Дни Самайна

Глава 10

Вестмит… Лонгфорд… Машина идет на автопилоте. Константин, погруженный в свои мысли, толком не следит ни за скоростью, ни за направлением. Он наездил по этому маршруту столько километров, что, кажется, разбуди его среди ночи и посади за руль в пижаме, с завязанными глазами… Стоп! Все это хорошо, но с трассы номер четыре пока лучше не съезжать. В конце концов, мы направляемся не в Мэйо, где год назад ты едва не свернул себе шею на стенах аббатства Коэнг, а в Донегал, минуя Лейнтрим и Слайго.

А еще Сид-Филдс – помнишь? – поселение каменного века Сид-Филдс, где ты впервые увидел блуждающие огни на болотах. Большая часть каменных стен и фермерских построек со временем оказалась под болотистым покровом, что сделало их изучение, мягко говоря, затруднительным. Днем: пружинящая под ногами почва, бекасы в камышовых зарослях, специфический запах стоячей воды… Ближе к ночи: все то же самое, плюс традиционное ирландское суеверие. Сидеть у костра, чесать языками – это их просто хлебом не корми. Похищенные младенцы, друидические огни, распахивающиеся ежегодно, в канун Самайна, недра чудесных холмов… А если в разгар повествования вдруг, боже упаси, прокричит выпь, считай, бессонная ночь тебе гарантирована. Нервные барышни станут вскрикивать, бегать друг к другу по коридору старого одноэтажного школьного здания, топая босыми ногами, и в конце концов поднимут на ноги всех мужчин, способных держать в руках оружие, крича, что вот только что, буквально пять минут тому назад, к ним в дверь ломился сам Брикрен[61].

Как-то раз они задержались на объекте дольше обычного и с наступлением темноты увидели над тропинкой и наполовину погребенными под толщей воды руинами мертвого города блуждающие огни. Мальчишка-шотландец, студент из Эдинбурга… как его, кажется, Диллон… перепугался до смерти и начал убеждать Константина как можно скорее уносить отсюда ноги, на полном серьезе уверяя, что это души погибших на болотах людей. И как тут не вспомнить старину Йейтса.

Было очень темно, мы уже досыта наслушались историй о разных разностях, и это обстоятельство вполне могло незаметно привести нас на тот самый порог – между сном и явью – где сидят, широко раскрыв глаза, Химеры и Сфинксы, и где воздух всегда полон шепотков и шорохов.[62]

Время близится к четырем часам пополудни. Позади остались озера Лох-Кей и Лох-Арроу, потом городишки Коллоней и Баллисдейр. Еще чуть-чуть, и он окажется в сердце графства Слайго с одноименным городом и легендарными, воспетыми поэтом, горными вершинами Нокнарей и Бен-Булбен.

Что-то побуждает его сойти с трассы, оставить машину на крошечной асфальтированной площадке напротив супермаркета и спуститься на несколько минут к Лох-Гилл. Удивленные взгляды встречных напоминают о расквашенном лице и грязных, как у сезонного рабочего, джинсах. Умыться-то он умылся – с удобствами на бензоколонке было все в порядке – а вот переодеться никак. Не предусмотрел, не учел. У Анны, кажется, оставались какие-то его шмотки, но заваливаться к ней в таком виде… Он вообще не собирался ставить ее в известность о своем посещении долины Бойн и очень надеялся, что Дэймон проявит аналогичную сдержанность.

Анне совершенно ни к чему об этом знать. Однако, он избегал встречи еще и по другой причине. После того, как ее ирландский герой-любовник сделал свое признание, Константин не был уверен в том, что хочет видеть ее. Во всяком случае, в ближайшие два-три дня. А если начистоту, он вовсе не был уверен в том, что сможет смотреть на нее, говорить с ней и при этом сохранять самообладание. Если бы ему довелось увидеть ее сразу после драки, скорее всего, он бы ее попросту убил. Типичный случай мужского шовинизма. Но и сознавая это, сложно что-либо изменить.

Скорчившись на большом валуне, он старается на думать о гибком, податливом теле Анны, ее потусторонней улыбке, слегка близоруком взгляде, устремленном на собеседника и в то же время сквозь собеседника… Старается не думать и все равно думает.

Ирка, увидев ее однажды на каком-то светском рауте, позже сказала Константину, что она не от мира сего. Что это значило в ее устах, нетрудно было догадаться. Впрочем, о нем Ирка говорила то же самое. Даже в счастливую, а потом и не очень счастливую пору их супружества она любила повторять, что он «немного crazy». Наверно, она права, раз он и сейчас думает не о том, как уладить все с Анной, как вымолить у нее прощение, а о том, как уладить все с Анной, не потеряв Ирку. Вот бы взять и сложить двух этих женщин в одну. Красивую оторву с Западной Украины и молчаливую профессорскую дочку из Москвы. Правда, с Западной Украины не сама Ирка, а ее мамашка… Ладно, проехали.

Разросшийся вдоль берега кустарник – шиповник, можжевельник – как-то по особенному пышен и колюч, так что к воде особо не подойдешь. Побродив бесцельно взад-вперед, Константин возвращается к машине. Впереди город Слайго, за ним Драмклифф, за ним Грейндж, а там и до Данглоу рукой подать. Час езды. Смыть с себя всю грязь, опрокинуть стаканчик виски…

А что, если Анна не простит? Если расскажет отцу? Константин был многим обязан этому человеку. За все это время Владимир Терехов ни разу не намекнул, что ему известно о любовной связи Константина с его дочерью, хотя это не могло не тревожить его. Константин знал, что профессор чрезвычайно трепетно относится к дочери. И это можно понять. Девочка, дочка, к тому же единственная… Он и сам не отказался бы иметь дочь от Анны. Но Анна… Черт возьми, этот мир слишком паршив!

