Для фортепиано соло. Новеллы

Сезонные цветы © Перевод. Кира Северова, 2011

Этьенн Карлю вышел из такси у главного входа кладбища Монпарнас. В руках у него была охапка хризантем, которые отливали всеми цветами осени — от рыжеватого до светло-желтого. Когда он проходил перед двумя сторожами, что стояли у ворот, один из них поприветствовал его. Из-за цветов он в ответ смог только кивнуть головой.

— Вы его знаете, шеф?

— Да, немного… Он учитель… Его супругу похоронили в сентябре на седьмом участке… Он приходит каждый четверг… в этот день у него нет занятий… Он сам мне сказал… еще в самом начале…

— Слишком молод для вдовца… Долго он не проходит…

— Никогда не знаешь… Нет, не знаешь… Люди разные…

Если бы они спросили об этом одетого в черное мужчину с короткой бородкой, который так неловко нес свои хризантемы то на руках, как младенца, то за спиной, он ответил бы им, что будет приходить сюда каждый четверг до самой смерти, которую, впрочем, он хотел поскорее. Внезапный уход Люсиль стал для него непоправимой катастрофой, которую его ум отказывался принять. Они были женаты пять лет, и за это время она перевернула его жизнь. До нее он был степенным человеком (немного занудным, говорили женщины), для которого главным в жизни была работа. Он любил вести уроки, править письменные работы школьников, готовил докторскую диссертацию. Внешний мир для него почти не существовал.

И вдруг в отеле, в горах, где он проводил отпуск, он встретил Люсиль, женщину редкой красоты, с шапкой золотистых волос, фиалковыми глазами, с круглым затылком, с ее привычкой подергивать плечами, и все эти пять лет ему все не верилось, что она реальна. Даже когда он обладал ею, обнаженной, в постели, она казалась ему персонажем из сказки или феерии. Она вызывала у него мысли о Шекспире и Мюссе. Он упрекал себя за эти сравнения, упрекал за то, что даже в любви он закоснелый учитель, педант. Нет, Люсиль не была подобием воображаемых героинь, ее отличали нежная улыбка, живые черты лица, гибкий стан. Кокетка, она иногда подтрунивала над ним, смущала. Но ему помнилось лишь ее бесподобное очарование.

«Я потерял все, чем только владел», — говорил он себе, направляясь к священной для него могиле.

Третья Южная, вторая Западная… В первые недели ему требовались эти указатели, чтобы найти дорогу. Теперь он шел прямо к камню, мрамору пепельного цвета, на котором можно было прочесть только «Люсиль Карлю, урожденная Обан (1901–1928)». Одно время он думал о надписи на латыни: Conjugi, amicoe,[31] но она, пожалуй, ее не одобрила бы. Чтобы дойти до могилы, он проходил мимо склепов могущественных семей, безобразных памятников, — одни в готическом стиле, другие в египетском, — которые напоминали о богатстве нескольких стальных или торговых магнатов. Насколько благороднее простая, без всяких украшений плита, его последний дар, который он с любовью выбрал для своей жены! Последний? Нет, вовсе нет, потому что есть вот эти хризантемы, их огненной окраске она бы так радовалась. Неужели правда, что она под этой плитой? Ему показалось, будто он слышит ее голос:

— Дорогой, ты опять принес мне цветы? Как это мило!

Он вспоминал, как отказывался верить, когда врач, склонившись к сердцу Люсиль, сказал: «Все, конец». Как могла она оставить его одного? Это так не походило на Люсиль, такую внимательную, предупредительную, никогда не впадавшую в отчаяние.

Он положил хризантемы наискосок под надписью, потом постоял немного в задумчивости. Каждую неделю он настойчиво вызывал в памяти все вехи их счастья: помолвка, свадебное путешествие, долгие ночи любви; нежная близость, когда, сидя за рабочим столом, он поднимал глаза и встречал ее мимолетную улыбку; потом их волнующее ожидание ребенка. Они были единодушны во всем, в убранстве квартиры, в выборе пьесы, которую хотели посмотреть в театре. Она так хорошо понимала его, что отвечала на его фразу раньше, чем он произносил ее. И вот теперь у него нет ни жены, ни сына.

