До особого распоряжения

Борис Сергеевич Пармузин

До особого распоряжения

Роман-хроника

Художник С. А. Ашуров

М.: Воениздат, 1982

Роман посвящен советским разведчикам,

работающим за рубежом нашей Родины. В

центре романа - образ мужественного

чекиста Махмуд-бека Садыкова. В течение

нескольких лет он активно действует в

окружении вожаков басмаческих банд -

ярых врагов Советской власти. Автор

убедительно повествует о том, как нашим

разведчикам удается обезвредить происки

империалистических разведок в канун и в

годы Великой Отечественной войны.

Книга рассчитана на массового читателя.

СОЛДАТ НЕЗРИМОГО ФРОНТА

После

Великой

Октябрьской

социалистической революции на

бывшей окраине царской России - в

Туркестанском крае повсеместно

власть перешла в руки трудящихся.

Узбеки, таджики, туркмены, киргизы, казахи, каракалпаки с помощью русских братьев начали строить

новую жизнь. Открывались школы, создавались первые коллективные хозяйства, дехкане получали

землю и воду.

Однако старый мир всячески пытался удержаться на территории Средней Азии. Здесь продолжали

действовать буржуазно-националистические организации, активизировали свою работу агенты

иностранных разведок.

Острой формой классовой борьбы свергнутых эксплуататоров против власти трудового народа стало

басмачество, которое устанавливало связи с общерусской контрреволюцией, пыталось совместно

действовать с белогвардейцами.

Разумеется, как враги революции, басмаческие банды пользовались поддержкой международного

империализма, реакционных сил в сопредельных странах. Английские и американские агенты,

действовавшие на территории Афганистана, Ирана, Китая, Турции, снабжали басмачей оружием,

боеприпасами, деньгами. Некоторые из этих агентов проникали в нашу страну, участвовали в

формировании новых банд.

В. И. Ленин в речи на объединенном заседании Всероссийского ЦИК, Московского Совета и

общественных организаций Москвы 29 июля 1918 года, анализируя создавшееся положение в Средней

Азии, говорил: «Вчера получено сообщение, что часть городов Средней Азии охвачена

контрреволюционным восстанием при явном участии англичан, укрепившихся в Индии...»

На борьбу с басмачеством встал весь народ. Отряды Красной Армии вместе с трудящимися Средней

Азии разгромили крупные басмаческие соединения. Несколько главарей бежали за рубеж нашей Родины.

Борьба с басмачеством велась не только путем военных действий. Она сочеталась и с политическими

мероприятиями, направленными на отрыв от националистической контрреволюции дехкан, обманом

вовлеченных баями и муллами в басмаческие шайки.

Победоносное окончание гражданской войны дало возможность Советской республике направить все

силы на мирное строительство, на восстановление народного хозяйства. Однако враги не успокаивались.

Бывшие баи, реакционное духовенство, главари банд - курбаши, офицеры царской армии,

обосновавшись на территории сопредельных государств, стали выполнять поручения иностранных

разведок, готовить шпионов и диверсантов, вести антисоветскую пропаганду.

У границ советской Средней Азии разворачивался тайный фронт борьбы. Советская разведка

вынуждена была принимать действенные меры по обезвреживанию замыслов иностранных разведок,

националистических организаций.

Уходит на борьбу в стан врага верный сын узбекского народа разведчик Махмуд-бек Садыков. Лицом к

лицу Он столкнулся с муфтием Садретдин-ханом, Курширматом, Фузаил Максумом и многими другими

преступниками, которые сумели уйти от возмездия советского закона.

Нужно было войти в доверие к этим отщепенцам, познакомиться с их планами, столкнуть

руководителей эмиграции, постоянно мечтавших о главных ролях в борьбе против Советов. Используя

каждую ошибку, каждый промах лидеров эмиграции, играя на их слабых сторонах, раскрывая замыслы

1

иностранных разведок, Махмуд-бек Садыков постоянно находится в гуще событий, тревожной, опасной

борьбы.

Он хорошо понимал, что малейшая его ошибка будет стоить не только собственной жизни, сорвется и

многолетний труд. В этой работе Махмуд-бек Садыков всегда чувствовал поддержку Родины, друзей,

опытных разведчиков, которые направляли его деятельность.

Роман-хроника Бориса Пармузина «До особого распоряжения» посвящен славной жизни и борьбе

одного из замечательных чекистов, солдату незримого фронта, коммунисту Махмуд-беку Садыкову.

Богатый документальный материал давал возможность автору воспользоваться многочисленными

приемами детектива. Соблазнительными были действия разведчика в среде врагов: постоянная

опасность, выполнение сложных заданий, встречи с иностранными агентами. Конечно, могла получиться

книга с закрученным сюжетом, надуманными ситуациями, сложными коллизиями, традиционными

недомолвками.

Но для рассказа о действиях советского разведчика был избран, пожалуй, более подходящий жанр -

роман-хроника.

В повествование введены небольшие главки «Из рукописи Махмуд-бека Садыкова». Они знакомят

читателя с жизнью героя в наши дни, на родной земле. В некоторых главах даны исторические справки о

враждебных организациях, их руководителях, коротко обрисована обстановка в стране и в сопредельных

государствах.

Махмуд-бек Садыков - не профессиональный разведчик. Это молодой коммунист, которому Родина

поручила важное задание. Его действиями руководил умный, энергичный Аскарали. Он был известен в

эмигрантских кругах как преуспевающий купец. Аскарали хорошо знал мир, который его окружал, знал

врагов. Чекист, человек сильной воли, умеющий принимать решения в сложнейшей обстановке, стал

самым близким и единственным другом и советчиком Махмуд-бека Садыкова.

Встречи с Аскарали, деловые и серьезные, были для Махмуд-бека праздниками. В коротких

разговорах они имели право на несколько фраз, так нужных человеку, оторванному от Родины.

« - Коротки такие минуты, - вздохнул Махмуд-бек. - А что там у нас?

- Пошла вода по Большому Ферганскому каналу. Представляешь этот канал?»

Солдаты незримого фронта защищали мирный труд, свою землю. Махмуд-бек Садыков видел, как по

географическим картам Советского Союза ползали карандаши турецких, японских и немецких

разведчиков.

Рождались планы, готовились шпионы и диверсанты. С первых дней Великой Отечественной войны

гитлеровская разведка вынашивала мысль о крупных диверсиях, об организации вооруженных восстаний

в республиках Средней Азии.

Но все знают, как был прочен наш глубокий тыл. Именно отсюда летели горячие, искренние слова,

обращенные к фронту, к своим сыновьям, мужьям, братьям:

«Человек, хоть раз вкусивший сладость свободы, никогда ее не забудет. Лучше прожить день

свободным, чем сто лет рабом. Сражайтесь, не щадя жизни, за нашу Родину, за нашу свободу! Не

забывайте, за вами, как непоколебимый утес, стоим мы, узбекский народ, стар и млад, мужчины и

женщины...»

Мне доводилось не раз бывать на родине главного героя произведения. Там живут и работают мои

друзья, мои избиратели - хлопкоробы, животноводы, хлеборобы - честные, трудолюбивые люди. Я

хорошо знаю, как изменился Узбекистан - республика крупной современной промышленности, высокой

культуры, республика невиданных в истории урожаев «белого золота».

За эту удивительную, светлую жизнь и боролся советский разведчик коммунист Махмуд-бек Садыков.

Несколько слов об авторе романа. Военно-патриотическая тема занимает основное место в

творчестве Бориса Пармузина, бывшего командира стрелкового взвода, затем военного журналиста.

Уже в первом поэтическом сборнике «Рождение песни», вышедшем в Ташкенте в 1954 году, автор

посвятил свои стихи фронтовикам и тем, кто, вернувшись из армии, осваивал новые земли, строил

города.

Воинам-туркестанцам, их боевой учебе, солдатской дружбе Борис Пармузин посвятил книжки

рассказов «Незаметный человек», «Шумела метель», «Короткие рассказы», «Не уставайте!», «Бойцы

пустыни».

Подвиг нашего солдата в годы Великой Отечественной войны - бессмертен. Советские люди, все

прогрессивное человечество с благодарностью хранят в сердцах память о героизме тех, кто спас мир от

фашизма. Об этом и рассказывают книжки новелл «Память», «Веточка серебристой джиды», «Добрый

причал», очерковые сборники «Жизнь, полная радости», «В Токио нет тишины», «Узбекистан за

тридевять земель» и другие. Эти новеллы, короткие рассказы, очерки родились в поездках автора по

стране, особенно по республикам Средней Азии, а также по странам Европы, Азии, Африки, Америки.

Первая повесть - «От границы восемьдесят километров» - посвящалась воинам дальнего гарнизона,

их дружбе с местным населением - хлопкоробами и рабочими соседнего нефтепромысла.

Армия и народ - едины. Эта мысль ярко выражена в романе «Весна ждет за перевалом» и в повести

«Полк поднимается по тревоге».

В повести «В пустыне всегда неспокойно», удостоенной диплома Министерства обороны СССР, автор

обращается к теме повышения бдительности.

2

По горячим следам, после известного ташкентского землетрясения 1966 года, когда на помощь

пострадавшим жителям узбекской столицы пришла вся страна, была создана повесть «Дрогнула только

земля». Автор рассказал о благородном трудовом подвиге военных строителей, которые в небывало

короткие сроки возвели город-спутник Сергели, построили в столице ряд жилых и административных

зданий.

В сложных условиях, когда разбушуется стихия, рванутся с гор селевые потоки, покажут свой буйный

характер азиатские реки, всегда на помощь местному населению приходят воины.

Такую картину рисует Борис Пармузин и в повести «Время первых тюльпанов», действие которой

происходит в молодом городе, расположенном рядом с пустыней. И воины гарнизона, и строители

химического комбината дружной единой семьей встали против разбушевавшейся стихии и победили.

Несколько рассказов и повесть «Тропа зыбких надежд» посвящены славным пограничникам. И вновь

автор показывает в этой повести дружбу воинов горной заставы с чабанами, с молодежью далекого

кишлака. Это они, пограничники и чабаны, срывают авантюристические планы иностранных разведок на

труднодоступном участке границы.

Сложной, кропотливой деятельности советских разведчиков посвящена повесть «Цвет восточного

неба».

О славных боевых традициях Советской Армии, о становлении молодого воина рассказывает повесть

«Сабля в отблесках огня».

Как правило, произведения Бориса Пармузина остросюжетны, а его герои - сильные, волевые люди.

В работе над книгой принимал участие советский разведчик, выведенный под именем Махмуд-бека

Садыкова, его товарищи чекисты, ныне персональные пенсионеры. Они помогли автору передать

атмосферу прошлых лет, всю напряженность борьбы, которая велась ради мира, ради счастья нашего

народа.

Вадим КОЖЕВНИКОВ,

Герой Социалистического Труда

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛУННЫЙ СНЕГ

Даже в июньский вечер вершина казалась синеватой и

холодной. Если на нее смотреть несколько минут, не отрывая

глаз, то невольно поежишься. Не верится, что совсем рядом,

у Джизака, нынче днем метался горячий ветер, обжигал

пшеницу, поднимал с дороги густую, тяжелую пыль.

Стремительно наступают в горном кишлаке сумерки. Над

вершиной Айкар рассыпаются звезды. Так и кажется, что они

вот-вот вздрогнут и покатятся вниз по снежным склонам.

Мальчишки сидят на валунах, слушают грохот вечно

беспокойной речки и смотрят на вершину.

Странное название у вершины: Айкар - Лунный снег.

Из-за гор выползает круглый красноватый шар.

Тревожный цвет у луны. Опять пойдут в кишлаке разговоры -

к беде, к смерти.

В недавнюю же страшную ночь, когда в кишлаке ночевала

басмаческая банда, над вершиной повис хрупкий месяц.

Курбаши остановился в доме Зухры-апа - веселой,

расторопной женщины. Хмурый гость долго смотрел, как

хлопочет хозяйка во дворе, гремит посудой, заваривает чай.

Затем поманил женщину кривым грязным пальцем и

приказал, подмигнув:

- Потом чтоб привела...

Зухра-апа с ужасом посмотрела в угол двора, куда кинул взгляд курбаши, - у тандыра копошилась

двенадцатилетняя дочь.

- Я сейчас, сейчас, - торопливо произнесла Зухра.

Она помчалась к соседу - старому, опустившемуся человеку. В низкой комнатке было душно и темно.

В нос ударил запах анаши. Сосед уже успел накуриться и сейчас блаженно щурился, рассматривая

женщину.

- Ну, чего тебе?

Она попросила немного анаши. Сосед стал хихикать, вертеть головой, но все же достал тряпочку,

долго разворачивал ее и наконец извлек серый комочек. Желтым ногтем он пытался отломить несколько

крошек.

- Что? Сам захотел?

- Он. Давай все. Завтра верну, - поторопила Зухра-апа.

- Все? - Сосед опять странно захихикал.

3

Зухра-апа долго мяла комочек, как заправский курильщик, который готовит анашу для большой

компании.

Плов, приправленный пьянящим зельем, был на редкость вкусным. Курбаши ел и хвалил. Хвалили и

его подчиненные.

После плова пили чай и сладко зевали.

Курбаши еще раз предупредил:

- Сейчас отдохну, а потом - приведешь. - И снова подмигнул.

Уснул он мгновенно. Деревянная кобура маузера, небрежно брошенного рядом, тускло блестела.