Как всегда на этом участке пути, взгляд его обращается к вершине Нокнарей. Carn[63] из белых камней отмечает место, где нашла свой конец королева Медб[64], великая и ужасная.

Однажды я поднимусь туда и добавлю камень к твоему карну, медовая госпожа… Как-нибудь. Время еще есть. Теперь моя жизнь неразрывно связана с твоей. Как сказал этот порочный гений: счастья, здоровья и смерти в Ирландии!

Слева зеленеет Россес – поросшая травой пустошь и выдающийся в море скалистый мыс. С легкой руки Йейтса место это имеет славу едва ли менее зловещую, чем Бруг-на-Бойн.

Кратчайшего хода в сумеречное царство, нежели через этот мыс, не существует, ибо где-то здесь есть невероятной длины и глубины пещера, «полная златом-серебром и с превеликим множеством богатых покоев и залов». В прежние времена, когда вход в пещеру еще можно было при желании отыскать, туда забрела, по слухам, собака, и в развалинах форта, на расстоянии весьма изрядном от моря, люди слышали потом, как она там, глубоко под землей, воет.

Не доезжая до городка Грейндж, который правильнее было бы назвать деревней, Константин тормозит… тормозит… и останавливается совсем. Перед ним Бен-Булбен. Над его вершиной в любую погоду полным-полно ястребов. Где-то здесь, на лесистых склонах, из-за жестокосердия своего господина погиб Диармайд О’Дуибне. Как и Анна, Константин не прочь иной раз послушать все эти истории, но он всегда был далек от того, чтобы смешивать вымысел с реальностью.

Тут Финн подошел, чтобы взглянуть на раненого.

– Приятно мне видеть тебя таким, Диармайд, – сказал он. – Хотел бы я, чтобы все женщины Ирландии посмотрели на тебя сейчас, ибо от несравненной красоты твоей уже ничего осталось.

– Помилосердствуй, Финн, – ответил Диармайд. – Не я ли спас твою жизнь на пиру в доме Дарка?

– Чего ты хочешь? – усмехнулся Финн.

– Всем известно, что великий вождь фениев может исцелить любого, если даст ему испить воды из своих ладоней.

– Здесь нет воды, – сказал Финн.

– Взгляни, в двух шагах от тебя струится чистейший источник.

Не желал Финн исцеления для Диармайда, но когда о том попросили все фении и Осгар, внук самого Финна, он направился к источнику. Зачерпнул воды, но не донес, вся вода вытекла между пальцев. Зачерпнул во второй раз и вновь упустил воду, вспомнив о своей невесте Грайне. Поглядел на это Диармайд и тяжко вздохнул.

– О Финн! – воскликнул тогда Осгар. – Если сейчас же не принесешь ты воду, клянусь, одному из нас уже не сойти живым с этого холма!

В третий раз отправился Финн к источнику, когда же вернулся, Диармайда уже не было среди живых. Прикрыли фении его тело плащами и, рыдая от горя, возвратились в Рат-Грианан. С крепостного вала увидела Грайне, что Финн ведет любимого пса Диармайда, поняла, что случилось непоправимое, и свет померк у нее в глазах.

Между тем слуги Грайне, пришедшие за телом Дирмайда, чтобы с почестями предать его земле, остановились в смущении, увидев Энгуса Мак Ока и с ним его свиту. Издав три горестных крика, сиды унесли тело на богатых носилках, а Энгус объявил, что, хотя он и не может оживить умершего, он даст ему другую, бесконечную и счастливую жизнь в светлых покоях Бруг-на-Бойн.[65]

Молодые елочки на краю леса покачивают ветвями, маня, зазывая… Почему бы не пойти? Сотни раз он проезжал через Драмклифф, побывал даже в церкви и на местном кладбище, где похоронен faith[66] Йейтс, а на склоны Бен-Булбена ни разу не поднимался. Из чащи леса доносится… нет, не зов, в такую мистическую чушь он ни за что не поверит, а как бы зов, подобие зова. Это желание самого Константина, вкрадчиво нашептывающее: иди же… иди… По тропинке, то исчезающей, то вновь появляющейся в зарослях ежевики и терновника, он неторопливо углубляется в лес.

Догадается ли Ирка?.. А, собственно, о чем? Он ведь даже не признал факт знакомства с разыскивающим ее незнакомцем по имени Дэймон Диккенс. Разбитая рожа, конечно, вызовет некоторые подозрения, но тут всегда можно сказать, что набрел в лесу на живописное местечко, решил посмотреть поближе, упал… А можно просто рявкнуть: не твое собачье дело!

С Иркой он может быть развязным, даже грубым, когда ему того хочется. С Анной – никогда. Общая тональность их взаимоотношений с самого начала была совершенно иной. Ирка – очаровательное животное, дитя природы. Грубость самца ее заводит. Почему? Черт его знает. Об этом стоило бы спросить дедушку Фрейда. Анна же больше похожа на Этне, сидящую в башне королевского дворца в ожидании доблестного Киана[67].

Кстати, о развалинах… Их здесь и вправду немало. Некоторые почти сравнялись с землей, другие, поросшие мхом и папоротником, торчат между деревьями, как гнилые зубы спящего великана. Под кронами дубов и вязов сумрачно, почва усыпана листвой. Константин чувствует себя в полной безопасности. Во-первых: у него есть охотничий нож, так что в случае чего он сумеет за себя постоять; во-вторых: бояться-то особо и некого. Крупные хищники, к примеру, медведи, в Ирландии никогда не водились. Кабанов с каждым годом становится все меньше и меньше. Так что худшее, что его ожидает – это нападение разъяренного барсука (варианты: хорька, ежа, белки, лисицы). А на барсука не нужен дробовик. С барсуком достаточно провести разъяснительную работу.