«Бедная Люсиль! Последние слова, что ты произнесла, были словами утешения для меня. Потом, на середине фразы…»

Всю зиму он приходил каждый четверг. Каждый раз приносил цветы, разные цветы, проявляя чудеса изобретательности, чтобы порадовать усопшую, как прежде, чтобы порадовать живую. Перед Рождеством он вспомнил, как по-детски радовалась Люсиль маленькому деревцу со свечками, подаркам, которые они прятали под его ветками, и он украсил могилу зеленой листвой, остролистом, вереском. Потом потянулись четверги, неделя за неделей. На тележках появились новые цветы, и как-то в мартовский день он принес букетик фиалок и примул. Небо было чистое, солнце уже пригревало; его отблески играли на мраморе. Он почувствовал какое-то блаженство и тут же упрекнул себя в этом.

Как обычно, погрузился в мечтания. «Ты любила весну. Каждый год в первый день, когда ты могла выйти без пальто с несколькими цветками на лацкане своего костюма, у тебя был праздничный вид. Никогда больше я не увижу твоей божественной походки…» Он невольно обернулся. Молодая женщина в черном только что появилась на аллее; она остановилась метрах в десяти от него перед чьей-то могилой. В руках у нее был большой букет цветов, которые она изящным движением возложила на могильный камень. Потом опустилась на колени на цоколе.

Шляпка наполовину скрывала ее лицо. Этьенн выждал момент, когда она поднялась с колен и повернула голову. Он увидел, что она плачет. Черты ее лица были правильные и строгие. Высокий лоб обрамляли черные волосы. Пальто, или вернее, длинный жакет подчеркивал тонкую талию. Перед тем как уйти, она даже не огляделась вокруг. Проскользнув между могилами и склепами, вышла на широкую аллею. Когда он услышал все удаляющееся поскрипывание гравия под ее шагами, он подошел взглянуть на камень, перед которым преклоняла колени молодая женщина. Он прочел: «Антуан Констан (1891–1928)». Выходит, она оплакивала не отца, не сына — мужа. Потом он подумал: «А может, любовника». Но в это не верилось.

В следующий четверг, не отдавая себе в том отчета, он, в надежде снова встретить ее, пришел точно в тот же час. Она не появилась. Он долго прождал, и его раздумья были еще печальнее, чем обычно. Он проникался жалостью к самому себе. Его жизнь стала совсем пустой. У него не было близких друзей. И он, и Люсиль держали своих родных на почтительном расстоянии, чтобы не позволить им вмешиваться в их жизнь, они вполне довольствовались друг другом.

«Как отличаются от былых наших вечеров мои одинокие вечера! — думал он. — Как грустно наскоро, без всякого аппетита ужинать, потом плюхаться в кресло, читать вечерние газеты, тщетно пытаться увлечься какой-нибудь книгой и после часами бороться с бессонницей».

Работа увлекала его, когда рядом была жена. Он читал ей какую-нибудь фразу, ждал ее оценки, всегда точной и беспристрастной. Наступала ночь, они удалялись в спальню. Как прелестна была она в ночном одеянии с распущенными волосами. Неужели он навсегда лишен того, что доставляло ему самое упоительное наслаждение?

Больше никогда, никогда не быть ласкам, потому что мысль снова жениться или хотя бы завести любовную связь с другой женщиной казалась ему кощунственной. Как мог бы он повторить другой женщине слова, которые некогда нашел для Люсиль? Как мог бы он привести незнакомку в их квартиру, которая хранит память о ней? Повсюду ее портреты. В гардеробах ее платья висят так, как она их повесила. Мадам Обан, его теща, которая живет в провинции, после похорон посоветовала ему отдать их на благотворительные цели.

