Дневники Фаулз

Часть первая ОКСФОРД

63, Филбрук-авеню, Ли-он-Си, 11 сентября 1949

Какое скучное существование, в него вплетены также ненависть, раздражение и печаль. Никаких попыток изменить жизнь или ускорить ее темп. Хозяйственные заботы занимают целый день — уборка, выбивание пыли, работа с пылесосом, перестилание постелей, шитье, мытье посуды и тому подобное. До ужина никто даже не присядет. Это плохо, но теперь видно, как малы комнаты и сам дом. Детская забита вещами, в ней всегда беспорядок; в столовой темно и мрачно, — только гостиная поприличнее, но там никто не живет. Изолированность существования — не с кем поговорить, не с кем посмеяться. Здесь я чувствую себя отшельником — противоестественное ощущение. Непреодолимое желание увидеть новые лица, новые места, завести новые знакомства. Как много мог бы я им рассказать, но мешает непонятное сопротивление! Эта вечная атмосфера упрямой враждебности.

24 сентября

Два прекрасных явления. Огромное, бескрайнее, залитое закатом небо — изысканное, без чванливости, но вся красота, как ни странно, сосредоточена на востоке, на западе же — низкие, темные облака. Часть торичника под микроскопом — как маленький зеленый сатурн[6]. Крошечный сверкающий шарик окружен прозрачным кольцом. И еще затянутые туманом паруса барж на Темзе. Забавная вещь. Перед тем, как бросить скомканную бумажку в желтый кувшин, заменяющий мне корзину для бумаг, я сказал себе: «Шансов попасть туда — столько же, сколько у меня быть гением». Комок скользнул в кувшин бесшумно, хотя шансы были по крайней мере двадцать к одному.

Еще один день, полный молчания; слушаю банальности, произносимые другими. Ужасный час, когда вечером повторяют и обсуждают пустейшую информацию, полученную от пришедших в гости родственников. Хотелось бы знать невозможную вещь — два математических подсчета. Первый — график количества слов, произносимых мною в течение года изо дня в день, с момента, как я открываю глаза, и до того, когда смыкаю. В этом доме он опускается почти до нуля, в других местах будет в норме. И второй — количество слов, произносимых мною и матерью: Давид и Голиаф!

Визит незнакомых родственников пугающе воздействует на самую глубину моего существа. Я чувствую себя неловко не из-за сознания моего превосходства, а потому что понимаю: они считают именно так. Возможно, виной сверхчувствительность, но им действительно не по себе в моем обществе.

Попытка найти себя — постоянная смена кожи, причем новая всегда уступает предыдущей в красоте и ценности. Но под каждым новым слоем — семя истины, все большее приближение к себе. Такому саморазоблачению нет конца, но восприятие притупляется.

Быть поэтом, постигать красоту — то же, что и постигать природу, — дар. Не важно, являешься ли ты сам творцом. Достаточно обладать поэтическим видением. Зреть сокрытую красоту. Подобное было со мной сегодня вечером, когда, стоя у открытого окна, я услышал, как кто-то вдалеке посвистывает. Я проникся разными состояниями вечерних улиц, среди которых были прогулки с любимыми женщинами, переливы темно-синего и белого, непривычная ночная пустота. Все это я ощутил мгновенно, обвал впечатлений, их невозможно удержать. Алжернон Блэквуд: «Чувствовать, как поэт, не значит быть поэтом»[7]. Это правда, но поэзия не сводится только к напечатанным словам. Главное — философский взгляд на вещи, эпикуреизм, гедонизм.

25 сентября

Три часа ночи. Звучит потрясающий нью-орлеанский джаз — кларнет в нижнем регистре, очень живые туба и корнет. Поет Бесси Смит. Тут есть настоящая музыка, которая будет продолжать жить.

Опус 55. Необыкновенная мощь, присутствует таинственная лиричность поздних квартетов[8].

Лихорадочно тянет писать. Университетские задания побоку. Множество идей для «Коньяка» и уныние из-за отсутствия времени для их воплощения. «Коньяк» должен быть понятным и доступным — искусство отдыхает. Идея сформировалась за два предрассветных часа.

30 сентября

Опять полчаса жутких разговоров. Я еле удержался от смеха. Предметы беседы самые банальные — цены на матрасы, замужество дочери миссис Рэмсей, связавшей судьбу с врачом из Монреаля. Коснулись и поэзии. Невозможно пытаться им что-то объяснить — это выше их разумения. Об искусстве нельзя заговорить, чтобы тебя тут же не причислили к «высоколобым». Господи, как я ненавижу это слово! Стоит заговорить о философии, как тут же всплывают имена Томаса Харди и Дарвина. Исходит это от la mure[9]. Она всегда начеку. От меня требуют, чтобы я говорил и высказывал свое мнение, но стоит мне это сделать, как она тут же вмешивается и твердит свое — не важно, разбирается ли она в предмете, имеет свою точку зрения или нет. Мне с большим трудом удается не вылезать из своей раковины и хранить молчание. Нельзя никого обижать. От le pure[10] я, можно сказать, защищаюсь — все современное игнорируется, старость подозрительно относится ко всему новому.

К этому проклятому городу я чувствую пылкую ненависть. Не столько из-за его географического положения (когда-то я очень любил Девоншир), сколько из-за сложившегося в нем стиля жизни и людей, позволивших лишить себя красоты бытия. Мои симпатии на стороне юноши, сбежавшего отсюда, чтобы стать тореадором. Уверен, он ощущал ужас этого места. Для чувствительного человека такой город не менее кошмарен, чем для человека без воображения город под бомбежкой. Узость мирка, невежество, бесцветность — вот что убивает. Нет интересных людей, с которыми можно поговорить, нет людей искренних, нет никаких необычных занятий.

И наконец высшая оценка — «приличный». Это слово я тоже ненавижу! «Приличная девушка», «приличная дорога». Приличный — это бесцветный, практичный, держащий нос по ветру, с узкими интересами, сплошная заурядность. Брр!

Оксфорд, 6 октября

Перечитал кое-что из ранних стихов. Плохи все. Словно увидеть себя в кино — голым среди толпы.

А потом почувствовать, как распускаешься, словно цветок.

7 октября

Ленч с Гаем Харди, Бэзилом Бистоном и серьезным поляком[11]. В Кемпе. Никогда не могу сосредоточиться на тех, с кем пришел. Всегда за соседним столиком оказываются более интересные люди. Красивые женщины. Кажется, что Гай и Б. Б. прочно обосновались в этом мире — сидят на террасе у моря, а меня проносит мимо, и я, несчастный, с завистью гляжу на них. Но я обладаю сокровищем. И могу достичь террас и земель еще прекраснее.

Бессмертие — условность, никчемная вещь. Совсем бесполезная. Нет смысла на него рассчитывать. В нем ни красоты, ни радости. Жизнь нужно спланировать так, чтобы уместиться в отведенный срок. Внутри замкнутого круга. За стенами театра аплодисменты не слышны. Ничтожество, сумевшее прославиться при жизни, живет и тем самым обладает огромным преимуществом перед поэтом, обретшим славу после смерти и пребывающим во мраке. Бессмертие — могильный камень духа. Какой прок от могильного камня?

5 ноября

Ночь Гая Фокса. Огромная толпа испытывает подсознательное удовлетворение от того, что нарушает установленный порядок. Большинство — студенты последнего курса, они наблюдают за происходящим, и только несколько наиболее активных кричат, вопят, поют, произносят речи. Во всем этом есть какая-то неестественная натужность. Ввысь взлетают ракеты и шутихи, и когда они гаснут, люди шарахаются от места их падения. Полицейские и университетские надзиратели бездействуют. Автобусы еле ползут, студенты раскачивают и опрокидывают автомобили. Многие карабкаются на подмостки памятника Мученикам[12], потом толпу несет к ресторану «Тадж-Махал», там один человек лезет наверх, все орут, народ прибывает. Из окон льют воду.

Нельзя не презирать весь этот canaille[13], шумный и крепко поддатый, ничего хорошего он не делает. Большинство позирует и выглядит при этом смешно. Очень много девушек, они, видимо, испытывают настоящее волнение.

В какой-то степени в этом можно видеть проявление доброй воли граждан; все, или почти все, слились в едином порыве, наслаждаются жизнью, вместе с полицейскими и надзирателями символизируют самые разные переживания и в конечном счете жизненный детерминизм. Г. X. и Б. Б. получают от всего этого огромное удовольствие и только ищут возможность продемонстрировать презрение к законам. У меня же нет других желаний, кроме как быть наблюдателем, мне хочется побывать всюду и все увидеть, в том числе лица людей. У Роджера Хендри[14] та же позиция, но он не так последователен, ему приходится притворяться, хотя такая вольница ему не по нутру.

Слишком много пустых, праздных лиц.

Было мучительно видеть девушку в зеленом — героиню «больничного» рассказа — в обществе крепкого, хорошо сложенного молодого человека. А надо всем этим в ясном ночном небе почти полная луна. После серенького, дождливого дня не очень холодно. Хотелось бы видеть, как кто-нибудь из тех, кто взобрался на памятник, свалился оттуда и разбился до смерти. Задержка дыхания и неожиданный взрыв смеха — то, что надо.

12 ноября

Исповедальный вечер у Поджей[15] с Фейт[16].

Фейт, любопытный тип экстраверта, доминирует в разговоре, голос ее поднимается до визгливых нот (когда хочет кого-то переспорить), дерзкая, с мальчишескими ухватками, говорит о своем монашествующем отце — по ее словам, она о нем часто тревожится.

Подж и Эйлин — великолепный дуэт, и в ладу, и в разногласии.

В течение всего вечера я молчал (с утра чувствовал себя нездоровым и мучился от этого), понимая, что не способен отстаивать свою точку зрения. Не из-за застенчивости и обостренной чувствительности — мне не хватало чего-то большего, чем утраченной живости. Во мне присутствуют два начала: я сам, рождающий мысли и заражающийся словесной энергией от других, тогда во мне бурлят нужные слова, острые мысли и тому подобное; и мое второе «я», неспособное поддержать никакую беседу.

Ничем не примечательное возвращение домой [17] с Фейт; я зевал, она посвистывала и пела. Во мне бродило смутное желание объяснить свое состояние и узнать, о чем думает она. Сырой, теплый, ветреный вечер.

В такие моменты я осязаемо чувствую философию жизни. Быть убедительным, наблюдать, анализировать — это внешнее; внутреннее — фиксировать и творить. Абсолютно необходимо соблюдать равновесие, то есть — никогда не уходить в себя полностью, всегда сохранять намерение созидать красоту для других, каким бы малым ни был твой вклад. Теоретически я хотел бы быть сущностью, испытывающей постоянные воздействия, которые ее формируют, не меняя, однако, главного устремления — творить красоту. Не стану притворяться и утверждать, что это естественная позиция; она ведет к подавлению чувств, опасному дозированию потребности выражать себя, к повышенной рефлексии. Есть и преимущества: 1) формирующее окружение (хотя какой-то доли объективности и самокритики следует достичь); 2) окончательный результат — внешнее признание, слава благодаря воплощенной красоте. Творение — выход, отдушина, а не только конечная цель. Самое главное — постоянная забота о совершенствовании мастерства, вера в себя и ревностное служение до конца.

Думаю, для меня это кратчайший путь к самореализации, принимая во внимание — а таково мое мнение сейчас, — что все относительно и красота не вечна. В бессмертной славе я не вижу особого прока и все же верю, что человек против всех законов логики творит добро, создавая прекрасное произведение, — пусть оно и не вечно. (Не забывая о пространственно-временном законе: ничто из существующего не может исчезнуть.) Надо стремиться добиться славы при жизни; лезть вперед — противоестественно, но это необходимо.

Мы поговорили также о взаимоотношениях детей и родителей.

Трудности возникают, когда наступает прозрение. Родите-ли — другие, они самостоятельные люди, не лишены недостатков и часто оказываются не на высоте. Нужно сохранять прочную связь, основанную на уважении (Э)[18], однако о каком уважении может идти речь, когда «истина» (пусть на самом деле и фальшивая) кажется такой очевидной. Если родители кажутся недостойным х, как увидеть в них уважаемый у? Это будет лицемерием и уступкой условностям. Все равно как, будучи атеистом, стать главой англиканской церкви. Любопытная теория Эйлин: разрыв с семьей способствует становлению личности; в счастливых семьях дети не могут ни воплотиться в родителей, ни отторгнуть их, и потому вязнут в семейственности, не реализуя свою индивидуальность.

Затянувшийся период недовольства собой, теряю веру. Нет сомнений: некоторые замыслы, особенно пьес, хороши, но мешает невозможность надолго сосредоточиться и еще сомнения — хорошо ли я владею техникой, способен ли довести дело до конца. Более того, понятно, что по меньшей мере в течение года никаких перемен не будет. А временами сознательное уединение достигается с таким напряжением, что отнимает всякую уверенность в своих силах.

21 ноября

Постоянный уровень самооценки и периодические поползновения писать, но этим позывам суждено погибнуть, потому что нет времени направлять вдохновение в определенное русло. Чувство потери.

Д.У.[19] Опрятен, безупречный вкус, из состоятельной семьи. Ничем особенным не выделяется, разве что проблесками остроумия, общительный. С ним легко иметь дело. Щеголем его не назовешь. В манерах есть нечто французское, он не типичный англичанин (несколько лет провел во Франции).

Г.X. Служил в английских военно-воздушных силах, числится пилотом запаса. Хладнокровный, бестактный, бывает непреднамеренно груб — из-за самоуверенности. Умен, но лишен воображения. Его эгоизм, хоть и не очень бросается в глаза, все же заметен — частично из-за того, что он его просто не осознает. Не столько неприятен, сколько раздражает. Самоуверенность не чрезмерна, но она есть. Чувствительные люди не бывают самоуверенными. Окружающие его любят.

Р.Ф. Религиозный, глуповатый, недотепистый. Хочет быть школьным учителем. Много занимается, не позволяет себе расслабиться. Носит в лацкане пиджака значок бойскаута. Плохое французское произношение, много глупых фраз. Его наивность иногда доводит до бешенства. Всегда готов помочь, на него можно положиться. Увлекается фотографией. Чувство прекрасного отсутствует. Маловпечатлительный.

П.У. Наиболее интересный характер. Бывший военнопленный, отличное положение в Оксфорде. Президент Французского общества и Драматического общества Оксфордского университета, редактор «Isis». Тихий, молчаливый, невысокого роста, круглолицый, всегда носит темные очки. Его прошлое и молчаливость наводят на мысль, что в нем есть потаенные глубины, но их может и не быть. Его не назовешь суровым или нетерпимым, он исключительно тактичен, никогда не бывает невежливым, резким или грубым. Хорошее чувство юмора, взвешенные суждения, удачные реплики. К нему прислушиваются. Сегодня он впервые за время нашего знакомства чуть приоткрылся в разговоре, признавшись, что робеет в дискуссиях.

М. Л. Г. Характер легкий. Провинциалка из Прованса, но без ярко выраженных черт южанки, разве что темперамент поживее. Замечательное чувство юмора, хорошее воспитание, очень вежливая. Не ханжа, но вид неприступный. В обращении нет той теплоты, какую можно встретить у молодой англичанки (без всякого намека на скрытую влюбленность).

А.Ф. (Анри Флюшер)[20]. Темпераментный провансалец, небольшого роста. Хорошее чувство юмора, великолепный собеседник, его диссертации по литературе демонстрируют широкий научный кругозор и в то же время полны софизмов. Наружность нерасполагающая — хитроватый, лукавый взгляд, но это обманчиво. Прекрасно говорит по-английски, однако произношение ужасное.

3 декабря

Для двадцатого века характерно изобилие писателей, трудно выделиться из этой клокочущей массы. Нужен порядок; гения оттесняют, душат. Приятно вообразить некое совершенное государство, где писать могут только признанные писатели. Рост образования способствует появлению все большего числа неопытных новичков в искусстве, каждый хочет попробовать свои силы. Потребность в яркой индивидуальности.

Ехал на велосипеде по мокрой дороге, облака стремительно неслись по небу, полная луна светила сквозь них, создавая поразительные эффекты — розоватые пятна среди непрозрачной массы. Дул резкий западный ветер. Меня охватил радостный порыв, чувство единения с природой, я испытывал счастье от сознания, что я человек — ведущий актер на фоне гармоничного окружения. Такое ощущение более свойственно человеку из восемнадцатого столетия, но, если ты действительно его переживаешь, оно наполняет тебя безграничной радостью. Все в мире связано любовью, пантеистическим восторгом. Наука и цивилизация постепенно вторгаются в эти отношения между человеком и природой, но некая не поддающаяся изменению бессмертная стихия препятствует их полной победе. Небеса остаются. Когда испытываешь подобное состояние, кажется, что видишь Землю Обетованную.