Пробираясь сквозь заросли орешника, перешагивая через поваленные стволы, Константин обращает внимание на то, что стало как будто темнее. Темнее, чем полчаса назад. Это очень странно. Час-то, вроде, не поздний… За своей спиной он улавливает какое-то движение, но, обернувшись, никого не обнаруживает. Проделки фэйри, заметил бы какой-нибудь крестьянин из Драмклиффа или Дромахайра лет сто тому назад. А сейчас, наверно, следует назвать это игрой воображения. Снова (на этот раз явно некстати) вспоминается Йейтс.

К северу от города Слайго, на южных склонах Бен-Булбена, в нескольких сотнях метров над равниной есть небольшая квадратная плита из белого известняка. Никто из смертных к ней не прикасался; ни козы, ни овцы не щипали никогда подле нее травы… Это дверь в страну сидов. Ровно в полночь она беззвучно распахивается, и кавалькада призрачных всадников рвется бешено вон.

Да уж, вот тебе и барсуки.

Всадника на пригорке напротив веранды отеля видел незадолго до рассвета француз Симон Кассель, которому не спалось. Он вышел покурить да так и застыл с разинутым ртом. А всадник повернулся и исчез в тумане. Это происшествие подробно обсуждалось их коллегами в течение всего следующего дня. Константин счел всеобщее возбуждение признаком надвигающейся магнитной бури, чем заслужил звание Скептика Номер Один (до этого номером первым по этой части был англичанин Джон Роджерс), но даже его пробрало, когда Оуэн Бирн, узнавший новость последним, пожал плечами и невозмутимо промолвил: «Sluag Sidhe[68]…» – «А почему не Фергус? Почему не король Конхобар?» – с притворным негодованием вскричала Линдси, подмигивая остальным. «Потому что, – ответствовал Оуэн столь же рассудительно, без тени иронии, – только сиды ездят верхом, а гэльские герои вроде Фергуса или Кухулина – на боевых колесницах».

Под лиственным покровом Константин не заметил узловатый, извилистый корень дуба, споткнулся и растянулся во весь рост. Ну, молодец, мать твою! Порвал штаны на коленке. Медленно он сел и огляделся по сторонам.

Перед ним, на заросшей низким колючим кустарником поляне, лежали руины каменного рата. Величественные и мрачные, дремлющие под гнетом накопленных за многие столетия тайн. Обступившие их со всех сторон деревья-гиганты будто нарочно склонили над ними свои ветвистые кроны, чтобы ограничить доступ дневному свету.

Константин отметил, что света, действительно, маловато. Клочок неба над поляной почему-то свинцово-серого цвета, хотя до заката еще далеко. Может, дождь собирается? Там, в реальном, чувственно-предметном мире. В мире скоростных автомагистралей, биржевых сводок, инженерных коммуникаций, компьютерных технологий, спутниковой связи и прочей лабуды.

Отряхнувшись, он направился к наполовину обрушившейся стене. Отколовшиеся от нее камни уже успели врости в землю. По ту сторону виднелись менее толстые стены жилых построек, местами разрушенные до основания; какое-то круглое сооружение, напоминающее колодец; массивные каменные столбы квадратного сечения с неглубокими нишами, предназначенными, в этом можно не сомневаться, для отрубленных вражеских голов. На влажной земле между колодцем и фрагментом стены лежали один на другом два предмета, при виде которых у Константина екнуло сердце. Не может быть. Ржавые, конечно, да и грязи на них… И все равно не может быть. Этот рат наверняка уже изрыли вдоль и поперек. Он поискал глазами следы археологических раскопов. Ничего похожего.

Константин легко перемахнул через стену и присел на корточки перед немыслимо ржавыми, зазубренными, искривленными колесами. Взялся за верхнее, приподнял. Его слегка знобило, как всегда, когда ему в руки попадало что-то действительно стоящее. Такие вещи он чуял спинным мозгом. Но как оно могло пролежать здесь столько времени и не стать добычей археологов или каких-нибудь доморощенных собирателей древностей?

Конечно же, это было не само колесо, а fonnaid – металлический обод-шина, которыми оковывали колеса боевых колесниц. Константин потер манжетом рукава заржавленную поверхность. Славная штучка. Ждала меня здесь… ждала, терпела… Все позади, любовь моя. Теперь ты со мной.

Он поцеловал холодный край обода и стремительно обернулся, так ему показалось, что в двух метрах справа что-то мелькнуло. Как будто кто-то взмахнул белым платком.

Ясное дело, никого.

Но приглядевшись повнимательнее к контурам древних построек, он все же почувствовал некоторое смятение. Что-то было не так. Прежде всего, со временем: то, что он видел воочию, явно не соответствовало тому, что показывали часы. На поляне – лунная ночь, на часах – половина седьмого. Помилуйте, господа, ну какая-такая луна в половине седьмого вечера?.. Верхний край стен по всему периметру был точно тронут серебром, по стесанным граням столбов растекалось призрачное свечение.

Не столько из любопытства, сколько из желания доказать самому себе, что все о’кей, Константин отложил обод и неторопливо двинулся к тому, что мысленно называл колодцем. Оказалось, никакой это не колодец, а спуск в подвальное помещение, или в подземелье под главным покоем правителя, так сразу не поймешь. Под землю убегали крутые, щербатые ступени. Попробовать спуститься? Вот бы фонарик… Зажигалка – это так, баловство.