— Да, конечно… Конечно… Вам они не потребуются, бедный мой друг… Они будут только наводить на вас грусть…

Эта мысль показалась ему тогда святотатством.

Мимо него прошла какая-то старушка. Она несла в жестяной банке воду, наверняка чтобы полить цветы. Облако закрыло солнце. Этьенна стало познабливать, и он, в последний раз взглянув на мраморную плиту, ушел. Но невольно, вместо того чтобы выйти прямо на широкую аллею, свернул в сторону и подошел к могиле Антуана Констана. Букетик еще свежих ирисов украшал ее. Незнакомка приходила накануне или, возможно, утром.

Прошли еще два четверга, он ее не застал. А в третий четверг она уже была там. Этьенну показалось, что она украдкой бросила взгляд на цветы, которые он разворачивал. Это были тюльпаны, красные и желтые. «Нет, это не подходит для траура, — подумал он. — Совсем нет… Но ведь ты, кажется, любила их. Ты говорила: нужно оживить твой строгий кабинет… Увы! Только одну тебя я хотел бы оживить, твои пухлые щечки, твой нежный лобик». Потом он тоже скользнул глазом в сторону дамы в черном, посмотрел, какие цветы принесла она. Оказалось, она тоже выбрала в этот день яркие, но не тюльпаны, а гвоздики.

Впоследствии он видел ее каждый четверг. Она приходила то раньше, то позже него, но неизменно придерживалась того же дня недели. «Но не может же быть, что это из-за меня», — думал он. Однако со смутным волнением ждал ее прихода. Оба они тщательно выбирали цветы и теперь не таясь рассматривали, что приносит к могильной плите другой. Между ними установилось своего рода соперничество, и это было в угоду усопшим, потому что букеты становилось все пышнее. Они одновременно принесли первые розы, но дама положила у себя красные, а Этьенн — чайные. Позже они устроили настоящий фейерверк из разноцветных гладиолусов.

Он поджидал, когда она отойдет довольно далеко, и тогда шел следом, боясь смутить ее своей назойливостью, попыткой заговорить с ней. Она, судя по всему, не хотела этого, потому что шла торопливо, не оглядываясь.

Однажды майским днем, когда он миновал ряд богатых некрополей и направился к могиле Люсиль, он услышал шум голосов и увидел знакомого ему сторожа, который держал за руку старушку, которую Этьенн много раз замечал с банкой воды в руках. Она пыталась вырваться. Сторож, похоже, призывал в свидетели молодую женщину в черном и, увидев Этьенна, сказал:

— Вот еще и этот господин пострадал.

Этьенн с букетом в руке подошел к ним:

— Что случилось?

— А то и случилось, — сказал сторож, — что я застал эту женщину, когда она воровала цветы… Да, мадам… Она взяла их, и среди прочих и ваши, и ваши тоже, мсье… Вот уже несколько недель я слежу за ней, но на сей раз поймал с поличным…

Молодая женщина выглядела крайне взволнованной.

— Оставьте ее, — сказала она. — Лично для меня это не важно. Цветы уже увядшие, я как раз иду заменить их.

— Увядшие? — сказал сторож. — Вовсе нет… Она умеет выбрать из каждого букета те, которые еще могут полежать… Вот, ее могила — сто седьмая на восьмом участке, взгляните, как она устраивается… Там у нее в вазочке букетик ландышей, они не стоили ей дорого, уверяю вас. Они набраны отовсюду.

— Ну и что тут страшного? — сказала молодая женщина. — Она ведь берет их не для продажи.

— Почему вы так делаете? — спросил Этьенн старушку.

Он внимательно оглядел ее, она не казалась вульгарной.

Старушка потупилась.

— Почему вы так делаете? — повторил он. — У вас нет денег, чтобы купить цветы? Да?

