Для фортепиано соло. Новеллы

Кампания © Перевод. Елена Мурашкинцева, 2011

— Патрон, простите, что отвлекаю вас, но…

— Я же сказал: никого…

— Я знаю, патрон, в это время вы работаете с бумагами… Но это так важно… Авас только что позвонил нам, что Бриньяк умер…

— Бриньяк! Боже мой! Как он умер? Самоубийство?

— Нет, патрон, совсем нет…

— Тогда что?! Убийство? Говори же…

— Ничего подобного, патрон… Смерть естественная, можно сказать, внезапная… После обеда он, как обычно, вышел, чтобы отправиться в министерство… На углу улицы Варен он пошатнулся, и торговка газетами увидела, как он падает на тротуар. Проезжавший мимо водитель поднял его и отвез в полицию… Все было кончено.

— Причина смерти?

— Кажется, у него была давнишняя сердечная болезнь, которая за последние полгода усилилась… И в этом нет ничего удивительного.

— Да… Значит, нет никакого основания объявить эту смерть подозрительной?

— Никакого, патрон… Полиция проявила большую осторожность… Комиссар вызвал трех врачей, чтобы те осмотрели тело… Кстати, на прошлой неделе Бриньяка консультировал Дебри, который предупредил семью об угрозе летального исхода. Сверх того, его сын лично потребовал вскрытия… Все в порядке, более чем в порядке!

— Хорошо… хорошо… Стало быть, кампания наша закончена… Тем хуже… Найдем что-нибудь другое… Вообще-то мы почти исчерпали тему… Не так уж все и плохо.

— А что мы сделаем теперь, патрон? Крупный заголовок на первой странице?

— Конечно… Что есть еще сегодня вечером?

— События в Австрии… Землетрясение в Японии.

— Да. Словом, ничего… Значит, крупный заголовок… Три колонки… «Внезапная смерть Бриньяка»… Без всякого «месье» и имени — только фамилия… Фотография… Внимание! Хорошей не надо, поставь ту, что мы сделали в начале следствия и где он похож на бандита… Так, теперь факты… У тебя хватит материала на три колонки?

— О, разумеется, патрон… Впрочем, всегда можно добавить из биографии… Все-таки Бриньяк два раза был председателем совета, шесть раз министром, да еще эта зловещая история… Материала хватает.

— Конечно… Но ты все же просмотри текст сам… Нам нужен рассказ без комментариев… Помни, что французские читатели очень щепетильны в вопросах этикета смерти… Нападки, которые вчера были бы приняты на ура, сегодня подвергнутся упрекам… «Непристойное поведение!» Уж я-то знаю…

— А если нам поступить наоборот, патрон? «Мы склоняем голову перед этой безвременной могилой… Смерть прекращает любую полемику… Право судить Бриньяка отныне принадлежит Тому, кто…» Разумеется, выразить это можно получше… Без банальностей, но именно в таком тоне.

— Ты с ума сошел, малыш!.. Как? В течение года я веду против этого человека самую яростную из всех кампаний в современной журналистике… Я его победил, уничтожил… Я натравил на него всю Францию… Я сделал так, что его стали освистывать в собственном округе… Перед ним закрылись двери всех приличных домов нашей страны… За полгода этой кампании я удвоил тираж газеты, которую принял на последнем издыхании… И ты хочешь, чтобы я повинился?

— Об этом речь не идет.

— Дай мне договорить… А о чем же еще идет речь? Ты хочешь, чтобы я принес извинения Бриньяку из-за того, что у него лопнула аорта или митральный клапан? Ну, признайся, что ты хватил лишку! Какой вид мы будем иметь после такого отступления? Повторяю тебе мои распоряжения… Одни только факты… так, как их излагают агентства… Пошли, если хочешь, своих молодых ребят: пусть опросят свидетелей… Бертран может сочинить прекрасную статейку из показаний торговки газетами, если та захочет выговориться… Но только никого из дома Бриньяка… Слишком многие будут расписываться в книге соболезнований, а списков я печатать не хочу… Тем более что все наши собратья в этот тяжелый час будут следить за каждым нашим шагом… Знаю я их. Итак, простой рассказ, очень сухим тоном. И это все… Ты понял?