Он решил поискать другой спуск, или хотя бы палку, которая, с намотанным на нее носовым платком, могла бы худо-бедно изображать факел, и некоторое время бродил, озираясь, среди развалин. Палка нашлась. И на том спасибо. Константин подобрал ее и уже хотел поворачивать обратно, но тут внимание его привлек широкий, неправильной формы провал, образовавшийся, судя по всему, в своде того же самого подземелья. Он подошел поближе. Зияющая в земле дыра была залита лунным светом. Красота – хоть кино снимай.

И какой черт понес его к краю этой дыры? Он сам не знал. Он чувствовал себя так, будто находился в легком подпитии. Что-то толкало его изнутри, и он повиновался. Так, теперь нагнись пониже… смотри… Ледяные пальцы легли ему на затылок, мягко, но настойчиво подтолкнули вперед.

Константин посмотрел и отпрянул с криком. Кроме шуток. Собственный хриплый вопль привел его в гораздо больший ужас, чем то, что он увидел на дне провала. Волосы у него на голове встали дыбом, зубы лязгнули. Кажется, он даже прикусил себе язык. Матерь божья!.. Христос спаситель!..

Время шло. Константин лежал ничком. На него никто не покушался, никакие звуки не нарушали тишину безвременья. Ни крик птицы, ни шуршание ежа. Может, попробовать встать?.. Он поднял голову, но, окинув взглядом инфернальный пейзаж, предпочел снова уткнуться носом в землю.

Так-так. И этот человек называет себя ученым, исследователем. Претендует на принадлежность к интеллектуальной элите. Первый же soulth[69] настолько выбил тебя из равновесия, что ты едва не наделал в штаны. Хорош, нечего сказать!.. Понукая себя таким образом, Константин приподнялся на локтях, подполз к краю провала, с трепетом озвучил некий родившийся в сознании молитвенный сумбур… после чего посмотрел вниз.

Этого следовало ожидать. На каменном полу подземелья желтели осенние листья и больше ничего. Совсем ничего. Никакого простертого в неестественной позе тела – тела молодого мужчины в синих джинсах и куртке нараспашку. Никаких следов крови, сочащейся из раны на затылке. Никаких обломков костей, торчащих из порванного, пропитанного кровью рукава. Сухие дубовые листья – и ничего более. С глубоким вздохом Константин встал на четвереньки, а еще через минуту выпрямился во весь рост.

Пора выбираться отсюда. Ты видел достаточно, о да, вполне достаточно для одного дня. Обод непременно захватим с собой, хотя бы один. Оуэн будет в восторге. Надо же, как все замечательно устроилось. Когда ты появишься в гостиной – весь ободранный, рваный, грязный как черт – бережно прижимая к груди свой трофей, все станет ясно без вопросов. Ты побывал в диком, неисследованном краю. Ты шел, оступался и падал. Ты срывался в пропасть. Ты… спокойнее, спокойнее, не перегибай палку. Просто ты решил прогуляться по склону Бен-Булбена, набрел на один из бесчисленных заброшенных ратов, не пожалел времени на его детальный осмотр – и вот вам результат. Отличная работа, мой мальчик! Отличная работа.

Равнина у подножья Бен-Булбена залита лучами заходящего солнца. Никаких признаков дождя. Пристроив бесценный обод на заднем сидении, Константин садится за руль и вскоре выезжает на трассу номер пятнадцать, проложенную вдоль побережья Донегал-Бей. Само побережье – это черные базальтовые скалы и мелкий белый песок. Он спускался туда в июле вместе с Иркой. День был по-летнему жаркий (явление для Ирландии достаточно редкое), они долго плавали, а потом в пещерах… Нет, это просто наваждение какое-то. И как от него избавиться, одному богу известно. В срочном порядке жениться на Анне Тереховой? Да он всей душой, хоть завтра. Побольше бы еще уверенности в том, что это и есть наилучшее решение проблемы.

Но он-то знает, вот в чем беда, что наилучшим решением (лично для него) является двоеженство. Ах, pardon. Это было бы чудовищной ошибкой. На самом деле он имеет в виду нечто другое, а именно: сделать своей королевой, своей законной супругой Анну Терехову (с добросовестным исполнением супружеских обязанностей, а как же иначе), а Ирку держать где-нибудь в сарае или в подвале. Посадить на цепь, хорошо кормить, держать при ней немую нубийскую рабыню, чтоб мыла ее, причесывала и все такое. А самому спускаться время от времени, драть ее как сидорову козу и иметь во все дырки. Да, это была бы не жизнь, а просто сказка из «Тысячи и одной ночи».

Начав думать об Ирке, он уже не может удержаться от того, чтобы не вспомнить ее пышные, белеющие в темноте ягодицы, упруго подрагивающие под ударами его члена… лицемерные стоны и умоляющие возгласы: «о, нет-нет…» То она хрипло выкрикивает, задыхаясь от нетерпения, как разъяренная вакханка: «давай же, мать твою! всади мне покрепче!..» То, всхлипывая, бормочет тоном несчастной маленькой девочки, изнасилованной пьяным солдатом: «бог мой, я умираю… я сейчас умру…» Что ни говори, а это в ней есть. То же самое, что ощущается при взгляде на Дэймона – вкус разврата.

И только сказав себе это, Константин осознает, что все это время свободной частью сознания не переставал думать о Дэймоне. Сила отчаяния, вынужденное бесстрашие… Неправда, ты сам хотел этой драки, одноглазый демон. Хотя по тебе и не скажешь, что ты большой любитель мордобоя. Решил испытать меня? Или себя? Будем надеяться, тебе это удалось.

