Для фортепиано соло. Новеллы

Уход © Перевод. Елена Мурашкинцева, 2011

Я уже не мог ни шевелиться, ни говорить. Руки и ноги, язык, веки больше не слушались меня, и, хотя глаза были открыты, видел я лишь светящийся туман, в котором блестящие капли танцевали, как танцуют пылинки в луче солнца. Я чувствовал, что прекращаю существовать. Однако я еще слышал. Звуки слов достигали меня, приглушенные, больше похожие на шепот, чем на разговор, и я узнавал голоса. Я знал, что там, у моей кровати, стоят доктор Галтье, наш врач (его характерный местный акцент, смягченный, словно войлочной педалью), еще один врач, властный тон которого раздражал мои натянутые нервы, и Донасьена, моя жена: я различал ее подавленные рыдания и нетерпеливо-тревожные вопросы.

— Он в сознании? — спросила она.

— Нет, — ответил незнакомый доктор. — Конечно, нет. Он даже больше не бредит. Это кома. Вопрос нескольких часов, может быть, минут.

— Не считаете ли вы, — робко спросил Галтье своим хриплым голосом, — не считаете ли вы, что укол?..

— Зачем мучить этого несчастного? — ответил консультант. — В его возрасте, дорогой коллега, после такого удара не выживают… Пенициллин был нашей последней надеждой. Он не оказал того действия, на который мы надеялись… Больше, увы, делать нечего.

— Не считаете ли вы, — уважительно спросил Галтье, — что телосложение пациента не менее важный фактор, чем возраст? Я осматривал его месяц назад, накануне этой пневмонии… У него были сердце и давление молодого человека.

— На первый взгляд, — сказал профессор, — на первый взгляд… Так кажется… На самом же деле возраст есть возраст.

— Но, профессор, — сказала убежденно Донасьена, — мой муж был молодым, очень молодым.

— Он считал себя молодым, мадам, и нет ничего опаснее подобной иллюзии… Вам бы следовало пойти отдохнуть, мадам. Он не может больше видеть, уверяю вас. Сестра позовет вас, если…

Рыдание Донасьены, почти крик, разорвало пелену, и мне показалось, что я вижу ее глаза, вдалеке, словно огни на берегу, окутанном туманом. Но это длилось лишь мгновение, и затем даже голоса смолкли. Я остался один, в беспробудной тишине. Как долго? Не знаю, но когда тоска стала невыносимой, мне пришла в голову безумная идея — встать. Я хотел было позвать медсестру, попробовал несколько раз — она не пришла.

— Донасьена!

Жена не ответила.

«Пойду поищу ее», — решил я.

Почему я думал, что смогу поднять свои исхудавшие ноги, поставить их на ковер и пойти? Помню только, что я был в этом уверен, и оказался прав, так как дошел без усилий, несмотря на густые испарения, заполнявшие комнату, до шкафа, где висели мои костюмы. Но только я собрался дотронуться до дверцы, рука натолкнулась на мое же тело и я с удивлением почувствовал, что уже одет. Я узнал жесткий ворс пальто, которое когда-то купил в Лондоне, чтобы путешествовать в плохую погоду. Опустив глаза, я обнаружил, что обут и что стою не на паркете, а на неровной мостовой. В каком состоянии сомнамбулизма проделал я все эти движения, которые вытащили меня из постели, одели, вывели из дома? Я был слишком возбужден, чтобы думать об этом. Что казалось несомненным и удивительным, так это то, что я не был больше ни умирающим, ни даже больным. Что это был за город? Париж? Желтоватый туман больше походил на лондонский. Вытянув руки, чтобы защитить лицо от невидимых препятствий, я сделал несколько шагов и попытался найти какую-нибудь стену. Вдалеке я услышал величественные, равномерные гудки морских сирен. Ветер показался бодрым и соленым, как ветер Океана. Что это был за порт?

— Эй, там! Смотрите, куда идете…

— Извините, — сказал я. — Я ничего не вижу… Где я?

В руках у мужчины была мощная электрическая лампа. Он направил ее на меня, потом на себя, и я увидел, что он был одет в форму, но не как французский полицейский или английский полисмен; форма походила скорее на куртку пилота американских линий. Он взял меня за плечо, не грубо, и повернул налево.