Три дня спустя. Красная божья коровка, несмотря на холодную погоду, села на мой письменный стол. Испытал при этом легкое суеверное чувство.

Вопрос стилистического своеобразия — объективист всегда пишет для потенциального читателя, а не для себя, он никогда не остается наедине с собой и chez soi[21], никогда не доходит до сути вещей, ведь стиль влияет на содержание. Субъективист пишет исключительно для себя, эгоистично выражает свои мысли в той форме, в какой они точнее всего представляют его точку зрения, ни на кого не обращая внимания. Любая творческая деятельность тяготеет к одному из этих двух полюсов — грубо говоря, классическому и романтическому. Можно поставить любопытный эксперимент на мемуаристах и тех, кто ведет регулярные дневниковые записи. А что, если великие совмещают оба начала?

Время — важнейшая вещь. Это основная жизненная проблема, вокруг которой должны вращаться все метафизические теории. Время как условное понятие, как система мер не имеет никакой ценности — это искусственное изобретение. Главное — становление, динамизм.

Для некоторых искусств время значит больше, чем для других. Живопись, скульптура — в большей или меньшей степени статичные виды искусства. Поэзия, музыка, кино существуют в движении, конечный результат в них тесно связан со временем.

Чудо фотографии, которая фиксирует момент и тем бросает времени вызов.

Смерть — всего лишь не существование, утрата движения во времени. Потеря фактора присутствия. Смерть убивает время и возводит на престол пространство, усиливает его роль.

Жизнь дарует нам осознание времени. Этот дар, если уж его дали, отнять нельзя. Приходит постижение себя. Постоянное ощущение своего присутствия.

Может ли смерть наказать нас, похитив радость и самоощущение — преимущества времени, и вознаградить, изменив саму сущность времени?

Самоощущение может принести нам величайшее счастье. Мы не способны вообразить отсутствие времени и потерю ощущения себя как большее счастье, ибо эти категории никак не связаны с нашим сегодняшним положением.

Так как нас одарили ощущением себя во времени, бессмысленно, подобно мистикам, стремиться к обратному. Этот дар должен быть радостно изжит на земле: ведь в данной ситуации он — лучшее, что у нас есть. Такая позиция необходима, хотя и не до конца верна. Она верна только относительно.

Абсолютное счастье — это вечность и потеря самоощущения, но несовершенные организмы не могут понять значение абсолютных категорий.

Ли-он-Си, 16 декабря

Приступ ненависти. Пытался слушать квартет 465 Моцарта[22], когда М(ать) сознательно все испортила. Во мне всколыхнулось внутреннее беспокойство, ярость и сознание мученического жребия. Ярость частично проистекает оттого, что им все (как в целом, так и конкретно в данном случайном окружении) неинтересно; упреки порождают у меня чувство вины. Наконец (в середине третьей части) принимается решение развесить праздничное убранство: «Все уже это сделали. Фермеры украсили свои дома». Мы не как все, какой кошмар! Пассивность отца, до сих пор простого наблюдателя, вызывает ее гнев, и тогда он вместо того, чтобы сказать «с этим можно и подождать», бормочет «лучше поторопиться» и затевает возню с полосками из цветной бумаги. Я понимаю, что в какой-то степени все это делается, чтобы уязвить такого «интеллектуального задаваку», как я. Выключаю приемник и начинаю помогать, не скрывая раздражения. Какое-то время чувствую, что с радостью убил бы их. Они возражают, не желая поджигать сухие ветки остролиста[23], я же сознательно подношу к ним огонь и получаю большое удовольствие от демонстрации пренебрежительного отношения к ритуалу — пусть видят, что для меня развешивание рождественских украшений не удовольствие, а всего лишь долг. Хейзел[24] заходится кашлем и плачет, она болеет. Мне ее жалко; рождественский дух, пусть и слабо, но присутствующий в убранстве, смягчает мою ярость. Я помогаю принести уголь для камина, делаю еще что-то. О. прожигает дыру в новых фланелевых брюках об электроплиту. Когда он рассказывает мне про свое несчастье, я не могу удержаться от смеха. Юмористическое отношение к мелким неприятностям и болячкам у меня от него. Этот абсурдный штрих разряжает ситуацию, и вечер завершается бетховенской сонатой и ощущением, что череда уродливых сцен рассосалась сама по себе.

В доме часто возникает напряженная атмосфера — это связано с теснотой, пребыванием в одной и той же небольшой комнате, когда общаться приходится на усредненном уровне, то есть на том, который задает М., — банальном и приземленном. Сейчас все мои симпатии принадлежат О. Трудно добиться нужного состояния духа, совместив вынужденно почтительное отношение, которого от меня здесь ждут, с подлинной позицией, сложившейся в Оксфорде. Между той и этой средой — пропасть. В интеллектуальном и эстетическом плане я превосхожу домашних, однако это нужно тщательно скрывать, чтобы не портить себе жизнь. Меня не покидает унизительное сознание того, что в финансовом отношении я — пассажир тонущего корабля.

Хейзел — любопытный объект для тестирования эготизма. Для моего материального благополучия было бы лучше, чтобы она вообще не существовала. Я не ощущаю особой ревности от того, что родительская любовь неизбежно перемещается на нее, однако испытываю раздражение и жалость при мысли, что ей достанется любовь таких старых родителей. Мне жаль сестру: ведь ее станут воспитывать по старинке, прививать устаревшие взгляды, забивать головку избитыми клише. Остаться сиротой — вот единственная надежда на то, что из нее вырастет современный человек. Или если я займусь ею. Она моя сестра, родной человек, но большая разница в возрасте препятствует развитию душевной и родственной близости. Сестренка для меня — что-то вроде забавного домашнего зверька. Положение изменится, когда ей исполнится пятнадцать или — это уж наверняка — двадцать лет. Тогда я — уже человек в возрасте, — возможно, буду жаждать омоложения, et la voila![25] Но в настоящий момент она — помеха мирной старости двух людей, желать видеть счастливыми которых — мой долг. Она — Фаулз и следовательно, нервная, смышленая, sans[26] интеллекта, sans культуры, все это в зародыше я уже вижу в ней. Кроме того, у нее слабое здоровье, тут тоже будут трудности. Мне, однако, ясно, что теперь они не могут быть счастливы иным способом. Но в этом-то и дисгармония. Мне кажется, родители были бы счастливее, если бы могли думать только о себе. Впрочем, надо признать, поздний ребенок их как бы омолаживает, но это не доставляет мне особой радости. А малышка X. сыплет соль на рану, когда говорит:

— Мой папа — Джон, ты мой дедушка, а М. — мама.

Какое дьявольски постыдное заявление!

Писать стихи — все равно что встать на берегу со словами: «Сейчас отправлюсь вон к тому волшебному острову». Когда же начинаешь грести, радость от самого действия заставляет позабыть о направлении и в конце концов возвращаешься на прежнее место, обретя опыт, но не добившись настоящего успеха, — он так и остался недосягаемым. Со временем я стал оглядываться на пройденный путь, и тогда гребля, всегда бывшая радостью, показалась пустой забавой.

Как красивы болота Ли! Простор, глушь, заповедные места. Уродливые очертания острова Канви, отдаленная узкая полоска берега с кубиками домов и купами низкорослых деревьев. Канви-Бек, заброшенное местечко. Холмы Хэдли, такие изысканные, в них типично английское сочетание легкости и прочности, романтические руины замка. Чопорный безликий город с рядами домов, похожих друг на друга, как близнецы. Олд-Ли, усеянный остриями мачт и очертаниями лодок, имеет свое лицо. Южный пирс, отвратительно напоминающий железнодорожный путь, разрезает море, как рельсы — землю. Темза, спокойная и величественная.

Берег моря, то заливаемый во время прилива, то обнажаемый при отливе. Волнорезы, солончаки порождают острое чувство одиночества. Только зима может вызвать такое. Скромные, непритязательные птицы — щеврицы, кроншнепы, травники, прекрасные солисты. Уединение и покой. Когда свистит свиязь, о городе забываешь. Дух птицы превосходит ее щуплое тельце.

Стайки чаек и кроншнепов, словно созвездия темных звезд, носятся в отдалении над морем на фоне неба, отливающего желтизной в своей западной части. Зрелище заката. Красно-коричневое солнце погружается в золотистые неровные края низко плывущих свинцовых облаков, погружается где-то далеко, много миль отсюда, над Лондоном. Возбужденный крик болотных цапель, расхаживающих у края воды при отливе; этот мир так же далек от нас, как Марс. Слышать этот крик — все равно что побывать на некой мифической планете. Какое удовольствие ощущать холод и сырость, чувствовать в себе мощное животное начало! Отправиться одному на поиски опасных приключений, и все это в уютной близости от мерцающих огоньков на берегу.

Запах моря и островков водорослей в зеркальной глади.

Как приятно чувствовать слияние с каким-нибудь уголком природы. Шум прибоя, ущелья, ручейки, потрескавшиеся дамбы, раковины, места уединения.

29 декабря

Суетливое Рождество, полное мелких тревог и недомоганий. Ссоры детей. Глупость взрослых. Только светская болтовня — никаких других разговоров. Я всех обескураживал и повергал в смущение. Мне хотелось быть самим собой, но даже робкие попытки вести беседу в таком русле вызывали непонимание.

Чувствительность — самая легкая проверка на человечность. Ни один по-настоящему чувствительный человек не обидит другого.

Плыву по течению в ожидании свежей струи или земли, которая не окажется миражом. Так много абстрактных «измов», так много больших и мелких затруднений. Пора бы сражаться с драконами, а вокруг скребутся одни мыши. Я в камере, ищу шаткий кирпич, но если найду, как это отразится на моем будущем? Оставшись здесь, я превращу свою жизнь в тюрьму и навсегда уничтожу свою подлинную сущность. Это особое самоубийство — уход от реальности. Ведь если эта жизнь настоящая, то тот человек, которым я обязательно был бы при других обстоятельствах, — призрак. Ненавижу этот город и его дешевую, жалкую пародию на жизнь.

2 января 1950

Девушка Саутенд-Хай-стрит. Доступная, плохо одетая. Но хорошенькая и, что любопытно, потом я понял: в ней есть нечто лоуренсовское. Саутенд-Хай-стрит я еще как-то выношу, в этой улице есть определенность, своя индивидуальность, это занятно.

Хейзел за чаем:

— Наверное, до меня, когда я еще была на небесах, вы так же сидели здесь, пили чай и смотрели на огонь.

Новая стадия моей непонятной болезни. Ощущение — будто спишь в доме с привидениями, но призраков не видишь. Этим утром я ускользнул от miaiseries[27] и пошел по дороге между Чокуэлом и Олд-Ли. Тусклый, промозглый, ветреный день, всепроникающая серость. Прилив в своей высшей точке, море неопределенного серо-зеленого цвета, предвещающего шторм. Людей немного, у берега стоят на якорях яхты и катера. Птиц не вредно, одни только чайки покачиваются на волнах или неуклюже взлетают ввысь. Из Ли в сторону затянутого мраком восточного побережья движется рыболовная флотилия, одномачтовые суда покрашены в серый или зеленый цвет, вся команда на палубах. Я завидую вольной жизни рыбаков. Олд-Ли — расположенная особняком узкая улочка, на ней стоят пахнущие морем грязносерые дома, все так же хранящие рыбацкий колорит и naïveté[28]. Железная дорога в данном случае не дает распасться этой своеобразной общине. За Олд-Ли темной полосой тянутся сараи. Эллинг. Дальше — дамба, неподалеку — городская свалка. Тоскливо. Хотя в каком-то смысле все упорядочено, все на своем месте. К этому району можно испытывать даже любовь — с примесью печали.

5 января

Капризное желание отправиться на дальнюю прогулку. К острову Канви, за дамбу туда, где находится «Шелл Хейвен»[29]. Тусклый прохладный день, как бы поделенный по погодным условиям пополам. Приглушенная синева неба пробивалась утром сквозь непрерывно бегущие облака и окрашивала все вокруг в интенсивный серо-голубой цвет, отчего трава казалась ярко-зеленой, а вода серой и покрытой рябью, воздух был прямо акварельный. Позже стало холоднее, ветреннее, свет потускнел. Эта часть острова пустынная, здесь множество кроликов. Мне повстречался дружелюбный мужчина с красным лицом, он нес старую холщовую сумку, из которой торчала бутылка. Один из немногих оставшихся здесь крестьян. Вскоре я дошел до пустыря, мне открылись горы булыжника, снующие туда-сюда грузовики, краны, причалы, вдали автоцистерны. Один или два покинутых, пустых дома, мало птиц. Странное место. Рядом с автоцистернами, навевающими представление о живой атмосфере погрузки нефти на танкеры, оно кажется особенно заброшенным. Здесь не было ни души. Бухта в этом месте широкая, открытая и безликая — совсем не то что у Олд-Ли.

Иду мимо стоянки автоцистерн — людей там на первый взгляд нет; мимо белого дома в окружении нескольких низкорослых, похожих на кустарник деревьев, — в нем на верхнем этаже светится окно; и, обойдя пустующий армейский лагерь, с казармами, вышками и прочим, уже непригодным, оборудованием, направляюсь в густо заселенный центр Канви. Все дома — одноэтажные, непрочные постройки, однако повсюду телевизионные антенны. Живущие здесь люди, похоже, не обращают внимания на разруху и запустение в остальной части острова — к востоку, где пропадают сотни акров лугов и болот. Здесь же — словно сердцевина салата.

Разочарование от Оксфорда — будто прокололи булавкой воздушный шар. Недружелюбие как стиль поведения. Мучительное желание обрести цель, жизненную задачу. Сомнения по поводу будущего и литературных способностей. Наводящие уныние результаты — успехи чередуются с провалами.

Весь день на ногах, встречался с преподавателями, просто с людьми. День сырой и теплый. Вечером тротуары напомнили мне о том, что забыл, — о лете, об ощущении счастья. Необычный запах, западный ветер, чувство, что оживаю. Ностальгия по прошлому и заглушающая ею печальная мысль: какой прок в такой чувствительности, эмоциональности, погружении в прошлое, когда настоящее такое, как есть? Здесь конкуренция, соперничество. Chacun pour soi[30] в социальном и академическом смысле. Каждый обладает недоступными мне качествами.

«Три сестры» Чехова. Слушал пьесу в серое, унылое воскресенье, в этот день мне всегда особенно одиноко. Получил огромное удовольствие. Столько всего прочувствовал. Оптимизм, исторгнутый из повального пессимизма, абсурдное fardeau[31] жизни. «Счастья нет, есть лишь жажда его». «Душа моя, как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян». Неудовлетворенность, тоска, сдача позиций. Чехов знал, как из страдания сестер, такого узнаваемого, универсального и вечного, высечь красоту, радость и трагедию, катарсис, даровать удивительную помощь. По существу, в пьесе слабо ощущается понимание человеком своего положения в равнодушном мире, нет света подлинного самосознания. Мазохизм, сочувствие к общему через индивидуальность; общее можно постичь только через личности — иначе оно не существует. Трагедия должна вызывать сострадание, должна расширять, углублять, освобождать близкое по духу воображение, переводить его в область, где следующим этапом будет осознанное желание творить, действовать; у рожденных ею призраков должно быть желание перебраться в реальный мир.

19 января

Стало известно, что специалист диагностировал мою болезнь[32]; облегчение, ощущение поддержки, легкое сожаление о прошлом состоянии, мазохистское. Это не пустые слова — много глубин еще не раскрыто. Страдание необходимо для самопознания. Самоанализа. Возвращение к норме — вовсе не благо.

Восхитительный предвечерний свет разлит над Лондоном — буквально все стало прекрасным. Никогда не обладал я такой обостренной чувствительностью — во всех областях, во всех видах мне вдруг открывается неуловимая прелесть. Нежно-голубое сияние Темзы, грязно-белый бетон мостов приобрел золотисто-розовый цвет. Небо яркое, с бирюзовым оттенком.

Любопытное вкрапление сна в действительность — соблюдение точной последовательности. Мне снилось, что я нахожусь именно там, где и был, — в своей постели, дома, в ожидании медицинской сестры, которая придет и сделает укол. Но во сне кто-то тоже этого ждал, горел свет (на самом деле было четыре часа ночи), и по радио объявили, что кого-то зовут Рей(монд?). Аристократ собрался играть на рояле. Когда медицинская сестра действительно пришла, это случилось и во сне. На этот раз я не проснулся мгновенно.