Конечно, Оуэн был в восторге. В восторге были и все остальные, включая Ирку, которая только что выкрасила свои длинные ногти в кроваво-красный цвет и по этой причине не позволяла к себе прикасаться. На протяжении получаса Константин в красках описывал им свои похождения, после чего заявил, что валится с ног (тут особо преувеличивать не пришлось), и удалился под аплодисменты публики.

Уходя, он продолжал слышать за своей спиной звучный, размеренный голос Оуэна:

– В колеснице (carpat) возничий (arae) сидел впереди, воин (eirr) позади него. Сами эти термины первоначально имели смысл «тот, кто сидит впереди» и «тот, кто сидит позади». Колесница имела два колеса (droch или roth), окованных металлическим ободом-шиной (fonnaid)… что мы здесь и имеем, совершенно верно… Основой колесницы служили два длинных шеста (feirtsi), на которых был укреплен собственно корпус (crett), возможно, плетеный…

Ну, что ж. Вроде бы все получилось. Посмотрим, что будет дальше.

– Рат на приморском склоне? – задумчиво переспросил Оуэн поздно вечером, когда они оба, не сговариваясь, вышли на веранду выкурить по сигаретке. – И как там сейчас? Спокойно?

– В каком смысле? – приподнял брови Константин, хотя лучше кого бы то ни было знал, в каком смысле.

Оуэн проницательно усмехнулся, и Константин рассказал ему о смутном ощущении присутствия чего-то грозного и непостижимого, которое не покидало его в стенах рата и в непосредственной близости от него, а также о замеченном им несоответствии во времени – времени, в котором пребывал рат, и времени, из которого явился Константин.

– И мне показалось, – закончил он с чувством неловкости, – что этот хозяин, или дух места, не хотел меня отпускать. Он пугал меня и дразнил…

– И что же ты сделал? – спросил с интересом Оуэн.

– Ничего, – сердито ответил Константин. – Прочел «Отче наш».

– Послушай моего совета, Константин, – мягко сказал Оуэн. – Не ходи больше к Бен-Булбену.

– А что может случится?

– За три недели до Самайна может случиться все что угодно.

– Но ты же не думаешь…

– Что я думаю, не имеет значения. Более того, не имеет значения, что думаешь ты сам. Просто обходи это место стороной, ладно?

Он пообещал, что так и сделает.

– Что такое? – спросила Ирка озабоченным шепотом, когда он тихо охнул и замер над нею со стиснутыми зубами.

Увы, она слишком сильно сжала коленями его ребра, и здоровенный кровоподтек на правом боку немедленно напомнил о себе залпом резкой, обжигающей боли.

– В чем дело? – повторила Ирка, испытующе вглядываясь в его лицо. – Что у тебя там? Синяк?

– Да. Споткнулся на камнях. Я же говорил.

– Может, у тебя ребра сломаны?

– Вряд ли.

Он возобновил атаки на ее «цветочный павильон» (эпитет неизвестного китайского автора XVI века), и она расслабилась. Как они хохотали, читая эту книгу! Хохотали до упаду. «Цветы сливы в золотой вазе» – так она называлась. Ирка раздобыла ее у какой-то своей подружки. Только китайцы могут быть так изобретательны в наименованиях гениталий. «Янское жало, – стонала Ирка, утирая слезы. – Ой, не могу!..» – «Нефритовые врата, – изумлялся Константин. – Охренеть можно!» – «Наследный дворец! Мамочка моя родная…» – «Киноварная пещера! Я тащусь!..». А позы? Нет, эти китайцы – потрясающий народ. «Рыба, сушащая на солнце свои жабры». Круто, да? Или: «Прильнувший к жертвеннику бамбук». Поди догадайся, что все это значит.

Сегодня она на удивление смирная. Почти все время молчит, беспрекословно исполняет все его прихоти. Дрессированная девочка для любовных утех. Долго это, конечно, не продлится, да Константину и не по вкусу такое рабское смирение. Он предпочитает диких и непокорных, которых приходится брать силой, как осажденные города, и упиваться их извивающимися телами и их слабеющим сопротивлением бесконечно долго… В то же время порой у него возникает желание испытать на себе чью-то ярость и чье-то вожделение. Дать отпор или проявить покорность. Выстоять или умереть. Вот почему (долгое время он не решался признаться в этом даже себе самому) он чувствовал себя так хреново во время чтения тех мерзопакостных статей. Распространяясь о постыдных пристрастиях «мистера N», жертвой которых, по крайней мере однажды, стал Дэймон Диккенс, этот скот Дженкинс бесцеремонно вторгался в мир его, Константина, постыдных пристрастий.

– Ты был у нее? – спрашивает Ирка, почесывая его за ушком, как кота.

Голос хриплый после долгих предоргазменных стонов и финального вопля, который пришлось глушить подушкой.

– Нет.

– А где же?

Ну вот, уже похожа на себя.

– Я же сказал.

– Ты что, с самого утра по этим горам шарился? Тебя не было целый день.

– С утра у меня были дела в офисе.

– Дела в офисе, – передразнивает она с насмешкой. – Знаем мы эти дела. Небось, опять к своей крысе мотался. Выходных уже мало. Что, она и в задницу дает?

Константин демонстративно поворачивается к ней спиной, отказываясь продолжать разговор. Он знает, что на этом она не успокоится. Он и не хочет, чтобы она успокаивалась. Добросовестное, незамысловатое, оздоровительное совокупление на сон грядущий – это не совсем то, в чем он нуждается после всех кошмаров сегодняшнего дня.