— Идите прямо в этом направлении, — сказал он, — поле там.

Я понял, что он говорит о летном поле. Странным было то, что он, казалось, не сомневался в моем желании дойти до аэродрома и что я со своей стороны не задавался вопросом, почему должен совершить путешествие на самолете в тот момент, когда только что восстал от самой ужасной болезни, которой когда-либо болел. Я сказал лишь: «Спасибо, капитан» — и пошел по дороге, которую он указал.

То ли туман рассеивался, то ли мои глаза привыкали — не знаю, но я начинал различать человеческие силуэты. Все шли в том же направлении, что и я. Мало-помалу толпа уплотнилась и скоро стала похожа на что-то вроде процессии; мы старались изо всех сил идти быстро, так как догадывались, непонятно почему (если судить по моим собственным чувствам), что прийти на место надо было как можно скорее. Но движение вперед становилось все более трудным, а дорога, как мне казалось, все более узкой…

— Не толкайтесь, — сказала мне какая-то женщина.

У нее был голос старухи.

— Я не толкаюсь, — сказал я, — это меня толкают.

— Делайте, как все, и соблюдайте очередь.

Я резко остановился, и мой чемодан (так как я нес, оказывается, чемодан) упал под ноги мужчине, который шел за мной. Я обернулся. Туман рассеивался; я ясно увидел раздраженное лицо негра в розовой рубашке с открытым воротом, молодого и красивого.

— Извините меня, месье, — сказал он горько-саркастическим тоном, отвесив мне театральный поклон, — извините меня за то, что я своими черными ногами пнул ваш белый чемодан.

— Вы же видите, — сказал я, — что я сделал это не нарочно.

— Извиняюсь, месье, — издевательски расшаркивался он. — Извиняюсь, это больше не повторится.

Теперь я видел, что перед нами движется длинная, многотысячная колонна путешественников. За ней смутно виднелись какая-то решетка, какие-то здания, авиационная вышка, ангары. Издалека доносился шум моторов, и по-прежнему звучали призывные гудки сирен. Усиливающийся ветер гнал низкие, тревожные тучи, в которых время от времени появлялись разрывы.

С этого момента мы стали продвигаться крайне медленно. Женщина, идущая впереди меня, обернулась, и я различил седые волосы и ее ирландские глаза, красивые и добрые. Она больше не сердилась и улыбалась мне. Казалось, она говорила: «Все это мучительно, но вы и я, мы мужественные люди и перенесем это без жалоб». Через час топтания на месте она пошатнулась.

— Я так рано встала, — сказала она. — Я больше не могу.

— Присядьте на мой чемодан, — сказал я.

Но когда я ставил чемодан на землю, то поразился, какой он легкий.

— Боже мой! — воскликнул я. — Я не взял ни свою ручку, ни тапочки.

И я бросился бежать по направлению к городу. Почему я бежал? Кто меня ждал? Куда, собственно, я шел? Я не знал.

Как я нашел дорогу в этом незнакомом городе? И каким образом я занимал здесь комнату, в этом маленьком отеле рядом с портом? Электрички с железным лязганьем проходили под моими окнами; светящиеся вывески загорались и гасли, ритмично мигая. Моя ручка осталась на столе, а мои тапочки под кроватью. Я бросил их в чемодан вместе с книгами и бумагами, бритвой, халатом, и так же бегом снова пустился в путь. Уродливый автобус подходил к остановке на тротуаре, по которому шагали туда и сюда морские и военные полицейские с револьверами за кожаными светлыми ремнями. Я прыгнул в автобус и через десять минут сошел недалеко от длинной розово-серой колонны, у решетки летного поля.

Снова я должен был мучительно, шаг за шагом, двигаться вперед. Когда, два часа спустя, я подошел к решетке, то понял, почему движение вперед было таким медленным. Проникнуть на поле можно было только через маленькую дверцу, у которой стоял охранник, так что колонна, в течение последних нескольких сотен метров, должна была постепенно вытянуться в тонкую очередь. Наконец передо мной осталось только шесть человек. Я уже видел лицо охранника, одного из этих быкоподобных и неподкупных людей, в которых так нуждается каждая власть. Три… Два… Один… Подошла моя очередь. Я оказался лицом к лицу с человеком-быком.