Курбаши распустил поясной платок и снял халат. Он даже разуться не смог.

Зухра-апа молча разглядывала серебристые подковки. Сапоги у курбаши были новые, из добротной

кожи. Видно, в дальний поход собрался.

У порога, обнявшись с винтовкой, спал толстый, с лоснящимся лицом, басмач. Он храпел,

захлебываясь. Во дворе на мягких одеялах крепко спали еще три басмача.

Зухра-апа долго рассматривала изрытое мелкими оспинками, черное лицо курбаши. Говорят, он

родом из горного кишлака. Поэтому хорошо знает каждую тропинку. Он спокоен. Знает, что ночью сюда

никто не проберется. Даже часового не выставил.

Зухра-апа осторожно вышла из комнаты, постояла, осмотрелась. Кишлак спал. Хотя какой сейчас

сон? Все притаилось, не скрипнет калитка, не послышатся шаги. Узкие улочки кишлака вымощены

камнем, а камень быстро выдает прохожего. Легко нарваться на пулю или нож.

Зухра-апа постояла у тандыра, потом взяла колун и, не оглядываясь, вошла в дом.

В кишлаке стояла прежняя тишина. Только где-то лениво лаяла собака. Вдруг от сильного пинка

открылась дверь и от дикого крика вздрогнул кишлак.

- A-a-a! A-a-a!..

Какой-то басмач метался по двору. Ударом приклада он свалил костлякового старика и, подняв

винтовку, стал палить в воздух. Выстрелы гулко отдавались в горах.

На узкой каменистой улочке показался всадник. Он подлетел к обезумевшему басмачу и изо всей

силы стеганул его камчой по спине.

- Замолчи, дурак. Очнись.

- Там... убили курбаши... - прохрипел басмач.

Всадник был в цветастом новом халате. Сразу видно, что это подарок Джумабая. У него, у самого

богатого человека, своего земляка, и гостил Ислам.

Соскочив с коня, выхватив маузер, Ислам направился в дом. Теперь он, именно он, возглавит шайку,

станет курбаши. Ислам был спокоен...

Когда шайка покинула кишлак, Джумабай обошел все дворы. Крестьяне должны были расплатиться с

ним за свои спасенные жизни, за оставшиеся целыми крыши над головой. Джумабай спас кишлак. Ему,

благодетелю, нужно платить...

Джумабай никогда не ругался, льстиво заглядывал в глаза самому бедному человеку, сожалел о его

горе и бедах - словом, умел посочувствовать. Но из добрых слов Джумабай плел тонкие сети. Не каждый

мог заметить, что попадает в цепкие лапы, из которых не вырваться всю жизнь.

Тревожное время тоже приносило ему свои прибыли. Люди оставались без хлеба, дети без

родителей. А у Джумабая работали двое сирот. Никому из них он не сказал грубого слова. Он даже

гладил их по головкам, закатывал глаза и шептал молитвы. Учил жить.

Ребят порой удивляли его просьбы. Ну зачем богатому человеку три-четыре снопика пшеницы,

украденных с полей бедняков? Джумабай понимал их недоумение и пытался объяснить:

- Все равно тот лодырь растеряет зерно. А мы бережно сохраним. - Он пересчитывал колоски,

взвешивал их на ладони, цокал языком: - Вот аллах послал им хороший хлеб. А ведь растеряют,

разбросают, негодники.

Он ругал своих земляков с мягкой улыбкой, беззлобно, словно они стояли перед ним, как

провинившиеся дети. Рустам и Камил слушали сетования хозяина, смотрели на смешную трясущуюся

бородку.

Своих детей у Джумабая не было. В кишлаке поговаривали, будто большое богатство достанется

Рустаму и Камилу. Один из мальчиков был сыном большевика. Об этом узнал и гость Джумабая. Он

попросил показать «волчонка».

Зачем вы с ним, уважаемый, возитесь? Не лучше, ли отправить его вслед за отцом?

- Отца он уже не помнит, - рассудительно отвечал Джумабай. - Ест из моих рук четыре года. За это

время любая собака привыкнет.

- Зачем же он вам, уважаемый Джумабай?

- Он будет моим человеком.

На этот раз в голосе Джумабая не слышны были обычные игривые нотки; он не заглядывал в глаза

собеседнику, не улыбался.

- Вы носитесь, Ислам, как ветер. Иногда его ждешь днем и ночью. Ох, как бывает нужен. Подогнал

хотя бы одно облачка... Сохнет пшеница, жарится на солнце, пропадает.

- Надеетесь, что этот щенок поможет вам, когда мы будем гореть? - Ислам зло усмехнулся.

4

- Не следует горячиться, дорогой гость. - Джумабай заговорил неожиданно строго. - Да, ты можешь

сгореть, Ислам. Большой огонь сейчас на нашей земле. А сиротки, вскормленные моим хлебом, заменят

тебя.

Гость хотел было прикрикнуть на хозяина, но вспомнил, что от Джумабая еще многое зависит. Да и

друзей у старика достаточно.

- О родине нужно думать, - наставительно произнес Джумабай, - о ее будущем. Большевики крепко

сидят в Джизаке, Самарканде, Ташкенте. Это мы - около гор. Здесь власть часто меняется... А волчонка

покажу... Обоих мальчишек покажу. Попробуй отличить, Ислам, который из них сын большевика.

Мальчики стояли перед гостем тихие, прятали глаза, косились на Джумабая: что нужно? Хозяин

подливал гостю чай, потом стал перебирать сахар, наконец нашел два кусочка и подозвал ребят:

- Сегодня у нас праздник. Хороший человек в гостях. Вот возьмите, дети. Не забудьте этот день.

Ребята поблагодарили и вышли.

- Ну? - торжествуя, спросил Джумабай. - Кто из них сын большевика?

Ислам промолчал.

Луна поднималась над вершиной. Полосы снега из синеватых стали темно-бурыми. Страшной

казалась луна.

- Ну что? Пойдем?

- Пойдем.

Ребята, вздохнув, стали спускаться вниз. Они ежились от ночной прохлады.

- Может, к озеру пойдем?

- Можно к озеру.

Им все равно. Только бы к утру вернуться с добычей. Пусть это будут снопики пшеницы, несколько

кривых огурцов, пара недоспелых дынь. Что-нибудь да должны принести они во двор Джумабая.

- Даже птичка тащит в свое гнездо соломинку, - поучает Джумабай. - А вы люди. Уже взрослые.

Он никогда не бьет, не ругает. Он только укоризненно вздохнет:

- Опять с пустыми руками. А что будем есть? Вот беда какая. Сами голодные останетесь, и я с вами...

Ребята - худые, в латаной, но всегда чистой одежонке - постоянно чем-то были заняты. Джумабай

находил работу.

- На то руки даны аллахом, мои милые... - приговаривал он.

Чаще всего Джумабай был доволен ребятами. Он даже поглаживал их по головам: пальцы скользили

по густой щетине волос.

- Молодцы, молодцы. Для вас живу, для вас стараюсь.

Ребята настораживались. Если Джумабай становился ласковым, значит, жди беды.

Глаза у Джумабая мутные, слезящиеся. Рукавом халата он часто проводил по лицу, жмурился. За

долгие годы на рукавах выступили жирные пятна. Но старик халата не меняет. Даже в приезд больших

гостей.

Умеет он от них избавиться и вместе с тем не обидеть.

- Тихий у меня дом, приготовить, накормить гостей некому... - жалуется Джумабай. - Дом без женщины

- пустой дом.

Потом, как близкому другу, вкрадчивым шепотом посоветует, где лучше остановиться. Никто пальцем

не покажет на Джумабая, не упрекнет в дружбе с басмачами.

Двор Джумабая широкий, и дом большой. А внутри несколько старых сундуков с металлическими

цветными полосками, три потертых коврика. В нишах старые курпачи. Трудно представить, где хранил

свои деньги и драгоценности хозяин.

Ребята спали на одном из ковриков. Зимой в маленькой комнате было сыро и холодно. Они

прижимались друг к другу, пытаясь согреться. Только в лютые морозы Джумабай выдавал курпачи.

Однажды Джумабай поднял мальчиков ночью. Они долго не могли понять, в чем дело. Хозяин

терпеливо объяснял:

- За кишлаком на горе...

Там были поля самых бедных людей.

- Сейчас и отправляйтесь... Когда вспыхнет огонь, люди побоятся выходить. Подумают, басмачи.

Джумабай потряс кулаком. В тишине громко затарахтели спички. Хозяин испугался, оглянулся на

дверь и сунул коробок во влажную ребячью ладонь.

- Давайте, давайте. И сразу же домой. Они, - он махнул рукой в сторону, - будут молиться на меня за

каждую горсть зерна. В долги влезут. Все будет наше! Все!

Ребята отшатнулись, прижались спинами к прохладной стене.

- Давайте, сиротки, давайте... Больше ждать нельзя. Завтра они могут убрать хлеб.

Джумабай шептал горячо, торопливо. Мальчики жили у него четвертый год. Но никогда он так долго не

уговаривал их, как сейчас. Джумабай трусил, но отступать не хотел.

- Идите, идите. Через год мы будем богачами. Все останется вам.

За воротами они остановились, а Джумабай продолжал подталкивать:

- Да идите же...

Кишлак спал тревожно, прислушиваясь к каждому шороху. За низкими каменными оградами

прижались к земле маленькие кибитки с плоскими крышами. У домиков настороженно вытянулись

деревца.

5

За последними домами, там, наверху, были поля бедняков.

Пожар начался на рассвете. Огонь потанцевал на склонах, осветив кишлак, и начал спускаться вниз, в

долину. Он хрустел спелыми колосьями, сухими стеблями. Он не мог насытиться. Он становился все

более сильным и жадным.

Люди, прижавшись к скалам, к холодным камням оград, долго не могли пошевелиться. Они ждали, что

вслед за огнем в кишлак ворвется шайка. Но ни цокота, ни выстрела... Дым лениво поднимался, полз по

склону, к самой вершине Айкара. Уже не поблескивал синеватым светом снег. Он окрасился в багровый

цвет.

- Пожар! Пожар! Люди, что же вы сидите? Спасайте поля...

Это кричал Джумабай. Он, задыхаясь, бежал вверх, спотыкался, размахивал сучковатой палкой.

- Люди, спасайте урожай!

Чалма развязалась, и ее конец болтался за спиной Джумабая.

Нет цокота копыт, нет выстрелов.

Из-за дувалов выскакивали дехкане с кетменями.

- Сюда, сюда! - указывал Джумабай. - Ройте арык.

Огонь остановился метрах в двадцати от полей Джумабая. Черными пятнами были покрыты склоны

гор. Снег на Айкаре потемнел от пепла и дыма.

- Ничего, ничего, - успокаивал земляков Джумабай. - Вы хорошо поработали. Слава аллаху, у меня

хлеб остался. Я помогу вам. Ничего, ничего.

Ошеломленные люди молчали. За спиной, в брошенных домах, надрывались дети; протяжно, по-

волчьи, выли собаки.

Что же будет?

- Как жить?

Первые нерешительные вопросы. Джумабай заглядывает людям в глаза, успокаивает:

- Разве я вам враг? Помогу, помогу.

О ребятах вспомнили днем. Переспросили всех жителей. Кто-то сказал, что видел двух мальчишек в

полночь, постояли они на улице и пошли дальше.

Из города приезжали красноармейцы. Два дня они ходили из дома в дом, потом собрались и увезли с

собой Джумабая.

Родился слух и пошел ползать по кишлаку: поля подожгли мальчишки.

- Старик не мог. А кто еще?

- Волчата выросли, - говорили о мальчиках дехкане.

- Самые настоящие.

Это мнение так и осталось жить в кишлаке. Менялись времена и люди. Вечным был только Айкар с

синеватым снегом на вершине. Долго еще ходили слухи о тревожном времени, о злых «волчатах»,

вскормленных хитрым, жадным человеком.

Потом и они забылись. Кишлак потрясали новые события.

Из рукописи Махмуд-бека Садыкова

Я приехал в родной кишлак, где не был более сорока пяти лет. Это было в начале июня. До уборки

хлебов оставалось дней десять - двенадцать. До уборки хлебов...

Помню, как завидовали нам кишлачные ребята: сироты живут в самом богатом доме. Мы были

голодными, ходили босиком. Нас не могли отличить друг от друга. Рустам и Камил - двое ободранных

мальчишек.

Кого хотел сделать из нас Джумабай? Не знаю. Но его имя долго служило мне защитой в чужих

странах. В тесном караван-сарае не раз вспоминал я Джумабая, называя его уважаемым и

благодетелем. Так требовала обстановка. Вокруг сидели все «бывшие»: муллы, баи, курбаши.

Но обо всем этом я расскажу позже. Обо всем этом - долгий рассказ. А сейчас - о свидании с родиной.

В родном кишлаке сохранилась кривая улочка, по которой вниз к речке сбегает ручеек. И, конечно,

Айкар. Он по-прежнему красив. В июне лежат на нем синеватые полосы снега, и по вечерам прохладно.

Мы сидели в доме, который расположился над самой речкой. Было слышно, как вода перебирает

камни, недовольно ворчит.

Это был пятый дом, который я посетил в этот день, а у дверей уже ожидал мальчишка лет

двенадцати. Он должен отвести меня в следующий дом. Было уже поздно. Я ломал голову, искал

убедительную причину, чтоб отказаться, перенести посещение на завтра. Причина, собственно, проста. Я

устал. Из города мы приехали рано. Сразу же после завтрака нас пригласили к обеду.