Старушка подняла голову:

— Конечно, это… А как быть?.. Что бы сделали вы, мадам, если б у вас здесь была могила вашего сына… а ваш муж настолько скуп, что отказывает вам даже в одном стебельке ландыша, даже в букетике фиалок?.. Ну что бы вы сделали?

— Я бы сделала то же, что и вы, — решительно сказала молодая женщина.

— Да, все верно, — согласился сторож, — но служба… служба…

Приподняв свое кепи, он отпустил старушку и призвал Этьенна в защитники.

— А что делать, мсье… что? Вы ведь наверняка служили в армии?.. Приказ есть приказ… Я не такой суровый, как некоторые, но служба есть служба…

— Но раз жалобы нет… — сказал Этьенн. — Мадам и я, мы приходим сюда каждый четверг и меняем наши цветы. Если среди тех, что принесены на прошлой неделе, можно еще найти хорошие цветки, тем лучше!

— Ладно… ладно… — сказал сторож. — Если вы довольны, то и все довольны…

Потом он повернулся к провинившейся старушке:

— Можете идти, я вас не держу.

Этьенн дал старушке немного денег, и дама в черном сочла нужным добавить еще сколько-то. Потом Этьенн, как повелось по четвергам, пошел предаваться раздумьям к могиле Люсиль. Но этот инцидент так взволновал его, что он не мог собраться с мыслями. Привычные образы, которые он пытался вызвать, бежали от него. Когда дама в черном уходила, он без всякой боязни догнал ее.

— Я благодарна вам, — сказала она. — Какое счастье, что вы подошли. Мужчина более авторитетен в подобных случаях.

— Бедная женщина! Мы с вами лучше, чем кто-либо, понимаем ее потребность сделать хоть какую-то малость для того, кого любишь.

— Да, — сказала она, — мы делаем это для них, и мы делаем это для себя.

— Чтобы хранить их в себе живыми.

Она посмотрела на него удивленно и благодарно.

— Вы чувствуете точно так же, как я… Впрочем, я уже давно заметила с какой… нежностью бывают выбраны ваши цветы… Вы очень любили свою жену, мсье Карлю?

— Вы даже знаете мое имя…

— Как-то, когда вас не было там, я подошла взглянуть… И увидела, что она умерла в двадцать семь лет… Это ужасно…

— Ужасно! Она была просто несравненная… Красивая, нежная, умная…

— Все как у меня… Я потеряла лучшего на свете мужа… Право, я не знала ни одной женщины, которую любили с такой деликатностью и опекали с такой добротой… Пожалуй, чрезмерной… Антуан делал для меня все, и его смерть оставила меня в полной растерянности.

— Каким молодым он умер! Да, тоже признаюсь вам, что, побуждаемый любопытством… симпатией, я как-то прочел надпись на плите… Там я увидел даты: тысяча восемьсот девяносто первый — тысяча девятьсот двадцать восьмой… Что с ним случилось?

— Автомобильная авария… Его привезли домой вечером, без сознания… А он уехал утром такой счастливый… его только что повысили по службе.

— Он был чиновник?

— Нет… Большая химическая фабрика. В тридцать семь лет он стал третьим лицом в деле. Может, очень скоро стал бы большим руководителем.

— У вас есть дети?

— У меня нет даже этого утешения.

Они подошли к главному входу. Старший сторож поздоровался с ними немного игриво.

— Вот, — сказал он своему помощнику, когда они отошли подальше, — эта парочка… О, так-то оно и лучше… А?

В следующий четверг, словно отныне это уже было договорено, они, после того как посетили могилы своих близких, вместе пошли к выходу. Этьенн рассказал о своей жизни. Он учитель старших классов в большом лицее в Париже; еще он пишет. Один журнал даже предложил ему стать их литературным обозревателем.

— Когда моя жена умерла, я начал писать пьесу. А сейчас не могу заставить себя вновь приняться за нее.

— Нужно, — сказала она. — Ваша жена не одобрила бы этого.

Он оживился:

— О, это уж точно! Она подталкивала меня на этот путь.