— Да, патрон. То есть…

— Что значит «то есть»?

— Ничего. Я понял.

— Так исполняй!

— Хорошо… Уже бегу… Ничего другого не будет?

— Ах так! Да что с тобой, малыш? Что ты дуешься, что тебя тревожит? Опять эта история? Ты мне сказал не все?

— Я сказал вам все, что знаю… А знаю я немного… Но вы правы, патрон, я… Как бы сказать? Я в каком-то смысле потрясен… Бриньяк умер от сердечного приступа, и нет сомнений, что наша кампания… или последствия нашей кампании… ускорили его конец… Вы так не думаете?

— Это вполне возможно… Но никто и никогда этого не узнает… В любом случае мне на это в высшей степени наплевать.

— Мне тоже было бы наплевать, если б я был уверен в виновности Бриньяка… Вот только я в этом не уверен! О да, не вполне уверен… С первого дня я говорил вам, патрон, что мне не нравится эта история. Когда я вернулся оттуда, после моего первого расследования в самом начале дела, помню, обратил ваше внимание на очень странное поведение местной полиции… и на ее очевидную враждебность к Бриньяку… В первой статье я это отметил… Вы ее не пропустили.

— С чего бы мне ее пропускать? Бриньяк был политическим противником, самым опасным из всех… И не нам было выискивать доводы в его пользу, раз уж представился случай избавиться от него.

— Возможно… Но и не нам было обвинять его, если правосудие, невзирая на все наше давление, отказывалось это сделать… Все-таки, патрон, давайте предположим хоть на секунду, что Бриньяк был абсолютно не виновен, а мы его убили.

— Не бросайся громкими словами о мелких происшествиях… Мы не убивали. Мы не убивали никого… Мы сделали нашу ставку в политической игре. Сам он поступал так всю жизнь.

— Прошу прощения, патрон, я не бросаюсь громкими словами, а говорю правду… Мы его убили… И не только убили… Мы его мучили, преследовали так, что у него не выдержало сердце. Сам не знаю, чья роль в этом деле чернее — его или наша. Наверняка наша чернее намного.

— Что это ты поешь? Ну, это уж слишком, малыш… Если б хоть один из моих редакторов стал высказывать такие суждения, я бы давно выгнал его… пусть работает в другом месте… Но ты мне дорог, мы вместе создали нашу газету… Я отвечаю тебе признательностью, а не любовью… Пойми одно: мне не за что краснеть в этом деле. Совсем наоборот… Я хорошо сделал свое дело. В нашем ремесле не следует признаваться в ошибках. Пусть этим занимается правосудие… Мы исполняем желания публики, нашей публики… А публика хотела, чтобы Бриньяк был виновен.

— Она этого хотела, потому что мы ей это сказали.

— Не только потому, что мы сказали. Причины здесь более глубокие… Потому что Бриньяк был средоточием тех сил, которые мы ненавидим… и имеем право ненавидеть… должны ненавидеть… И в таком случае голос поднимает уже не журналист, а сторонник той или иной партии… Год назад у нас прошли отвратительные выборы… Мы знали, что наши противники, утвердившись у власти, приняли решение не выпускать ее из рук… И следовало любой ценой помешать им завладеть командными рычагами… Дело Бриньяка станет для нас и наших сторонников спасением. Оно помогло определиться со своей позицией многим честным людям, которые прежде колебались, не могли ни на что решиться. Бриньяк умер, но, возможно, именно ему мы будем обязаны за наше чудесное возрождение. Что такое один человек? Разве военный вождь не должен жертвовать многими миллионами, чтобы обеспечить победу? Ты качаешь головой… Тебя это не убеждает?