— Какая линия? — спросил он.

— А есть разные линии?

— Ясное дело, — ответил он, не выражая нетерпения. — Католическая линия, Англиканская линия, Пресвитерианская линия. Баптистская линия. Мормонская линия…

— Значит, ваши линии конфессиональные?

— Поторопитесь! — сказал он. — Какая линия?

— А если у пассажира, — сказал я, — нет религии?.. Нет ли у вас Агностической линии?

— Есть, — сказал он удивленно, — но я вам не советую… Это маленькая линия, совсем молодая, плохо организованная… У вас там будут одни неприятности… Если вы хотите сократить до минимума конфессиональный элемент, посмотрите Унитарную линию… Там очень чисто, аккуратно, современно.

Очередь за мной уже проявляла нетерпение.

— Есть люди, — сказал маленький старичок, — которым нравится болтать перед кассой сколько заблагорассудится, а мир пусть подождет.

Я покраснел и сказал охраннику:

— Я полечу Унитарной.

— Центральное здание… Крыло S… Следующий!

Как и сказал охранник, Унитарная линия показалась мне комфортабельной и аккуратной. Атмосфера эффективной работы окутывала столы из изолированного дерева, ящики с картотеками, полные ярлычков с разноцветными всадниками; карточки с воткнутыми в них моделями самолетиков; афиши в кубистском стиле, повторявшие: «Путешествуйте Унитарной линией». Красивые девушки в черной униформе встречали пассажиров. Одна из них подошла ко мне и спросила:

— У вас есть выездная виза?

— Нет… Какая виза? Я не знал…

Она вздохнула, потом вежливо сказала:

— Обратитесь к месье Фрезеру.

Фрезер, крепкий парень, одетый в черное, напомнил мне атлетически сложенных капелланов из американских университетов. Его приветливость, хотя и была профессиональной, показалась мне искренней.

— Мы рады, очень рады, что вы с нами, — сказал он мне. — Наши клиенты — наши друзья; наши друзья — наши клиенты. Умные люди все чаще путешествуют Унитарной линией.

— Вот именно так я и хотел поступить, — сказал я, — но эта молодая особа требует у меня выездную визу.

— Это действительно необходимо, — сказал он. — Необходимо… Получите выездную визу; остальное мы сделаем сами.

— Но где я должен ее получить? — сказал я. — Какие шаги я должен предпринять?

В этот момент у него на столе задребезжал аппарат.

— Минуточку, прошу вас, — сказал он мне и схватил телефонную трубку справа от себя.

— Yes, doctor, — сказал он. — Yes, doctor… Ten more… Well, well, doctor, you keep us busy… But the ten will be taken care of… Yes, doctor, I promise.[21]

Он положил трубку направо и схватил ту, что слева, где тоже дребезжал телефонный аппарат.

— Пятьдесят? — сказал он. — Очень хорошо, господин полковник… Хорошо… Звания? Все рядовые? Хорошо… Постараемся отправить их группой… Спасибо, что подумали о нас, господин полковник. Всегда рады стараться… Мое почтение, господин полковник.

После этого он заговорил в два телефона сразу, и мне показалось, что я услышал свое имя.

— Вы не могли бы рассмотреть его дело сегодня? — спросил он. — Да, он спешит… Почему? Ну, вы же знаете, Фрэнк, обычная история… Около четырех?.. Хорошо… Спасибо, Фрэнк! Я ваш должник.

Потом он посмотрел на меня сверху вниз.

— Ступайте, — сказал он мне, — строение В, крыло 1, комната 3454, и спросите месье Фрэнка, который рассмотрит ваш вопрос… Конечно, придется подождать, но сегодня к вечеру вы пройдете… Он мне обещал… Прошу вас… Мы очень рады, что вы летите с нами.

Подошла девушка в черной униформе; он встал, заканчивая разговор.

С трудом отыскал я строение В; чтобы добраться до него, надо было идти по узкой тропинке; кругом была грязь, и желтоватый туман снова окутал летное поле. Вокруг меня толкались ошалевшие пассажиры.