Мадам Констан сказала, что тоже любит театр. У нее даже есть кое-какие работы по словесности, неожиданно успешные: две — для экзамена на степень бакалавра, одна — на право преподавать английский.

— Так это прекрасно! А деловая среда мужа не утомляла вас?

— Нет, пока Антуан был жив. Чтобы доставить ему удовольствие, я принимала всех подряд… Конечно, я предпочла бы встречаться с писателями, художниками, но с ним…

Он спросил, видела ли она на этом кладбище памятники Сен-Бёву, Бодлеру. Она не знала их, и он предложил проводить ее к ним. Она сочла их безобразными.

— Нет, — сказал он. — Просто это другая эпоха.

Потом они еще долго гуляли, беседуя так увлеченно, что не заметили, как небо затянулось, и даже не услышали отдаленных раскатов грома. Когда они подошли к воротам, с неба уже падали крупные капли дождя.

— Я возьму такси, — сказала она. — Здесь неподалеку есть стоянка.

— Я последую вашему примеру. Это уже больше, чем просто ливень, это потоп.

Они пошли быстро, потом, насквозь промокнув, побежали. На стоянке оказалась единственная машина.

— Садитесь скорее, — сказал он.

— А вы?

— Я подожду. Скоро приедет другая.

— В такую-то погоду? Я не уверена. Могу я подвезти вас по пути?

— А куда вы едете?

— Домой, — сказала она. — Авеню Мозар.

— Как удачно! Я живу рядом, на улице Помп. Это я вас подвезу по пути.

Они посостязались в великодушии, потом она уступила и сказала свой адрес. Когда они оказались вместе в такси, их охватила робость. Они забились в противоположные углы салона и молчали. Он вспоминал один вечер, когда провожал свою коллегу пешком из лицея, и они встретили Люсиль. Она рассердилась на него: «Если б я не увидела вас, ты сказал бы мне об этом?»

Он тогда ответил: «Конечно… Она плохо себя чувствовала и цеплялась за меня; не мог же я ее оставить… Впрочем, она на двадцать лет старше тебя». — «Ну и что? Она еще очень красива».

«Что бы ты сказала? — мысленно спросил он Люсиль, когда такси уже проезжало мимо вокзала Монпарнас. — Что бы ты сказала, увидев меня здесь, в салоне машины, с женщиной, молодой и красивой?.. И живой…» — добавил он еще. «Мне кажется, что это ты сейчас здесь рядом со мной, что это твоя грудь поднимается под черным свитером… Ах, как мне стыдно, что я чувствую себя почти ожившим!.. Мне так не хватает тебя…» Он вздохнул. Дама в черном посмотрела на него понимающе и меланхолично.

— Вы несчастны, — сказала она. — Мы несчастны.

— Вы живете одна?

— Да… Со старой служанкой, с Амели… О, она замечательная… Она вырастила моего мужа. Она все делает по дому… А вы?

— Я тоже один. По утрам приходит прислуга. В пять часов уходит, оставив мне холодный ужин.

Он едва говорил, не в силах признаться ни в своих истинных мыслях, ни в охватывающем его волнении от близости женского тела. Снова выглянуло солнце, и в его лучах засверкала позолота Собора Инвалидов.

— Как красиво! — сказал он. — Вы тоже, как и я, испытываете тайное чувство обиды, оттого что мир остается красивым, в то время как…

Она ответила прямодушно:

— Я никогда бы не смогла это произнести, но я это чувствую.

Он спросил, всегда ли она приезжает по четвергам на такси.

— Да, из-за цветов. Когда муж был жив, у нас была машина, но водил ее только он.

— Я тоже беру такси, по той же причине… Цветы…

Он долго колебался, потом сказал тем же тихим, робким голосом:

— Вот что… наконец… это может показаться вам странным, но поскольку мы едем практически одним и тем же путем и в одни и те же дни, мы могли бы брать такси вместе? Я заезжал бы за вами…

— Вы очень любезны… Но я не хотела бы, чтоб Амели… Бог знает, что она подумает, увидев меня уезжающей с вами…

— Сделаем наоборот… Такси берете вы у своего дома и заезжаете за мной. Я буду ждать вас у подъезда.