30 января

За мной ухаживают три сиделки — яркие типажи в этой однообразной среде. Одна — полногрудая мощная девица, от нее разит потом; она входит, широко улыбаясь, с дежурной шуткой наготове — в ее поведении есть здоровая сексуальность, как у барменш или скандинавок (она блондинка). Ее естественная стихия — постель, естественная позиция — раздвинутые конечности. Вторая — скромная мышка, тихая, маленькая, впалые щечки, женственная, несексуальная; в ней есть своеобразная мягкая красота. Держится робко, застенчиво, на губах играет легкая дружелюбная улыбка. Жизнь ее проходит печально, незаметно, бесцветно, хотя и в этом существовании есть своеобразный шарм. Третья — получше, годом старше предыдущей, подтянутая, красивые ноги, великолепная грудь, хорошенькая, в чертах лица есть что-то еврейское. Практичная, сдержанная, холодная. Сексуальность, видимо, есть, но тщательно скрыта. Самая нарядная униформа. Необщительная, равнодушная ко всему, что находится вне ее обязанностей, их она выполняет быстро и толково. Тип энергичной секретарши, из тех, что предпочитают джин с апельсиновым соком. Интересно было бы отправиться с каждой из них в путешествие или переспать со всеми — не то чтобы мне этого хотелось, просто тогда можно было бы точнее определить и описать каждую из них.

Ткань жизни. Боль и смущение от лечения; его явная безуспешность; скука; любовный и авантюрный крах; три молоденькие сиделки; фантасмагория извне — безумные дряхлые старухи, которых я не вижу, но слышу их голоса; унылая комнатенка, пустая кровать, зеленое кресло, фарфоровая восточноевропейская овчарка, взбирающаяся по зеленым ступеням, дрянной приемник, карманные часы с гравировкой; неаппетитная еда; строгий режим — кровати застилаются; безобразный клочок сада — вид из окна; редкий проблеск солнца (Клод) на небе. Посещения родителей — быстро прячусь в раковину: банальности, притворство, равнодушие, чувство вины. Уход от жизни, от реальности, от ответственности — так жаба прячется под цветок при шуме быстрых шагов. Так пчела затаивается в сотовой ячейке. Бледный, молчаливый, равнодушный, отчаявшийся, одинокий, я ощупью возвращаюсь в пещеру, чтобы у входа не осталось никого, кто мог бы общаться с проходящими мимо. Но за моим плечом слышится раздраженный голос из темноты — я тоже кому-то помешал.

Удивительные изменения в ходе болезни. Так как мне не становится легче, включается своего рода компенсаторный мазохистский механизм — не столько хныканье и жалость к себе, сколько бьющая на эффект поза молчаливого стоика. Трагедия, связанная с таинственной болезнью и ее непонятным воздействием на организм, становится реальной, а сознание своей обособленности, продолжающийся отход от нормального существования универсальным. Большинство моих грез — яростные прорывы в жестокую, активную, полную приключений романтическую жизнь; этому способствует ситуация застоя, в которой я оказался. Порой в грезах я идеально использую возможности из прошлого и будущего; чаще, конечно, из будущего. Иногда я даже выхожу за пределы своих возможностей. Заключение «эго» в эту трагическую (или трагическую в грезах, потенциально трагическую) оболочку, хоть это и разрушительно, нельзя отменить. Похоже на течь в лодке — долгое время с ней можно плыть, но в конце концов она возьмет верх. Вычерпывание осуществляется при двух условиях — надо прилагать для этого все усилия и одновременно следить за внешними обстоятельствами, соблюдая периодичность. Природный эгоизм всегда победит (хотя он тоже цикличен), даже если нет воли продолжать борьбу. Как всегда, он распахнет двери в сады и склады самоосуществления.

Когда написал это и прочитал, все показалось ложью.

3 февраля

Достоевский «Записки из Мертвого дома»[33]. Бесстрастная объективность, хладнокровное описание. Жертвенность. Монотонность, серость жизни раскрашена его исключительным журналистским даром. «Страстное желание снова подняться, быть нужным, начать новую жизнь дало мне силы ждать и надеяться… хотя у меня были сотни товарищей, я был ужасно ранимым и в конце концов полюбил эту леность… иногда я благодарил судьбу, пославшую мне это одинокое существование, без него я не смог бы так судить себя».

Его тюрьма сродни моей болезни — это барьер, отделяющий от свободы, которую ждешь, воображая более подлинной, чем она есть на самом деле. В таком положении есть только два выхода: надежда, а если она невозможна, то мученичество, какое принимает описываемый писателем Верующий, — славу и страдание через крайнее унижение.

12 февраля

Долгий, невыразительный период грез, чувство разочарования и безысходности, унылой подавленности. Работа идет по настроению, хотя я знаю о безответственности такой привычки и последующей расплате. Амбиции огромные, а стремиться не к чему. Психологическая клаустрофобия. Нет вдохновения, и потому нет уверенности в себе. Полдня провожу в мечтах. Обычно мне грезится провансальская ферма, где шедевры вызревают, как виноград на лозах. Полная противоположность этому тихий, заселенный спокойными жильцами домик в ничем не примечательном буржуазном пригороде. Не то чтобы я испытывал ненависть к буржуазии, нет, при условии, что к ней не принадлежу. Нахожу отдушину в Геродоте. Другое время, другие нравы, но, к счастью, воображение от этого не становится менее мощным. Мое будущее, похоже, обретает пугающие очертания. Ничего определенного. Появляются новые люди, они женятся, общаются, любят, ссорятся, живут. Я же бездумно плыву по течению, без всякого желания изменить ситуацию. Нет никаких признаков, что болезнь отступит, на что все надеялись. Что касается меня, то мне уже все равно. Абсолютное безразличие порождает печаль.

За три недели пребывания в санатории ни одного посетителя. Tant pis![34] Я это переживу, но все-таки странно. Огромная пропасть между родителями и детьми нелепа и в то же время трагична, ненужна, хотя и неизбежна. Врожденная чувствительность лишь заставляет скрывать свои подлинные переживания. Никаких точек соприкосновения. Я слишком горд и занят своими мыслями, чтобы говорить на ничтожные темы или обсуждать то, что для меня важно и дорого (ведь чтобы меня поняли, пришлось бы искать подходящую форму, то есть снижать уровень, спускаться с высот, где я чувствую себя как дома), они же слишком поглощены, слишком enfoncé[35] сиюминутными событиями и аспектами vie quotidienne[36]. Даже если обе стороны предпримут искренние усилия, чтобы достичь rapprochement[37], различие не исчезнет. Когда я слушаю музыку, любой посторонний шум приводит меня в ярость, а мои домашние могут в это время есть, разговаривать, шуршать газетой, играть с Хейзел. Такая разница в нормах поведения обусловлена многим: частной школой, офицерской баландой, университетом — все они расширили мой горизонт больше, чем это случилось бы, проведи я двадцать пять, довольно интровертных, лет в одном и том же семействе, чей уровень жизни постепенно снижался[38].

Затяжной период détente[39], хотелось бы его поскорее завершить. Я ощущаю себя человеком, бегущим против ветра к берегу, где нагромождение скал и только один проход ведет к спасению, но он узкий, как расстояние между Сциллой и Харибдой. Может, лучше сгинуть, потеряться, влача существование посредственности. Однако к году во Франции я должен относиться как к продолжению détente[40]. Нужно сосредоточиться на двух пьесах. Рассказы пишутся от случая к случаю. Мучительно идет один о юности, premiure jeunesse[41], весна проходит мимо, а ничего не изведано, ничего не исследовано. Я хотел бы не упустить шанс, испытать нечто необычное и, предпочтительно, это исследовать. Однако жизнь здесь — единственная истина. Никаких высших духовных наслаждений. В основе только земные вещи. Хуже всего — нет попыток уйти от этого. Можно сидеть и писать о необходимости собрать всю волю для élan vital[42], а реальное существование будет рассыпаться в прах.

2 марта

Есть особое удовольствие слушать в предутренние часы по приемнику результаты выборов. Музыка постоянно чередуется с оглашаемыми цифрами. Пробуждается интерес — как у ребенка, наблюдающего за состязанием корабликов в канаве. Либералы умело стараются сорвать планы противников. Консерваторы тайком крадутся следом. Унылая, сырая ночь[43].

Разнообразный день. Дома выборы a l’arriure-fond[44], сам я испытываю беспокойство и тошноту при мысли, что надо снова участвовать в жизни. Временно утрачиваю контроль над собой. На Пэддингтоне встретил T. С., дальше едем вместе. Во Французском доме мне трудно играть новую роль, продолжаю играть старую, она все еще подходит — сдержанные холодные манеры и все та же раковина. За столом мне трудно непринужденно общаться, хотя по-французски я говорю лучше остальных. Затем, безучастный ко всему, я совершаю довольно безрассудный (учитывая, сколько у меня дел) поступок: иду с Гаем на спектакли Экспериментальной театральной труппы. Ставили «Медведя» Чехова и «Мальчика с пальчик» Филдинга. Спектакли играют в небольшом неуютном помещении, на крошечной сцене, что создает удивительно интимную атмосферу, и это великолепно. Хотя актеры переигрывали и в обоих спектаклях были недочеты, я получил большое удовольствие. Однако мне не повезло: в зале оказался Мерлин Томас[45], и он меня видел. Чувствую себя провинившимся маленьким мальчиком. В театре ощущается неуловимый шарм Оксфорда, блеск молодого и разумного человеческого сообщества. Домой возвращаюсь теплым сырым вечером по сверкающим от дождя улицам в обществе Г. X. Мрачная, полная призраков Вудсток-роуд. У Самервилла прощаются девушки. Мы увлечены разговором, и время проходит незаметно. Удивительный, полный дружелюбия Оксфорд. Здесь всех принимают, здесь торжествует умеренность, а крайности и подлинное знание встречаются редко. Большое скопление традиционно мыслящих людей удерживают в равновесии лодку современности.

Снова боль в животе. Чувствую отвращение к своему телу, даже к разуму. Я могу выйти из тела, объективно отделиться от него, хотелось бы проделать то же самое и с мозгом. Можно ли с ним расстаться? Можно ли отделиться от него, чтобы он маячил рядом или отошел?

7 марта

Внезапная боль в простате. Всегда получаю удар, когда привычный пессимизм отступает. Сегодня я ощущал себя счастливее обычного — и вот результат. Этому не видно конца. После санатория я не почувствовал улучшения. Если б я выздоровел, то сразу бы почувствовал. В мозгу у меня никогда не формировалось желание стать здоровым: мозг знал, что тело еще болеет. Итак?

9 марта

Еще один день болезни. Есть невозможно. Протолкнуть в себя пищу — мука смертная. Никакой радости от жизни. Время от времени меня печалит, что я не могу объяснить свое поведение близким людям. За обедом было весело, все смеялись, горели свечи. Еда была великолепная. Говорили о самых разных вещах, и так как я молчал, то, должно быть, все думали, что я отяжелел и осовел от еды и питья. Меня же отчаянно тошнило и хватало только на то, чтобы продолжать сидеть за столом, — о том же, чтобы улыбаться и вести остроумную беседу, не могло быть и речи. Но мне неприятна мысль, что я могу оттолкнуть людей, которым должен был бы нравиться. Желание блистать в обществе — эгоистическое, в сущности, но давить его в себе противоестественно. Люди не понимают самоотречения. Оно может иногда приводить в восхищение, но его никогда не поймут и не оценят в полной мере. Все мои социальные и психологические трудности проистекают из физической неполноценности: целых два года еда не приносит мне радости. Я нисколько не преувеличиваю. Или поташнивает, или нет аппетита — есть могу, но без всякого удовольствия. Это в сочетании с общей слабостью и дурнотой лишает радости жизни. Не помогает даже сознательное игнорирование или преуменьшение болезни — ведь это, в сущности, разновидность ипохондрии. В таких случаях притворство не срабатывает.

Невозможно понять, что происходит на самом деле. Мне уже трудно вспомнить то время, когда я чувствовал себя совершенно здоровым. Когда в весенний день я выходил на улицу и кровь бродила в моих жилах, как сок в древесной коре. Когда я мог упиться в стельку без всяких последствий для здоровья и ел раз в двадцать больше, чем сейчас. Я пишу эти слова в надежде, что когда-нибудь перечту их с улыбкой. Пока же мне не верится, что такой день придет.

26 марта

Последнее время у меня рождается много мыслей, много идей, но нет никакого желания переносить их на бумагу. Творческий импульс размяк, сник. Правда, однажды, когда я ехал вечером на велосипеде мимо Кебл, радостное возбуждение охватило меня; подобное случалось здесь и прежде, так что, возможно, здесь неподалеку обитает фея. В другой раз ночной ветер, холодный и порывистый, пронесся по необычно пустынной Бэнбери-роуд, неожиданно вызвав у меня отчетливое ощущение полного одиночества, — казалось, этот ветер вот так облетит весь земной шар, не встретив на своем пути ни одной живой души. Ветер гуляет по миру, в котором нет людей, нет жизни. Женщина среднего возраста гонится за маленькой черной собачкой по Вудсток-роуд и кричит со все возрастающим отчаянием в голосе: «Роланд! Роланд!» — не получая, естественно, никакого ответа.

Пребываю в депрессии, ибо не знаю, кто я и кем стану. Постоянное желание писать, чувство ответственности перед работой, конфликты, сомнения, хаос. Презрительное отношение к профессиональному преуспеванию. Ведь есть кое-что и получше. Все эти многоумные преподаватели и студенты-выпускники не делают ничего для обретения личного бессмертия. Оно их, похоже, совсем не волнует. Они знают пределы своих способностей, и это ужасно. Хочется, чтобы каждый использовал по полной программе свой выдающийся ум и стремился обессмертить свое имя.

Но вместо этого они осваивают узкие ниши. Секрет же заключается в том, чтобы никогда не соглашаться на то, что само идет в руки, — постоянно, день за днем. Всегда быть в поиске, никогда не останавливаться на достигнутом.

Бывают периоды полной опустошенности, когда надежда покидает тебя, уходит уверенность и, главное, воля. Остаются раздражительность, тоска и чувство собственной бесполезности.

Две причины для недовольства. Во-первых, родился я не в то время, в месте, где цивилизация завершилась, оставив загнивать монархию. Франция достигла расцвета в XVII веке, мы — в XVI, Германия — в XVIII–XIX веках, Россия — в XIX, Италия — в XII, XIV и XV веках (не считая Рима). Когда являешься под занавес, у тебя нет шансов. Невозможно преодолеть барьеры, присущие твоему веку. Во-вторых, обречен служить самому ограниченному и преходящему виду искусства — литературе. Изобразительное искусство и музыка живут дольше и волнуют большее число людей. Поэзия — самый закрытый жанр литературы. Писать означает совершать акт самоотречения. Единственная надежда — новая великая американская культура.

Сегодня в какое-то мгновение я подумал, что мои мысли развивались в согласии с музыкой, — внезапный двойной скачок мысли точно совпал с двойным взлетом музыкальной темы в Восьмой симфонии Шуберта. Возможно ли, чтобы музыка так взаимодействовала со слуховыми нервами, что пульсирует в мозгу, привнося в него силу интуиции? Почему музыка пробуждает во мне осознанное стремление к творчеству? Возможно, существует электромагнитная связь между звуковыми волнами; некоторые ноты пробуждают определенные эмоции, стимулируя нужные участки мозга (в моем случае связанные с литературным творчеством).

Гений Бетховена заключается в особой чуткости к универсальным проблемам бытия (его основные темы — радость и страдание, жизнь и смерть) — так сложился интуитивно избранный им стиль, который может передать с предельной полнотой такое вчувствование в жизнь. Здесь нет религиозного чувства. Это исходит из глубины его существа, что глубже религии. Чувство человечности.

Прекрасная книга Джона Салливана[46] о Бетховене. Объективно романтическая.

Я не устаю читать о его жизни, меня притягивает эта позитивная ясность, этот властный гений. Даже просто читая о последних квартетах, я умиляюсь при мысли, какие чувства они пробуждают в людях. Вчера исполнилось ровно сто двадцать три года со дня его смерти.

Д.Г. Лоуренс «Дева и цыган»[47]. Странный, наивный, неровный стиль. Вспышки почти детской ненависти. Психологические неувязки, атмосфера то ли сна, то ли безумия. Потрясающее чувство сельской жизни. Иветта — почти прерафаэлитская девушка. Цыган — угрюмый, необузданный, охваченный неудержимым желанием. Все характеры искажены, почти сюрреалистичны.