Между тем Ирка уже близка к истерическому припадку.

– И чем она лучше меня? Сиськи у нее больше? Или ноги длиннее?

Чувства ее достигли накала. Шерсть стоит дыбом, глаза мечут молнии, силиконовые груди ходят ходуном.

– Дура, – лениво роняет Константин, живо представляя себе ее лицо Деметры-Эринии[70].

– Дура, да? – Ирка неловко бьет его кулаком по загривку. – Ладно, красавчик, сейчас дура покажет тебе кузькину мать.

С продуманным безразличием Константин пожимает плечами, расправляет измятую подушку и, натянув до пояса одеяло, устраивается на ночлег. Он слышит, как Ирка спрыгивает с кровати и, бранясь как кучер, принимается сбрасывать со спинки стула его одежду. Звяканье пряжки ремня об пол, резкое «ж-жах-х!»… Для пробы она прошлась ремнем по краю матраса.

А вот это уже интересно. Возбуждает любопытство, как и всякая анекдотичная ситуация, допускающая двоякое толкование. Какая-то истеричка с пластиковыми сиськами готовится подвергнуть его процедуре, несовместимой с честью и достоинством (добро пожаловать в домашний театр маркиза де Сада), и он – надо же! – нисколько ей в этом не препятствует. Что за поворот к матриархату? Или за этим стоит что-то еще?

По звукам он безошибочно определяет, что вот сейчас она подошла поближе, сейчас неуверенно переступила с ноги на ногу, сейчас примерилась для удара. Он лежит неподвижно, словно в ожидании божественного откровения. Скучно, не правда ли, рассматривать это как одно из предложений по обновлению любовного репертуара. Еще скучнее – как примитивное «получи-за-все». И все же второе предпочтительнее, имеется в виду идея расплаты. Здесь, по крайней мере, присутствует какой-то элемент самопожертвования.

Самопожертвование? Бога ради!.. Скорее, циничный торг. Ведь сознательно обрекая здоровую плоть на страдания, расчитываешь, как правило (в соответствии с законом компенсации), на облегчение страданий ее больной сестрицы – души. Ей-богу, столь смехотворный пафос может обескуражить кого угодно! И самая вопиющая нелепость заключается в том, что это правда. Искупительная жертва. Расплатиться кровью и снова стать свободным. В самой варварской простоте этих рассуждений заложена гарантия их безусловной, многократно подтвержденной истинности. Черпайте недостающую мудрость из мира архетипов, который всегда рядом и всегда к вашим услугам. Подсознание не лжет.

Пряжка ремня с омерзительным треском впечатывается в спину под лопаткой. Кожа на месте удара вспыхивает, багровеет, словно ошпаренная кипятком, и тут же начинает нестерпимо саднить, рождая в воображении картины, далекие от целомудрия. Пиры римских тиранов, сенаторов и прокураторов… досуг Калигулы Цезаря… ритуалы масонских лож…

– Сильнее, – просит он шепотом.

Но очаровательная блондинка за его спиной и так выкладывается до предела. Ей есть, за что взыскать с него. О да…

Однажды они устроили вечеринку по случаю дня рождения кого-то из девчонок. Константин слегка перебрал и, увлеченный беседой с Оуэном, начисто позабыл о своих обещаниях устроить Ирке незабываемую ночь, а наутро увидел ее выходящей из комнаты Симона Касселя. Целую неделю Симон обходил его стороной, всем видом давая понять, что посягнул на Ирку исключительно по пьяному делу и впредь это не повторится. Целую неделю Константин держал свою дверь на запоре, демонстрируя страшную занятость и не вступая в пререкания с назойливыми поклонницами.

– Тебе, значит, можно, а мне нельзя? – орала разобиженная Ирка. – Все знают, что по будням ты имеешь одну бабу, а по выходным другую!

– Знают? – переспросил Константин с угрожающим спокойствием. – Откуда же они знают? Может быть, кое-кто слишком много болтает языком?

В конце концов она его, конечно же, достала. Побросав на пол все ее надушенные, полупрозрачные тряпки, он овладел ею нетерпеливо и пренебрежительно, как пресытившийся женскими прелестями арабский шейх, после чего намотал на руку ее длинные волосы, сдернул с кровати и голую выставил за дверь. Все ее шмотки, включая ключ от комнаты, остались внутри. Со слезами она умоляла бессердечного шейха впустить ее или хотя бы подсунуть под дверь кое-какое бельишко, но он был глух к ее мольбам. Более того, он тащился от мысли, что в любую минуту в коридоре могут появиться люди. Вот тут-то и начнется настоящее веселье!

Так она скреблась там и хныкала – голая и оттраханная, точно дешевая проститутка – пока Константин не сжалился и не впустил ее обратно в комнату. Дрожа от холода и унижения, она почти упала к его ногам, и тут уж было просто невозможно не отыметь ее еще разок, стоящую на коленях с восхитительно оттопыренным задом.

– Я хотела заставить тебя ревновать, – созналась Ирка. – Но теперь понимаю, что это бесполезно.

Анна заставила его ревновать, сама того не желая. Но это был жест отчаяния, своего рода самозащита, она никогда не поступила бы так, если бы не… Впрочем, кто знает. Такому, как Дэймон, достаточно протянуть руку и с улыбкой сказать женщине: пойдем?..

В экстазе самокопания он почти не слушает, что говорит Ирка. Наверно, какие-то важные вещи. Любовь и кровь. Слезы и розы. Странно: при том, что он ей сейчас позволяет, она еще испытывает потребность в каких-то словах. Раз за разом сложенный вдвое ремень падает, как нож гильотины, на его обнаженные плечи, вспарывая кожу до крови.