— Так, пожалуй, будет уже лучше… но… вы подумали, одобрят ли это они?

— А почему нет? Мы едем исполнять один и тот же долг почитания, любви…

— Позвольте мне подумать… Но, во всяком случае, я не позволю вам оплачивать такси…

— Это не проблема: если вы так хотите, будем делить расходы.

— Посмотрим, — сказала она. — Вот я и приехала.

Она сняла перчатку, протянула ему свою руку, очень белую, с длинными пальцами, с кольцом.

В следующий четверг они приехали на кладбище каждый самостоятельно, но на выходе, не сговариваясь, вместе направились к стоянке такси и взяли одну машину. Во время езды она сказала:

— Я обдумала ваше любезное предложение. Пожалуй, я могу согласиться. И правда, глупо платить каждую неделю за два такси. И мне приятно ехать с вами. В следующий четверг я за вами заеду.

Это стало обычаем. Она приезжала на улицу Помп, уже с цветами на коленях. Этьенн ждал ее под козырьком подъезда с букетом в руке. Такси останавливалось, он садился. Они решили не доезжать до самых ворот кладбища, чтобы сторож не видел, что они приехали вместе. Останавливались за углом и шли дальше порознь на некотором расстоянии друг от друга, перед тем сказав с видом заговорщиков и с легкой улыбкой: «До встречи».

За время многочисленных совместных поездок они переговорили обо всем на свете. Но главным предметом их бесед были цветы. Оба любили летние цветы, полевые букетики, где стебли овса смешивались с васильками. Теперь они составляли свои букеты, конечно, для бедных усопших, но и друг для друга тоже.

Этьенн, которого обязанности литературного обозревателя заставляли много читать, руководил чтением молодой женщины, подбирал для нее книги. Когда она возвращала их ему, он поражался точности ее суждений. Она была вдумчивей Люсиль. Но стоило ему отметить это, как он тут же упрекнул себя.

Летом они почти не покидали Париж, если не считать кратковременных визитов к провинциальным родственникам. Годовщину смерти Люсиль, — уже год! — отмечали в июле. Он был тронут, увидев Габриель Констан в церкви, она скромно сидела на последней скамейке. Да, он уже знал, как зовут даму в черном.

— Я этого не люблю, но в нашей семье так было принято…

В августе, когда стало очень жарко, она позволила себе носить траур в черно-белом варианте.

— Антуан не любил видеть меня в черном, — сказала она, словно извиняясь.

Как-то вечером он пригласил ее поужинать вместе на свежем воздухе где-нибудь в предместье Парижа. Сидя в тени за маленьким столиком, они непринужденно и доверительно беседовали.

— Антуан очень любил ужинать вот так в Булонском лесу, ведь правда, это очаровательно… Париж — и в то же время лес… Часто он, приехав с работы, неожиданно говорил мне: «Поедем… Поедем в лес…» Он был восхитительный муж.

— Это не могло быть трудно с такой женщиной, как вы.

— Почему?

— Потому что в вас есть все: красота, ум, отличный характер…

— Не преувеличивайте слишком. Вы же меня не знаете. Случается, я бываю с Амели такой фурией…

— Правда? Мне трудно представить вас в этой роли.

Она засмеялась, потом спохватилась и вернула на свое лицо выражение грусти.

— Да! Бедный Антуан… Он был болезненно ревнив… Я же, уверенная в своей верности, иногда играла с огнем… Муж сердился… я наносила ответный удар… Я сожалею, что иногда злила его… Но чаще в этом была его вина.

И вдруг, исполненная угрызений совести, она посмотрела на Этьенна с ужасом, мольбой и любовью.