Возле озера совхоз построил удобную чайхану. В густой листве поют птицы. Как прежде, клокочут

родники. Старая мечеть прячется в тени деревьев. На куполе пробилась трава. В мечети полутемно,

гулко, пусто.

Мы долго сидели над озером в чайхане. Подходили все новые и новые люди, знакомились. Мои

сверстники вспоминали:

- Это внук того самого, ну он еще хромал... Чабаном был.

6

Внук, широкоплечий детина, стесняясь своего роста, огромных рук, пристраивался с краю, осторожно

брал пиалу, будто боялся ее раздавить.

Запомнился один парень. Он жил в городе, работал в научно-исследовательском институте, вывел

новый сорт пшеницы, который посеял на полях совхоза.

- Внук Зухры-апа...

Ее фотографию я видел в областном музее, а помнил постоянно торопящуюся женщину, на плечах у

которой лежало все хозяйство. Помню и взбудораженный кишлак, когда мужчины отводили друг от друга

глаза. Поднять руку на грозного курбаши мог только мужественный человек.

Внук Зухры-апа уже кандидат наук. Когда мы возвращались в кишлак, он остановился у поля, сорвал

колосок, ловко размял его на ладони и показал мне литые семена. Это был новый сорт, которому не

страшна засуха.

Я отвык от земли. Многое забыл. Но никогда не забуду вкусный запах горячего хлеба. В каждом доме,

где я побывал в день приезда, подавали горячие лепешки. В нашем кишлаке они пышные, белые.

Мой юбилей праздновали в совхозном клубе. Говорили о моем детстве, юности, рассказали о пожаре,

о том, как Джумабай сам поджег поля бедняков, о том, как мы, мальчишки, той роковой ночью сбежали в

город. Подробно говорил выступающий о том, как я учился в школе, в институте.

О всей настоящей жизни моей было сказано несколько слов. Таких строгих, официальных слов:

«Потом выполнял особое задание Родины».

Ребята, устроившись в первых рядах, рассматривали мой орден Красного Знамени.

После доклада мне вручали подарки, выступали старые коммунисты, которые знали меня давным-

давно.

Пионеры по знаку вожатой вбежали на сцену с букетами цветов. Цветы покрыли длинный стол.

Несколько букетов я с трудом удерживал в руках.

В эту минуту я вспомнил, что у подножия Айкара никогда в те прошедшие времена не росли цветы...

СЛЕДЫ ОГНЯ

В интернате учили столярному делу. Это было занимательно. Шаркали рубанки; перестукивались

молотки. В мастерской стоял запах свежего дерева и клея. Не нравились ребятам только преподаватели.

Небритые австрийские пленные ходили в куцых, потрепанных шинелях, стеснялись своего вида.

Мальчишки смотрели на них исподлобья, морщились, когда австрийцы приходили в мастерскую в

промокших под дождем шинелях, от которых противно пахло и шел легкий пар.

Преподавали в школе и бывшие турецкие офицеры. Они отличались строгой, безукоризненной

выправкой. На уроках говорили о восточной поэзии. Прищурив глаза, слегка покачиваясь, преподаватель

читал Омара Хайяма, Фирдоуси, Джами, Навои. В тесном классе стояла тишина. Изредка через открытое

окно доносились крики извозчика, ленивый стук копыт. Там своим чередом шла пыльная, голодная жизнь

древнего города.

На грязном базаре продавали старую одежду, через шумную толпу прокладывал себе путь

прокаженный в серой мешковине с колотушкой в руках. Вдоль дорог сидели нищие.

Иногда голубоглазый турок подходил к окну, рассматривал город. Он умел обратить внимание

учеников на какую-нибудь уличную сцену.

- Вам не приходилось встречать этого человека? - небрежно спрашивал он.

Один за другим ученики тянулись к подоконникам. По мостовой, заложив руки за спину, опустив

голову, шел коренастый человек в новом халате, в дорогой чустской тюбетейке. У человека спокойный

шаг, аккуратно подстриженная бородка. Он будто отдыхает, прогуливается по тихой улице. Но за ним

шагал красноармеец с винтовкой в руках, рыжеватый парень, совсем молодой. Гимнастерка на нем

висела, тяжело шаркали старые большие сапоги.

Никто арестованного не знал. Да и не мог знать.

- Садитесь, - предлагал преподаватель.

Теперь он о стихах не говорил. Его рассказ посвящался турецким воинам, которые храбро боролись

за свою свободу, за автономию мусульман. Турецкие преподаватели очень часто подчеркивали на уроках

высокое значение этих слов.

В комнатах интерната железные поржавевшие койки прижимались друг к другу. Идти на уроки не

хотелось. Почти все ученики после завтрака забирались в постели. Тоненькие одеяльца не спасали от

холода. Но на улице еще холодней. Наступила зима. Даже интересные рассказы голубоглазого турка не

тянули в школу.

Появились новые преподаватели. Был среди них русский парень. Он очень походил на конвоира,

которого ребята видели как-то из окна. Турок заметил:

- Он из чека.

Парень рассказывал о Красной Армии, о Москве. Лицо у него было доброе, веселое. Однако его слова

воспринимали с недоверием.

Уроки столярного дела тоже прекратились. Австрийцы являлись в интернат только за пайком. Они,

смущаясь, получали незаработанный кусочек хлеба.

7

Однажды в холодный день пришел турок. Расположившись на койке, он начал урок. Ребятам это

понравилось. В сумрачной спальне сверкали кривые сабли, грохотали взрывы, умелые и хитрые воины

взбирались по шатким лестницам на высочайшие крепостные стены.

На языке Рустама вертелся коварный вопрос: почему же турок попал в плен? Однажды он не

вытерпел и спросил:

- Попасть в плен - это значит бросить саблю и поднять руки?

В комнате затаили дыхание. Все поняли вопрос. Понял и преподаватель.

- Не всегда так, - спокойно ответил он.

- А как же? - настаивал Рустам.

За последние два-три года он стал злым и грубым. Его раздражал даже этот турецкий преподаватель,

который вначале нравился ему. Ведь Рустам очень любил стихи. Он даже пробовал писать сам.

Турецкий офицер сидел на койке, сложив руки. Казалось, он пытается отыскать на ладонях следы от

рукоятки боевого оружия.

- Вы подрастете и скоро, очень скоро поймете, что борьба ведется не только на поле боя.

Впервые заговорил он с ребятами откровенно, как со своими друзьями.

- Саблю нужно уметь держать. Но если она силою обстоятельств на время отложена в сторону,

следует продолжать борьбу иными средствами. У мусульман слишком много врагов. Нам предстоит

создать свое, новое, сильное государство.

Все невольно покосились на Рустама. И он опустил голову.

- Завтра приедет комиссия, - сказал как-то турецкий офицер. - Слухи о том, что в школе срываются

занятия, дошли до начальства. Сумейте постоять за себя.

- Как? - спросил Камил.

Турок осмотрел подростка.

- Вот, например, вы. Берите бумагу. - Он вырвал из своей тетради листок и протянул его вместе с

карандашом: - Берите и пишите. Вам нужны: дрова, хлеб, учебники, тетради.

- Правильно! А кто даст?

- Должна дать новая власть, - твердо сказал турок. - Если она не в силах... - Он не закончил фразы и

обратился к Камилу: - Пишите. Вам не нужны австрийские и русские преподаватели. Это чужие люди.

Здесь должны работать мусульмане.

Камил не успевал записывать, только мотал головой, обещая запомнить.

Турок почувствовал, что зашел чересчур далеко в серьезном разговоре с этими голодными ребятами.

Он внимательно осмотрел сероватые скуластые лица и ушел, твердо, спокойно, не оборачиваясь.

На обед, как обычно, была миска теплого супа. Удивительно быстро остывал суп, жиденький, с

редкими рисинками, с бледными пятнами жира. Кусочек хлеба был липкий, сырой. Следы от него

оставались на пальцах.

После обеда Рустам недовольно проворчал:

- Зачем ты связался с этим?

Он имел в виду офицера и бумажку, на которой Камил нацарапал несколько слов.

Камил только пожал плечами.

Ночью ребята вздрагивали, просыпались от выстрелов. Недалеко от интерната, по Абрамовскому

бульвару, проносились кавалеристы. Этот торопливый цокот и гулкие выстрелы напоминали о кишлаке.

Перед рассветом снились убитые, мутные, заискивающие глаза Джумабая и пожар.

Огромное пламя упорно лезло на Айкар. Синеватые полоски снега таяли, и вот уже горная речка

клокотала по кривой улочке кишлака.

Пожар снился часто.

Комиссия обходила интернат. Ей нравилось здание, восхищал сам факт, что в помещении женской

гимназии сейчас учатся сироты и дети бедняков.

Особенно радовался кругленький, розовощекий представитель в очках. Очки ему мешали. Он то и

дело их поправлял, сдвигал к переносице, чтобы лучше рассмотреть вещи, оставшиеся от благородных

девиц, вытаскивал из книжного шкафа толстые книги в золоченых переплетах, перелистывал, искал

картинки. Приходил в восторг, рассматривая репродукции знаменитых картин. Потом, спохватившись,

строго осуждал:

- Ай-яй-яй... Голые женщины... К чему вы держите эту грязь, товарищ директор?

Директор никогда не заглядывал в книги. Его заботило то, как накормить огромную ватагу, одеть,

обуть. Это был измотавшийся, усталый человек безо всякого опыта и малейших способностей к

хозяйствованию. Его, как он говорил, «бросили» на интернат, а он мечтает вернуться на

железнодорожную станцию, к своим вагонам.

Директор развел руками, смущенно покашлял в кулак, пообещал немедленно вышвырнуть «дрянь»

или сжечь ее.

За спиной директора выстроились преподаватели. Турки стояли будто на смотру: руки по швам.

Только русский с веселым видом изучал комиссию, с трудом сдерживая себя, чтоб не вмешаться.

Когда турок взглянул на Камила, тот понял его по-своему, ловко вынырнул из молчаливой толпы ребят

и проскочил между взрослыми.

8

- Дяденька!

Услышав неожиданно детский голос, член комиссии вздрогнул, на лету подхватил падающие очки и

отдал тяжелый том директору.

- Что тебе, мальчик?

Рядом с массивной фигурой гостя Камил выглядел совсем маленьким и худым.

- У нас нет учебников, карандашей. У нас нет рубашек. У нас очень холодно.

- Так, так, - бормотал член комиссии.

Разгорячившись, Камил продолжал:

- У нас должны быть только мусульмане. Учителями.

- Так, так.

Камил сжимал в кулачке бумажку.

- Ну-ка, мальчик, подай сюда.

Камил нерешительно протянул скомканный листок.

- Кто тебя научил, мальчик?

Камил молчал.

- Вот вы кого воспитываете? - Гость нервно сложил бумажку пополам. - Ну хорошо. Еще поговорим об

этом.

Несколько дней Камил ходил по интернату героем. У турецкого преподавателя он стал любимчиком.

Рустам неодобрительно косился на друга. А Камил приносил от турка книги восточных поэтов. Стихи

читали запоем, заучивали наизусть. До глубокой ночи шептали удивительные строки.

А по Абрамовскому бульвару по-прежнему проносились всадники. Двадцать третий год в Самарканде

был тревожным.

Однажды Камил пришел поздно. Рустам ни о чем не спрашивал, ждал, когда заговорит друг.

- Был у эфенди, - коротко сообщил Камил.

Он быстро нырнул под жесткое серое одеяльце, свернулся калачиком и сделал вид, что заснул.

Ребята глубоко дышали во сне, кто-то вскрикивал. Опять, вероятно, Мавлян. Его отца сожгли басмачи.

До сих пор Мавлян вздрагивает при легком треске вспыхнувшей спички, с испугом глядит на мутные

мигающие лампы.

- Эфенди говорит, что я храбрый...

- Ну и что же?

- Он просил ночью разнести записки, письма.

- Почему ночью?

- Не знаю, - признался Камил.

- Почему именно ты?

- Он говорит, что я маленький. Удобно при женщинах в дом заходить.

- Ты хотя бы одну записку читал?

- Нет.

Камил долго вертелся в жесткой постели, думал о странном поручении эфенди.

В интернате жизнь немного улучшилась. Появились книги и тетради. Пришло несколько молодых

преподавателей. Они носили поблекшие красноармейские гимнастерки, пропитанные степным воздухом

и дымом.

Один из них особенно удивлял неистощимой энергией. Он постоянно задавал вопросы, взмахивал

руками, удивленно восклицал:

- Смотрите! Темнота!

Сам он был загорелым до черноты. Так и пристало к нему это слово. Воспитанники за глаза стали

звать его: Карим-Темнота.

Обняв за худенькие плечи какого-нибудь паренька, Карим-Темнота присаживался на подоконник и

рассказывал о большом мире. Не все еще понимали, что за выстрелы гремят по ночам, кого водят

конвоиры по Абрамовскому бульвару.

- Вы будете хозяевами земли. У вас будет хорошая работа, много хлеба.

Он рассказывал о Самарканде. Не о том ярком, воспетом древними поэтами. Совсем о другом городе,

камни которого пропитаны кровью.

Оказывается, бульвар назван в честь генерал-губернатора, который жестоко наказывал бедняков. По

его приказу здесь их били, расстреливали.

