И какое-то время у нее получалось, несколько месяцев. Но потом ее охватил страх. А что, если я не вправе отказываться от театра? — думала она. А что, если мне надо бороться? Дома исподволь стала разучивать новые роли. Она не жаловалась, но Тамаш видел, что она страдает. Да и ему меньше уделяет внимания. (Теперь хорошо. Теперь вечерами Маша говорит: Помогите же мне. Помогите, а то я сделаю глупость, я насмеюсь над своей жизнью, испорчу ее… не могу дольше…) Они ходили к знакомым, сами звали к себе гостей. Часто Тамаш не мог быть на этих вечеринках: дежурил в больнице. После дежурства в такси мчался домой. К этому времени Агнеш уже успевала много выпить. И играла. Крестьянскую девушку, сломленную женщину, скучающую женщину, мольеровскую служанку. Гости, пожалуй, и не замечали ев игры. Не видели. Тогда однажды она сбросила с себя маску актрисы, маску светской женщины и, босая, встав на ковре, замахала судорожно вывернутыми ладонями, закричала:

— Какого же черта вы твердили, что я талантлива? Ведь и я тоже поверила! Какая гадость!..

На нее смотрели растерянно, она опомнилась, мрачно забилась в угол, не зная, что теперь с нею будет. Тамаш утешал ее, уговаривал:

— Не пей! Зачем ты пьешь, видишь, что получается?

— Да, это ужасно, — сказала однажды в театральной уборной Вали Кеменеш. — Не то чтобы я боялась будущего сезона, но ведь те, кто окажется на улице, что им делать? Артист — в театре артист. Дома он уже не артист, не правда ли?

Радовался ли Тамаш, когда договор с Агнеш по возобновили? Возможно. Но одно точно: он надеялся, что теперь-то ее мучения кончатся. Агнеш потихоньку успокоится, не будет разрываться между театром и домом. Положение станет более определенным.

Агнеш предчувствовала, что на следующий сезон договора с ней не возобновят, и все же, когда ей сообщили о решении официально, восприняла это, словно судебный приговор.

— Не мешай, — отвечала она Тамашу, когда он пытался заговорить с нею. — Не мешай, я думаю. — Она сидела на диване и все повторяла про себя: конец, конец, конец…

Ей позвонил ее коллега актер, также выставленный из театра, и стал взволнованно объяснять, что организует небольшую актерскую труппу, они будут ездить с легкими концертными программами по провинции.

— Не знаю, — ответила ему Агнеш, — не знаю. Наверное, есть другие, которым это нужнее.

Бывшие коллеги стали для нее чужими, чувство былой общности с ними исчезло. Слушая, как они возмущаются, ругают начальство, она лишь кивала, но сама никого не ругала. Ну, конечно, говорили про Агнеш, ей легко, муж — гинеколог, хорошо зарабатывает…

Агнеш занималась дома стряпней, подолгу сиживала в эспрессо, ходила смотреть фильмы в клубе кинематографистов, изредка ее приглашали дублировать. Пожалуй, и это надо бы оставить, так еще хуже, думала она. Надо покончить со всем сразу.

В конце октября позвонил по междугородному телефону Лоранд, главный режиссер театра в городке N., сказал, что может дать ей роль в чеховской пьесе. Возьмется ли? Агнеш испугалась. Молчала в трубку. Наконец спросила: какую роль? — Маши. Вместо Терн Ловас. Тори ждет ребенка, ее нельзя выпустить в этой роли, — Конечно, конечно, — пробормотала Агнеш, — если Тери ждет ребенка… ну конечно… Машу… конечно…

Тамаш не радовался, что она согласилась.

— К чему вновь растравлять рану, — сказал он. — Ведь так она никогда и не заживет. Не одобряю.

Спектакль шел двадцать пять раз. Правда, в провинциальном городке, а несколько раз и вовсе выезжали с ним в села. Но все это было неважно. Она выходила на сцену бледная, в черном платье. У меня такое чувство, как будто я родилась уже давным-давно. Жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф… Не бывает никакой охоты жить… Конечно, все это пустяки. Надо встряхнуться, сбросить с себя все это. Ей хотелось, чтобы Тамаш увидел спектакль, увидел ее, услышал ее признание. Быть может, он понял бы тогда кое-что, что объяснить невозможно. Лоранд, режиссер, радовался, что Агнеш удалась роль. (А ведь директор не верил в тебя, но я настоял, я-то давно тебя знаю. Я знал, что ты справишься…) Агнеш принимала комплименты, но не хранила их в душе, они выпадали из памяти, не были ей нужны. Не хотелось думать и о том, что будет всего лишь двадцать пять представлений. Хотелось жить Машей, покуда можно. Ее оставляли равнодушной аплодисменты публики, не думала она и о том, что кто-то, может быть, приедет из Будапешта, увидит, на что она способна, о ней напишут в театральном журнале. Когда-то прежде это было важно для нее, теперь уже нет. Она одного хотела: быть Машей. И каждый раз нетерпеливо ожидала вечера. В черном платье ходила по сцене, пила водку с Тригориным и любила Константина. Говорила о Константине, но не о Константине думала. Говорила: А все же я храбрая. Вот взяла и решила: вырву эту любовь из своего сердца, с корнем вырву. По думала при этом не о Константине Гавриловиче.

Хорошо было бы обо всем этом поговорить с Тамашем. Часто Агнеш думала, что муж ее совсем как Медведенко, учитель. Конечно, это было несправедливо. Но чувство такое все-таки было. Что он только любит ее, любит, но по-настоящему не понимает.

Прекрасны были эти дни. Жить Машей, ходить в черном платье, и, попросив Тригорина прислать книгу с автографом, так сказать ому: Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете».

После двадцать пятого спектакля Лоранд, режиссер, очень жалел, что пока не может дать ей новой роли. Но в ближайшем будущем… Агнеш кивала ему, но не очень-то верила в это ближайшее будущее. Она вернулась домой, в Пешт. Тамаш огорчался, что так и не вырвался посмотреть ее в «Чайке». Агнеш только улыбалась в ответ.

— Зпаешь, — сказала она, — может, это все не так уж и важно…

А однажды — это было уже зимой, когда они махнули на хутор к ее старикам. — Агнеш сказала мужу:

— Наверное, все эти члены жюри, ну, тогда, на конкурсе декламаторов, хотели мне добра. Конечно же, они мне хотели добра, да только у меня-то тогда еще ума не хватало, не знала я, что для меня на самом деле хорошо. Я тоже хотела хорошего, очень хотела… Потому теперь так тяжело. Все еще тяжело…

Они прогуливались вокруг хутора. Маленький «остин» стоял возле беленой стены крестьянского дома, чернели поля, снега не было и в помине, все окрест окутал туман. Во дворе Агнеш взяла Тамаша под руку. В доме готовился ужин — колбасы из только что заколотой свиньи, а они вышли перед ужином погулять. Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек… и меня сильно любит… Да, так говорит Маша. И пьет водку. Бедняжка.

1966