– Больно? – издевается Ирка, глядя на то, как он с силой сжимает пальцами спинку кровати. – Терпи, мой сладкий, будет больнее.

Мстительное удовлетворение в ее голосе вызывает у него улыбку. Спасибо, дорогая, а то я уже начал засыпать. Женщина, между нами говоря, не такое уж слабое существо. Господи! Анне следовало бы встать с другой стороны и, презрев условности, внести посильный вклад в дело правосудия. Пожалуй, на это стоило бы пойти. Дать ей возможность отвести душу, а заодно проверить, доставит ли это ей такое же фантастическое удовольствие, какое доставляет Ирке.

Мужской Эрос ведет не только вверх, но и вниз – в женский мир Кали и Гекаты, приводящий в ужас любого здравомыслящего человека.[71]

Перед его крепко зажмуренными глазами проплывает лицо Дэймона (почему Дэймона? почему не Анны?), бледное лицо с высокими скулами, запавшими щеками и бесподобными очертаниями губ. О, черт… Чувственные, зовущие к поцелуям губы у мужчины – это так же возмутительно, как проституция среди несовершеннолетних. Он прямо видел, как эти губы со свирепой нежностью вампира впиваются в слегка подкрашенные губы Анны. Высасывают наслаждение из набухших грудей, заставляя твердеть соски… ниже, ниже… Как он разогревает ее, этот ирландский выродок? Что делает?

В сущности этот Дженкинс не предъявил ни одного неопровержимого доказательства того, что молодой Дэймон Диккенс принимал участие в сексуальных оргиях, регулярно устраиваемых на территории частных владений «мистера N». Не баловал он читателей и качественными фотоматериалами. Была там, правда, одна фотография, которую Константин даже вывел на печать, а потом все вертел так и эдак, не в состоянии решить, стоит ли верить неизвестному папарацци, или не стоит. Хрупкий темноволосый юноша, прикованный наручниками к одному из опорных столбов просторной террасы, вполне МОГ БЫТЬ Дэймоном. А мог и не быть.

Стройные бедра, туго обтянутые джинсовой тканью, высоко поднятые руки, запрокинутая голова. Запрокинутая и слегка повернутая в сторону объектива. Не для того, чтобы облегчить фотографу поиск подходящего ракурса, а для того, чтобы взглянуть в лицо человеку, стоящему справа и глумливо приподнимающему его, Дэймона, подбородок рукояткой плети. Точно ли Дэймона? Черт возьми, в этом-то весь вопрос!

Тот же или другой человек поджидал Константина в тени гигантских мегалитов долины Бойн? Тот же или другой набрасывался на него с криками: «Fuck off! You, son of a gan!»[72]… Распять тебя на расщепленном дубе, как Царя Леса древних бриттов, бичевать до смерти, а потом воскресить, окунув в источник живой и мертвой воды. Черт! Черт! И как ты до сих пор жив?

На самом деле не Ирку надо держать на цепи, под надзором нубийских рабов, а Дэймона Диккенса. Мужчину-женщину-дракона… Двуполого демона, о существовании которых знали и предупреждали слепое человечество средневековые алхимики. К ним, кстати, относится и Дионис, рогатый бог фракийского происхождения. Тот самый, что усилиями орфиков вознесся до уровня космогонических богов и обрел присущую им бисексуальность. Бог этот с самого начала был столь непредсказуем в своих проявлениях и столь многолик, что постичь его величие в полной мере мог лишь посвященный – речь идет о древних мистериях Элевсина и Аграи. В наши дни это знание считается утраченным, так что любознательным предстоит начинать заново, от сотворения мира. А Сукелл?[73] А Люцифер? Кто в состоянии разобраться в их божественной психологии? Кому ведомы истинные мотивы их поступков? О, рогатые боги коварны… Отдельный привет Моисею.

– Мерзкая скотина! Ублюдок! – Ремень со стуком падает на пол (интересно, что думают соседи), а Ирка, подобравшись к лежащему без движения Константину, делает неудачную попытку перевернуть его, заглянуть в лицо. – Будь я мужчиной, ты бы сейчас уже пол соплями подметал!

Он поворачивается сам. Широко улыбается, глядя на ее раскрасневшиеся щеки, влажные полураскрытые губы, испуганно моргающие глаза… Хороша чертовка! Вскакивает, обеими руками хватает ее за бедра, рывком подтягивает к краю кровати.

– Мужчиной? О!.. Сейчас я покажу тебе, что бы я сделал, будь ты мужчиной…

Ирка молча опускает голову. А задницу – задницу, наоборот, поднимает. Когда он становится таким, как сейчас, она уже не смеет показывать характер. Умная девочка. Шикарная шлюха. Стоит щелкнуть пальцами, и она уже раздвигает ноги. Когда жили вместе, такого не было. Секс с чужим мужчиной – мужчиной, почти женатым на другой – вот в чем счастье. Стерва! Но на все можно наплевать ради такой задницы…

Тиская пальцами упругую мякоть ее ягодиц, Константин уговаривает себя, попутно пробуя сообразить, с каких это пор стал нуждаться в уговорах. Одним разом больше, одним меньше – какая разница? Порадуй себя напоследок. Все равно ей скоро уезжать, ноет уже с прошлой недели. Ах, Костя, я уже скучаю… после тебя ни один мужчина не покажется мне желанным… Тьфу!