Он рассказывал о хозяевах хлопкоочистительных, винных заводов, сахарных складов. В интернате

сахар выдавали очень редко. Даже невозможно было вспомнить его вкус.

- Заводчик, хозяин склада - это большой бай.

Политграмота нового учителя была предельно ясной.

- В кишлаке один бай, здесь их были сотни. У всех нужно отнять имущество и разделить поровну.

Отдать, одним словом, народу. Тогда будет счастливая жизнь.

Карим-Темнота стал самым близким человеком для ребят. Увидев издалека помятую фуражку с

красной звездочкой, мальчишки бежали навстречу. Учитель всегда приходил с новостями. Это были

вести о победах Красной Армии, о поражении басмачей. Ребята теперь волновались за судьбу всей

страны.

9

Рустам даже сжал кулаки:

- Если ты не расскажешь, я это сделаю сам.

- А эфенди?

- Что эфенди? Это чужой человек! - закричал Рустам.

- Это хороший человек.

У Камила было несколько записок, которые он должен разнести по указанным адресам.

- Дай-ка прочту.

Камил колебался.

- Ты что?

Вытянув из кармана первую попавшуюся записку, Камил отдал ее другу.

Оглянувшись по сторонам, Рустам развернул и прочитал:

«Уважаемый Нурутдин. В святую пятницу мы вас ждем». Подписи не было.

- И это все?

- Наверное...

Другие записки были подобного же содержания.

- Все-таки нужно показать Кариму, - настаивал Рустам, держа записку в руках. - Ну, решай, Или я

пойду сам.

Камил молчал.

Карим-Темнота несколько раз прочитал лаконичные строки.

- Интересно...

Он достал из кармана гимнастерки потертый свернутый листок бумаги, отыскал чистое место. Потом

старательно не переписал, а перерисовал буквы.

- Нужно отнести бумажку по адресу. И все. Твое дело - выполнить поручение.

- А эфенди?

- Эфенди - хитрая штучка. Ему, конечно, говорить ничего не надо. Сможешь язык за зубами держать?

- Карим опустил фуражку до темных густых бровей. Глаза у него тревожные, злые. Таким редко видели

молодого учителя.

- Смогу.

- Ты пойми. Здесь, в старогородских кварталах, скрывается целая банда. Сидят, выжидают.

- Понимаю.

- Дослушай, - недовольно прервал Карим. - Спугнем банду, она найдет новое место. Снова будет

прятаться. Дождется удобного момента и начнет жечь кишлаки, убивать людей.

- Понимаю.

- Вот теперь вижу, что ты понял! Иди.

- Хорошо.

Карим только сейчас почувствовал, как фуражка режет лоб. Маловата. Из-за этого даже подстригся.

Все равно виден красный рубец.

Карим был хорошим бойцом. Умел проскакать десятки километров, но сейчас приходилось выполнять

совсем иное задание. Когда Карима пригласили на работу в ГПУ, он не представлял, насколько она

сложна.

Мальчишки были голодны. В побитые окна врывался ветер. Турецкие учителя со снисходительной

улыбкой посматривали на нового воспитателя.

Карим встретился с трудностями, о которых ему не говорили. Ученики явно были под большим

влиянием турецких преподавателей. Внешне турки честно справлялись со своей работой. Им, правда,

как и всем, мешала хозяйственная неразбериха, но они тактично не замечали отсутствия учебников и

нужных книг.

Карим понял, как умело, направленно ориентируют иностранцы молодежь. В городе действует

настоящая контрреволюция. Отсюда турки руководят, вероятно, националистической организацией.

На собрании учащихся было высказано неожиданное предложение:

- Мы просим лучших учеников послать в Турцию.

Выступал невзрачный воспитанник. Он шмыгал носом, кашлял, рассеянно смотрел по сторонам.

Говорил лениво, словно заучил фразу и только ждал случая, чтобы ее высказать.

В библиотеке, где проходило собрание, тускло поблескивали за мутными стеклами пухлые,

загадочные книги. Шкафы были закрыты на тяжелые амбарные замки. В лакированное дерево завхоз

вбил огромные ржавые гвозди. Дерево потрескалось. На стенах висели портреты писателей, о которых

ребятам никто еще не рассказывал.

За шатким столом, покрытым красной материей, сидели директор и несколько воспитателей. Турецкие

преподаватели примостились в стороне и безучастно поглядывали на собравшихся. Они никогда не

вмешивались в дела интерната. Они только учили детей нужным, высоким наукам.

- В Турцию? - испуганно переспросил директор.

10

Этот человек совсем недавно пришел из партийной ячейки хлопкозавода. Весь народ у него делился

на два класса. С одним нужно бороться, другой - вести к победе.

Директор стукнул по столу тяжелым кулаком. Хрустнуло дерево.

- Саботажник!

Никто не знал этого иностранного слова. Но мальчишки съежились, а выступающий даже перестал

шмыгать носом.

Карим сжал локоть директора. Он старался не смотреть на торжествующих турецких преподавателей.

- Почему в Турцию? - поднялся Карим. - Ну почему?

- Нам надо учиться.

- А здесь? У себя дома?

Мальчишка молчал. И вдруг раздался спокойный голос:

- Разрешите сказать. - Турецкий преподаватель, не ожидая ответа, встал. Он выгодно отличался в

своем добротном, хорошо подогнанном кителе от руководителей интерната. - Эта просьба учащихся

возникла не без нашей помощи. - Такое откровение удивило и Карима, и директора. - Да, да... Мы

говорили как-то о необходимости иметь в молодой республике образованных людей. Можно поехать и в

чужую страну, чтобы учиться, получить знания. - Преподаватель пожал плечами. - Я ничего страшного в

этом не вижу. Русские посылают свою молодежь в Европу. Богатые люди Ташкента, Бухары, Самарканда

всегда учили своих детей в Петербурге, в Москве и даже в Париже. Почему же дети бедняков не могут

быть по-настоящему образованными? - В библиотеке стало очень тихо. - Дети бедняков - надежда нового

государства, - продолжал турок. - Они вернутся и оплатят своим трудом учебу. Мы, мусульмане, должны

помогать друг другу.

Турецкий преподаватель почувствовал, что эту фразу сказал напрасно, и поспешил исправить

положение:

- В Турции имеются специалисты по европейской литературе, по точным наукам. А ведь здесь многие

не знают их, - он указал в сторону портретов. - Пушкин, Диккенс, Гомер... Эти сокровища нужно отдать

детям, хозяевам новой страны.

Карим сидел со сжатыми кулаками. Он знал, что голубоглазый эфенди - офицер, представитель

общества «Иттихад». Эфенди сколачивает кружки в Самарканде, собирает нужных ему людей. А сейчас

этот турок говорил так правильно и складно, что возразить ему было трудно.

- Это наш добрый совет. Правительство республики должно помочь детям-сиротам. В конце концов

можно собрать деньги, объяснить родным, землякам.

Эфенди сел, и ребята, взбудораженные таким поворотом, зашумели:

- Нужно ехать.

- Мы хотим учиться.

Карим скомкал в руках листок бумаги. Он хотел сегодня поговорить о создании комсомольской ячейки.

Учащиеся собирали деньги. В интернате одно время выдавали, правда нерегулярно, стипендию. На

эти ненадежные деньги мало что можно было купить. Какую-нибудь чепуху на базаре.

Иногда по пятницам воспитанники ходили на базар. Горсть урюка или кишмиша, а летом кисть

винограда, осенью медовый инжир на широких липких листьях - это настоящий праздник.

К тому же на базаре бывают самые неожиданные встречи. Кто-нибудь приедет из родного кишлака за

покупками или привезет овощи. Он расскажет о делах, о родных и знакомых, угостит домашними

лепешками.

Зная законы базара, самые ловкие, шустрые ребята оценивающе посматривали в интернате на книги

за толстыми стеклами, на блестящие рамы, в которые были заключены портреты незнакомых людей, на

запылившиеся приборы в физическом и химическом кабинетах, пожелтевшие глобусы. Вещи явно не

ходовые. Но желание как можно быстрее собрать деньги, чтобы поехать в далекую страну, заставляло

действовать.

В базарный день ребята решили проверить, нужен ли их «товар».

В торговых рядах было душно и тесно. Возвышались пунцовые помидоры, пучки лука, ранний урюк.

Продавцы - одни крикливые, назойливые, другие - степенные, равнодушные - сидели за горками

аппетитных фруктов и овощей. Некоторые, кто побогаче, тут же заказывали чай, спокойно, даже лениво,

поднимали пиалу, с пренебрежением поглядывая на соседа в порванном халате.

По окраине базара торговали всякой рухлядью: старыми замками, медными колокольчиками для овец,

гвоздями. Отдельно, в своих лавчонках, сидели китабсатары-мукавачи. Они знали себе цену, эти

букинисты, даже в голодное, тревожное время. Своего покупателя китабсатары видели издалека. На

мальчишек, которые внимательно, с каким-то повышенным интересом, рассматривали книги, продавцы

даже не взглянули. Когда кто-то из ребят решился спросить, нужны ли русские книги, китабсатар

подозрительно покосился, потом покачал головой.

Больше ребята не пытались узнавать, кому нужны оставшиеся ценности бывшей женской гимназии.

Неожиданно Камил почувствовал на плече тяжелую руку.

- Вот где ты, бандит!

Потом другой радостный крик:

- И этот здесь!

11

Базар равнодушен к чужим радостям и бедам. Но всегда находится несколько зевак, людей без денег

и забот.

Ребята - спутники Камила и Рустама - вначале подумали, что дехкане, схватившие их товарищей,

шутят.

- Наконец-то вы попались!

Худой рослый дехканин смотрел по сторонам, призывая честных людей в свидетели.

- Это они сожгли нашу пшеницу. Волчата Джумабая... И сбежали...

Толпа расступилась полукругом.

- Сожгли. Выкормыши бая! - надрывался дехканин.

- Они воспитанники советского интерната, - серьезно сказал кто-то из ребят. - Они уже два года...

- Правильно! - закричал дехканин. - Два года назад... Теперь едят хлеб Советов. Они волчата. Так их и

звали в кишлаке.

Толпа была на стороне дехканина.

- В милицию негодяев.

Подошел милиционер, выслушал сбивчивый рассказ, страшное обвинение и сказал спокойно:

- Разберемся.

Милиционер третий день выслеживал какого-то спекулянта, третий день краснел перед начальством.

Рассказу дехканина он не очень поверил.

- Из интерната, значит? Ну, разберемся.

Толпа постепенно растаяла. И опять, торжествуя над общим гулом, раздались крики продавцов. Чем

выше солнце, тем громче крики и ниже цены.

В интернат приехал давешний толстячок. На этот раз он был с портфелем, который не выпускал из

рук. Представитель наркомата поблескивал очками, с нетерпением ожидал, пока соберутся

воспитанники. Ему хотелось поскорее сообщить радостную весть.

- Товарищи! - Он поднял руку. - Правительство республики заботится о вашей судьбе. Народу нужны

знающие люди.

Карим-Темнота сидел за столом президиума, опустив голову. Турецкие преподаватели, как всегда,

стояли у стены, безучастно поглядывая на собравшихся. Все знали либо догадывались, о чем скажет

гость. И вот наконец...

- Мы решили послать десять воспитанников на учебу в Турцию. Они вернутся и будут работать в

школах, в институтах. У нас откроются хорошие шкоды и институты.

Карим поднял голову и посмотрел в сторону турецких преподавателей. Голубые глаза ликовали. Так

показалось Кариму.

- Я вам привез деньги. От имени правительства. Только учитесь...

В библиотеке стоял шум. Гость, весьма довольный собой, выложил перед директором деньги и снова

начал протирать очки.

Зачитали список. Услышав имена Камила и Рустама, ребята смолкли. После случая на базаре их

сторонились. Из угла раздался разочарованный голос:

- Вот каких посылают, оказывается.

Директор не обратил на голос внимания.

После собрания, когда ушли турки, Карим поманил Камила и Рустама:

- Ну, что головы опустили?

- Мы же не виноваты... - начал Камил.

- Знаю, знаю. Но так получилось... - Он успокаивал, а сам думал о чем-то другом, более важном. - Вот

и поедете, - сказал он и предложил, оглянувшись: - Может, зайдете ко мне? Очень нужно поговорить. Но

чтоб никто не знал. Если вдвоем не сумеете, то кто-нибудь один. Договорились?

И, хлопнув по плечу Камила, он решительно зашагал к выходу.

Из рукописи Махмуд-бека Садыкова

В Самарканде я пошел в оперу. В зале были в большинстве студенты. В Самарканде их тысячи -

медики, филологи, физики, агрономы...

Я вспомнил, как переживал Карим-Темнота, как торжествовал эфенди, когда мы уезжали учиться в

Турцию. Карим-Темнота лишился покоя.

Он был настойчивым парнем. Не зря ГПУ послало его в детский интернат. Там нашли себе теплое

местечко бывшие турецкие офицеры. Без сомнения, это были образованные люди, но цель свою они

видели в том, чтобы организовать националистические кружки, подготовить молодежь для выполнения

задуманных ими планов. Все офицеры, в том числе блестящий знаток восточной поэзии, являлись

членами пантюркистской организации «Иттихад ва таракки». В Турции эта организация была очень

сильной. Она пыталась распространить свое влияние и на мусульман Средней Азии.

В темных переулках, где мотался маленький посыльный Камил, жили люди, которых вовлекали в

буржуазно-националистическую организацию пантюркистского направления.