Д.Г. Лоуренс «Св. Мор»[48]. Отличается от предыдущей повести большей полнотой, изобразительным мастерством. Символизм пантеистической природы, творческий стимул (= Св. Мор). И здесь все характеры неестественны, искажены. Великолепно написаны пейзажи, изображение ранчо превосходно. Много патологически страстных эмоций — тоска по Югу, ненависть к цивилизациям «середнячков» (то есть буржуазии), которые не способны тонко воспринимать природу, а могут только разрушать. Художник, поэт (в широком смысле слова) против мира, каков он есть. Л. не способен вписаться в реальность. Он воспринимает действительность очень остро, у него множество оттенков настроения, чувства и лежащего в подтексте философского содержания, и потому он неизбежно втискивает себя (или его втискивают) в положение, отличное от того, что занимают те, кто видит жизнь в нормальном свете, без обостренной чувствительности. Л., видимо, не понимает, что именно здесь он мог бы найти «лекарство» от противостояния обществу. Жалости к цивилизации «середнячков» у него мало. Тут он явно сближается с Олдосом Хаксли. Если оценивать Л. как стилиста, то, думается, его грубоватость, романтизм, декадентские фразы быстро устареют. Слишком много longueurs[49], слишком много цветистых фраз.

Ленч с Конни Моргенштерн[50]. Необычная личность. Рассеянный взгляд светло-голубых или голубовато-серых глаз почти ничего не выражает. По глазам о ней не узнать ничего. В беседе взгляд почти не меняется, в нем по-прежнему рассеянное, незаинтересованное выражение — не за что зацепиться. Она редко проявляет интерес или удовлетворение, обычно с ней трудно говорить. Кажется, ей всегда хочется быть в другом месте, в другой жизни или в другом теле.

Скотт Фицджеральд «Великий Гэтсби». Сильное впечатление. Несомненно, лучший роман из всех прочитанных мною в последнее время. Лучше Хаксли и Во. Как сатирик Фицджеральд не уступает им, но идет дальше, затрагивая вопросы окружения, наследственности и самой цивилизации. Пустота и обреченность, воплощенная в таких персонажах, как Дейзи и Джордан, предопределена. Гэтсби — единственный, кто поднялся над временем, он пытается победить, но, естественно, терпит поражение[51]. Роман тонкий, безжалостный, краткий и выразительный, во многом объективный и глубинно трагический, как пьесы Расина.

Гэтсби пытается вписаться в эпоху, используя ее же приемы. Особая тонкость в субъективной основе истории: известно, что в образе главного героя Скотт Фицджеральд частично изобразил себя, остальное же гениально домыслил. Поэтому все слегка смещено, или, лучше сказать, сведено к одному уровню из-за некоторой ослепленности Фицджеральда временем: писатель в какой-то степени принимает свой век — ведь он живет в нем, и потому испытывает симпатию, пусть и поверхностную, к своим героям с их проблемами. В целом он, конечно, против подобных нравов и осуждает их. Однако именно сострадания недостает в «Шутовском хороводе» и (несколько в другом ключе) в «Возвращении в Брайдсхед». Стиль Фицджеральда — гибкий, легкий и подчас резкий; местами великолепно передано настроение (первая сцена в доме Бьюкененов). Отлично написаны все эмоционально напряженные сцены. Этот роман долговечнее произведений Лоуренса. Еще один аспект — классическая история верной, но неразделенной любви с трагическим концом. История разворачивается словно в беспредельной тишине, ощущение неотвратимости катастрофы дается как бы исподволь. Композиция романа безупречна.

Брейфилд. 1 апреля, уик-энд. Долгое путешествие через всю страну; вид грязновато-зеленых пейзажей не очень привлекателен. Старинные города в уродливом окружении фабричных строений. Интересные попутчики, мелькание чужих жизней. Три странных литовца или славянина сначала сидели рядом, потом устроились в разных концах автобуса, перестали общаться и не разговаривали друг с другом. Крупные смуглые лица, на всех новые габардиновые плащи и шляпы с загнутыми полями, придававшие незнакомцам несколько глуповатый вид. В грубых, тяжелых чертах затаилось нечто зловещее и жестокое. Из автобуса они вышли по отдельности, но на тротуаре собрались кучкой. Чем-то похожи на чикагских гангстеров, бесчеловечных, безжалостных и беспринципных, и потому выглядели совсем неуместно на мирном рейсовом автобусе. Один из них посмотрел вслед проходившей хорошенькой девушке, посмотрел оценивающе, без всякого восхищения, в его взгляде не было даже сексуального желания — только животный интерес, как у задумавшегося быка. Кондуктор только мне говорил «сэр».

Брейфилд — внушительный особняк в большом поместье, что-то вроде Брайдсхеда; во время войны он был разрушен, и сейчас стоит заброшенный и непригодный для жилья — дом из другой эпохи. Уродливые хижины из кирпича и рифленого железа разбросаны по парку, из-за этого он тоже выглядит не лучшим образом. Фасад стоящего на холме особняка обращен к реке Уз и маленькой, уютно обособленной деревушке Ньютон-Блоссомвиль, за которой тянется цепь холмов.

Майкл Ф. — занятный тип[52]. Черты джентри в нем явно присутствуют, но, как ни странно, он не очень-то соблюдает строгие правила провинциального общества (вроде майора Лоренса)[53]. Высокий, худое лицо, голубые глаза, белокурый, притворная naïveté[54]. Молодой сквайр с развитым чувством ответственности. Два своих прихода он посещает дважды по воскресеньям как почтительный церковный староста. Это раздражает Констанс. Он очень любезен, проявляет живой (часто поддельный) интерес ко всему, что ему говорят. Исключительно воспитан — так, что этого не замечаешь. После того как высморкается, тщательно прочищает нос — это целая процедура: каждая ноздря получает основательную долю внимания. Слушает Третью юмористическую программу: «Жутко смешно! Но если вы, ребята, не смеетесь, значит, буду считать, что это очень серьезно». Типичная притворная naïveté. Трудно сказать, сколько ему лет. Широкий диапазон — иногда он выглядит как двадцатилетний юноша, а иногда кажется, что перед тобой серьезный, обремененный заботами мужчина лет тридцати — тридцати пяти.

Роджер Пирс — вежливый, приветливый, как кокер-спаниель, хорошо воспитан. Как и у М., наигранная naïveté — своего рода протест против «высоколобых». Но в целом интеллектуальнее М. Кина на рыбалке. Носит ветхую куртку и потрепанные брюки. Очень общительный, прямодушный и терпимый, глубокий, но без запутанности.

У Констанс строгий взгляд, но теперь она выглядит счастливее. Вроде бы энергична, однако на все затрачивает неоправданно много времени. Находясь у них, гостем себя не чувствуешь. Нужно тоже работать — не меньше хозяев. Лучшее (еда и т. п.) тебе не достается — разве только случайно. Никакого желания угодить гостю. По воскресеньям надолго уезжают кататься верхом. Они не ощущают ответственности перед гостем в старом (возможно, буржуазном) понимании — когда хозяин и гость каждую минуту ощущали связь, словно скрепленную какой-то фальшивой договоренностью.

Характеры. Б., сестра М., — высокая, стройная, носит вельветовые брюки и твидовый пиджак; белокурые волосы постоянно в беспорядке; резкие, немного грубоватые черты лица говорят о твердом характере. Увлекается верховой ездой. Вечно занята — кормит лошадей или чистит конюшни. Ее муж, полковник Родзянко, выходец из России, — плотный, массивный, высокий мужчина, говорит на ломаном английском, носит густые полковничьи усы и до сих пор не изжил комплекс плебея. Известен как инструктор по выездке лошадей. Раздражает семейство тем, что не помогает вычищать конюшни и т. п. Похоже, его считают несколько жуликоватым[55].

Миссис Фаррер[56] — пожилая леди с острым умом и не менее острым языком, все еще деятельная и живо интересующаяся происходящим. По-прежнему grand dame[57]. Религиозная, практичная, великолепно воспитанная — этого не отнять. Странные голубые глаза, похожи на глаза ящерицы, она постоянно играет ими в разговоре. Наверное, в молодости была вызывающе красива. Слишком умна и проницательна, чтобы иметь сына такого наивного, каким представляется Майкл. Похожа на свою младшую дочь и на Р., которого К. не любит за его эгоцентризм.

Лэсси. Колли. Необычные иссиня-черные глаза со странно-отчужденным выражением. Овец побаивается. В доме фермера на положении домашней любимицы.

Дик. Хороший фермер, бычья шея, не лишен самодовольства, хотя и стыдится этого (ведь мы все его моложе). Практичный делец — своей выгоды не упустит. Не местный, говорит с акцентом, грубоватый язык. Его жена тоже практичная, в отношении К. проявляет себя несколько по-собственнически — словно хочет мне показать, насколько близка к семейству Ф. Подозреваю, что она судит о людях предвзято и грубо, по-снобистски.

Особняк заперт; за прошедшее время он сильно пострадал от непогоды, даже фасад выглядит уныло. Кое-что осталось от бывшего сада, цветет кустарник.

В воскресенье утром я надолго отправился гулять в леса поместья. Путь мой пролегал мимо очаровательной старой церквушки в Ньютоне по идущей вверх дороге — там дует холодный сильный ветер, и когда начинается ливень, он несет его дальше. Прекрасный апрельский день, терпко ощущается приход весны, все вокруг зеленеет, появляются цветы — фиалки, примулы, чистотел — они растут повсюду. Дальше простирается долина, затянутые дымкой леса, красные домики и зеленые поля. Все пестрит солнечными пятнами, они чередуются с тенью. Огромное небо, белые облака и яркая синева — в те моменты, когда небо не мрачнеет и не начинает идти дождь. Я жую бледно-фиолетовые цветы, высасывая из них нектар. За мной увязалась Лэсси, мне приятно, что она пошла со мной, чужим для нее человеком. Ветер холодный, дорога пустынная, все яркое, свежее, все полно надежды. Я чувствую себя счастливым, укрывшись от дождя в стогу, и особенно потом, когда могу продолжить путь к лесу, быстро обсыхая под лучами выглянувшего после дождя солнца. В лесу — ни души, я бреду не спеша по тропам, слушаю пение птиц, испытывая радость от того, что снова, после долгого перерыва, нахожусь на природе и наслаждаюсь одиночеством. Ко мне возвращается прежняя пантеистическая гармония, чувство, что мне понятно все происходящее в лесу; я испытываю восторг от разных мелочей, сценок, от всего, что происходит в ежесекундно меняющейся обстановке. Сверкающий и переливающийся под солнцем хохолок крупной синицы. Визгливый крик сойки, дрозд деряба, малиновка — все поют на разные голоса. Аромат цветущих растений, кучно растущих примул, нежный запах фиалок.

Феодализм все еще жив, сохраняется стародавняя атмосфера уважения к главной семье округи. Все крестьяне знают о существовании особняка и «мистера Майкла». «Мистером Фаррером» по-прежнему называют покойного père[58]. Невозможно даже представить, чтобы коммунистическая идеология смогла овладеть умами этих селян.

Бэзил Б. С нетерпением передает интимные подробности удавшегося в этот уик-энд любовного свидания. Петушиное самодовольство, рев удовлетворения. Ведь в этом доказательство его мужской силы, он вызывает зависть и восхищение, хотя его рассказ — смесь эгоцентрической гордости и психологического садизма. Вопрос в том (я начинаю ощущать раздражение от его «исповеди»), почему такие откровения не нравятся? Что это, обычные ревность и зависть? Или ханжество, мораль, оскорбленная на подсознательном уровне (я говорю на «подсознательном», потому что любой на его месте, в том числе и я, мог поступить так же, не испытывая при этом угрызений совести)? А может, это естественное неприятие интимных признаний, исходящих от друзей: ведь они тем самым открывают новые, неизвестные возможности в себе, а мы-то думали, что все о них знаем? Устоявшееся мнение теперь поколеблено, его надо как-то увязывать с новыми обстоятельствами. И когда я начинаю увязывать, то не могу отделаться от ощущения, что Б. все преувеличил, а то и выдумал — рассказ обольстителя, подобный пресловутым рыбацким байкам.

Невыносимая борьба между желанием писать и размышлять и необходимостью выполнять всю эту осточертевшую лишнюю филологическую и другую работу, что в конечном счете сводится к борьбе между нечистой совестью и добровольным принятием этого вызова, — вот откуда моя нерешительность и сомнения.

Питер Нерс[59]. Всецело поглощен экзаменами. Постоянно задает мне вопросы и сам же на них отвечает. У него есть все основания окончить «первым». Говорит только на профессиональные темы. Знает ответы на все важные вопросы. Мне неприятны люди, которые замкнулись только на университетских предметах, — они мирятся с пустотой и бессодержательностью, вместо того чтобы их отвергнуть.

Констанс. Чай и прогулка по Оксфорду. Она потрясающе выглядит, еще более юная, чем обычно. Меня непостижимым образом влечет к ней, хотя я нисколько не влюблен. Находиться в ее обществе спокойно и приятно. Даже молчать с ней не в тягость. Ее необычные причуды; когда она ничем особенно не занята, красота ее становится печальной.

Ли-он-Си, 6 апреля

Весна в расцвете, счастье, свет, радость и уверенность в себе.

Можно сказать, раскаленный вечер, хоть я и не вышел из себя. Исполняли Девятую. Мать вслух считает петли и шуршит бумагой. Отец спит. Тяжело и грустно: то, что пронзает мне сердце, с них как с гуся вода. Полное непонимание. Меня все чаще посещает чувство разрыва с миром. Печально, что мир так бесчувствен и плох, однако я горжусь, что сам обладаю интеллектом и знаниями. Особенно печально то, что человечество не стремится к самоусовершенствованию, и все же нужно предпринять усилия в этом направлении. Атлант всегда нужен.

«Набережная туманов»[60]. Великолепный фильм. Обнаженная трагедия алчности. Кафкианская безысходность. Безукоризненный профиль Мишель Морган. Сотни тонких, поразительных нюансов и удивительная музыкальная тема — простая, ностальгическая, полная драматизма. В зале во время сеанса раздавались смешки и хихиканье — часть зрителей в буквальном смысле не понимала, о чем фильм. Когда шли сцены с поцелуями, сзади доносился шепот: «Вот это по-нашему», — а какая-то женщина сказала: «Не стоило брать его с собой». В конце, когда собака рвется с цепи, чтобы выбраться наружу, зал громко хохочет. Ужасно сознавать, что так много людей не могут вообразить или почувствовать трагедию. Англичане питают естественное отвращение к катарсису, к sensibilité[61], ко вкусу трагедии. Они боятся проявлений чувств. Ненавижу проклятое высокомерие Бэзила Г.[62], когда он снисходительно называет этот фильм «одной из тех штучек, где жизнь выглядит как она есть», всем своим видом выказывая при этом дружелюбие, терпимость, удовлетворение, как если бы «жизнь как она есть» была чем-то вроде анекдота, а не реальностью, обыденной, убогой нормой существования жителя пригорода, получеловека по сравнению с горожанином. Средний англичанин лишен воображения и чувств, а если они у него все же есть, то он слишком занят, чтобы их выказать.

9 апреля

Новое слово для определения моего ощущения от сегодняшнего утра — жизнестремительность. Кажется, что жизнь с бешеной скоростью проносится мимо — целые периоды жизни мысли уходят, подталкивая друг друга, чтобы пройти мимо меня, сквозь меня, выйти из меня. Шпоры сомнения, шпоры самоуверенности, близость нервного срыва, слабость, предчувствие болезни и смерти. Внезапное стремление к нормальной жизни, желание поиграть в гольф. На четырнадцатой лунке я почувствовал усталость и расслабленность — все-таки физические нагрузки мне необходимы.

Особенность этого утра. Мне вдруг показалось, что мое сердце бьется, как кузнечный молот; глухие пугающие удары — бум, бум, бум. Я не знал, что делать. Меня охватила слабость, состояние было ужасным. Вышел в сад и выкурил сигарету. Потом вернулся в свою комнату. Сохраняя спокойствие, сверил эти глухие удары с ходом часов, с движением маятника. Я здесь слишком зажат.

12 апреля

Пребываю в странном беспокойстве. По существу, за эти каникулы я ничего не сделал, так что непременно буду третьим, или четвертым, или вообще провалюсь. Я говорю себе: нужно провалиться, чтобы стать свободным, дать себе реальный шанс. Если закончу вторым, это будет означать забвение. Стану преподавать историю, а не делать ее. Деньги, деньги, деньги — все упирается в них. Если бы только были деньги на два года спокойной жизни. На время для размышлений, чтения, неторопливого, без гонки, сочинительства. Представляю себе, как проваливаюсь на экзаменах, остаюсь без гроша и устраиваюсь работать на ферму или на корабль — куда придется. К счастью, мне все равно куда. Оксфорд уже выжат как лимон.

Внезапное потрясение при виде исключительно красивой девушки после малоинтересной партии в гольф сереньким, тусклым днем. Появление ее неожиданно и неуместно. Рыжеволосая маленькая распутница в длинном темно-голубом вельветовом пальто и черных туфельках без каблуков, похожих на балетные пуанты. Итак, снизу вверх: черные туфли, несколько сантиметров чулок, голубое пальто, рыжая грива волос, коротко подстриженных по последней моде. Она шла подчеркнуто жеманно, слегка неуклюже, как будто не привыкла ходить пешком. Яркое пламя на скучной лондонской улице, заполненной магазинчиками, барами и щитами с уродливыми афишами и объявлениями. Во мне она вызвала странную, ноющую боль, сердце подсказывает: она — совершенное воплощение девушки, с которой можно быть сексуально предельно раскрепощенным. Она — весна несостоявшаяся, упущенная весна.