Строение было небоскребом, и лифт доставил меня на тридцать четвертый этаж. Перед комнатой 3454 стояли в очереди мужчины и женщины. Я покорно занял свое место. На этот раз пытка проходила в два этапа. В темном коридоре перед дверью ждали стоя. Когда наконец человек входил в приемную месье Фрэнка, то видел перед собой штук двадцать кресел. Матовое стекло отделяло их от инспектора, который время от времени кричал: «Следующий!» Тогда первый в очереди вставал, и все остальные подвигались чуть ближе. Дама передо мной, молодая, в бобровом пальто, вытирала слезы. Наконец ее позвали, и очень скоро она вернулась. Когда она вышла, то показалась мне менее грустной. Из-за матового стекла раздался голос:

— Следующий!

Я вошел. За столом из мягкой древесины сидел человек без пиджака, с полным, умным лицом. Оно внушило мне доверие; машинально я поставил чемодан на стол и стал набирать то одну, то другую комбинацию цифр в замке. Но он улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Меня не интересует ваш багаж… Моя задача оценить, что вы увозите с собой в качестве воспоминаний, привязанностей, страстей…

— Почему? — спросил я. — Ведь по закону…

— Вот именно, закон предоставляет вам право лишь на определенное количество воспоминаний, и при этом они должны быть легкими… Сколько вам лет?

— Шестьдесят пять.

Он сверился с таблицей и поставил какую-то цифру.

— В вашем возрасте, — сказал он, — количество ограничено. Вы имеете право на унцию чувственности, на некоторый интерес к искусствам, на одну или две семейные привязанности, уравновешенные здоровым эгоизмом, и это почти все… Соблаговолите взять вот этот список запрещенных чувств и сказать мне, не имеете ли вы что-либо, подлежащее декларации.

— Горячее честолюбие? Нет, никакого честолюбия… Может, когда-то я и желал почестей; я их добился и узнал, что они не приносят радости. С этим покончено.

— Очень хорошо, — сказал он. — Никакого желания власти?

— Наоборот, ужас перед властью. Я думаю, что человеком, который руководит, на самом деле руководят, он узник своей службы и своей партии: у меня нет никакого желания отвечать за действия, совершать которые я не хотел.

— Очень хорошо… Как насчет излишней любви к работе? Вы, как явствует из вашей анкеты, — драматург. Не думаете ли вы, что могли и должны были бы написать еще одну пьесу, самую лучшую?

— Нет, к несчастью, я знаю, что на это больше неспособен… Я пробовал в прошлом году; я верил еще в самого себя… И произвел на свет монстра… С этим покончено.

— Вы приняли решение?

— Да, я сделал свою работу; она стоит ровно столько, сколько стоит; я согласен, чтобы обо мне судили по ней.

— Очень хорошо… Отлично… Деньги? Состояние?

— Я никогда не придавал этому значения, и к тому же состояния больше нет.

— У вас нет любовницы?

— Никого, вот уже пятнадцать лет, кроме моей жены Донасьены… Я женился очень поздно.

— Вы ее любите?

— От всего сердца.

— Ого! Сильно сказано. «От всего сердца» — не то выражение, которое могут допустить наши службы… Посмотрим… Вы любите ее физически? Сердцем? Умом?

— По-всякому.

— Так же, как в первый день?

— Больше, чем в первый день.

Лицо инспектора Фрэнка омрачилось.

— Мне очень жаль, — сказал он, — при таких обстоятельствах я не могу выдать вам визу.

— Но я хочу уехать!

— Вы говорите, что хотите уехать, но на самом деле кто захочет покинуть мир, в котором оставляет такое дорогое существо?

— Вы меня не понимаете, — сказал я в сильном раздражении. — Это ради нее я хочу уехать. Вот уже три месяца, как я стал для нее обузой… Отныне я буду лишь портить ей жизнь… Надо, чтобы я уехал!

Фрэнк покачал головой.

— Сожалею, — сказал он. — Никогда мы не давали визы людям, которые сохраняют такое сильное чувство… Мы их знаем… Вы оставляете им место, за счет других, естественно; в последний момент они вас подводят, и место не достается никому.