Карим-Темнота сумел обнаружить тонкие, еле заметные нити. Эфенди об этом не знал. Он не

сомневался в своих воспитанниках. Благословив работу новой организации «Милли Иттихад», он уехал

12

вместе с нами. Но в Баку произошла задержка. Несколько дней провели мы в ожидании. Эфенди исчез, а

день спустя нам сообщили, что мы остаемся в Баку. Здесь есть все возможности для учебы. Нас будут

готовить для поступления в педагогический институт.

Подошел Мавлян и зло спросил у нас:

- Наверное, огорчены, что не едем в Турцию?

Мы не ответили.

Карим приехал в Баку года через три.

Мы уже повзрослели, стали студентами. На многое смотрели по-новому: зрело, серьезно. Карим

приехал не зря.

С нами вместе учились юноши из «порядочных» домов. Они с особым вниманием присматривались к

узбекским студентам. Мы знали о контрреволюционной буржуазно-националистической партии

Азербайджана «Мусават». Эта партия с 1918 по 1920 год даже находилась у власти, но потом была

разгромлена. Мы понимали, что не зря хотят с нами близко познакомиться сытые, денежные парни. И

вот, словно почувствовав, как он нужен, явился Карим.

Мы соскучились по Самарканду, и он рассказывал о городе, о событиях, которые произошли в

Узбекистане, о I съезде Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Узбекистана, который был

созван в Самарканде 6 апреля 1925 года.

Карим привез документы съезда. В них говорилось о работе комсомольских организаций в кишлаках.

О подготовке молодых рабочих кадров для промышленных предприятий. Мы впервые услышали

короткое слово - ФЗУ.

Молодежь Узбекистана была занята большими делами.

Карим поговорил и с каждым в отдельности.

- Когда думаешь вступать в комсомол? - спросил он меня.

- Здесь все знают о встрече на базаре.

- Чепуха, - коротко отрезал Карим. - Хотя постой, постой... - Он потер лоб и вдруг звонко хлопнул в

ладоши: - Эх, темнота! Да ведь это прямой путь... - Так же неожиданно он оборвал себя и решительно

произнес: - А в комсомол нужно вступать. Если мусаватисты интересуются тобой, тем более.

Я стал смутно догадываться о каком-то особом поручении. Ясно, из-за него и приехал Карим.

- Встреча на базаре, Джумабай, пожар в кишлаке... Все это нам еще может пригодиться.

Он будто не разговаривал со мной, а размышлял вслух.

После антракта в огромном зале шумно рассаживалась молодежь. Медленно гасли люстры. Я

следил, как тает свет, и вспомнил о Мавляне. Он и в Баку, в общежитии, вздрагивал от вспыхнувшей

лампочки. Огонь оставляет следы надолго.

ПОДВОДНЫЕ ТЕЧЕНИЯ

Тоненькие усики при улыбке вытягивались. Глаза щурились... Человек был культурен, вежлив. Во

всяком случае, казался таким.

- Нельзя же сторониться людей, - укоризненно говорил Мехти. - Посидим, поговорим.

Дом у Мехти был богатый. Камил и Рустам поднимались по широкой лестнице, несмело ступая по

холодному мрамору.

Другие гости держали себя непринужденно, смеялись над каждой чепухой. Душой общества был

такой же молодой, как все, круглолицый весельчак. У него колыхалось под шелковой рубашкой

обозначившееся до времени брюшко.

Камил прятал свои брезентовые туфли под кресло, обитое малиновым бархатом. Рустам вначале

тоже не знал, как себя держать, а потом закинул ногу на ногу и развалился, будто заправский гуляка.

Если над ним, над его вытянутыми дудочкой брюками, над ситцевой рубашкой, решат посмеяться, он

сумеет ответить.

Он словно ждал нападения. Но никто и не думал шутить над гостями. Круглолицый рассказывал

небылицы о глупых чиновниках и купцах. Не в силах дождаться, когда слушатели по достоинству оценят

его остроумие, он восклицал: «А?!» - и протягивал ладонь одному из друзей: Тот звонко хлопал по ней

пальцами, и раздавался хохот.

Брюшко весело колыхалось под белым шелком.

Мехти успел сообщить, что круглолицый - сын богатого промышленника, бывал в Париже и

Константинополе. Он еще расскажет о заграничных ресторанах.

Круглолицый, в сотый раз смакуя подробности, рассказывал, как в парижском кафе, приняв его за

француза, к нему подсаживались красотки, а он их учил азербайджанскому языку. Девушки, смеясь,

показывали на себя пальцами и повторяли:

- Гуль... Гуль.

- Ну, как цветочки? - спрашивал Мехти.

Видно, этот вопрос он задавал не впервые.

Опять колыхалось брюшко. Круглолицый подошел к главному, но, неожиданно оборвав рассказ,

схватился за голову и побежал на кухню.

- Бастурма! Моя бастурма!

13

- Великолепный повар, - сообщил гостям Мехти. - Сейчас убедитесь. Пальчики оближете.

Мехти пригласил гостей в столовую.

- Дорогие друзья, прошу за стол, - произнес он торжественно и громко.

Подобный стол Камил и Рустам, студенты, привыкшие к полинявшей клеенке, к алюминиевым ложкам

и мискам, видели разве что на картинках. Рустам сник. Ненадолго хватило его пыла. Белоснежная

скатерть, серебряные приборы, хрусталь - все это ослепляло...

Гостей провожали на извозчиках. Клялись в дружбе и пели песни. Запоздалые прохожие равнодушно

смотрели на компанию гуляк. Подкатили к морю, снова пили кисловатое вино в какой-то харчевне,

слушали болтовню круглолицего балагура и хохотали.

Потом Мехти на берегу пел грустную, протяжную песню.

- Вечно человеку что-то мешает, - Рустам разошелся. Он опьянел быстро, с трудом поднимал веки, то

и дело подмигивал неизвестно кому.

У причала стояли пароходы. От них шел запах нефти, металла, заморских стран. Песня оборвалась.

- Да, перед человеком много препятствий, - согласился Мехти. Он тоже с грустью смотрел на море. В

спокойной воде покачивались огни.

Рустам обрадовался, что новый друг поддержал его, и сказал:

- Рядом с кишлаком гора, называется Айкар. Я всегда думал, что там, за горой, - необыкновенная

страна, новая жизнь. Даже стихи написал.

- Стихи? - переспросил Мехти.

- Да. Но Камилу они не понравились.

- Интересно. Прочтите, - попросил Мехти.

- A-а... - Рустам небрежно махнул рукой. - Детство. Я другое прочту.

Камил с удивлением слушал неизвестные ему строки об одиночестве, о стене, которая окружает

человека. Эта стена из бешеного, жадного огня.

Когда же устанет

Плясать это пламя

Перед руками,

Перед глазами?

Я, может, ослепну,

Не будет меня...

Проклятая, дикая

Пляска огня...

Вода лениво плескалась о причал, покачивала желтоватые отблески. И резко звучал над морем крик

напуганного одиночеством человека. Камил никогда не слышал этих стихов.

- Вот он, - Рустам махнул рукой в сторону товарища, - тоже пишет стихи.

- Я читал, - спокойно сказал Мехти, словно не почувствовав издевки в голосе Рустама.

- В стенгазете? - Рустам откровенно усмехнулся.

- Там... Неплохие стихи. Нужные. О светлом будущем. Каждый человек должен мечтать.

Рустам не ответил. Он повернулся к морю и, заложив руки за спину, смотрел в темную глухую даль.

На мечтателя он не был похож. Слишком куцые брюки, нескладная длинная фигура. Даже в темноте

под ситцем рубашки можно было разглядеть проступающие лопатки.

Настроение у всех изменилось. Пропала беззаботность. Уже и круглолицый балагур не мог

развеселить компанию. Все очень устали.

Первым заговорил Камил:

- Объясни, что с тобой произошло. Что за стихи?

- Понравились? - спокойно спросил Рустам.

- Не очень...

- Да, так... - Рустам равнодушно зевнул.

- Раньше ты обо всем рассказывал мне.

- Ты тоже.

Они говорили шепотом, укладываясь на узких железных койках.

- Разве ты мне рассказал о разговоре с Каримом? - спросил Рустам. - Ну?

- Ничего особенного. Он и с тобой беседовал тоже.

- Именно! Беседовал... - передразнил Рустам. - После его отъезда что-то с тобой случилось, что-то

произошло.

- Перестань. Ты становишься слишком мнительным.

- А каким я должен быть? От нас бегут, как от прокаженных. Думаешь, для чего Мехти пригласил нас?

- Ну, пригласил...

- Ты слепой! Он-то видит, что товарищи сторонятся нас, вот и пригласил. За сволочей считает.

Мавляна на бастурму не позвал. А нас - милости просим.

- Ничего особенного в этом нет. Просто веселые парни. Хотят подружиться.

- С голытьбой! - Рустам швырнул брюки на пол. - Видел, какой дворец у него?

14

Камил и сам понимал: не чисто что-то с этим приглашением. Но сейчас ночь, в комнате двенадцать

коек. Не время и не место для подобных объяснений.

- Они купят нас, - убежденно произнес Рустам.

- Ну, это ты слишком...

- Купят. Мы - воспитанники Джумабая, его наследники.

- Ты сам понимаешь, что это вздор.

- Понимаю! - Рустам усмехнулся. - Почему же ты не решаешь вступить в комсомол?

- Вступлю.

- А если на собрании поднимется рука против?

- Чья?

- Ну хотя бы Мавляна?

- Я все объясню. - Камил был спокоен. Он чувствовал, что это спокойствие бесит Рустама. -

Перестань, - попросил он. - Лучше скажи, откуда у тебя эти стихи?

- Написал. - Рустам вдруг вздохнул устало.

- Давно написал? - спросил Камил.

- Не очень.

- Они произвели впечатление.

- На них?

- На меня тоже. Только - совсем иное.

- О тебе я не думал, - сказал Рустам. - Мне их удивить хотелось.

- Ты сумел это сделать.

- Вот и хорошо. Пусть считают нас отъявленными подлецами.

- Зачем это тебе?

- Пригодится. - Рустам уже совершенно спокойно предложил: - Хватит об этом. Давай спать.

На комсомольском собрании Камил рассказывал свою биографию, потом отвечал на вопросы.

- Сколько получал у бая?

Камил пожал плечами:

- Он ничего не платил. Это был самый жадный человек в кишлаке.

- Отца помнишь?

- Очень плохо. Он редко бывал дома.

Камил боялся взглянуть в сторону Мавляна. Но посмотреть нужно. Мавлян сидел, скрестив руки на

груди. Делал вид, что безучастно рассматривает плакаты и портреты, которыми украшен актовый зал. Он

за последнее время возмужал. Кажется, поведет плечами - и затрещит ситцевая рубашка. Она у него

всегда чистая. Ночами стирает. Учится он хорошо: на лекциях боится слово пропустить.

Все-таки Мавлян поднимает руку. Камил застывает, подготавливая ответ: все тот же рассказ о детстве,

о пожаре в кишлаке.

- Как ты представляешь свою будущую деятельность? Что у тебя глазное в жизни?

Вопрос неожиданный. Камил путано говорит о мировой революции, о том, что нужно быть в первых

рядах борцов за народное счастье. В президиуме кто-то одобрительно кивает головой. Все правильно.

Эти же слова написаны на лозунгах. Секретарь ячейки тоже соглашается.

- Правильно, правильно... Ну, а вы-то сами что будете делать? - Он чем-то похож на Карима. Тоже в

красноармейской гимнастерке. Только волосы светлые, легкие да глаза серые. - Бывал я в вашем краю,

бывал в кишлаках...

Он словно взял Камила за плечи и резко повернул от лозунгов к тому дальнему нищему кишлаку.

Взбираются вверх поля. Прижались к подножию гордого Айкара кибитки с плоскими крышами, на которых

лежат связки хвороста.

И Камил говорит о родном кишлаке, о неграмотных людях. Он вспомнил старого чабана,

исколесившего все окрестные горы. Как-то старика повезли к далеким родственникам в Самарканд. Он

был на празднике или на свадьбе целых три дня.

Старик часами рассказывал о каменных мостовых, о фонарях на улице, усатом жандарме. Почти

каждый рассказ он начинал фразой: «Когда я был в Самарканде». Чабана считали самым знающим,

повидавшим жизнь человеком. А он не мог даже расписаться. У Джумабая хранилась его бумажка с

кривыми крестиками - свидетельство о вечных долгах.

Будет ли в кишлаке школа? Все зависит от него, Камила, от его товарищей. Так он и сказал.

- Видишь: единогласно приняли. Я же говорил, некого нам бояться, - сказал он после собрания

Рустаму.

- Конечно, некого, - согласился Рустам.

Чувствовалось, он поддерживает разговор ради приличия, чтоб не обидеть Камила, а мысли его

далеко. О чем-то думает Рустам уже не первый день. Очень изменился парень с того вечера у Мехти.

Сейчас возбужденный Камил еще не замечал перемены.

- Нужно Кариму написать. Он обрадуется.

- Конечно, - опять равнодушно согласился Рустам.

Подошел Мехти. Поползли усики, сверкнули зубы.

- Привет комсомолу! Слышал, слышал... Нужно отпраздновать.

15

Камил развел руками:

- Подождем стипендии.

- Не обязательно. - Мехти засмеялся. - Счастье в наших руках. Так говорит комсомол?

- Так, - ответил Камил.