Оксфорд, 18 апреля

Пьем с Джоном Ли[63]. Крепкий, приземленный, раблезианский тип. Никакой утонченности, плаксивости и лицемерия. Консерватор. Клиентура здесь многоликая, находящаяся в основном на периферии общества, — социалисты, литераторы, разные сомнительные личности, бывают и semi-demi — женщины из светского общества, они сидят у стойки и поглядывают по сторонам. Одна хорошенькая живая девушка постоянно посматривает на дверь, хотя никого не ждет — возможно, надеется на некое символическое явление. Кафкианское чувство. Наверху блондинка в зеленом платье с глубоким вырезом, молоденькая, простодушная, много пьет, строит глазки, громко говорит и смеется с мужчинами за своим столом. Жалкий эрзац подлинной радости и веселья. Похоже, что для нее пить вино в модном заведении, болтать с вульгарными мужчинами, курить, ничего не делать, просто существовать — на самом деле скука смертная плюс смутное ощущение, что жизнь протекает бессмысленно. Возможно, простая, искренняя, естественная попытка сблизиться с ней могла бы снять налет показного равнодушия и типичного ресторанного поведения.

«Праздничный день». Замечательный французский фильм[64]. Почти документальные съемки жизни французского провинциального городка. Насыщенная, достоверная атмосфера. И сам Тати, долговязый, ни на кого не похожий, застенчивый клоун.

25 апреля

Идет снег. Очень холодно, а все деревья в цвету. Что-то странное витает в воздухе, рожденное холодом предчувствие нового времени, смены прежних погодных условий.

26 апреля

Болезнь возвращается. Я чувствую себя одержимым, проклятым. Мне понятны средневековые суеверия — если бы я только мог поверить в эти духовные выдумки вроде чудес в Лурде. Но я знаю, что всему виной какой-то микроб или некая физиологическая аномалия. Фантазией тела не вылечишь. Здесь нет ничего духовного.

Днем гуляем в парках. Ясный теплый день. Люди хорошо одеты, на водной глади прудов — лодки, лебеди, дикие утки. Видел выводок утят — шесть пушистых комочков. Шоэн, молодой рыжий сеттер, невоспитанный, гибкий, аристократический, носится скачками по дорожкам, по траве, обнюхивает людей, гоняется за другими собаками, все время пребывает в движении. Маленький мальчик в ярко-красных брючках и девчушка в ярко-красном пальто смотрят на тускло-зеленую, в солнечных бликах реку, у девочки в руках желтые цветы чистотела. В этих парковых сценках есть особое очарование, идущее от величественного фона — деревьев, троп, зелени. И еще движущиеся пятна, разноцветные платья, собаки, детские коляски, сами дети. Вспышки ярких, кричащих красок, ярко-красных и ярко-синих, — все просто, наивно, весело. Парк — это радость. Тропы ведут невесть куда, нет коротких маршрутов, и потому все гуляют в свое удовольствие. Торопливая ходьба — грех.

Бэзил хочет помочь мальчику запустить игрушечный планер. Чтобы немного утяжелить его, он кладет в зажим на носу шестипенсовик. Монета оттуда вываливается и теряется в траве. Бэзил терпеливо объясняет мальчугану, как запустить планер, почему он летает и почему сейчас ничего не выходит. Затем сам бросает его, игрушка разбивается. Питер Мэлпес и я не можем удержаться от смеха — мальчик же вот-вот расплачется. Грех смеяться, но очень уж смешно. Бэзил становится на колени, говорит, оправдывается, дает мальчугану шиллинг. Подходит отец мальчика. Бэзил опять пускается в объяснения. Все кончается хорошо.

Бэзил исключительно точен во всех нюансах своих действий и поведения — он, как искусный фехтовальщик, отбивает удары жизненных обстоятельств. Вежливый и обаятельный, он может, если надо, быть и резким. Люди бессознательно принимают его жизненную тактику, им импонирует его savoir vivre[65]. На практическом уровне он также обладает достаточными социальными навыками.

Еще мы встретили на своем пути огромного желтого шершня. Похожее на осу, упитанное мощное насекомое сидело у дренажной канавы. Я направил на него свой велосипед, но оно юркнуло в щелку и взлетело только после того, как я проехал мимо. Жуткая тварь.

Дни проходят бессмысленно. Ты просто существуешь, тебе то весело, то грустно. Больше ничего — никаких определенных достижений. Эти дни не останутся в вечности, их не коснутся лучи славы. В этом величайшая вина Оксфорда — тут понемногу, плавно, мягко, легко скользишь, сползаешь в уютное состояние никем и ничем не нарушаемой праздности, когда все дни — как старое золото, и все углы сглажены. Такое впечатление, что в городке установлен фильтр, отсеивающий как крупные неприятности, так и высшие радости бытия.

3 мая

Вечером зашел Подж Портер и объявил о крахе своего брака[66]. Его спокойствие и кажущийся цинизм выглядят удивительно неуместными. Подж относится к своему положению бесстрастно, никаких истерик или других проявлений экзальтации. Его отношение к жизни — любопытная смесь реализма и цинизма, сочетание естественного и надуманного разочарования в природе вещей. Подж — ярый антиромантик, разрушитель воздушных замков. Эйлин он сравнивает с опасно слабохарактерным Орестом. Ему недостает сердечности, но это искупается его подлинностью, сильным характером. Ум, разочарованность и чувство юмора — неплохое трио. О своих домашних и финансовых трудностях, о космологических отблесках на абсурде тривиальности он говорит в забавной, шутливой манере заправского шоумена. Блестящее использование им метода Сократа — позитивная, атакующая, разрушительная критика при недостаточной образованности — развивает ценные качества в его друзьях. Такие люди встречаются чрезвычайно редко, хотя он никогда не согласится с этим.

5 мая

Сегодня прилетели стрижи — значит, пришло лето. Они летали в тумане из-за низко нависших облаков.

8–9 мая

Люсьен Жак — плюгавый, невидный человечек с узким лицом, седыми волосами и прекрасными кроткими карими глазами. Снисходительный и мудрый джентльмен-крестьянин. Простой и искренний. Умен. Знает Матисса. Несколько лет пас скот в Провансе. Его облик дышит спокойствием и миром, в нем есть та животная смышленость и мягкость, какая встречается только в людях, тесно сжившихся с природой — цветами, запахами, пейзажами, сельскими видами. Восхитительный человек. Не помню, чтобы кто-то другой так быстро произвел бы на меня столь чарующее впечатление[67]. Какой контраст с раздражительностью и циничной приземленностью Флушера! Спокойный, доброжелательный человек. Расположен ко всему миру. Создается впечатление, что он всего лишь бесхитростный любитель жизни, но на глубинном — не поверхностном — уровне он достиг великой вещи: мира в душе. Поразительно, когда вдруг встречаешь человека, обретшего мир.

9 мая

Люсьен Жак. Сегодняшнее впечатление подкрепляет вчерашнее. Он превосходно вписывается в свой мир. Умный, скромный, редкие вспышки самолюбия. Любимый композитор — Моцарт. Знает Г. Дж. Уэллса, Жида и других. Удивительно легко приспосабливается к обстоятельствам. Говорит очень тихо и медленно, но люди останавливаются и слушают. Речь его проста, иногда несколько эксцентрична, pittoresque[68]. Удивительно, но он принес с собой солнце — вот уже два дня стоит солнечная погода. Ни одного облачка за сорок восемь часов. У него дар Мидаса. Руки полные, с короткими пальцами, чуткие. Непрерывно курит. Особая манера сидеть — полностью расслабившись и опустив плечи, причем видно, что ему вполне удобно, да и сутулым его не назовешь. Когда ест, крепко держит нож и вилку, держит по-мужицки, не заботясь об окружении; мы следим, чтобы нож составлял одну линию с указательным пальцем, он же держит его под углом, довольно неуклюже. Сегодня вечером, на закате, он сидел в саду, привалившись к дереву и надвинув берет на глаза, одну ногу согнул в колене, опершись на него локтем так, что кисть свободно свисала, другую вытянул. Поза дышала непринужденностью и — хотя ему, должно быть, уже есть пятьдесят — юношеской непосредственностью. Такую позу не сможет принять человек, не работавший семь лет пастухом и не сидевший на изнурительной жаре, присматривая за стадом неделями, месяцами. Казалось, он может провести в такой позе вечность. У его глаз пролегли морщинки — следы не сходящей с лица улыбки.

Ненавижу ясную майскую погоду. Она слишком хороша. Абсолютная красота, счастье всегда несовершенны. Недалеко от вершины, но не сама вершина.

18 мая

Первый день лета, ужасный день. Бледно-голубое небо, белый пух облаков, ни ветерка, только тяжелый, изматывающий жар. Космически прекрасная погода. Слишком много некрасивых Цветов хвастливо раскрыли свои бутоны, люди же выглядят подавленными. Летней хорошей погоде в Англии почти всегда сопутствует тяжелое чувство.

Разговор с Мерлином Томасом о моем будущем. Я чувствую себя виноватым, пристыженным и слегка недовольным тем, что решил плохо учиться. Когда я сказал ему, что не осмеливаюсь учиться хорошо, он не придал моим словам значения и заметил: «У меня ты между первым и вторым учеником». Это настолько не походило на правду, что я промолчал. Мне хотелось рассказать ему все об охватившем меня чувстве протеста, но такие вещи нельзя рассказать. Я не собираюсь исповедоваться ни перед ним, ни перед домашними, ни перед кем-то еще.

Вийон. Как он выделяется на фоне остального литературного леса! Мощный, темноволосый, яркий, наивный и мудрый, болезненный, ироничный, веселый, недовольный судьбой, мускулистый, нервный, искореженный. Тугой как лук. Никакого послабления, никакого перерыва, чтобы снять напряжение. В этом литературном лесу он очень тонкий и очень высокий. Никакого отложенного на будущее жирка — только твердое, неодолимое ядро[69]. Никаких ложных романтических свойств, никакой мягкости или сентиментальности (он находится на противоположном от Вордсворта конце; последний, напротив, добивался эффекта с помощью мягкости и сентиментальности. Вордсворт и вполовину не достоин неувядаемой славы Вийона, но работать в его романтической манере гораздо труднее).

Весь вечер меня, словно туманом, окутывает невозможность чем-то заняться. Этот туман никак не рассеивается. Перечитываю пьесу «Пандар» и вижу столько недочетов, longueurs, что это нагоняет на меня скуку. Главное — продолжать работать, тянуться к вершине воображения и творческого потенциала, что находится всегда впереди, где-то в новом мире за углом. Живительная сущность; только с ее помощью можно проникнуть в сопротивляющееся будущее и ярко осветить настоящее.

Банкет в честь победы на лодочных гонках. Состоится в 1.15 сегодня ночью. Мужская средневековая оргия. Пьянство и еще раз пьянство. Крики, марши, беззаконные действия. Помнится, я колотил по забору железными прутьями. Потом забился в дальний угол университетского общежития. Сейчас чувствую себя очень уставшим.

Консультация с Хардингом[70]. Вот типичное порождение Оксфорда. Невыносимо медлительный, дотошный и педантичный. Голос невыразительный, навевающий сонливость, однако без всякой протяжности, — в нем нет ничего, за что можно было бы зацепиться.

Скучный, как пустыня. Еще один маленький человек здесь — своей незначительностью он полностью подходит под категорию «маленького человека», — у него есть тетрадь с белой наклейкой, на которой аккуратно выведено «Литература восемнадцатого века». Видно, что на написание каждой буквы потребовалось время: палочки и изгибы букв толстые, такое достигается многократным параллельным вождением пера. Буквы украшают завитушки, но все в меру. Психология человека, тратящего время на подобную каллиграфию, — это психология умственно отсталого школьника. Было интересно представить себя на его месте, праздно раскрашивающим тетрадь. Какое пустейшее занятие! Вообразить это оказалось так же трудно, как представить себя в Патагонии. В любом случае таким людям надо запрещать работать.

28 мая

В золотистом очаровании — сам день неровный, солнечная погода перемежается с облачной — мушка с изумрудным брюшком села на мой залитый солнцем грязновато-серый подоконник ровно в 10.21 утра. Я мог бы написать по этому поводу стихотворение, но решил запротоколировать это событие. Маленькая мушка с зеленым брюшком появилась на Вудсток-роуд, 72, в 10.21 утра, 28 мая 1950 года, в момент краткого проблеска солнца. En fais ce que tu veux[71]. Мне хочется все записать — каждое мимолетное, мельчайшее пятнышко, которое входит в симфонию света.

Чтобы быть точным, я должен записать так: моя комната, Вудсток-роуд, 72, Оксфорд, Англия, наш мир, наша Солнечная система, наша Галактика, наш космос. Мы представляем себе один космос, я же представляю несколько, они увеличиваются в объеме и сближаются. Взаимопроникновение космосов! Как вращающиеся спицы колес — так же заменяют друг друга, разрушая.

В уик-энд опять не работаю. Вечер провожу с Бэзилом Бис-тоном и Джоном Ли. Наутро День Святой Троицы. У меня раскалывается голова, а во рту и в мозгах отвратительный привкус безделья и пустоты. Тупая, однообразная безнадежность похмелья. Бесполезность его. Бесполезность моей бесполезности. Ненавижу себя: ведь совершаю вещи, за которые испытываю презрение к себе. Я сел за стол, пытался работать, слушал радио, думал, мечтал, и все мне было противно. В такое утро можно сгоряча, в порыве раздражения, покончить с собой, понимая, что впоследствии пожалел бы об этом. Грустный, подавленный, переживая перепады настроения — постоянные спутники похмелья, я понимал (мне ненавистна мысль стать рабом чего-либо, в том числе и алкоголя), что все это вещи второго сорта, пустая трата времени. Можно найти занятие получше.

Я пытаюсь жить, быть экзистенциалистом, наслаждаться каждой секундой, но что-то все время мешает — мучает подозрение, что есть нечто, что я упустил. Кроме того, всегда есть завтра и вчера. А из того, что мы о них знаем, причем много знаем, невозможно замкнуться в сегодняшнем дне. Прошлое — судья и критерий настоящего. Подлинное наслаждение — в настоящем моменте, однако насколько это воспоминание будет приятным, зависит от того, как оно воспринимается на фоне прошлого. Будущее же — испытательный полигон, где проходят проверку наши мечты и планы. Шкаф для идеалов, умаляющих настоящую реальность.

Большую часть дня лежу в саду. День жаркий, располагающий к лени. Вокруг много людей. Пришла пить чай Констанс, стройная, молчаливая и скрытная, как обычно. Сидя на ковре, мы маленькими глотками пили китайский чай и изредка перебрасывались отдельными фразами. Я чувствовал себя удовлетворенным, bien[72]. Потом отправились к Поджам. Мы сидели в саду, и я играл с котенком, глаза которого в зависимости от угла зрения приобретали то цвет морской волны, то розовато-лиловый. Поджи были непривычно циничными, но не теряли свойственную им способность быстро переключаться на вопросы метафизики, философии, жизни и искусства. Они специалисты по части углубления темы. Говорили об успехе и искренности. Они отказываются верить, что я мог бы работать на ферме, не испытывая интеллектуального голода. Я же чувствовал, как во мне крепнет смутное намерение устроить из своей жизни эксперимент, попробовать быть полностью честным и искренним с собой. Ведь это мой единственный шанс — так используй его с умом, насладись этой возможностью. Нет никакого смысла готовиться к экзаменам — они ведут к благополучной карьере и постепенному загниванию. Такой путь — открытая дверь, но входить в нее не надо. Отнесись с презрением к предлагаемому благополучию — вот правильное решение. В ответ мне приводили неопровержимые факты, работающие против моего решения. Но я, слава Богу, еще достаточно молод, чтобы справиться со всем, что будет мне препятствовать без всяких на то причин. Этот вечер я провел не без пользы, и хотя сам говорил, по своему обыкновению, немного, зато сумел оформить в мысли свои чувства. Я истово верил в свободу воли и был готов признать правильность своих убеждений и действовать в соответствии с ними. Нет сомнений — я хочу жить по своему выбору, то есть, говоря другими словами, писать. Хочу быть как можно свободнее, чтобы живущему во мне художнику было просторно.