Я представил, как меня снова выбросят в зеленоватый туман, в агрессивную и суматошную толпу, на лязгающие железом улицы незнакомого города; я представил, как буду бродить с чемоданом в руке, в изнеможении, без крыши над головой, без надежды, без сил. Я испугался и сказал умоляющим голосом:

— Прошу вас, дайте мне шанс. Вы кажетесь понимающим человеком. Вы знаете, как сильно я хочу после стольких страданий вырваться в новый мир. Я устал. Дайте мне покой. Если во мне осталась слишком сильная страсть, позвольте мне освободиться от нее благодаря разлуке, благодаря времени, но не выбрасывайте меня наружу, во мрак.

Месье Фрэнк с жалостью смотрел на меня тяжелым взглядом, который подчеркивали мешки под глазами; карандашом он приплющивал нижнюю губу, странным движением снизу вверх.

— То, что вам нужно, — сказал он наконец назидательным тоном, — это транзитная виза в Лимб.

— Если это решит мою проблему, да, конечно.

— Это решит вашу проблему, но решение, к сожалению, зависит не от меня…

— А от кого оно зависит?

— От К. К. К… От Комиссии по Комам и Каталепсиям.

— О Господи! И где же ее найти?

— В маленьком, отдельно стоящем здании в юго-западном углу поля.

Он посмотрел на часы:

— Но вы не успеете добраться туда до закрытия.

— Что же делать?

— Возвращайтесь в город… Приходите завтра.

— У меня не хватит на это сил.

— Хватит, — сказал он. — Хватит… Все вы думаете так… И потом хватает сил на десять дней, на двадцать дней… Следующий!

Так я снова оказался на этом унылом и болотистом летном поле, которое заполняли ночь и туман. Снова я стал искать, почти ощупью, в туманной темноте, среди бродящих теней, дверцу выхода; снова скрежещущий железом трамвай унес меня в перегретую комнату, где мигающие огни вывесок и грохот поездов мешали мне спать. Это была ночь кошмаров, сырая и душная. На рассвете я взял чемодан и потащился на аэродром. Я надеялся, что, явившись в этот нечеловеческий час, пройду одним из первых, но остальные путешественники рассудили так же, как и я, и очередь была длинной как никогда. Когда наконец через три часа я подошел к дверце, то сказал охраннику тоном завсегдатая:

— Вы меня уже видели.

— Линия?

— Унитарная.

Он пропустил меня. Теперь я должен был найти помещение К. К. К. «Юго-западный угол поля», сказал Фрэнк… Я сориентировался как можно лучше… Солнца не было, но смутный рассеянный свет подсказывал, где оно, по всей видимости, пряталось. Я пересек топкие равнины, на которых рос жалкий тростник, и чахлые лесочки, в которых ползали какие-то липкие твари. Наконец я заметил отдельно стоящее здание из красного кирпича, на котором выделялись три белые буквы: К. К. К. Строеньице было небольшим, заурядным административным зданием, из тех, что министерство путей сообщения возводит во французских портах.

С отчаянием я увидел, что даже в этом затерянном углу, перед дверью, ждали своей очереди многочисленные просители. Многие были детьми; некоторые плакали.

Я не буду описывать это новое ожидание. Я устал настолько, что был не в состоянии ни жаловаться, ни страдать. Когда моя очередь подошла, я сел за стол перед девушкой в серо-голубой униформе. Она не выглядела ни красивой, ни миловидной; волосы ее были причесаны без кокетства; но, пока девушка принимала человека передо мной, я заметил, что работает она активно и быстро. Очевидно, что она не принадлежала к типу чиновников, которые получают удовольствие, создавая дополнительные трудности в той или иной ситуации.

— Вы говорите, что видели месье Фрэнка?.. Он дал вам записку для нас?

— Да, вот она.

— Хорошо… Понятно… Таким образом, вы просите временную визу… Сколько времени, как вы думаете, понадобится вам… чтобы, скажем, не забыть… но ослабить эту связь? Двадцать лет? Тридцать лет?

— Не знаю, — сказал я. — В моем возрасте…

— У вас больше нет возраста, — сказала она. — Десять лет?