- Тогда - вечером. - Мехти хлопнул его по плечу и, повернувшись, зашагал по длинному коридору.

- Видишь, даже комсомольцем стал, а все равно... - Рустам недоговорил и тоже ушел.

Но если бы он сказал что-нибудь обидное, все равно не испортил настроения Камилу. У него был

праздник.

Они гуляли в хорошем, дорогом ресторане. Такой публики не встретишь на улицах Баку, в коридорах

института. Черные костюмы, белоснежные, накрахмаленные воротнички. За одними столиками шли

деловые разговоры, за другими - шумно произносили тосты. Оркестр играл старательно, без отдыха.

- За комсомол! - громко объявил Мехти.

Тост прозвучал в этой обстановке странно. За соседним столиком солидные люди переглянулись:

веселится молодежь. Так любящие отцы глядят на невинные шутки детей.

В аудитории института врывались загорелые парни. От них пахло морем и нефтью. Они несмело, с

удивительной осторожностью, раскладывали на столах книги и тетради. Парни обычно не высыпались,

не успевали вовремя поесть.

В ресторане был совсем другой Баку. Этих медлительных с сытыми лицами людей не встретишь в

порту.

С подчеркнутым изяществом Мехти говорит о дружбе. Он обычно начинает издалека. Его притчи

полны красивостей. В них и небо, и птицы, и солнце. Потом неожиданно, в одной фразе, - заключение.

- Солнце восходит каждый день над морем. Пусть стихи нашего друга восхищают блеском и широтой!

Пьют за Рустама. Он уже слегка опьянел и смущенно машет рукой:

- Ну что вы...

Камил не впервые замечает, что круглолицый весельчак еле сдерживает себя. Слушая пышные тосты,

он задумывается, и кажется, что очередная острота его уколет кого-то зло, беспощадно. Наверное,

Рустама. Но вовремя сверкнул строгий взгляд Мехти - и весельчак, прикусив губу, откидывается на

спинку стула.

У Рустама действительно неплохие стихи. Мехти говорит о них со знанием дела. Он хвалит и стихи

Камила. Но не так восторженно.

- Чувствами человека наполнена поэзия Востока. Его радостью и печалью, его восхищением миром. А

мир, друзья, прекрасен. Даже ночью можно увидеть солнце в этих бокалах и в глазах женщин. - Усики

растягиваются, Мехти с улыбкой осматривает бурлящий зал. - Нужно подсказать людям, где искать

солнце...

Рассуждения Мехти о поэзии очень похожи на те, которые Камил и Рустам слышали в интернате от

эфенди. Он тоже признавал и высоко ценил только восточную поэзию.

Мехти, как и турок, многого недоговаривает. Ждет своего часа. Эфенди не дождался. Наученный его

опытом, этот молодой человек действует более спокойно и уверенно.

Все окружающие побаиваются Мехти. У него есть деньги, у него много знакомых. Сегодня в ресторане

это особенно заметно. С ним почтительно здороваются солидные люди. Музыканты приветливо

улыбаются.

Тонкие усики вытягиваются в довольной улыбке:

- Может, наш дорогой Камил все же что-нибудь прочтет?

Камил тоже улыбается:

- Хорошо, дорогой Мехти. Вы, кажется, слышали мои стихи? - Камил, покачиваясь в такт, читает:

Опускается солнце в море

Вместе с радостью,

вместе с горем.

И одна надежда на взгляд,

В этом взгляде и рай, и ад.

- Замечательно! - восклицает Мехти. - Наполните бокалы, друзья. Пьем за тонкого лирика Камила.

Он выпил почти одним глотком. Что-то не похоже на Мехти, обычно смакующего вино с

неторопливостью дегустатора. Словно чувствовал за спиной официанта, выжидающего момент, чтобы

сказать: «Вас зовут».

Мехти извинился и ушел за официантом в отдельный кабинет. Обычно там, за голубыми бархатными

портьерами, гуляли купцы. Эти тяжелые портьеры заглушали тайные разговоры, скрывали преступные

сделки.

Мехти учтиво, но сохраняя достоинство, поздоровался. В кабинете было только два человека, очень

разных. Азербайджанец в европейском черном костюме и узбек в легком цветастом халате, в

белоснежной чалме.

- Домла - наш долгожданный гость, - представил узбека азербайджанец. - У него изменились планы.

Он, к большому нашему сожалению, должен завтра покинуть Баку.

Мехти не проронил ни слова.

16

- Что же ты молчишь?

- Я жду.

- Гость должен сегодня поговорить с вашим новым другом.

- Я понял.

- Второй студент при этом разговоре присутствовать не будет.

- Я устрою.

Мехти щеголял лаконичными ответами, но господам нужно знать мельчайшие подробности.

- Как?

- Выйдем, как обычно, погулять у моря. Все пройдут вперед, а мы вдвоем вернемся сюда. Либо я

приведу его в гостиницу.

Гость не принимал участия в разговоре.

- Лучше здесь, - азербайджанец пристукнул ладонью по столу.

Гость рассказал о Самарканде, о Ташкенте, спросил об успехах в учебе.

- Это нужно. Образованный человек может сделать очень многое. Я слышал и о ваших стихах.

Похвально, похвально... Скоро хорошие строки пригодятся для нашей общей борьбы.

Он заговорил о борьбе. Время выстрелов прошло. Лучшие из мусульман сейчас должны

объединиться. Это трудно. За каждым шагом правоверных следят большевики. Многие сыны народа

вынуждены покинуть родину, искать убежища в чужих краях. Но они не сидят сложа руки. Они готовятся

по первому сигналу вернуться и освободить землю от иноверцев.

- Вы богатый наследник. Джумабай, да будет вечно жить память о добром человеке, оставил вам все

свои земли. Правда, пока имущество в руках бедноты, но наступят лучшие времена. Вы являетесь

единственным наследником, - подчеркнул гость. - А на этот документ можете взглянуть. Завещание

самого Джумабая.

Приехал Карим. Всего лишь на один день.

После болтанки в Каспийском море лицо у него вытянулось, побледнело. Карим смущенно говорил:

- Моряка из меня не выйдет.

В недорогой столовой они ели из глиняных мисок острый горячий харчо.

- За письмо спасибо, - заговорил Карим, - но следующий раз так откровенно писать не стоит. Мало ли

кому оно может попасть? Хорошо, что ты встречаешься с этой молодежью. Они откроются очень скоро.

Хозяин харчевни убирал посуду. Глухо стучали деревянные ложки.

Карим с шумом втянул горячий наваристый суп и продолжал:

- Большую ставку они делают на молодежь. Играют на национальных чувствах. Вспомни эфенди.

Восток. Восток. Восток... Он старался не говорить о той помощи, которую на каждом шагу оказывают нам

русские. Опорочить их помощь - вот чего он хотел, но делал «это хитро. Здесь тоже не дураки. Вначале

они восхищаются стихами, скоро предложат писать другие - о борьбе за свободу Востока, такую свободу,

какая нужна им. Темы уже заготовлены. В бой пойдут слова. За ними начнут гулять ножи и маузеры. -

Карим спешил. Ему нужно было сказать очень многое. - За рубежом... Вот здесь, рядом, - он махнул

рукой в сторону моря, - собираются все сбежавшие. Они не будут сидеть сложа руки. Они хотят опутать

Среднюю Азию крепкой паутиной. Нужно узнать об их планах.

Он отложил ложку, задумался.

- Очень нужно... Они ведь не дадут нам спокойно жить. Вот ты хочешь учить детей, ты пишешь стихи.

Другие строят заводы, дороги. У нас же ничего нет. Нужно строить, строить... - Он стукнул кулаком по

столу. - Мы должны узнать...

Снова появился хозяин. Он гордо нес свой живот, прикрытый замасленным передником.

Деньги он взял небрежно, не считая. Карим хотел напомнить о сдаче, но хозяин продолжал

приглашать на самый лучший, на самый острый харчо.

- Проклятый жулик, - заметил Карим и рассмеялся: - С улыбкой грабит.

Узкий переулочек выходил к морю.

- Дальше не стоит провожать, - Карим остановился и опять рассмеялся: - Здорово обжулил! Видит -

темнота сидит. . А тут - человек почти с высшим образованием. Год тебе остался - и высшее

образование! Надо же... Ну иди. Само собой разумеется, о моем приезде никто не должен знать.

Последний год учебы был труден не только из-за выпускных экзаменов. В дни, когда нужно было

готовиться к ним, забыв об отдыхе и сне, произошло событие, перевернувшее всю жизнь Камила.

Проснувшись в полночь, Камил обнаружил, что койка Рустама пуста. Он спустился вниз к сторожу. То

был рыхлый, вечно небритый старик. Говорили, до революции он служил управляющим в большом

имении, нещадно бил батраков, а с хозяином сидел за одним столом. Студентов сторож ненавидел, но к

Рустаму и Камилу с недавних пор начал относиться хорошо.

- Не знаю, дорогой, не знаю, - сказал о Рустаме сторож. - Может, гуляет он с Мехти.

Рустам стал частенько задерживаться. Правда, занимался он много, но по вечерам под любым

предлогом скрывался.

На рассвете сторож вошел в комнату и поманил пальцем Камила. Оглянувшись по сторонам, он

испуганно прошептал:

17

- У нашего Мехти дядю арестовали. Уважаемого человека, доброго, честного...

Он тер ладонью небритые щеки, цокал языком, качал головой. Сторож искренне переживал это горе.

- А что с Мехти?

- Не знаю, дорогой. А как ваш друг?

Неизвестно, кого он имел в виду. Но ведь и Рустам из той же компании!

- Вот, дорогой. Придержи язык за зубами.

Однако новость, обрастая подробностями, уже металась по коридорам, комнатам, аудиториям.

Десятки любопытных взглядов ощупывали Камила. Как же?.. Это друг тех людей.

Собрали комсомольцев, ждали какого-то представителя, но он явился только через неделю.

Представитель не стал проводить собрания, а закрылся в кабинете с несколькими коммунистами. Дверь

строго охранялась. К вечеру все уже знали: Мехти и Рустам сбежали.

Сторож, как всегда, оглядевшись по сторонам, сообщил Камилу:

- В Турцию сбежали...

Из рукописи Махмуд-бека Садыкова

Вот уже несколько дней прихожу я в библиотеку. Девушка ко мне привыкла и сразу же достает нужную

подшивку старых газет, заказанные книги. Но сегодня, не замечая меня, она вертит коробку конфет.

- Ну зачем же?.. - укоризненно говорит она высокому парню.

Парень тоже смущен. Тоже, наверное, впервые сделал такого рода подарок.

Я перелистываю журнал.

- Ах, вы здесь, - замечает меня девушка. - Простите.

- Ничего, ничего, - успокаиваю я. - Если можно, газеты и книги.

- За какой год газеты?

- За тридцать первый.

Я сажусь за последний столик.

Газеты маленького формата. Они не пахнут типографской краской. Это пожелтевшие листки. Они

издавались в последних боевых походах, которые совершили курсанты Ташкентской военной школы

имени В. И. Ленина. Листовки так и назывались - «Ленинец в песках». Лаконичные строки:

«Боевой приказ выполнен».

«Части округа и доблестные герои-ленинцы сокрушительными ударами уничтожили басмачество в

Туркмении. Жалкие остатки его доживают считанные часы».

Короткий призыв:

«Окончательно расчистить пески!»

«Вырвать из-под влияния байства - батрака, бедняка, середняка, скотовода.

Организовать и активизировать их на борьбу с байско-басмаческой контрреволюцией. Укрепить

органы Советской власти в песках - неотложная боевая задача».

А вот стихи, которые называются «Герою-ленинцу».

В боях с басмачами

В каракумских песках,

Где с почвой срастается

Солнечный зной,

Убит беспощадно

Пулею злой Алиев Ата -

Командир молодой.

И снова призыв:

«Еще один смелый, решительный удар по врагу - и остатки басмачества будут уничтожены».

На листке дата - 9 октября 1931 года. Окончился бой у колодца Черкези, а 10 октября курсанты

встретились с бандой у колодца Севетли и добили ее. Прогремел торжественный салют, и ленинцы

двинулись в обратный путь - в Ташкент.

Вот строки из рапорта командующего войсками Среднеазиатского военного округа П. Е. Дыбенко,

адресованного пролетариям Красноводска и трудящимся Туркменистана:

«В результате этой операции успешными действиями Красной Армии басмачество в песках было

ликвидировано. Уничтожены и взяты в плен наиболее крупные главари басмаческих банд, годами

господствовавшие в пустыне. Бойцы и начсостав своим энтузиазмом и беспредельным героизмом

одолели Каракумы и тем самым разбили легенду об их неприступности».

Некоторые главари ушли. Кровавый след тянулся за Курширматом. Он успел скрыться за границу.

Пока он жив, будет жить его ненависть, злоба к молодой республике, к народу, который вышвырнул его

прочь.

На чужбине Курширмат быстро постарел.

Несколько подробнее стоит сказать о другом враге - Фузаиле Максуме.

Весной 1929 года на территории Таджикистана было несколько басмаческих выступлений. В район

Калайхумбы ворвалась банда, которую привел Фузаил Максум.

18

Сошлюсь на воспоминания старого чекиста Абдуллы Валишева.

«Первое, что сделал Фузаил Максум, это убил секретаря парторганизации Бурхана Ишимбаева и

комсомольского вожака Саида Мурадова. В ту же ночь от руки бандита погибли многие учителя, врачи,

работники советских организаций Калайхумбы.