2 июня

Вчерашняя консультация с Хардингом была адом. Два потерянных часа. Настолько бездарно потраченных, что кажутся двумя годами, вот настоящий грех, чистое варварство. Эта его неуверенная манера, поиск нужного слова. Он постоянно теребит очки или шнурки, раздумывая, что бы сказать. С уважением относится к банальностям, подчеркивает очевидные вещи. Его речь перемежается долгими паузами, такими долгими, что испытываешь смущение, гнев, смех. Полное отсутствие живого интереса к работе. Академическая сухость. Чувство юмора отсутствует. Раздражает его манера делать ударения, повышая голос или делая его более вкрадчивым, на словах или предложениях, несущих значение, к которым традиционно существует уважительное или восхищенное отношение. Словно им движет не искреннее восхищение, а один лишь обычай. Голова моя раскалывалась, трещала от неудовлетворенности. Находясь в подчиненном положении, я был взбешен, напряжен и взволнован тем, что такой недоумок может быть преподавателем. Лица остальных студентов были неподвижными и непроницаемыми. Я видел, как за окном двое шедших по улице людей вдруг остановились и прильнули друг к другу, жадно целуясь. Она провела рукой по его голове. В то время как Хардинг витийствовал, навевая сон, я мечтал о губах той девушки, на Квин-лейн.

8 июня

Ежедневный ад и атрибуты экзаменов. Это значит, что надо рано вставать, надевать темный костюм и белый галстук, брать с собой плащ и академическую шапочку, входить в университетское здание, подниматься по каменным ступеням, оказываться в большом зале, где сидят согбенные фигурки, а после писать, писать, писать. А каждый вечер зубрить как безумный, готовясь к очередному экзамену. Череда настроений: эйфория, самонадеянность, склонность к шутливости, отчаяние, усталость, возбуждение, депрессия. Сейчас я поглощен экзаменами и переживаю все эти эмоции. Отношусь к сдаче серьезно и удивляюсь, как много знаний удается извлечь из прошлого. Невозможно сопротивляться желанию победить экзаменаторов. Но сейчас я сижу между двух стульев. Умен, но ленив.

14 июня

Экзамены. Сегодня я сдал самый трудный экзамен. Чувство облегчения и самодовольного ликования. Никто не работал меньше меня и никто не заслуживал меньшей оценки. Мне повезло, и еще сработал мой метод усиленной подготовки непосредственно перед экзаменом — я верю в него. Каждый вечер я зубрил как сумасшедший и легко справился с вопросами. Какой все же фарс эти экзамены, они не позволяют правильно оценить знания! До смешного неэффективны. В основном дело тут в памяти. Один вопрос по огромному материалу! К счастью, я отношусь к экзаменам как к фарсу, как к игре, которой не избежать, — будь что будет. Относиться к экзаменам серьезно — должно быть, большое страдание.

16 июня

Э.М. Форстер «Хауардз-Энд». Скучная, лишенная очарования книга. Странная, написанная в женской манере, со старомодным душком. Словно автор — образованный кролик. Неинтересны и неубедительны попытки писателя разрешить мелкие моральные, философские, психологические и метафизические противоречия. Относительно красочный стиль, но при этом ни одного по-настоящему яркого описания. Есть в книге и чувствительные, романтические моменты. История, возможно, и достоверна, но ей не хватает убедительности, вредят и элементы цинизма. Атмосфера приглушенная, болезненная.

19 июня

Последний день выпускных экзаменов. Экзамен был трудный, и сдал я его неважно. Когда все закончилось, я чувствовал себя ни хорошо, ни плохо. Своего рода антикульминация, но не совсем. Облегчение: ведь неприятный период в жизни остался позади. Новое ощущение свободы, независимости и — бесцельности.

20 июня

Расположившись в саду Нью-Колледжа в солнечный ветреный день, читаю «Грозовой перевал». Как приятно читать книгу, действие которой не тормозится символическими или психологическими отступлениями. В саду появилась хорошенькая девушка в пляжном костюме; подобрав повыше юбку и обнажив плечи, легла на траву у берега. Тут в сад входит тучный Исайя Берлин[73], по убеждениям космополит, и следовательно, человек неприятный по традиционным английским стандартам, а с ним юный Джеймс Джолл, стройный и белокурый. Оба в темных костюмах. Совершив невероятные прыжки, оказываются за углом, где лежит красавица — голова ее прикрыта капюшоном, — поглядывают искоса в ее сторону, что-то обсуждают, весело и самодовольно посмеиваясь. Я пытаюсь представить, на что похожа эта сценка, и решаю, что она взята из жизни монастыря. Как если бы монахи увидели купающуюся пастушку. Я вижу Исайю Б., погружающегося, подобно морской свинье, в глубокую, темно-зеленую тень каштанов, в то время как его совиная голова, выпученные глаза и толстые губы по-прежнему обращены в сторону девушки. В какой-то момент он выглядит совсем как сатир.

21 июня

Интересный вечер с Поджами и их другом, малоизвестным режиссером Стивеном. Этот высокий бунтарь выглядит для своих лет (35–37) молодо, его переполняет наивная вера в коммунизм.

Сам он это отрицает, но левое крыло, к которому он примыкает, простирается так далеко, что «социализм» тут — простой эвфемизм. С неприязнью относится к среднему классу (из которого вышел сам). Называет себя прирожденным революционером, судя по его словам, можно подумать, что это же везение, как врожденное умение плавать или кататься на коньках. Ненавидит Америку, капитализм, консерватизм. Опасная, ограниченная, пылкая личность. Не имеющая корней, разрушительная. Поджи, как обычно, циничны и веселы, их пессимизм выглядит нелогично. У Эйлин есть привычка шокировать, вести себя вызывающе, и это вносит свежую струю. Время, проведенное в их обществе, после недели безделья, сосредоточенности на себе и потворства своим капризам подействовало на меня как холодный душ. Говорили о войне, экономике, о шансах на существование, выживание. Теперь это был уже пессимизм взрослых, серьезных людей. Темная полоса, внезапно закрывшая тонкую радугу. Я молчал, никак себя не проявлял, слушал, чувствуя себя чужим, мудрым и более глубоким, чем остальные. Слушая коммуниста, я почувствовал правоту Вольтера («cultiver notre jardin»[74]), эти слова подходят для такого раздерганного существования, как наше. Они означают: занимайся своим делом, но не будь эгоистом — живи и оставайся самодостаточным, помогай, если нужно, будь терпимым, довольным, не высовывайся, занимайся философией, наслаждайся природой и простотой. И никогда, никогда не связывай себя обязательствами, касающимися неких идеалов. Мученичество никогда не приносит результатов. Когда дело касается ума, широта важнее долготы.

Когда я уходил, мне вручили подарок, пьесу «Юнона и павлин»[75], с дарственной надписью. Поступок тронул меня: несмотря на разницу наших взглядов, я чувствовал большую симпатию к этим людям. Они принадлежали к тем моим друзьям, которых я меньше всего хотел бы потерять. У Бэзила Бистона есть здравый смысл, он близок к природе; у Роджера Хендри напор; Гай Харди невероятно обаятелен; Подж и Эйлин умудрились соединить в себе все эти качества. Я воспринимаю их как одну личность.

Большую часть дня провел с Бэзилом в Минстер-Ловелл. Рисовали пейзажи. Я, как всегда, был слишком нетерпелив и радостно возбужден. Использовал слишком много кричащих сочетаний. Потом тот же вид передал в кубистской манере.

Ли-он-Си, 27 июня

Последние дни я провел с большой приятностью для себя. Бэзил — отличный товарищ, но он подавляет во мне все лучшее. С ним я потакаю своим прихотям. В течение долгого времени я не пишу стихов, вообще ничего не пишу. И все же жизнь моя наполнена, и, если бы не последнее обстоятельство, я был бы счастлив. Жизнь должна быть свободной для творчества. Здесь, в Ли, я ощущаю себя как в вакууме, находясь меж двух миров. Оксфорд, передавший мне все лучшее и худшее, что в нем есть, остался позади. Чувствую, как во мне растет новое физическое «я» — тело стало мощнее, кожа смуглее, лицо округлилось и повзрослело, и, если я нахожусь в хорошем настроении и улыбаюсь, верхние веки опускаются под углом и набегают морщинки. Эта новая личность более гедонистическая, самодовольная, доминирующая и напористая. Однако я чувствую себя глубоко аморальным человеком, как будто неприятие абсолютных понятий ослабляет у меня чувство справедливости, добра, долга и респектабельности. Как раз в это время известия о корейском инциденте затмили яркие события личного существования. Американцы вмешались, и возможно, в этот момент их убивают. Война потирает руки[76].

29 июня

Брейфилд: радость от тяжелой работы, напряжения и ритма физического труда. Моя задача — управлять лошадью с телегой, проезжая две-три мили по проселочной дороге. Чувствую себя летчиком-испытателем на новом самолете. Кожа на руках у меня нежная. От черенка вил мгновенно образуются волдыри. Вокруг дома множество ласточкиных гнезд — под крышами конюшен, рабочих сараев. Какие это радостные, красивые, блестящие, воспевающие синеву небес создания! Двенадцать голубей выпорхнули из зарослей желто-зеленого клевера и дикой горчицы, их веерообразные черно-белые хвосты и бронзовые спинки смотрятся великолепно. У дороги работник косит траву; в ремне за спиной он держит точильный камень, кожаный ремень специально изготовлен для этой цели. Каждый, кто проходит мимо, говорит что-нибудь про его успехи. Тут очень тесное сообщество. М.Ф. знает, по сути, всех — и взрослых и детей. В Ньютон-Блоссомвиле — название на скорую руку! — теперь на девять жителей больше, чем в Книге первой всеанглийской переписи.

Новой жизни сопутствует множество мелких неприятностей. Волдыри, порезы, синяки. У меня притупилось чувство физического напряжения, медленно текущего времени. Здесь меня все критикуют, каждый по-своему; это критика сельских жителей, они счастливы высказать свое мнение и получают от этого удовольствие. Фрэнк и Джек; один мрачный нытик, вечный жалобщик; другой тоже любит поныть, но делает это с улыбочкой, веселым огоньком в глазах. Они вспоминают старое время, расцвет их молодости. Сегодня произошла катастрофа. Я вывозил за ворота телегу, груженную сеном, и случайно въехал в боярышник — телега накренилась, опрокинулась и сбила с ног Трупера, тащившего воз. Шок, паника. Трупер старается встать на ноги. Я не отхожу. Прибежали остальные. Несколько минут продолжалась безумная возня — пытались отцепить коня от телеги. Клубы пыли и взлетающие в воздух копыта. К счастью, никто не пострадал. Я не получил ни единой царапины. Майкл чуть ли не потешался над этой сценой, он удивительно умеет владеть собой и не теряет присутствия духа, когда встречает препятствия на своем пути.

Длинноногий худой М. — настоящий сгусток энергии. Постоянно что-то делает. Если прекращает свою деятельность в одиннадцать, то возобновляет ее в полшестого утра. Обходит поместье, все осматривает, проверяет, чтобы убедиться, что все в порядке. И так 14–16 часов каждый день. «Я слишком устаю, у меня не остается времени для себя — даже почитать не успеваю, не то что писать».

6 июля

Работа и усталость притупляют все остальное. Замечаешь нечто интересное, какое-то время помнишь, представляешь, как это можно изложить и записать, а потом забываешь. Главное здесь — земля и напряженный труд. Навоз и работа. Неумолимая череда кормлений и возделывания почвы, почти всегда на грани срыва. Есть хорошие минуты. Гусята, глупые и пугливые (ну-ка следуй за вожаком), — у них крошечные крылышки и дрожащие лапки. Гончие, Богиня и Гордон, вечно голодные, грязные, тощие, в постоянном поиске, держатся дружелюбно, но близко не подходят, о дисциплине не имеют ни малейшего представления.

Майкл Фаррер — любопытная смесь интроверта и экстраверта. Он приветлив, вежлив и ласков со всеми, однако ни с кем не хочет близко сходиться, не хочет знать мысли и характеры других людей. Все его старания уходят на решение мелких проблем. У него есть собственный, хорошо разработанный словарь сленга — экстравагантные названия для разных состояний. Так, стужу он именует Генри Чиллингтоном. Меня неизвестно почему зовет Веллингтоном. Кормление свиней у него «операция хрюшкаест» и т. д. Все семейство отличает крайне несентиментальное отношение к жизни. Лишь изредка ледяная корка трещит, и ты видишь под ней настоящего, живого человека. М. каждому говорит почти одно и то же, со всеми обращается с грубовато-снисходительным добродушием. Он не считается с чувствами других людей, но его резкие выпады окутаны таким шармом, что не могут обидеть и не приносят вреда. Он и миссис Ф. беседуют и вежливо обмениваются небольшими подарками; создается впечатление, что оба при этом знают: это одна лишь игра, ничего серьезного. Двойная радость — давать и получать. Констанс часто приписывают чувства, которые редко ее посещают: «Констанс ужасно рада, она шлет свою благодарность…» и т. п. Майкл всегда ее прикрывает.

Констанс беседует преимущественно о лошадях и скачках, часто повторяется и говорит то же самое, слово в слово. Я сижу, улыбаюсь и молчу, чувствуя, как во мне нарастает скука и раздражение. Ненавижу атмосферу соревнований, когда к лошадям и к девушкам-наездницам относятся как к игрушкам. Братство пота и опилок. Мне кажется нелепым вот так сидеть и серьезно обсуждать подобные вещи.

17 июля

Установленный порядок в Брейфилде — тяжелый, притупляющий восприятие. Я всегда так устаю, что пустил все на самотек. Деревенское существование, где недостает мужской силы, слишком напряженное, слишком перегружено работой, чтобы удовлетворить того, кто не является животным в человеческом облике. Ни на что не остается времени. Майкла это не смущает. Похоже, он не нуждается в отдыхе, в смене сельского труда на интеллектуальную или художественную деятельность. Только работа — никаких развлечений. У меня день на день не приходится, но обычно с 7 до 9 утра я кормлю цыплят, телят и гусей; с 10 до 13 заготавливаю сено или окучиваю сахарную свеклу; с 14 до 17 делаю то же самое; с 17.30 до 19 кормлю животных и собираю яйца. Но по непонятным причинам мой рабочий день никогда не заканчивается раньше 21 часа. Однажды я работал с 6 утра до 21 вечера только с двумя перерывами: час на завтрак и полчаса — на чай. Временами от всех этих бесчисленных обязанностей на меня наваливается усталость, и тогда приходится бороться с собой, доказывая, что я могу работать. Однако такая жизнь — великолепное очищение после Оксфорда: тяжелый труд, жизнь на природе, близость к естественному существованию. Смерти и рождения животных, ощущение связи между событиями; факел продолжают нести, невзирая ни на что. Я не мог бы прожить всю жизнь под таким давлением. Существование становится насмешкой. Кто-то делает добровольно то, для чего в противном случае потребовался бы концентрационный лагерь. Но есть и свои награды. Я обожаю управлять трактором. Сам трактор представляется мне большой и дорогой игрушкой.

Особенно запомнились два случая — один приятный, другой ужасный. Последний связан с ягненком, в котором завелись черви, они проели ему весь зад, с легкостью забираясь через его кожу внутрь и вылезая наружу. Это был какой-то кошмар. Мы вымыли ягненка в сильном дезинфицирующем растворе, удалив около кварты червей. Потом я пытался вытащить оставшихся червей из проеденных дыр хирургическими щипцами. Ягненок умер через полчаса после ванны. Бессмысленная жестокость этой жуткой смерти пугает. Какое ужасное, нелепое существование! В другом случае в старом железнодорожном вагоне вдруг обнаружили груду рамок со старыми медовыми сотами, они по-прежнему хранили крепкий, дивный аромат бывшего меда, запах этот — свежий, тонкий, настоянный, медово-восковой, бархатный — был смягчен безветрием и временем. Запах подобен тихой заводи, навевающей тоску о прошлом, полной разного рода воспоминаний — душевных и плотских. Воспоминаний о богатстве и наслаждении, здоровом природном наслаждении, о всеобъемлющем золотом веке. Среди этих воспоминаний и сочные, густые, незабываемые ароматы.

Кормлю поросят из бутылки; к ним чувствуешь какую-то удивительную нежность. У матери нет молока, и поросята слабели и умирали один за другим. Они ходят, приволакивая ноги, визжат и все время ищут местечко потеплее. Их веки, реснички, крохотные пальчики прелестны и утонченно-хрупки.

Ванна для овец. Я сам придумал такую ванну — лист железа и плотная загородка вокруг. В одно прекрасное утро мы пропустили через это устройство пятьдесят овец. Довольно утомительная процедура: они такие большие и неуклюжие, а каждую надо погрузить с головой. Мы сами промокли до нитки. Деревенский полицейский со смехом следил за нашими усилиями и даже назвал меня «старина». Полицейский хочет казаться строгим: ведь он еще молод и явно рассчитывает на повышение.