Она быстро заполнила какой-то бланк, дала мне подписать его, потом отвела меня к старому человеку, который сидел посреди зала.

— Месье Комиссар, — сказала она, — это временный для месье Фрэнка… Все в порядке.

Старик подписал не читая, потом поставил на подпись печать с датой.

— Теперь бегите к месье Фрэнку, — сказала мне доброжелательно девушка. — Уже три часа, а отдел закрывается в четыре. Бегите, — сказала она мне, но я едва передвигал больные ноги.

Выйдя из здания, я увидел, что испарения стали гуще, чем когда бы то ни было. Скоро я потерял тропинку, натолкнулся на заросли тростника и упал. Поднялся я весь в грязи, дрожа и нервничая так, что потратил несколько часов, чтобы найти строение В, и нашел его закрытым.

— Надо вернуться в город и прийти завтра, — сказал мне привратник.

Но я так устал, что воспользовался темнотой и туманом, чтобы скользнуть за строение, где и провел ночь в кустах, под какой-то телегой. Проснулся я, дрожа, весь разбитый и больной. В первый раз после начала этого плачевного путешествия по конторам светило солнце. Мне показалось, что оно стоит высоко, и я посмотрел на часы; было уже за полдень. Без сомнения, я забылся только на рассвете и проснулся поздно. Я торопливо обогнул здание и увидел очередь из мужчин и женщин, такую длинную, что охранникам пришлось разделить ее на части.

Ожидание. Медленное продвижение вперед. Тоскливый звон часов. Час… Два… Ожидание перед дверьми лифта… Три… Четыре… Чуть больше надежды. Возвращение в город. Адская ночь. Утренний бег. Ожидание перед решеткой. Ожидание перед строением В. Ожидание перед дверьми лифта. Медленное продвижение по коридору тридцать четвертого этажа… 3451… 3452… 3453… 3454… Медленное перемещение вперед из кресла в кресло. «Следующий!» Наконец я снова проник в офис месье Фрэнка.

— А, это вы, — сказал он мне. — Вы получили визу?

— Да, — сказал я, падая на стул. — Да… Вот она.

Он взглянул сначала благожелательно и удовлетворенно, потом внимательно и недовольно.

— Но почему вы не пришли вчера? — спросил он. — Виза больше недействительна.

— Как недействительна? Почему?

— Визы К. К. К. действительны только двадцать четыре часа. Почему? Я ничего не знаю об этом, месье, таково правило… Бегите быстро к ним в отдел и просите продлить ее… Они сразу же сделают это… Следующий!

При этих словах я пришел в ярость; перед моим взором возникли болота, грязь, длинные дороги, напрасное ожидание, и, несмотря на торжественность обстановки, не стесняясь того, что у порога меня ждут двадцать человек, я бешено закричал:

— Довольно с меня! Хватит отсылать меня из конторы в контору, от чиновника к чиновнику, от визы к визе! Хватит издеваться надо мной! Довольно я намучился! Хватит! Хватит! Хватит!.. Раз уехать так трудно, значит, я не хочу больше уезжать.

Я стучал кулаком по столу месье Фрэнка; он казался испуганным, и было от чего, так как я обезумел от гнева.

— Не хочу больше уезжать! Не хочу больше уезжать!

Фрэнк позвал секретаря; они схватили меня за плечи и вытолкнули из комнаты. Там двое охранников, прибежавшие на шум, приняли меня и выбросили из здания. Свободный, я побежал по полю, крича:

— Не хочу больше уезжать!

Вокруг меня собирались другие путешественники. Некоторые пытались меня урезонить, но я не слушал ничего.

— Не хочу больше уезжать!

Огни приблизились. Огни? Или глаза? Это были глаза, серые, добрые, озабоченные глаза моей жены, глаза Донасьены.

— Не хочу уезжать, — сказал я ей ослабшим голосом.

— Доктор, — закричала она, — он заговорил.

— Тогда он спасен, — ответил хриплый голос доктора Галтье.

Последние лоскутья тумана цеплялись за шторы. Знакомые очертания мебели четко выделялись во вновь обретенном свете. На стенах вновь засияли яркие краски картин, и совсем рядом со мной блестели глаза Донасьены, влажные, гордые и нежные, такие нежные.