Сопровождавший Фузаила советник по делам мусульманской церкви Ишан Мауляви особенно

настаивал на наказании женщин, осмелившихся снять паранджу и выступивших против религии. На

площади были повешены три молодые учительницы: Муалима-биби Касымова, Алам-биби Касымова и

Сайтам-биби Факирова. Файзанисо Шаназаровой, тоже учительнице, удалось избежать казни.

Бросившись в реку, она добралась до Гарма. От нее и стало известно в штабе обороны о появлении

банды Фузаила Максума.

Перепуганная девушка не смогла назвать ни курбаши, чинивших расправу, пи число джигитов,

ворвавшихся в Калайхумбу. В штабе обороны быстро собрали добровольческий отряд из двадцати

человек под командой Гутовского.

Комсомольцы прискакали в Калайхумбу и с ходу ударили по басмачам. Не знали смельчаки, что им

противостоят пятьсот бандитов, вооруженных винтовками и пулеметами. Все двадцать легли в неравном

бою».

Банда Фузаила Максума была вскоре разгромлена. Ишана Мауляви убили в перестрелке. Английский

агент Пименов, сопровождавший Фузаила Максума, был захвачен в плен. Бывший офицер царской

армии, сподвижник Осипова, он после провала мятежа в Ташкенте бежал за рубеж, где продался

английской разведке.

Не только показания Пименова но вся обстановка свидетельствовала о том, что главари басмаческих

банд еще долго не успокоятся. До тех пор, пока будут живы.

Фузаилу Максуму удалось скрыться за границу. У него, как и у Ибрагим-бека, как у Курширмата,

остались сподвижники. Они, разумеется до поры до времени, прикинутся тихими, безобидными.

Я остановился подробно на истории Фузаила Максума неспроста. Это был сильный, коварный враг.

Вероятно, он намеревался частенько врываться в пограничные районы советской Средней Азии. А

может, мечтал о «большой войне».

Я перелистываю газеты тридцать первого года. Они мне знакомы. Но когда я читал эти страницы

впервые, в те давние годы, я не представлял, что мне придется столкнуться лицом к лицу с Курширматом

и Фузаилом Максумом.

ЧУЖОЙ МИР

В Стамбуле стояла осень. Еще ранняя, с теплым, даже горячим солнцем и спокойной синей водой в

заливе.

По центральной улице Истикляль лился нескончаемый поток пешеходов. В этой массе вдруг

выделилось растерянное лицо анатолийского крестьянина. Он испуганно оглядывался по сторонам,

замечал свое отражение в сверкающей витрине и начинал подгонять медлительного ослика. Удивленно

вскинув морду, ослик поводил ушами, не понимая, чего от него хотят, но на всякий случай быстрее

семенил тонкими ножками.

Крестьянин торопился выбраться в старую часть города, разыскать давнего земляка, теперь

городского жителя, и свободно вздохнуть. Рустам был похож на этого крестьянина. Ему тоже хотелось

тишины и покоя. Он остановился у двухэтажного особняка, прочитал короткое объявление: «Киралик» -

«Сдается в наем». Неплохо пожить на этой улице. Но, конечно, за особняк надо немало платить. Пока

Рустам живет у родственников Мехти, в узеньком переулке. Сам Мехти тоже не представлял, что

большая семья его родственника, некогда богатого человека, будет ютиться в маленьких комнатах.

Надо же... В Баку оставили настоящий дворец.

Рустам свернул в один из переулков и зашагал к бухте Золотой Рог. Здесь через Галатский мост

можно перейти в старую часть города. Над серыми домиками тянутся к небу золоченые минареты, будто

огромные, аккуратно заточенные карандаши. У перил Галатского моста сидят рыболовы. К их

сгорбленным, тихим фигурам в Стамбуле привыкли. Если выбрать место и сесть просто так, без удочки,

на тебя не обратят внимания.

Рустам садится, обхватив ноги, прижавшись подбородком к коленям, и молча смотрит вниз, на

спокойную воду. Так хорошо думать.

Особых трудностей он не испытывал. Кажется, все в порядке. Его вовремя кормят. Есть место для

ночлега. Мехти выдает так называемые карманные деньги. Причем делает это тактично. Неожиданно, с

наигранной веселостью сообщает:

- Вот опять разжился. Поделим поровну...

Несколько раз они бывали в непонятных компаниях: их прощупывали внимательные взгляды, а

разговор шел самый пустяковый.

В одной компании Рустам заговорил о турецких преподавателях из Самаркандского интерната.

Присутствующие вначале насторожились, потом одобрительно закивали: да, да, замечательные люди,

много потрудились для общего дела.

Это «общее дело» выглядело пока туманно.

19

Рустам, сам того не замечая, продолжал учиться. Неназойливо предлагали ему книги турецких

писателей, снабжали газетами и тоненькими журнальчиками, присланными из Парижа. Один из журналов

- «Ёш Туркестан» - приходил часто. Редактор его - Мустафа Чокаев, председатель общества «Туркестан

милли истиклял джамияти».

В Стамбуле издавался и мусаватистский ежемесячник «Оташли уй». Рустама и Мехти представили

его редактору Мухаммеду Амин Расул-заде.

Даже прогулки по городу были своеобразными уроками. В Стамбуле есть на что посмотреть. Из

глубокой древности явилась Ая-София с четырьмя минаретами и ее давняя соперница Голубая мечеть -

с шестью. Вечной сыростью дышит двухарочный акведук водопровода, построенный еще римскими

рабами. На Адрианопольских воротах, кажется, еще хранятся царапины от мечей персов, крестоносцев,

венецианцев.

Но Рустам чувствовал, что в конце концов разговор от древней культуры мусульман, от их прошлого

неизбежно перейдет к главным вопросам - о будущем.

О будущем он думал каждый день.

Земляков можно было встретить в рыночной сутолоке. Вообще торговцев в Стамбуле тысячи. Чтобы

не платить за место на базаре, многие устраиваются на каменных плитах перед своими домами. От

Галатского моста узкие кривые улочки поднимаются ступенями, переплетаются, тянутся вверх к

блестящим куполам мечети Султан Ахмет. Торговцы на улицах, как правило, бедняки.

На базаре другой мир. Здесь продавец сидит под своим навесом, неторопливо подносит к губам

чашечку кофе, глотнув черный, бодрящий напиток, запивает ледяной водой. А у прилавка надрывается

мальчишка, предлагая лучшие в мире носки, пояса, галстуки.

Есть на базаре и другие ряды. Там спокойно: не стучат, не кричат. Ювелиры не поднимают головы от

золота, от поблескивающих камней. Если подойдет стоящий покупатель, он сам почтительно обратится к

хозяину. Давно снискала почет и уважение мастерская наманганского ювелира Вахида. Он бежал в

Турцию с сыном. Передает ему редкое искусство. Подросток уже самостоятельно наносит топкие узоры

на перстень. Приходят турки - знатоки золота и серебра - смотрят на длинные пальцы юноши,

одобрительно кивают отцу: хороший мастер растет. Отец доволен.

У Вахида дела идут неплохо. Один: из крупных ювелиров предлагает ему объединить мастерские.

К кофе Вахид не может привыкнуть и пьет чай. Он любезно протягивает пиалу Рустаму и в который

раз начинает делиться планами.

- Сосед - мудрый человек. Сам хороший мастер. Говорит, что весь ряд возьмем в свои руки.

Ряд - тихие мастерские, стеклянные прилавочки, где на бархате, зная себе цену, покоятся браслеты,

кольца, ожерелья.

- А я так думаю, - продолжает Вахид, - к чему мне ряд? На хлеб хватает. Аллах поможет - вернемся на

родину.

Рустам тоже тоскует по родине.

- Вы с полгода здесь, - вздыхает Вахид. - Мой Назим вырос в Стамбуле. Он не помнит Намангана.

Мальчик отрывается от работы на минуту.

- Помню, отец. Как шумел арык в центре города! И огромные деревья! Потом гранаты. Яркие...

- Да... Такие гранаты нигде не встретишь.

Вахид стареет на глазах. Он бодрится, говорит о достатке, о будущем. Достаток есть, но Вахид теряет

зрение. Для ювелира это - гибель. Мастер не хочет признаваться себе в надвигающейся беде.

- Что там у нас нового? - спрашивает он.

Рустам пожимает плечами.

- Надо у Аскарали узнать, - предлагает ювелир. Оптовый торговец Аскарали с кем только, не

встречается. Он часто бывает в порту, расспрашивает обо всем моряков. А иногда даже приносит

советскую газету.

Вахид преклоняется перед энергией Аскарали.

- Вы давно у него не были?

- Дня три...

- Зайдите, потом нам расскажете о новостях.

Деловой человек, Вахид привык к тому, что Рустам слоняется по базару, встречается с земляками,

живет в ожидании каких-то событий.

Все чего-то ждут.

Контора Аскарали, узкая клетушка, находится рядом с базаром, на перекрестке шумных улиц.

Торговец приветлив, гостеприимен. Он умеет и работать, и слушать, и отвечать на вопросы. У него всегда

толкутся эмигранты.

Поздоровавшись с Рустамом, купец предложил:

- Пока я просмотрю счета, вы можете почитать.

Достал чудом попавшую к нему газету.

Рустам вздрогнул и нерешительно протянул руку. Спустя миг он был самим собой - равнодушным,

медлительным, даже ленивым.

- У них и такие газеты выпускают? - удивленно протянул он. - «Учитель и просвещение»...

20

- Да... Просвещение... - Купец был занят своими счетами.

- Я заходил к Вахиду-ака.

- Хороший человек. Жаль его.

- Почему?

- Соседа его видели?

- Ювелира?

- Именно. Он всегда торчит у Вахида-ака. Он сожрет его. А мальчишка будет работать на этого соседа.

Редкий талант у мальчишки. Художник.

Рустам посмотрел на Аскарали, словно впервые его увидел.

- Я знаю, о чем вы думаете, - сказал купец и, не ожидая ответа, объяснил: - Вы думаете, откуда у меня

взялась жалость? Вы правы. У меня ее нет. Кто явился на базар, тот должен проститься с этим

достоинством. Богатый купец из Коканда Валиев сейчас жалкий точильщик. Купец из Маргилана Гафур

подметает улицы. Это я их оставил без гроша. Всем известно. И никто меня не осуждает! Если бы не

успел я, улицы пришлось бы подметать мне. Таков закон нашей жизни.

Рустам съежился. Он знал о таком законе. Но еще никто прямо, откровенно не говорил об этом в

глаза. Закон маскировали приличиями, улыбками, поклонами.

- Мальчишку мне жаль, - повторил Аскарали. - Большой мастер растет.

Купец шевелил губами, считая. Ему лет тридцать пять. Говорят, в Намангане промышлял мелкой

торговлей, был перекупщиком. На чужбине пошел в гору.

Рустам развернул газету. Сообщалось об открытии школ в сельских районах. О слете учителей. Была

и критическая статья. Автор гневно осуждал районное начальство, повинное в отсеве школьниц.

- Смотрите! - воскликнул Рустам. - Стихи...

- Ну и что? - спокойно поднял голову Аскарали.

- Но это же стихи Камила!

- Ваш знакомый?

- Мы вместе росли. Вместе у бая батрачили.

- Батрачили? - теперь уже купец удивился.

- Да. Потом учились в Баку.

- О чем он пишет?

Аскарали спросил приличия ради. Ему было не до стихов.

- Он пишет об учителе, - заговорил возбужденно Рустам. - Об учителе, который с книгой в руках

поднялся в горный кишлак.

- Простите, Рустам-джан. - Аскарали улыбнулся. - Но я такой поэзии не понимаю. По-моему, это не

поэзия. Есть настоящие стихи... - И он продекламировал:

Не гони же, я - у двери;

божий рай мне не нужен.

Переулка, где живешь ты под луной, -

мне довольно.

Взглянув на Рустама, купец поднял палец и торжественно произнес:

- Великолепный Хафиз.

Рустам не слушал Аскарали. Он замер над развернутой газетой.

В скверике было прохладней. Осеннее утро сохранило в густой зелени свежесть и тишину. Отойдешь

от сквера на несколько шагов, и там уже улица, с ее шумом, гамом, с нагретыми камнями.

На скамеечках всегда студенты с учебниками. Некоторые даже не читают, а сидят с открытой книгой.

Осень... Немного грустно.

С Камилом студенты вежливо здороваются. Встают, уступая место. Камил машет рукой: сидите,

сидите.

- Пойдемте в парк, - предлагает Дильбар и не может удержаться от шутки: - Здесь уважаемому домле

не дадут покоя. И я буду чувствовать себя неловко.

Дильбар преподает в школе. Но она еще студентка: продолжает учиться в институте. Камил - другое

дело. Он действительно - домла. Сразу после возвращения из Баку его пригласили сотрудничать на

кафедру литературы. В газетах «Кизил Узбекистан», «Учитель и просвещение», «Кизил Аскер», в

журналах «Зарафшан» и «Пламя» начали печатать его стихи.

Обычно их хвалили. Но главную оценку Камил всегда ждал от Дильбар. Если она промолчит, сделает

вид, что не читала, или заговорит совсем о другом, значит, нечего гордиться стихами.

В последнее время о лирических стихах Камила много говорили. Не все их понимали. Это было

похоже на подражание старым поэтам.

Дильбар молчала. Камил, не выдержав, спросил:

- Вы читали?