Неизбежное однообразие дней. Они исчезают зловещим образом, как невидимые двери-тайники, о которых никто не помнит, где они были раньше. Начинаешь привыкать к полям, животным, людям, тебя поглощает поток текущих, однообразных дел, и ты уже не знаешь, как выбраться из этого потока. Деревня — сама себе часы.

Ситуация в Корее заслоняет все остальное. Сам я равнодушен и безразличен к тому, что там происходит. Уверен, что для Южной Кореи коммунизм был бы лучшим решением, но уверен также и в том, что для нас этот вариант был бы наихудшим. Если бы обе стороны могли видеть эту относительность. В каком-то смысле для коммунистов это крестовый поход.

Устный экзамен. Нас по одному вводят в экзаменаторскую. Пять преподавателей, трое мужчин, две женщины, сидят за столом — трое во главе, двое по бокам, словно военно-морской трибунал. Мы входим по одному и беседуем с ними. Мне дали говорить на французском всего пять минут. Я прочел последний монолог из «Федры».

Чендлер «Прощай, любимая». Обыкновенный, легкий, изобретательный писатель, умеющий держать аудиторию в напряжении. Скоро назад, в безжалостную сельскую рутину. Временное пристанище.

20 июля

Весь день чувствую себя больным. Недомогание, слабость, Тошнота. Но работы много. Утром рыли яму, чтобы похоронить свинью. Нам обоим это напомнило, как мы копали канаву для сортира; возможно, вскоре нас ждет то же самое.

Не знаю, что делать с фермой, если начнется война, — говорит Майкл.

Говорит так, будто остаться дома и продолжать работать невозможно. Его добросовестность просто уникальна. Однако именно поэтому я испытываю к нему легкую толику презрения. Не могу отделаться от мысли, что долгие часы работы, его упрямство, повышенное чувство долга — и на народе, и наедине с собой, все это говорит об уме, чьи пределы велики, но все же ограниченны. Прекрасный член общества. Неприкаянные же, вроде меня, остаются в одиночестве.

Тони. Белокурый темноглазый мальчуган, великолепно знает птиц. Робкий, простодушный, соображает медленно, но не дурак. Ум не городской, а сельский. Его родители — бедняки. Прекрасные человеческие данные. Я вспоминаю о нем, когда узнаю, что лорд Лейк ежегодно жертвует на гончих Окли 350 фунтов. Как мне это противно! Десятки богатых фермеров и скотоводов отдают деньги на охоту. Будь у меня воля, я покончил бы с охотой как с чумой. Эти деньги нужно было бы раздать мальчишкам — таким, как Тони, чтобы они могли купить себе рыболовные крючки и леску для рыбалки, и еще бинокли, чтобы наблюдать за птицами, и книги для чтения.

23 июля

Снова начинаю чувствовать «контакт» с дикой природой. Весь секрет в медленном, осторожном движении, развитии интуиции, а также в постоянном — не время от времени — внимании к окружающему миру. Я видел, как водяная крыса плавает в пруду, заросшем кувшинками; это усатое животное издает своеобразный запах, оно добродушнее нашей обычной крысы и приятнее на вид. Крыса плавала в пруду неспешно, но без вялости и с пользой для себя. Заливаются ласточки. Слов не нахожу, как мне нравится их пение.

Хелен Сондерс. Крупное темноволосое массивное существо с грубоватым голосом. Произошла небольшая contretemps[77]. Сегодня утром меня оставили с Хелен на час наедине. Я с ней не разговаривал, читал; по радио звучала музыка. Заговори я с ней, умер бы от скуки. Позднее, когда все думали, что меня нет, я слышал, как она жаловалась, что я за все время словом с ней не обмолвился.

Себе я сказал; «Je m’en fous»[78]. Мне она не интересна; сама мысль о том, чтобы ее поцеловать, вызывает отвращение. Но все эти объяснения кажутся низменными. Эгоистичными в высшей степени. Мое поведение было грубым и привело ее в смущение. Возможно, я нетерпим к наследственным недостаткам. Но мне наплевать, я доволен, что держался независимо и искренно. Однако в обществе такая модель поведения невозможна.

Этот эпизод из ужасного периода détente[79] — тогда интеллектуальное и творческое начала дремали во мне. Я бездействовал. Выполнял свою работу, существовал. Но не творил.

26 июля

Письмо от Поджа, он сообщает, что я окончил Оксфорд «вторым». Безумная радость. В какой-то степени я этого ожидал. Никто мне не верит, когда я говорю, что совсем не готовился. Но мой опыт говорит, что традиционную систему можно изменить с помощью интеллекта и решительных усилий в нужный момент. Я сдал, потому что каждую ночь перед очередным экзаменом несколько часов интенсивно занимался. Все это кажется совсем не важным, как кажется не важной туристическая виза в сравнении с самим путешествием.

29 июля

Странный, запутанный сон. Мы с Констанс остались одни в коттедже в Брейфилде; между нами пробегал слабый ток, мы ощущали напряжение и смущение. Приди она ко мне, я оказался бы бессилен. Но я заснул. Во сне я был в гостиничном баре, куда пришел с мужчиной, другом. Там же находилась девушка, она сидела, опираясь на стойку, и пила в одиночестве, не поворачивая головы. Мой друг с кем-то заговорил, и тут девушка вдруг повернулась ко мне и сказала: «Хотите еще по одной?» Меня шокировало такое грубое обращение, и я отрезал: «Нет, не хочу». Однако позже мы с ней вместе шли по коридору. Там были другие люди. Потом я понял, что девушка — la petite Suedoise[80] с копенгагенского парома, которая тогда мне так понравилась[81]. Любопытное использование ностальгических воспоминаний для выражения сегодняшней неудовлетворенности.

31 июля

Письмо от Кертиса. Место в Пуатье свободно. Будущее улыбается.

1 августа

Неожиданно отец впал в депрессию. Угроза войны в Корее, состояние бизнеса. Как изводит его жизнь! Сотни незначительных обстоятельств, и вот он уже не способен на волевое усилие, решительный поступок. Окружение — как пиявки, пьющие из вас кровь. Никакой свободы действий или мысли, никаких причуд, никаких ярких проявлений и искренних связей. Из паутины провинциальных предрассудков ни на шаг. Рутинное, лишенное воображения существование, словно ты мышь или крот. Его нельзя убедить пойти на финансовый риск ради возможной выгоды. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Однако новая, более надежная и выгодная деятельность могла бы принести силы и омолодить, как весеннее утро. Стоит взглянуть, как отец ходит по саду, потрогает тут, коснется там, просто смотрит. В саду просто повернуться негде, и однако эти пол-акра он называет «колоссальными угодьями», «безграничными» и тому подобное. Его так же трудно воодушевить, как старого фазана. Он всегда найдет новый предлог, новые препятствия, новые отговорки. В том, что он во всех ситуациях предполагает самое худшее, есть даже нечто комическое. Ужасно видеть, что он ко всему утратил интерес. Никакого хобби, никаких интересов вне дома. Медлительная улитка. Жаль, что не могу достать на пару недель автомобиль, я показал бы ему новый мир.

Батлер «Путь всякой плоти»[82]. На мой взгляд, роман тяжеловат. Слишком много проповедей — золотой середины, терпимости, много мудрствования, все слишком основательно, умеренно, скучновато, беспристрастно. Однако место, где он говорит, что нам следует многое позаимствовать у животных, которые живут настоящим, не думая ни о чем, кроме ближайшего прошлого и будущего, произвело на меня впечатление. Здесь я узнал много о своем теперешнем — где-то эгоистическом, где-то экзистенциалистском существовании. Мне не следует ехать во Францию. Но я поеду. Когда читаешь роман, становишься лучше. Действительно крупное произведение. Чувствуется влияние Филдинга. Большой недостаток — отсутствие страсти, жизни, вездесущей души. Книга написана — и душа умерла. От книги веет классикой, ее следует читать в классическом издании. Исчерпывающий, выдержанный, выверенный стиль. Полная противоположность стилю Лоуренса.

1—31 августа

Каникулы во Франции с 1 по 31 августа[83]. Нельзя сказать, что они очень удались. Причин несколько. Отсутствие понимания с остальными. Если я не позволяю себе иногда быть интеллектуалом, умником, то впадаю в депрессию.

Кроме того, Франция утратила для меня свою новизну, а глубоко эту страну я еще не узнал. Свежесть первого знакомства осталась позади, а благодарным старым клиентом я не успел стать.

Я плохо себя чувствовал и не мог писать. Был зажат.

Не люблю путешествовать так далеко и так стремительно. Люблю пустить корни и разрастаться.

Не стоило ехать и по финансовым соображениям.

2 сентября

Невероятный застой, царящий в этом городе, действует на меня. Малоподвижный, уединенный, закрытый стиль жизни. Я могу сидеть целый день, пытаясь думать, планировать, писать, но все сводится только к мечтаниям. Меня убивает бедность, она грозит погубить мое будущее. Я чувствую, как старею, не познав глубин наслаждения, не обретя опыта. Сосредоточенное на себе, убогое существование. Живу с людьми, с которыми трудно говорить, а ведь они мои родители. Никаких общих тем. Застарелые проблемы. Сексуальная неудовлетворенность. Ощущение безответственности, медленного дрейфа, невесомости. Двадцать четыре года — и нет работы и надежды на успех. Бесцельность и пустота. И вырваться нет сил. Учиться в Оксфорде, не имея денег, — большая ошибка. Обетованная земля рядом, но тебе туда нельзя. Нужно работать, зарабатывать деньги, чтобы вести существование, которое тебе по средствам, — материальное существование, жена, машина, дом. Моя жизнь ненужная, бесполезная, потраченная впустую. На этом фоне даже депрессия — всего лишь заурядная вещь. Жизнь бесцветна.

12 сентября

Гайдн. Опус 772. Квартет фа-мажор. Элегическая простота третьей части. В музыке Гайдна есть что-то очень наивное и трогательное. В нем нет того ума и силы, что отличает Бетховена и Моцарта. Он то печален, то радостен, всегда интересен, никогда не груб. Утонченная домашняя жизнь.

Теперь я сохраняю бабочек по-новому. Отрываю крылышки, наклеиваю на полоску бумаги и затем кладу в целлофановый пакетик. Эта работа без всякой претензии на научность. Собирание необычных экземпляров — своего рода наркомания, с которой я борюсь, как и с некоторыми другими вещами. Но здесь присутствует красота. Работаешь с красотой. Крылья так прекрасны. Особенно бледно-зеленое сияние на крыльях голубого парусника, там выцветший голубой цвет вдруг обретает необыкновенный радужный блеск.

15 сентября

«Джеймс-грив». Очень аристократичное яблоко. Одно из лучших по вкусу и аромату. Я получил удовольствие, собрав сегодня утром корзину этих яблок — крупные, оттенки колеблются от бледно-зеленых до желтых, некоторые красноватые. Большинство не червивые.

Гомер «Илиада». Она так величественна, огромна и легендарна, что недосягаема для критики. Поразительно, с каким добродушным юмором описывает Гомер и людей и богов. Он вознесен над всеми. Все действия, все эпизоды изображены условно — лаконично и безукоризненно. Высокая степень стилизации — так расписывают вазы. Однако на тексте лежит отсвет человечности, встречаются изумительные метафоры. Ощущаешь любовь автора к простым вещам, к их незамысловатым формам и свойствам. Человечность Гомера проявляется в иронии — он представляет героев (среди них могут оказаться и боги) со всеми их недостатками. Они сами постоянно умаляют свое величие. Как мимы, у которых сползают маски. На самом деле создатель героической мифологии, похоже, сам смеется над этим. Другая отличительная особенность — юмор. Чтобы юмор ощущался через три тысячи лет, он должен быть исключительно живучим — взять, к примеру, сцену игр, когда Ахилл покупается на очевидную лесть Антилоха, а Агамемнон получает незаслуженную премию[84]. Ахилл оценен беспристрастно и изображен скорее темными красками. Самодовольный, напыщенный хвастун и забияка. Подкупает только его краткая речь в заключительной сцене с Приамом[85].

Диомед — еще один неотесанный забияка. Как и должно быть, самый притягательный герой — Одиссей.

Как правило, испытывают сострадание к троянцам. Греки, за исключением Нестора и Одиссея, — невероятные зануды, надутые и самовлюбленные.

23 сентября

Пернатая дичь в болотах Ли. Холодный ветреный день. На болотах никого, кроме сборщиков мидий. Облачно. Но закат прекрасен. И еще тонкая линия иллюминации, горящая драгоценными камнями, бриллиантами, изумрудами, рубинами, оранжевыми огоньками; в четырех милях от болот, она тянется вдоль набережной Саутенд вплоть до пристани. Приятно сидеть в темноте, знать, что к тебе подкрадывается все ближе опасный прилив, а за спиной догорел закат, ощущать ледяные порывы ветра, слышать крики травников, чернозобиков и ржанок, видеть вдали яркие огни цивилизации. Похожее чувство испытываешь, забравшись на вершину горы, когда смотришь вниз на деревушки и поселки в долине. Наслаждение от уединения.

Были у меня и этические борения. Я убил кроншнепа, он упал, раненный, в ста ярдах от меня. Я подбежал к нему. Он издавал тихие, невнятные звуки и пытался отогнать меня крылом.

Отсюда — два взаимоисключающих чувства. Радость — ведь я перехитрил и поймал дикую тварь. Это чувство пришло первым, сразу же. И затем, по здравом размышлении, — скорбь из-за того, что ранил птицу, сомнения в правильности такого поступка.

Да нет, сомнений не было. Нельзя убивать. Охота и убийство доставляют удовольствие и причиняют боль. Охота пробуждает в нас зверя. Нет ли здесь сублимации секса? Интересно было бы узнать.

Чувствует ли животное боль и понимает ли, откуда она пришла? Есть ли у него самосознание? Усиливает ли самосознание боль? Управляемая частично инстинктом, не является ли боль только формой острого рефлекса опасности, без дополнительного привлечения страдания?

25 сентября

Алан Фаулз[86]. Высокий, худой, сутулый и бледный как мертвец, он переходил на противоположную сторону улицы. На нем было поношенное коричневое — скорее даже бурое — пальто и темно-коричневая фетровая шляпа, он направлялся в Чокуэлл-парк, холодный, ветреный и пустынный, откуда открывался вид на серые воды Темзы. Какая жуткая жизнь! Он шел, глядя прямо перед собой, как если бы боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, а может, сознание его просто притупилось от бедности и однообразия его существования. Казалось, даже уши его прижаты к голове, как у бездомной собаки, которая натерпелась и голода и побоев. Мне вдруг стало страшно оттого, что это мой двоюродный дядя. Я задумался о своем дедушке. Он истратил весь свой капитал и размножался как кролик. Я представлял его эгоистичным и самодовольным. Это от него мужская часть нашей семьи унаследовала слабую волю, жалость к себе, медлительность и презренную неспособность к действию. Страх перед переменами, перед устройством собственной жизни. Ненормальное смирение с собственным жребием.

Он был на другой стороне улицы, и я не поговорил с ним. Меня охватило чувство стыда. Частично из-за того, что жизнь моего родственника была — не по его вине, а в результате неумолимых законов наследственности — такой жалкой, бесцветной, ничтожной, пресной, скучной, серой. Он должен был иметь достаточно развитое воображение, чтобы почувствовать ущерб, ужасную пустоту своей жизни. Частично же я испытал животный стыд оттого, что он был моим родственником.

Э.М. Форстер «Поездка в Индию». Значительный роман, но после прочтения почему-то оставляет некоторую неудовлетворенность. Нет связи с читателем. Форстер возводит холодный барьер объективности. Все видно как бы сквозь стекло. Говоря о структуре, последнюю часть романа я рассматривал бы как спад. Повествование развивается быстро и увлекательно вплоть до окончания поездки к пещерам. Последний эпизод очень запутан, а концовка почти банальная. Что у него хорошо получилось, так это изображение англо-индийских отношений. В целом его метод можно назвать беззлобной и беспристрастной сатирой, он словно говорит: «Изображу-ка я их в сатирической манере, как это сделал бы человек, полностью незаинтересованный в этих событиях». У него нет личных обид. Он слишком уж объективно пытается представить позиции обеих сторон — ведь он все же не олимпиец. Он нигде не увидел сатану, даже его хвостик; и тут, как и в «Хауардз-Энде», чувствуется все тот же образованный кролик. Стиль не блестящий, временами несколько тяжеловесный, не изящный, чрезмерно романтический, устаревший. Я терпеть не могу эти заумные обобщения, они задерживают развитие действия и создают атмосферу театра марионеток, что неправильно. Автор слишком изощренный и женственный, слишком академический, слишком буржуазный гуманист — только-взгляните-на-меня, разве-я-говорю-в-снисходительной-манере?