— Господи, что я вам сейчас наговорила? Забудьте все… Этот вечер так подстрекает к доверительности, что даже опасно… Как хотелось бы мне, — добавила она с отчаянием, — чтобы в такой вечер, как этот, он был здесь, рядом со мной…

В полумраке он увидел, как по лицу ее покатились слезы. Она отвернулась и вытерла глаза.

— В конце концов, я молодая, совсем молодая, а моя жизнь кончилась… Я самая несчастная из женщин.

Он положил ладонь на ее руку.

— Нет, — сказал он, — это неправда, что для вас все кончилось… Жизнь не такова… Сезоны сменяются каждый год, со всеми присущими им цветами… Поддаваться наваждению прошлого ни полезно для здоровья, ни умно… Это значит уводить воспоминания от их гуманной роли… Да, конечно… воспоминания призваны побуждать нас к жизни, а не мешать нам жить, давать нам мужество, а не лишать его… Мы оба были счастливы в браке и потому знаем, что гармоничный брак возможен… Вы не верите мне?

Она не отняла свою руку, сквозь пелену слез вопрошающе посмотрела на него, потом замотала головой:

— Нет, не верю… Уныние — это не грусть; уныние, наверное, можно было бы побороть… Я поклялась себе оставаться верной.

— Я тоже! — ответил он с внезапной неистовостью. — Боль еще и от любви.

Подошел метрдотель, спросил, что подать на десерт. Она выбрала клубнику с сахаром, потом перевела разговор на менее личные темы.

На следующий день она, как обычно, заехала за ним, чтобы отправиться на кладбище. Всю дорогу они испытывали неловкость. Шофер, охрипший и ворчливый, без конца сетовал на прохожих, полицейских, погоду. Их одинокие думы у двух могил были более долгими, чем обычно. В самом конце аллеи они прошли перед кучей разбитых камней. Там были фусты колонн, обрывки надписей: ВЕЧНАЯ СКОР… МОЕЙ ДОРОГОЙ ЭП… Она остановилась.

— Это с тех могил на кладбище, которые перестали посещать. Если несколько лет могилу никто не посещает и она находится в запустении, ее ликвидируют, чтобы освободить место, — сказал он.

— Этьенн, — она впервые назвала его по имени, — это вызывает во мне такую горечь! Эти усопшие, у которых не осталось никого из близких и никто не хранит память о них, умерли во второй раз.

Он взял ее за руку, и она вдруг прильнула к нему.

На обратном пути в такси они заговорили о книге, которую он обещал ей дать, и предложил зайти к нему. Впервые с тех пор, как они познакомились, она вошла в его квартиру. Фотографии Люсиль были повсюду — на столиках, на стене, на письменном столе.

— Вы чувствуете, — сказал он, — как с вашим приходом этот мертвый дом оживает?

Она догадалась, что он собирается предложить ей руку и сердце, и подумала: это не должно произойти в комнате, посвященной памяти другой.

— Что вы делаете сегодня вечером? — спросила она.

— Никаких планов. Хотите, вместе поужинаем?

Она кивнула в знак согласия, протянула ему руку, которую он поцеловал, и убежала.

Прежде чем вернуться домой, она долго бродила по улице. Ошеломленная, но счастливая, она сама удивлялась, что вновь чувствует вкус жизни.

«Я уверена, — думала она, — Антуан не пожелал бы, чтобы я в свои годы отказывалась от любви… Он посоветовал бы мне снова выйти замуж… И сам он, если б умерла я…»

Все правильно, но ведь она приняла для себя твердое решение — безусловный траур, и как после такого короткого вдовства объявить друзьям, семье о решении, которое все опровергает. И что скажет Амели? Наверняка осудит ее. Но разве мы живем ради других? Бракосочетание должно пройти очень скромно, без шумихи, ограничиться только необходимыми церемониями. Она представила себе платье, которое наденет в тот день, — серое, с белым открытым воротником и с белым поясом.