— Нет, патрон, тысячу раз нет! Как можете вы сравнивать войну с политическими битвами, да, очень жаркими, но ведь они разворачиваются между гражданами одной страны… и этим гражданам, быть может, уже завтра придется вместе защищать ее… К тому же как могу я допустить лживые измышления… ибо между вами и мной недомолвок быть не должно… Мы знаем, что это была ложь…

— Вовсе нет… Это были гипотезы…

— Гипотеза, которую выдают за истину, является ложью… и почему мы должны предполагать, что ложью мы обеспечим победу вернее, чем истиной, верностью, честностью? Дело Бриньяка, говорите вы, привлекло к нам честных людей… Неужели вы верите, что мы сохраним их, когда они узнают, чем было дело Бриньяка? А они неизбежно это узнают… Все всегда становится явным… И я считаю, что самым надежным способом привлечь честных людей является честность… Прошу у вас прощения, патрон, за мою несдержанность… Но у меня есть уверенность, что будущее наших идей… быть может, нашей страны… зависит от нашей сегодняшней позиции… Думаю, это ошибка и глупость — затевать такую битву, в которой истина оказывается на стороне наших противников… Ибо истина раньше или позже восторжествует… Отсюда проистекают все политические поражения. Мы с вами принадлежим к одной партии.

— Но не к одной школе…

— Это так… И самое удивительное, патрон, что именно вы, человек… опытный…

— Можешь сказать: старый… Мы дошли до той точки, где можно уже не щадить друг друга…

— В общем, вы, человек зрелый, верите в насилие, а я, будучи моложе вас, желаю совсем иного… чего-то более благородного… Примирения между французами, совместной великой работы…

— Стало быть, ты веришь, что кампании наших противников настолько добропорядочны, что бороться с ними можно только добропорядочными аргументами?

— Увы, нет, патрон! Наши противники виновны так же, они более виновны, чем мы… Но я верю: мы не должны состязаться с ними в злонамеренности… так мы никогда не сможем одолеть, убедить их… Я верю, что насилие «не срабатывает»…

— Изумительно… Насилие «не срабатывает» в послевоенной Европе… Значит, ты совсем не знаешь эту Европу… Разве насилие не помогло Ленину? Насилие не сделало никому не известного Гитлера канцлером империи?

— У Гитлера и Ленина для завоевания масс было нечто иное, чем нападки на отдельных лиц… У них была доктрина, истинная или ложная, не важно… Они предложили некий идеал, указали цель, подарили надежду… А наши друзья наивно поверили, что они увлекут за собой народ, оклеветав его вождей.

— И еще каких вождей!

— Это не стоит внимания… Даже исходя из самого циничного реализма можно ли вообразить себе более нелепый маневр? Их боевые порядки начали слабеть, поскольку эти люди им прискучили, а наши нападки привели лишь к тому, что они немедленно сплотились…

— Повторяю тебе, нападки Ленина и Гитлера не привели к тому, чтобы русские сплотились вокруг Керенского, а немцы — вокруг Брюнинга.[32]

— Россия и Германия — это не Франция, патрон… Вы сами довольно часто использовали этот тезис в ваших статьях, и более талантливо, чем я. Франция — страна, всегда подвергавшаяся угрозам, страна, исторически разделенная, которую никоим образом нельзя разрывать надвое. Между тем вот уже десять лет…

— Кажется, Господи прости, ты собираешься прочесть мне лекцию о борьбе политических партий во Франции! Спасибо тебе… Но вот что, с меня довольно! Мне надо дописать статью, а тебе — исполнить мои распоряжения. И завтра отдел информации перейдет в ведение Бертрана… Мне жаль расставаться с тобой, малыш, я давно мечтал передать в твои руки газету… Да, это правда… Я тебе никогда этого не говорил, но часто об этом думал… Теперь с этим покончено… Ты сам знаешь, что я никогда не отступаю… Ты уступишь или уйдешь.

— Я уйду завтра же, патрон, или в конце месяца, как вам будет удобнее… мне хотелось бы, чтобы вы знали, насколько я вам признателен… и я навсегда сохраню воспоминание о нашей дружбе… Вы научили меня ремеслу… И относились ко мне как к сыну.

— Кажется, нечто подобное говорил Брут…

— Я литературой не занимаюсь… Я всегда любил и буду любить вас… вот и все.

— Верю в твою искренность… через двадцать лет ты признаешь мою правоту… Вот только меня уже не будет…

— Прощайте, патрон.

— Прощай, малыш… Скажи Венсану, что я никого не желаю видеть… И мы обо всем договорились, верно? Три колонки на первой полосе: «Смерть Бриньяка»…