Глава 14. «Жизнь в целом так скучна, что о ней и сказать-то нечего»[87]. Типичное обобщение. Но оно также открывает нам одно из характерных свойств самого Э. М. Ф. — становится ясно, что он пессимист, лишенный иллюзий, а писать может, только собрав волю в кулак; его кредо отчасти сходно с мыслями миссис Мор, которые приходят ей в голову в пустой пещере[88]. В его словах никогда нет страсти, они звучат как бы по принуждению. Возможно, он понимал, что его произведениям недостает завершенности. Можно сказать, что из-под его пера выходят тщательно продуманные, прекрасно выполненные социально-исторические документы.

Отец. Его абсолютная апатия, безразличие к жизни. День он проводит, глядя в окно, разгадывая кроссворды, бродя по дому, побрякивая монетами и поднимая шум из-за сущих мелочей, — ведь только так он может доказать, что существует. Ужасно, когда у человека пропадает всякий интерес к жизни.

2 октября

Внезапный приступ мрачного отчаяния. А день красивый, холодный и ветреный. Но, ох, эта унылая бесконечность города, людей, домов, настроений. В основе всего деньги — без денег даже друзей не заведешь, ни мужчин, ни женщин. Я не могу пойти к ним. Не могу пригласить сюда. Не могу встречаться с девушкой. Ничего не могу себе позволить: ни приличной одежды, ни книг, ни пластинок — ничего. Я живу здесь за чужой счет. Мне следует работать, но я не могу работать по строго установленному графику. У меня нет сил перепечатать написанное, попробовать опубликовать. Нет воли выйти в большой мир.

Здесь я никого не знаю. С тех пор как вернулся сюда в августе, у меня не вырвалось ни одного радостного слова. И вообще я не говорю непосредственно. Все продумываю, вычисляю. И почти забываю, что такое настоящий разговор.

То же самое, как я вижу, происходит и с О. Он все время то охает, то бормочет, то чихает и кашляет — классический случай ипохондрии. И на все отбрасывает мрачную, траурную тень. В основе всех его интонаций слышится стон.

Чувство семейной любви или признаки какой-то привязанности полностью отсутствуют. Не думаю, что все происходит только из-за моей сдержанности. Не понимаю, почему я, эмоциональный, мечтательный и чувствительный в душе, выгляжу таким черствым, холодным и необщительным. Откуда-то должна была взяться эта корка. Что-то ожесточило меня. Мне кажется, виной всему жизнь на жалкой окраине уродливого города. Многие приспосабливаются к такой жизни. Они могут жаловаться, могут искренне переживать, но все же приспосабливаются. Я же не приспособился, хотя и вынужден здесь жить, — вот откуда эта твердая корка. Вижу все эти условности, маски, за которыми пустота.

Я видел другие судьбы, мне есть с чем сравнивать — попытка осмысления была предпринята. Сравнения. Выяснения, как живут другие.

Но выхода нет. Я пишу и пишу, и вижу, что пишу недостаточно хорошо. Но все же — это правда — не теряю надежды, что когда-нибудь смогу писать хорошо, и это единственное, что не дает мне сойти с ума. Помогает сохранять упорство. Впрочем, с ума я не сойду — уж очень прочная образовалась корка. Я просто скачусь в привычную колею. Устроюсь на работу и стану Фаулзом, обычным смертным, не знающим о своей заурядности и беспечно не думающим о конце. Сейчас это представляется невозможным. Но, возможно, однажды я приму забвение.

Работа помогла как-то справиться с депрессией.

В один из самых черных дней, возвращаясь домой после гольфа, я проезжал на велосипеде мимо мальчишки, который замахнулся мячом на приятеля. Когда я был совсем рядом, мальчишка вдруг угрожающе поднял руку и крикнул мне:

— А ну проваливай, слышишь?

В его голосе слышалась необычная грубость, жестокость и даже ненависть. Он говорил с южным акцентом, в нем угадывался будущий громила. От этой мысли мне стало так грустно, что я просто смотрел на него, не говоря ни слова. Это был всего лишь невоспитанный уличный мальчишка, обладавший, как и все такие же ничтожества, талантом говорить в самое неподходящее время бестактные и злые слова. Гомер бы сказал, что в него вселилось враждебное мне божество. Во всяком случае, его поступок был настолько типичен для всего этого грубого, хамоватого и невежественного города, построенного на скорую руку, что, казалось, сам город таким образом обрел голос. Время было чертовски подходящее. Его совет соответствовал отношению между двумя мирами — моим личным, бесконечно малым, и их огромным обывательским.

6 октября

Скандальная ситуация с «Аллен и Райт», там управляющий может украсть 300 фунтов в год без всяких последствий. Его фамилия Вуд. У него, кроме жены, есть еще и любовница, так что деньги ему нужны. В его обязанности входит работа с заказами и вся торговля. Он управляет магазином. Неизвестно, берет он деньги или товары, но прибыль всегда меньше, чем должна быть. В этом году она меньше на 300 фунтов. Прямых улик нет, так что доказать ничего нельзя. Кроме того, он умелый управляющий и знает дело как свои пять пальцев. Ему известны все ходы и выходы, он умеет заказать и продать товар. Если он уволится, продажа тут же пойдет на спад. Ужасно, что такой человек, как он, может не считаться с законами нравственности. Он хозяин положения. О. не может без него обойтись, ему приходится его терпеть. Старая история о слуге, который знает, что незаменим, и извлекает из этого выгоду.

9 октября

Смерть Шейлы.

Внезапная болезнь, паралич задних конечностей и осложнение на печень. Весь день — ветеринар пришел усыпить собаку в 9.30 вечера — был сплошным кошмаром. Она не могла двигаться, и любое прикосновение было для нее болезненным. Ее поместили в чулан под лестницей. Там она сидела и жалобно скулила, а в глазах застыло ужасное — поистине ужасное — выражение. В нем был неподдельный страх — она ведь всегда была довольно робкой, деликатной собакой, — страх перед неведомым, грозным и болезненным наказанием; недоумение; предчувствие смертных мук и утраты жизни; тихое отчаяние от невозможности рассказать нам о своем состоянии. Глаза ее стали необычно большими и кроткими, уши она прижала к голове и смотрела на нас с выражением глубокого, глубочайшего страдания, а мы утратили силу духа из-за невозможности общения. Казалось, нас разделяет пропасть, которая до сих пор была не видна, и собака смотрит на нас с противоположной стороны; но по мере того как ее смерть неизбежно надвигалась, взгляд ее стал каким-то нездешним, словно из другого мира. Ведь страшна не столько сама боль — страшно это грустное взаимное непонимание. Она сидит, сопит и дрожит всем телом, ее огромные глаза устремлены на нас, мы тоже смотрим на нее, она слышит наши голоса и изо всех сил хочет понять, что мы говорим, хочет, чтобы мы ее поняли.

Ветеринар оказался плюгавым человечком, он странно улыбался — одним ртом, а говорил так, словно не был полностью уверен в том, что ему верят. Держался серьезно и встревоженно. В его серьезности, которую он иногда смягчал каламбуром, было что-то клоунское. Пустяковые вещи он произносил с важным видом. Он делал все, что мог, — не очень много по большому счету. Правда, наука эта по-настоящему сложная.

Все были ужасно расстроены. Хейзел сначала пыталась убедить себя, что все не так плохо, но потом, ближе к концу, пряталась за закрытыми дверями, чтобы ее рыдания не были слышны. Окончательно она потеряла самообладание, когда пришел ветеринар, чтобы усыпить собаку. В узком кругу замкнутого существования такая маленькая трагедия принимает большие размеры. Ведь Шейла стала частью жизни семьи — ее присутствие при семейных трапезах, приступы веселой игривости, обязательные вечерние прогулки. Ее удивительные глаза, особая «прелесть», нежная доброта. Другая собака могла и испортиться при таком снисходительном отношении.

Но у нее был исключительно хороший характер. Не помню собаки добрее. Она обладала благородным достоинством, веселостью нрава, аристократической непринужденностью, равнодушием к чужим, женственной робостью в сочетании с истинно бойцовским характером по отношению к мышам и кошкам. И что всего милей, ей никогда не надоедали наши приставания и заигрывания.

Я отнесся к этому событию внешне спокойно и бесстрастно. О собаках не плачут. Собака есть собака, и то, что Шейла стала для матери и Хейзел членом семьи, только отражает стиль их жизни. Но утрата животного — странная вещь. Здесь не обязательно сдерживать себя, а чувство потери почти такое же сильное, как и от смерти человека. Я обнимал ее, когда она кричала от боли, изо всех сил желая, чтобы страдания отпустили ее; и это несчастное измученное тельце медленно, очень медленно обвисло в моих руках, несколько раз дернувшись в конвульсиях. В такие минуты, когда раскрываешь всю душу, чтобы понять, сопережить и облегчить боль, тебе, несмотря на сложные отношения человека с домашними животными, дано испытать францисканское сострадание ко всему живому, трогательное братское единство бытия.

Для меня Шейла (ведь ее родиной был Пул[89]) была связующей нитью с Девоном, с Ипплпеном, с тем счастьем, которое я там испытал. Особенно с Пулом, где жила милая пожилая чета. Я помню щенков в амбаре и как трудно было выбрать из них одного.

Ветеринар усыпил собаку, и я помог вынести ее труп. Мы положили ее в мешок, а мешок засунули в багажник. Она уже перешла в разряд воспоминаний. Правда, все еще берущих за душу — место, где она лежала, было теплым; я взял в руки ее ошейник, потом заметил шерсть на матрасике, и накатили воспоминания, но я знал, что воспоминания со временем поблекнут и что она ушла навсегда.

11 октября

Тороплюсь закончить пьесу «Пандар». Из-за того что работаю над ней все время, не уверен в качестве своей работы. Беда в том, что она слишком актуальна, слишком связана с моими теперешними мыслями и страхами. И слишком многословна.

Новый взгляд на родителей, охватывающий все их недостатки, — точнее, те качества, которых им недостает. У них совсем нет ощущения стиля. Они не могут отличить стильный кувшин от просто симпатичного, они не чувствуют стиль вещей, книг, музыкального произведения, еды, приправы, жизни. Это то же, что отсутствие эстетического чувства, только глубже; лучше всего это понимаешь путем наблюдения. И тогда приходишь к основательной критике предместья. Тут полностью отсутствует чувство стиля — есть только традиционные и ограниченные представления о красоте и тем более о «симпатичности», и нет способности лицезреть стиль в чем-то, помимо искусства. Но стиль есть во всем. Даже в девственной природе. Разнообразие стилей в пейзаже, в форме цветов, в полете птиц.

14 октября

Генри Джеймс «Родерик Хадсон». Что-то в Джеймсе наводит на меня тоску. Многоречивость. Бесплотность. Хотя, возможно, все дело в моем настроении: нельзя судить о книге, пока не прочитал ее три раза с солидными интервалами.

15 октября

Отличный репортаж по радио о найденной гробнице матери Эзопа. Возникает бесконечно волнующее, романтическое и трогательное чувство при известии, что в косметичке нашли инструмент «заостренный с одного конца, чтобы чистить ногти, и округлый и плоский с другого, чтобы отодвигать кожицу». Такой факт помогает не бояться времени. Вчерашняя смерть ничем не отличается от той, что случилась 5 тысяч лет назад. Древние египтяне по-прежнему «живут»! Живут в своем энергичном, полном жизни искусстве. Экзотические, но все же близкие соседи.

Закончил «Пандара». Это мое третье сочинение, и первое прочно сбитое, с «продуманным» языком. Основная трудность — точность языка. Я доволен, что все позади. Хотя многое надо почистить и сократить. Есть слишком сентиментальные куски. Слишком напыщенные. Но есть и хорошие драматические отрывки, хотя и не всегда к месту.

24 октября

Коренастый молчаливый старый толстяк, плохо одетый и похожий на умную жабу, пришел сегодня купить одежду. С видом знатока он тщательно все осмотрел и предложил мне тридцать пять шиллингов. Тридцать пять шиллингов за костюм, два пиджака, свитер и рубашку, все в отличном состоянии. Я отказался. Он вытащил фунт и еще десять шиллингов и, похоже, думал, что от вида такой суммы я потеряю голову. Я вновь отказался, и он удалился, прихрамывая.

Геродот[90]. Читал шесть месяцев. Получил огромное удовольствие. Самое великое и лучшее в нем — гуманность. То, что он был легковерным, неточным и не всегда поступал благородно, только усиливает мой интерес, особенно если эти недостатки не чрезмерны. Поражает его любознательность, пристрастие к мелким событиям, а иногда почти вневременное подтрунивание над человеческими слабостями. Его работа изобилует темами, которые прямо вопиют, требуя современной обработки. Бескрайний сад идей. Снова и снова подчеркиваются основные essences[91] человеческой природы, а с другой стороны — пикантность и экзотика незнакомого варварского прошлого. Я отметил самые значительные места; значительными я называю отрывки занимательные, доставляющие эстетическое наслаждение или же интересные, приоткрывающие тайны. Большинство же так называемых исторически значимых сухих фактов о разного рода событиях скучно и представляет интерес только для историков. Все зависит от того, что вам интереснее знать — где X был в такой-то день или что он в этот день ел. На мой взгляд, последнее гораздо интереснее. Самая восхитительная книга о Египте. Первые четыре книги лучше пяти последующих, и, если бы мне пришлось готовить полное собрание, я бы ничего не исключил. Перевод «классический» в том смысле, который обычно вкладывают в это слово. Самая оригинальная черта Геродота — сочетание академической объективности и очаровательного, казалось бы, неуместного здесь старомодного изящества.

25 октября

Сомнения относительно «Пандара». Временами кое-что кажется безупречным. Временами — ужасным. Но сейчас уже поздно что-то менять. Думаю, я никогда не смогу быть достаточно объективным. Если я вдруг увлекусь написанным, то, очнувшись, буду опять сомневаться. Ведь слова лишь кодируют истинное вдохновение, а не выражают его прямо. Они всего лишь камни для перехода на другой берег.

Начинаю понимать, что мое основное достоинство с творческой точки зрения — острое критическое чутье, нюх на faux tons[92]. Пока я не могу с успехом применять его к собственным сочинениям. Но, думаю, со временем с этой двойственностью удастся справиться. Мне кажется, что именно самокритичность сделала того Элиота, какого мы знаем. Острые критические способности содействовали его величию, однако все было в меру, не до такой степени, чтобы это качество повредило его замыслам.

Отец, напрочь лишенный чувства прекрасного, любит при первом удобном случае затевать споры по эстетическим вопросам. Он говорит:

— Вот самая гениальная симфония, ее написал такой-то. — В этом заявлении уже присутствует скрытый вызов. Нет чтобы мягко выразить восхищение, просто поделиться своей радостью.

28 октября

Три дня ужасной суеты, связанной с попытками перепечатать «Пандара». Но ничего не вышло. Текст нужно отдать до 1 ноября. Я же печатаю недостаточно быстро; кроме того, понимаю, что пьеса далека от совершенства. За всей этой суетой я ощущаю тупую боль, будто упущен еще один шанс проверить себя на публике. Всегда существует заманчивая возможность, какой бы труднодоступной она ни была, внезапно прославиться. И все же нужно сдерживать себя. Ведь живу я в полной изоляции, влачу исключительно однообразное vie quotidienne[93], и потому могу полагаться лишь на достоверность собственных суждений. А так как они со всей очевидностью выражают не полную истину, то нужно быть абсолютно уверенным в их обоснованности, прежде чем отважиться представить свои творения на суд общественности. Малейший намек на вялость стиля, на неточности — уже основание для переработки. А в «Пандаре» множество слабых мест. Даже мне это видно. В поэзии все проще. Там созидаешь и разрушаешь в самом себе, только в самом себе, пока руины не достигнут высоты, достаточной для строительства чего-то стоящего. Можно провести параллель с растущим кораллом, который через какое-то время начинает выступать над поверхностью моря. Поэзия стала некоммерческой литературой и теперь может быть чистой, а ее создатель уже не должен приспосабливаться к моде текущего времени. Малая производительность — определяющая черта подлинного поэта. На ум мне приходят Вийон и Т.С. Элиот. А не Шекспир и Данте.

Автору романа или пьесы проявить решимость гораздо труднее. Дьявол здесь прячется под намерением «напечататься во что бы то ни стало». Возникает непреодолимое желание предать себя, стать самому себе Иудой — ради злата, реального или метафорического. В каком-то смысле я рад, что «Пандар» не подвергнется проверке, не будет вынесен на всеобщее обозрение, ведь согласие на это далось бы мне с большим трудом. Но и лишняя задержка приводит меня в отчаяние. Ведь я сознательно упустил возможность сделать карьеру и предпочел внутренние ценности внешнему успеху.