Он никогда не задавал таких вопросов.

- Читала...

Как можно небрежней, Камил продолжил:

21

- Вам не понравились?

- Нет, - сказала девушка.

Отвернувшись, она рассматривала редких прохожих.

- Вы сегодня утром не видели горы? - спросила она.

- Не видел, - сказал Камил. - Просто не обратил внимания.

- Я утром часто смотрю на горы. Сегодня они были в тумане. Я только догадывалась, где находится

какая вершина. Так и в новых стихах. Нужно догадываться. Не достает светлого луча, который разогнал

бы туман. - Девушка коснулась кончиками пальцев руки Камила: - Не обижайтесь на меня. Вы же сами

спросили. Я сказала, как думала...

В доме уважаемого Икрама Валиевича последние стихи Камила очень хвалили. Большой,

гостеприимный дом. И в то же время какой-то совсем чужой мир.

Уже налились соком грозди винограда. Плотный навес из пожелтевшей листвы укрывает от солнца

почти весь двор. Солнце вынуждено задержаться, отдать все тепло плотным гроздьям.

Хозяин - начитанный добрый человек, хороший друг молодежи. У него в доме всегда горячие споры о

поэзии. И конечно, о жизни. Хозяин разводит руками, делает вид, что хочет успокоить гостей, но

неожиданно бросает кому-то:

- Вы правы!

Своеобразный литературный кружок. Но его участников волнует не только поэзия. Они озабочены

судьбой родины и народа.

Почти год Камил «проверялся стихами», но, оказывается, за это время Икрам Валиевич оценивал не

только его поэтический вкус. Камила стали приглашать все чаще и чаще. Уже и при нем возникали

«житейские беседы».

- Мы должны помочь нации определиться и найти свое место в этом беспокойном мире. Есть

традиции народа, обычаи; его культура...

Преподаватель Султан Умарович старше своих коллег лет на пять: он носит очки в серебряной

оправе, которые немного старят его. Султан Умарович всегда в европейском костюме. Он с детства

воспитывался среди русских чиновников, с которыми дружил его отец, банковский служащий, учился в

русской гимназии. О детстве и юности Султан Умарович вспоминает редко. Больше и чаще говорит о

будущем. Но не о своем личном.

- А что творится с нашим языком! - восклицает он.

- Язык засоряется, - соглашается Икрам Валиевич.

Он опять умело бросил короткую фразу. Будто сухую хворостинку в костер. Вспыхнула она с треском.

- Так исчезнет язык... Культура... Страшно подумать...

Озабоченный судьбой народа, развитием его культуры, спорит «литературный кружок».

Камила здесь хвалят, представляют новым и новым людям, местным и приезжим.

Каждый человек считает своим долгом выразить удивление или восхищение:

- Как же... Читал, читал…

Бывают и не очень лестные высказывания:

- Воспитанник Джумабая? Слышал, слышал…

Камил спросил у хозяина дома: откуда такие сведения?

Икрам Валиевич долго в упор рассматривал молодого преподавателя. Камилу стало не по себе.

- Что ж... Пришло время поговорить, - произнес хозяин дома. - Пройдемте ко мне. Видите ли, дорогой

Камил-джан... - Икрам Валиевич, заложив руки за спину, стоял перед преподавателем, слегка

покачиваясь. - Я знаю о вас все. О вас и вашем брате Рустаме.

- Он мне не брат.

- И даже не друг? - Икрам Валиевич усмехнулся.

- Был другом... В детстве.

- В юности тоже, - уже без улыбки уточнил хозяин дома. - Вы вместе подружились с мусаватистами.

- Я не знал, кто они такие.

Икрам Валиевич поднял ладонь. Ладонь у него была широкая, влажная. Пальцы едва заметно

тряслись. Все-таки он опасался этого откровенного разговора. Но теперь отступать поздно.

- Вы все знали, - продолжал он. - Рустам в Турции. Он враг Советской страны. А вас вскоре будут

принимать в партию.

- О нем знают. . О Рустаме.

- Все можно объяснить и как-то иначе. Однако мы думаем не так поступать. Вы - наш большой друг,

наша надежда. Вы - поэт, гордость нации. Ради нее нужно жить и работать. Только ради нее.

Он заговорил о сплочении сил, о том, что нужно готовиться к настоящей борьбе за освобождение

родного края от иноземцев.

- А в партию вступайте, - заключил Икрам Валиевич. - Вступайте... И пишите вот такие стихи... - Он

кивнул в сторону стола, где лежала пачка газет. - Пишите. Будем ждать лучших времен. И конечно, будем

работать.

Они работали. Как-то у Икрама Валиевича появился седой грузный человек. Он снял очки,

рассматривая собеседника, потом спросил о здоровье и делах, о здоровье родных, близких.

- К сожалению, я один, - смело объяснил Камил. - Я воспитывался в интернате.

- Да, да... Помню, был у нас такой в этом заведении.

22

Камил узнал толстяка сразу.

- А потом что вы делали, молодой человек?

- Учился в Баку.

Икрам Валиевич кивком успокоил: все в порядке, и грузный человек заговорил. Он был по-прежнему

многословен, и все же это уже не та болтовня, с которой он выступал когда-то в интернате.

- Наши люди должны находиться везде, где есть молодежь, - говорил он. - Наши люди должны

работать в редакциях газет и журналов, на фабриках и в советских учреждениях. Сейчас здесь

присутствуют три члена большевистской партии. Мало. Очень мало. Вам, дорогой юноша, предлагают

работать в редакции. - Он резко повернулся к Камилу: - Немедленно соглашайтесь. Немедленно. - И,

считая вопрос с Камилом решенным, продолжал: - Когда же придет время, мы встретим своих братьев,

поможем им вернуться на родину. Они надеются на нас. Там, в изгнании...

Шел разговор и о судьбе Султана Умаровича. Ему предлагался пост директора института. Этот вопрос

почти решен. Один из юношей должен был поехать в Джизак. Там ему была приготовлена хорошая

должность.

- Судьба родины - в ваших руках. Вы должны оправдать надежды своего народа, - заключил толстяк.

У здания института его ждала Дильбар. Она оглядывалась по сторонам, испуганная, тревожная. Мимо

проходили студенты. Они понимающе смотрели друг на друга.

О статье знали все. Знали и о том, почему девушка переживает. Люди замечали, что Дильбар

встречается с Камилом все чаще и чаще.

Порывистый ветер неожиданно налетел из-за угла. Он будто копил там силы, за старым кирпичным

зданием.

Наконец показался Камил.

- Вы же совсем замерзли! - Он сжал ее ладони, стал растирать.

Она не пыталась высвободить свои руки.

- Что с вами? - спокойно спросил Камил.

Девушка чувствовала, что он тоже взволнован. Возможно, не стоит говорить об этой статье?

- Ничего. Я ждала вас.

- Спасибо, - наклонив голову, глухо произнес Камил.

Они пошли по знакомой тропинке, не сговариваясь. Зима в Самарканде мягкая. Но выдаются дни,

когда с гор налетает холодный ветер. Он рыскает, по улицам, находит дорогу между большими домами,

поднимает редкие, злые снежинки. Люди, привычные к теплу, стараются в такие дни побыстрее

справиться со всеми делами и бегут по домам.

- Вы же замерзли.

- Ничего, ничего. Вы за меня не беспокойтесь.

- За кого же мне еще беспокоиться? - вдруг воскликнул Камил.

Девушка остановилась, и легкий румянец пополз по ее щекам. Таких слов Камил ей не говорил. Никто

не говорил. А он торопился высказать то, что берег. Торопился, будто знал: подобных встреч вскоре не

будет.

- Да, да, милая Дильбар. Я о вас много думаю. Каждую минуту, думаю...

- Подождите, Камил-джан. Подождите. - Она подняла ладони, словно защищаясь от потока горячих

слов. - Сейчас вам трудно.

- Мне с вами очень хорошо.

В этот вечер Дильбар так и не поговорила с ним о статье в республиканской газете.

Статья взволновала и участников «литературного кружка». Газета резко критиковала молодого поэта,

которому было поручено большое, серьезное дело. Поэт составлял сборник «Стремление», призванный

дать полное представление о новой узбекской поэзии. Но в сборнике оказались стихи, проникнутые

националистическим духом.

Икрам Валиевич уже знал статью наизусть. Он расхаживал с газетой по комнате и не мог понять:

победа это или поражение.

В доме Икрама Валиевича стало тише. На время перестали собираться молодые преподаватели.

Хозяин просыпался по ночам от каждого легкого стука. Долго, почти до рассвета, горел свет. Икрам

Валиевич перечитывал газеты. Их спокойный, а иногда торжественный тон не давал ему покоя. Пока в

доме звучали речи о создании мусульманского государства, он не очень-то обращал внимание на

короткие информации о создании колхозов, об открытии новых школ, больниц, заводов, а из этих фактов

складывалась масштабная картина: росла и крепла республика. Пройдет еще два-три года, пусть целых

пять лет, и уже ничего не сделаешь с большевиками.

Не пора ли свои мысли выражать вслух, как это сделал Камил?

Икрам Валиевич перелистывал сборник, останавливался в который раз на отдельных стихах.

Вот чего боятся большевики!

В такие минуты Икрам Валиевич торжествовал. Молодец Камил! Но раздавались на улице гул

автомобиля, шаги, Икрам Валиевич вытягивался, ожидая требовательного стука в дверь. Пока никто не

стучал. Тянулись одна за другой длинные зимние ночи.

23

Постепенно «литкружковцы» осмелели. Растревоженный было улей успокаивался. Возможно, им все

почудилось, конечно, почудилось! Жизнь шла... Студенты шумели в коридорах института, преподаватели

рассуждали о преимуществах Самарканда перед Ташкентом, куда уже несколько месяцев переезжали

республиканские учреждения. Но в Самарканде не стало тише. Город, как обычно, просыпался очень

рано. Прежней шумной жизнью жил базар.

В чайханах уже на рассвете фыркали огромные пузатые самовары.

Первые лучи скользили по голубым плиткам Регистана.

Камил никогда не видел Регистана на рассвете. Удивительная смена красок! Их цвет пробивается,

оживает нерешительно, постепенно.

Теперь не скоро Камил увидит эти краски, этот рассвет. И с Дильбар он не увидится.

- Я советую ни с кем не встречаться, - сказал ему новый знакомый. Он устал с дороги и заранее

извинился за свой помятый вид. - Вчера был трудный день в Ташкенте. Потом пришлось ехать. Вагон

битком набит.

Эти фразы он произнес при появлении чайханщика. Когда они остались одни, гость, медленно подняв

пиалу, с безразличным видом сообщил:

- Икрама Валиевича арестовали сегодня в полночь. Очередь за другими. Возможно, их судьба уже

решена.

Камил не знает имени этого человека. Да и зачем знать?

- До поезда четыре часа. В Ашхабаде вас встретят, а там... - Человек просит запомнить название

небольшого селения, где находится мечеть шиитов. Там у муллы придется дождаться удобного момента.

- Там же вас обеспечат всем необходимым.

- Я смогу проститься? - нерешительно спрашивает Камил.

Гость очень хочет спать. Он все время зевает, не пытаясь даже прикрыть рот ладонью. Он лениво

наливает чай. Но голос у него твердый.

- Не советую. Побудьте на базаре и сразу же - к поезду. Билет и деньги я вам передам.

Солнце наконец выбралось из-за домов, и весь Регистан засверкал, заиграл вечными красками.

Газету с критической статьей о сборнике «Стремление» Рустам нашел у купца Аскарали.

Хозяин маленькой конторки горячо торговался с маклером-пройдохой и не обращал внимания на

Рустама.

Юноша читал статью в третий раз и ждал, когда же юркий турок покинет контору.

Хлопнула дверь, и Рустам, подняв газету, спросил:

- Что с ним будет?

- О чем вы?

- Вы читали это? О сборнике стихов.

- О вашем товарище? - переспросил Аскарали.

- О нем.

Аскарали пожал плечами: не читал.

Рустам коротко передал содержание статьи.

- Конечно, по головке не погладят, - сказал Аскарали. - Идет классовая борьба. Большевики

утверждают свою идеологию.

- Там, говорят, арестовывают?

- Ну разве иначе поступают с врагами?

- А если это ошибка?

- Ошибку могут и простить.

У Аскарали, как всегда, на уме свои дела. Камила он не знает. И что ему до судьбы незнакомого

человека?

В этом мире каждый думает о себе. За год с лишним Рустам убедился: все вопросы задаются

приличия ради. Никого не волнуют твои дела, здоровье, жизнь...

Возможно, всего лишь соблюдает приличия и Аскарали?

- Что вы все-таки решили делать?

Когда-то давно купец спрашивал Рустама о будущем. Что он мог сказать в ответ?

- Вы зря здесь сидите. - Аскарали откинулся на спинку старенького стула. Раздался треск. - Господи,

все разваливается, - пожаловался купец. - Не подумайте, что я жаден. Мог давно устроить себе контору в

центре, обставить великолепной мебелью. От вида многое зависит. Сделки стали бы крупнее. Но я не

собираюсь засиживаться в Стамбуле.

Он стал называть города, страны, где скопились тысячи туркестанцев, бежавших от большевиков.

- Там мое место. Там рядом граница. Мы в любую минуту можем ступить на родную землю. Вы

скажете, дорогой Рустам-джан, что нас никто не ждет?..

- Разумеется.