С Анной как-нибудь разберешься. Она влюблена, она простит. В конце концов можно признать факт женитьбы с последующим разводом, а факт измены, или хождения на сторону, или как там это называют добродетельные жены – этот прискорбный факт ведь можно и не признавать. Ирка позвонила просто по злобе. Мечтает вернуть потерянного мужа, потому что он (вы представляете, девчонки?) вдруг оказался мужчиной ее мечты. А что, довольно складно получается. Анна поймет.

Вот именно: поймет. Что все это ложь, от первого до последнего слова. Молчать, молчать… Делать вид, что ничего не произошло. А если спросит? Если спросит, признаться. Безоговорочная капитуляция. Прости, был неправ, ошибался… Уж лучше предстать перед своей женщиной негодяем и распутником, чем трусливым обманщиком.

– О, нет-нет… – страдальчески выводит Ирка в своей обычной манере. – Прошу тебя… больно… о, нет!.. – При этом она исправно делает свое дело, так что смачный шлепок, которым награждает ее Константин, это, строго говоря, скорее для удовольствия, чем для острастки. – Скажи, что ты больше никогда не ляжешь с этой сучкой… пообещай мне, скорее… скажи, что тебе не нужен никто, кроме меня!

Невнятные возгласы. Движения тел. Мужчина и женщина, обнаженные, ненавидящие друг друга… Боже, ты это видишь?

Вся сцена внезапно начала вызывать у него глубочайшее отвращение. До тошноты. Даже кончики пальцев похолодели, как при спазме сосудов. Выпустив из рук Иркины повлажневшие от жаркого пота бедра, он понял, что не может видеть ее больше ни минуты, ни секунды. Сжав зубы, чтобы ненароком не обматерить гордую красавицу, только что принявшую в себя порцию его спермы, Константин столкнул ее с кровати.

– Одевайся и уходи.

– Что? – Она захлопала глазами.

– Повторяю: уходи. Убирайся отсюда. Уе… – Он все-таки выругался.

Ирка попятилась. Глаза ее наполнились слезами.

– Сволочь! – сказала она хрипло, но внятно.

Константин устало потер пальцами лоб.

– Да, к сожалению. Извини. Я не хотел быть грубым, просто сорвалось.

– Скотина!

– Да-да… Извини еще раз. А теперь я хочу, чтобы ты ушла.

– Попользовался и выкинул – так, что ли?

Он глубоко вздохнул. Что, опять за волосы ее таскать? Нет настроения, к тому же на этот раз она, бедняжка, и впрямь ни в чем не виновата. Кроме того, что является слабоумным придатком лучшей в мире задницы, жаркие недра которой мечтает перепахать любой работоспособный член.

– Слушай, прекрати. Бери свои тряпки и уматывай. Мне нужно побыть одному.

Дрожащими руками она напялила на себя джинсы, блузку. Оглянулась в поисках сигарет. Схватила со стола измятую пачку, которую Константин целый день протаскал в кармане, и тут же торопливо закурила – все что угодно, лишь бы задержаться еще на пять минут.

– Об одном жалею – мало я тебе всыпала.

Тут он слегка развеселился.

– Ну, может, в другой раз…

– В другой раз? – Глаза ее загорелись. – Забудь об этом, Костя, здоровее будешь, потому что если этот другой раз действительно наступит, я твою драгоценную задницу и твою драгоценную спину так размочалю, что ты неделю в лежку будешь лежать. Всю жизнь мечтала послушать, как ты скулишь от боли…

– Как я – что? – Он прикусил губу, чтобы не рассмеяться. – Жаль разочаровывать тебя, детка, но скорее всего я получу удовольствие.

– Извращенец, – произнесла она с убийственным презрением, загоняя последний гвоздь в крышку его гроба.

Константин пожал плечами.

– Радуйся! Тебе больше не придется иметь дело с извращенцем.

Уже в дверях она обернулась, топнула высоким каблуком.

– Я тебе это припомню, так и знай!

Не сомневаюсь, детка. Не сомневаюсь.

Итак, погоне за двумя зайцами пришел конец. Ты в ужасе, cher ami? Напротив. По большому счету ты даже рад.

Если о твоем грехе кто-то знает, то с этим уже можно жить. Если же носить грех в себе, то это неизбежно повлечет за собой самые печальные последствия.[74]

Грех – какое замусоленное слово. И тем не менее выражает самую суть. По этой причине ты и разрешил этой кукле безмозглой попортить тебе шкуру, рассудив, вопреки распространенному мнению, что лучше небольшая головомойка сразу, чем глобальное и неотвратимое возмездие потом. Да-да, именно так, а не наоборот. Суд человеческий, что ни говори, не так суров и праведен, как суд божий.

Женская рука, наносящая удар за ударом – символическая кара, небольшой взнос в небесную казну. Пять минут со стиснутыми зубами в надежде уравновесить преступление и наказание, но все пошло прахом из-за одной-единственной твоей оплошности, на которую ты сам же и указал: УДОВОЛЬСТВИЕ. Ты получил удовольствие от того, что, по замыслу организаторов, должно было послужить тебе горьким уроком. Так кто кого перехитрил? У вас ничего не вышло, cher ami – ни у нее, ни у тебя – и значит, ты до сих пор перед нею в долгу. Фарс с продолжением.

Эти мысли отнюдь не праздные, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что сегодня в лесу… во время той памятной прогулки по развалинам… короче, была одна вещь, о которой Константин не сказал никому. Ни Оуэну, ни Ирке, вообще ни одной живой душе. Там, на дне подземелья, куда на протяжении последних двадцати веков не заглядывал никто, кроме крыс и ежей, он видел себя. С кровоточащей раной на затылке, с переломанными костями… Не просто человека с похожим лицом, а себя самого.